Текст книги "Обряд"

Автор книги: Александр Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Мельница стояла ниже переката, очень крутого, почти водопада. Ольха, ивняк, крушина, черемуха плотно окружали ее, оставляя свободной лишь верхнюю часть сруба. Омуток фиолетово поблескивал под ней, радужно пенилась вода, вырываясь откуда-то снизу, точно из-под земли.

Лишь приблизившись, Игорь заметил забор из проволочной сетки, укрепленный на тонких металлических опорах. Не было ни ворот, ни какого-нибудь лаза. Он, продираясь кустами, пошел вдоль забора. Изба-помельня на одно окно, крытый тесом ларь возле нее, белое мощное кольцо жернова с проросшей в середине травой. Из мельничного сруба глухо доносился тяжелый шорох, темный звук плещущей воды вытекал из-под нижних венцов.

Взбираясь на склон, Игорь оступился, его кинуло назад, он ухватился за сетку забора. Где-то за мельницей протяжно и сочно ударил колокол. На крыльцо помельни вышел старик с ружьем.

– Как мне войти? – крикнул Игорь.

Старик молча смотрел на него без всякого выражения на сухом темном лице. Он был в штанах, сшитых, казалось, из тонких полосатых половиков, и черной куртке из грубого сукна, почти войлока.

Игорь, уперев ногу в ячейку сетки и взявшись руками за металлическую перекладину вверху, подтянулся и перемахнул через забор. Колокол снова обронил длинные влажные звуки.

Старик поднял ружье. Сухо лопнуло, ударило в клен над головой Игоря, упала ветка и несколько листьев. Игорь зачем-то поднял ветку и осторожно, медленно выпрямился, не желая показать страха.

– У меня случилось несчастье, похитили сына, – сказал он, держа ветку перед грудью, словно защищаясь ею. – Я слышал, вы знаете, кто мог это сделать.

Старик переломил ружье и вставил новый патрон. Движения у него были тихие, как бы сонные, но точные, уверенные.

– Я не для того здесь поселился, чтобы кому-то помогать, – сказал он. – Помогают только слабые, из страха перед жизнью, понял?

Семидесяти, того возраста, когда люди уже плохо слушают и понимают других, ему, пожалуй, еще не было. Что-то мягко-хищное и как бы умное мелькнуло в повороте головы, когда он, вогнав патрон, посмотрел на Игоря.

Игорь молчал, не зная, что и как отвечать. Выходит, ему все-таки известно, кто украл Диму? Но он не хочет говорить, дерьмо засохшее?

– Я не прошу помощи, я хотел бы только знать, как мне связаться с этими людьми, – голос все-таки прыгал, никак с ним было не совладать. – Я готов выполнить их условия, – губы задрожали, Игорь крепко сжал их.

Старик молчал, как бы что-то обдумывая.

– Не знаю, кто рассказал тебе обо мне, – проговорил он наконец. – Но тебя обманули. Мне наплевать на все, что происходит в том мире. Я не желаю тебе зла, но и добра от меня не жди.

Игорь напряженно смотрел на старика, но не в лицо, а куда-то в ноги. Неужели он не сумеет разговорить его, неужели и тут все кончится ничем? Ах ты, старая обезьяна…

Стоп, все, хватит! Он – твой друг, твой союзник.

– Отец, – сказал Игорь, – какое добро, какое зло? Ведь если с ним что случится, мне не жить. Ты понимаешь, о чем речь? Ребенок, младенец, за что ему все это? И если на мою жизнь тебе наплевать, подумай о другой жизни. Ведь дитя, букашки пока не тронуло.

Старик сощурился, вздохнул, провел рукой по щетине.

– Вот что, парень. Опять ты ошибаешься. Человек должен страдать и мучиться. Лишь через страдание он будет разбужен и поймет, что от него требуется. А требуется вовсе не то, что вы привыкли называть гуманизмом. Ваш гуманизм природе так же нужен, как убережение мышей от когтей лисицы, – он опять вздохнул.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего. Я только говорю, что благополучие человеческое противно природе. Оно усыпляет и маскирует от человека великую тайну. А она вон звенит над головой. И может открыться только душе, пережившей потрясение.

– Да о каком потрясении ты говоришь, умалишенный! – крикнул Игорь, подходя к ручью, на другом берегу которого стоял старик. – Ведь жизнь! О жизни моего ребенка идет речь. Ну не головешка же ты, не ка-менюга бесчувственная, что ты… – Он вдруг замолчал, встретив недвижный взгляд старика и понимая, что тот, в сущности, и не с ним, Игорем, говорит. С кем же?

Старик снова поднял ружье.

– Уходи, парень, я тебя не приглашал, – проговорил он. – Переживай свое горе один, мне оно ни к чему.

Игорь сделал шаг назад, исподлобья глядя на старика Уж чего никак не могло быть, так это того, что тот свихнулся. Ни у кого Игорь не видел таких холодно-проницательных глаз. Старику действительно не до него, Игоря. Разговор он ведет лишь с тем, что внутри него самого.

Ах ты, сучья душа! Игорь почувствовал, что злоба расправляет в нем свои шипы и жала.

Он осмотрелся как мог неприметно. Берега ручья здесь были голы, лишь редкая клочковатая трава росла меж камней, песка и галечника. Справа вниз по течению огромный непроницаемый черемуховый куст. Слева три—четыре ольховых уродца в сетке слабой светло-зеленой листвы, за ними сруб мельницы. До нее метров пять—шесть.

Старик все так же держал его на прицеле. Должно быть, сила в руках у него осталась немалая. Игорь оглянулся. Солнце скрывала круглая белая тучка, и оно уже готово было ударить из-за ее края. Справа вдали по верхушкам сосен, отгоняя тень, приближалось яркое световое поле.

– Послушай, дед, – сказал Игорь, нащупывая правой ногой твердую площадочку меж песка и галечника. – Правда, что у нас есть люди, которые… – он сглотнул, – совершают жертвоприношения?

Лицо старика, и без того малоподвижное, вдруг совсем закаменело. Он молча смотрел на Игоря, как бы что-то пережидая. Кончик дула – было заметно – теперь чуть подрагивал. Минуту—две звенела тишина, только мельница глухо и шепеляво бормотала за кустами.

– Уходи, – сказал старик. – Тем же манером, через забор.

Солнце уже выкатывалось, вот брызнула искрами ближняя излучина, озарился ельник, вспыхнул черемуховый куст. И в тот момент, когда лучи ударили старику в глаза, Игорь, мощно оттолкнувшись, прыгнул к ольхе, что у сруба. Выстрел разорвался прямо за его спиной – так ему показалось. Еще секунда, другая, и он упал па траву за срубом, ударившись локтем о камень.

Мельница ворочалась, скрипела, плескала, из-за ее шума ничего не было слышно. Сруб стоял не над ручьем, а чуть в стороне, вода отводилась к нему по деревянному лотку. Мох, использованный в пазах вместо пакли, почернел и проредился кое-где почти до дыр, бревна были в мощных застарелых трещинах, нижний венец в одном месте лопнул, обнажив в разломе желтовато-серую древесную труху. Что она там перемалывала, эта мельница, не самое ли себя?

Руку саднило. Игорь сдернул ветровку, закатал рукав рубашки. На локте набухла кровь, стекала к кисти. Он сорвал лист подорожника, прижал к пораненному месту. Чертов камень, вот же подставился. Он перемахнул через лоток и, легши на землю, осторожно выглянул из-за угла. Старика нигде не было. Единственное окно помельни весело таяло в лучах солнца.

Рука горела. Он, уже не обращая на нее внимания, спустил рукав.

Сколько он себя помнил, никогда не ввязывался ни в ссоры, ни в драки, ни разу никого не ударил. Бить, а тем более убивать – это было неинтеллигентно. «Ваш гуманизм», – только что сказал старик. Исконно добр человек или исконно зол – задавать такие вопросы не имеет никакого смысла. Но бить и убивать – неинтеллигентно. В сущности, вот она, скорлупка. И чуть надави на нее, треснет, раскрошится. Железные существа, стоящие на скорлупках культуры – вот что мы такое. Или нет?

Сбив дыхание – нелегко дались эти десять метров, – он надел ветровку на палку и, держа ее перед собой, придвинулся к углу сруба. «Б-ба-бах», – эхо выстрела трескуче отлетело от стены леса. Ветровка, дернувшись, упала на землю. Старик стоял на мостике через ручей, доставая из кармана своей угрюмой куртки новый патрон. Ружье было двуствольное, но он заряжал его после каждого выстрела. «Вот собака, – подумал Игорь. – Пристрелит ни за что. Ну, погоди, дерьмо, ну, дерьмо».

Он прижался к стене. Бревна были теплые и шершавые, темно-коричневая древняя капля смолы виднелась на одном. Сруб слегка подрагивал, что-то живое, пульсирующее толкалось внутри него. Внезапная, должно быть, последняя, дождевая капля сорвалась с крыши, больно клюнув Игоря. Он поднял голову. Над углом сруба одна доска слегка была сдвинута, очевидно, гвоздь ее уже не держал, полусгнившую. Игорь взялся руками за концы бревен, поставил, пробуя, ногу.

Минуту спустя он был уже под стрехой и, отодвинув доску, пролез вовнутрь. По всему чердаку лежала серая мучная пыль, птичьи крестики темно, лукаво испещрили ее. Лаз, ведущий вниз, был сбоку, в углу. Согнувшись и подходя к нему, Игорь внезапно увидел горку каких-то шаров с дырами. Он дотронулся до одного и отдернул руку: пальцы нащупали твердый острый костяной край. Это были выбеленные солнцем и ветром человеческие черепа. Игорь нырнул в лаз, поспешно отыскивая ногой ступеньки лестницы.

Внизу стоял в углу огромный золотисто-розовый иконостас. Герои этого странного апокрифа поразили Игоря – несмотря на все его состояние. В центре на троне, похожем на табуретку, сидел голый Шварценеггер с лицом буддийского монаха. Его рука была погружена в утробу полотняного кошелька, справа же, ласково и снисходительно улыбаясь в ожидании сребреников, протягивал к нему ладонь дурак с оловянными глазами. С левой доски триптиха грозно следил за ними чугунного вида козел.

Дверь мельницы была приоткрыта – на ладонь, не больше. Кусок ручья с ныряющей в его волнах веткой и угол помельни виднелись там. Игорь кинулся вдоль стен, заглядывая в отверстия меж бревен – где выпал мох. Играющий серебряными монетами перекат, плоская спина мостика, пихтовый сумрак, островок бархатистой крапивы. Вот он! Старик стоял в тени почернелой от старости липы, цепко всматриваясь в кусты возле мельничного сруба. Игорь замер.

Прошло, должно быть, не менее четверти часа. Спина закоченела, фигура розового культуриста торчала с краю глаза. Старик перебросил ружье из левой руки в правую и гибко, молодо шагнул за липу. Фигура его мелькнула меж березовых стволов, исчезла, вновь показалась и пропала окончательно. Игорь стиснул зубы. Неужели уходит, уйдет?! Он бросился к дверям. Внезапно старик вышел на берег ручья шагах в десяти от мельницы. Игорь отпрянул к стене. Шея разбухла от прилившей крови, в ушах загремело. Если старику удастся обнаружить его – все пропало. Он почувствовал, что холод ненависти наполняет его. Старик как-то странно слился в его сознании со старухой в черных чулках возле универмага. Это не была ненависть к определенному человеку – вот к этому старому дьяволу в штанах из половика. Он ощутил вдруг злобу ко всему человеческому роду, допускающему то, что случилось с ним, Игорем. Ах ты, пес, что ты несешь, разве можно вообще об этом говорить так, как ты!

Старик огляделся, медленно поворачивая голову, сделал шаг в сторону от мельницы, повернулся, подошел к ручью и встал, точно слушая. Внезапная ворона, беззвучно раскрывая клюв, пролетела низко над ручьем. Он проводил ее угрюмым неосмысленным взглядом и, крадучись, пошагал к мельнице. Игорь встал в проеме дверей. Хрустнуло, шаркнуло, дверь заскрипела. И в тот момент, когда за ней, уже полуоткрытой, показалась черная суконная фигура, Игорь ударил старика под сердце. Дверь мощно качнулась, старика развернуло, он взмахнул ружьем и выронил его в омуток под мельницей. Игорь выпрямился, чтобы ударить еще раз, но старик, невероятным, непостижимым образом изогнувшись, пнул его ногой в пах. Меж ног полыхнула боль, облив сознание чернотой и разрывая тело на части. Он повалился на старика, обхватив его за шею. Старик рванулся назад, нагнув голову, стараясь освободиться. Руки Игоря поехали, он схватил старика за воротник и, падая, дернул на себя. Суконная терка шваркнула по носу, колено нещадно уперлось в живот. Но голова уже очищалась. Игорь, что оставалось сил, сдавил ему горло. Старик захрипел.

– Говори, ты, паскуда, – заорал Игорь, не понимая себя от боли и злобы. – Где он? Кто украл?

Лицо старика разбухло, рот открылся. Игорь отпустил горло. Старик лежал, дыша, как при смерти.

– Ну! – Игорь встал, кое-как разгибаясь.

– Не знаю, – вытолкнул старик.

Голову заполнило туманом, горизонт накренился. Чувствуя, что язык уже не служит ему, деревенеет, Игорь молча и с яростью ударил старика ногой в челюсть.

– Откуда же мне знать, – застонал старик еле слышно.

Игорь поднял ногу, чтобы наступить ему на лицо, и в широко раздвинутых глазах старика внезапно, показалось ему, мелькнуло его, Игоря, отражение: злобная нечеловечья маска. Он закричал, сам не зная что, и отскочил. Да что происходит, что делается с ним?!

Пошатываясь, Игорь отошел и сел на берег. Вдруг рот его помимо воли судорожно выдохнул, горло свело. Он упал на траву, вздрагивая от рыданий.

То, что ведьма как-то приближена к Отцу, стало ясно вечером. В квартиру вдруг без звонка, без стука вошел Пан, в оранжевой куртке, длинноногий, сутулый, огненноволосый.

– Привет, – сказал он Дьякону, тревожно сидящему в гостиной, и, подняв кверху палец, свернул на кухню, где краешком было видно – летала по столу рука ведьмы с тряпкой.

Дверь кухни тотчас закрылась. Дьякон посмотрел на Игуменью, стоящую возле кровати с мальчишкой. Она отвернулась.

Дьякон, сам не зная за что, опять почувствовал вину перед Игуменьей. Виноват ли он в том, что она любит его, но вынуждена подчиняться капризам той праздничноглазой самочки?

Кухня была заперта четверть часа. Затем дверь вздрогнула, поползла, и в прихожую боком выпал Пан.

– Дьякон, – сказал он, улыбаясь всей своей оранжевой фигурой. – Все идет лучше, чем мы думали.

Дьякон молча кивнул, чувствуя в себе сиротство.

Пан вышел, не прощаясь.

Но и сознавая, что этот визит поднимает ведьму неимоверно, помня и про ее обещание-предупреждение – «вечером», – Дьякон не остался на ночь. Ведьма ему это еще вернет, он понимал. А все же уехал, не мог не уехать.

Что значила для него Игуменья? Не ошибался ли он, говоря иногда себе, что ничего? Может ли один человек ничего не значить для другого? Значил ли он сам для кого-нибудь что-нибудь? Родитель с его орденом и маразматической войной, мать с ее суеверным обожанием Дьякона как улучшенного отображения ее самой. Братья…

Так или иначе, но на трезвую голову Дьякон не мог представить себе, что будет упражняться с ведьмой в то время, когда Игуменья сидит в соседней комнате.

…Назавтра выезжали в полдень. Главной новостью было то, что посвящение перенесли из Пристанища в Клиновую, десятью километрами дальше. По слухам, на Волчьем ручье до полусмерти избили одного старого ведьмака. Ведьмак от Братьев давным-давно отошел, никто из них им не интересовался, но происшествие было слишком недобрым, чтобы пренебречь.

После вчерашней грозы природа стояла притихшая, понурая, точно побитая собака, манная каша сплошной облачности обволокла землю, а на западе опять висели над горизонтом фиолетовые лохмотья. Ехали на машине Пана, он и вел. Ведьма сидела рядом с ним. С ходу, не снижая скорости, миновали Пристанище – звонкий ряд зеленых и красных крыш.

Дьякон хотел повернуться к Игуменье, но почувствовал, что не в состоянии.

Дело не в том, что ему жаль приплод – он не настолько соплив. Но что такое их сообщество? Это соглашение о недопустимости изменить тому, что из тебя сделали и что ты сам из себя сделал. Вся их жизнь – мешок, в который они забрались, предварительно договорившись ни за что оттуда не вылезать.

– Когда выходим туда? – ударив на последнем слове, спросила вдруг Игуменья странным, точно простуженным, голосом.

Ведьма обернулась к ней, улыбаясь и проводя своей золоченой рукой по волосам.

– Решит Отец, – отрывисто и словно против желания сказал Пан. – Пять километров до места. Это час-полтора.

Улыбка исчезла с лица ведьмы. Она долгим, точно стерегущим взглядом посмотрела па Игуменью. Игуменья отвернулась к окну, прижимая к себе сверток. Мальчишка зашевелился, и она принялась качать его, все так же упрямо глядя в окно.

Клиновая, должно быть, когда-то была большим людным селом. Но потом захирела, ужалась, опустевшие окраины поросли бурьяном, кустарником. Теперь это были угрюмые развалины, среди которых стояло несколько бревенчатых домов с крышами из потемневшей от времени черепицы.

Пан свернул направо узкой, щелкающей гравием дорогой и остановился возле одинокой постройки, похожей на деревянную крепость. Подрагивая, раскрылись ворота, вышел пухлогубый Котис в каком-то немыслимом ярко-зеленом трико, махнул рукой. Пан въехал во двор.

Все были уже здесь. Хамеол – улыбчивый мордастенький пряник на резиновых ножках. Угрюмый Мара с вытесанным из желтого мрамора лбом, медлительный, осторожно-хитроватый. Показушно разудалый Ерофей с татуировкой на правой скуле. В сенях, в доме, за воротами, ведущими в огород, мелькали внезапно то рукав платья, то воздушное кудрявое плечико блузки, то роскошное джинсовое бедро.

Вышел на крыльцо Отец в белоснежной шелковой сорочке со шнурками.

– Приветствую всех, – сказал он крепким жизнерадостным голосом и потянулся было взять младенца из рук Игуменьи, но она, уклонясь, отбежала под навес.

Отец посмотрел на Дьякона. Взгляд у Отца поистине сатанинский – насупленные брови, пронзительные черные глаза. Дьякон поневоле опустил взгляд.

Отец, угрюмо качнув головой, ушел в сени.

Дом был княжеский – из тесаных бревен, с рубленым потолком и резными подзорами. Усадьба выглядела хотя и состарившейся, но солидной, обширной: пригон с конюшней и сенником, а сбоку еще один двор с навесом и амбаром. При необходимости здесь, в помещениях и под крышей двора, могла переночевать, пожалуй, рота солдат. Дьякон не знал, кому принадлежит дом, но не сомневался, что он завтра же будет продан. Может быть, его уже продали.

Полчаса спустя собрались за столом, и только тут Дьякон заметил, что нет Игуменьи. Сердце у него заспешило, он почувствовал, что шея набухает. Где же она? Почему ничего не сказала?

Ведьма сидела на другом конце стола и, облетая взглядом противоположный ей ряд, задев Дьякона, насмешливо щурилась. Дьякон понимал, что он теперь для нее едва ли не враг – пренебрег! – и в ответ угрюмо впивался в ее прозрачные поблескивающие глаза. Она, вдруг оттянув слегка краешек губ, постукивала коготками по краю стола.

Посередине возвышался огромный закопченный котел, в котором с тихими вздохами что-то лопалось. Предстояла отнюдь не трапеза. Окна были плотно – ни струйки, ни иголочки света – занавешены, а над столом плоскостью вниз висело огромное зеркало. Потрескивая, брызгая, горели дикарские сальные свечи, и лица у всех были туманно-желтые и как бы колеблющиеся.

Из женщин Дьякон никого почти не знал, кроме ведьмы. Чья-то старческая шея, точно обвисший чулок, чьи-то жеманно завитые крашеные седины, чей-то почти детский блестящий возбужденный носик, чья-то радостно-любопытно надломленная тонкая бровь в окружении щедрого макияжа. Стол был огромным, в половину помещения, и собралось тут, должно быть, полторы дюжины.

Сидели в полном молчании, даже нервная и точно опьянелая ведьма перестала вдруг бегать пальцами, замерла, уставясь куда-то поверх котла. В ушах у Дьякона текла сиплая звуковая тянучка, лица окружающих напряглись и точно исказились. Комнату заполнило что-то густое, вязкое, нельзя, казалось, даже поднять руку. Котел едва слышно гудел, глухо и монотонно.

Внезапно потянул сквозняк, свечи потухли. Испуганно скрипнул стул, вздохнула подошва, задевшая доски пола. Гудение как бы накалилось, стало звонче, по зеркалу побежали слабые красноватые тени, еле различимо озаряя омертвевшие фиолетовые лица.

Издалека, словно через потолок, поплыла музыка. Серебряные змеи па переднем плане, короткие кованые звуки в глубине – «Болеро» Равеля. Неведомый режиссер подобрал точно: глаза остановились, что-то дрогнуло в лицах. Дьякон почувствовал, что голову ему как бы замораживают, а спина становится доской, в которую жестким краем уперлась спинка стула.

В дальнем углу всплеснулся шепот, шорох, легкое движение-кажется, с кем-то случился обморок. Скользнул запах нашатыря, и снова лишь музыка и приглушенное бронзовое гудение.

Белесые тени на поверхности зеркала сгустились, свились, проступили вдруг черты огромного атлетического существа. Это был он, Сатана! Спаянный, сбитый из бугров и глыб, он сидел на дальнем конце стола, соприкасаясь головой с зеркалом. Полувскрик-полувздох встретил его появление.

– Пить! – тяжело, протяжно придыхая, сказал он и повернул голову.

Никто не смел пошевелиться. Все сидели, глядя на него в немом ужасе. Наконец кто-то подал ему стакан с водой. Сатана поднял руку и отвел его в сторону.

– Пи-ить! – опять протяжным голосом, глухо, точно из-под пола, сказал он.

– Крови?! – прошептал кто-то в углу.

– Крови! – благоговейно и требовательно ахнуло сразу несколько голосов.

Дьякон с усилием поднялся и вышел.

В сенях лежал половик солнца, где-то лаяла собака. Пахло нагретыми досками и слегка бензином.

Где же Игуменья? Он вышел на крыльцо. Двор был пуст. На траве темнел след, оставленный машиной Пана. Комок тревоги свернулся в горле Дьякона.

Вздохнула дверь. Дьякон оглянулся. Это была ведьма, теперь одетая в красный шелковый халат с роскошным широким поясом. Когда успела переодеться?

– Знаешь, что это означает? – сказала она, показывая на халат и жалко улыбаясь.

Он посмотрел ей в глаза.

– Сегодня ночью я должна идти к каждому, кто пожелает, – сказала она. – Почему «должна»? Со мной никогда так не поступали.

Голова у Дьякона наполнилась болью.

– Идите вы в задницу! Идите куда угодно! – закричал он. – Ничего не хочу знать.

Он сбежал с крыльца, повернул за угол амбара.

Здесь начинался огород, запущенный, бесхозный. Лишь редкие стрелки лука, шнурки гороха, а дальше отдельные кустики картошки росли меж лебедой, мать-и-мачехой, репейником, крапивой. Дьякон встал у теплой пыльной стены амбара, опершись о нее рукой. Солнце вновь ускользнуло за горку надвинувшихся из-за горизонта облаков, было тепло, сыро и тихо.

Чего она хочет, дура? Чтобы он, Дьякон, защитил ее, пожалел, на худой конец? В самом деле растерялась или только играет? Да трезвая ли она? Чего ж так западать-то. Нет, милая, мы все при одном деле, все при одном ритуале, который здесь называется так, в другом месте этак, а в третьем просто жизнью. И если ты хочешь выбирать, а не быть выбранной, то слишком многого хочешь. Ну, пожалеет он, Дьякон, тебя, а ему действительно было тебя жаль, хотя не сейчас, а тогда, вчера. Может быть, он даже бросит Игуменью ради тебя, и это было бы, пожалуй, лучше всего… Но что от этого изменится, если они при одном ритуале, если они выбраны одними и теми же обычаями и принципами, закованы в эти странные кандалы?

Где же Игуменья? Неспроста, неспроста она исчезла. Почему ничего не сказала ему, не дала никакого знака? Последний раз он видел ее стоящей под навесом с мальчишкой на руках. В дом она не заходила. Какого хрена, надо было подойти к ней.

Солнце опять выпало из облаков, ослепив его, опять спряталось, потянула прохлада, закричал где-то козодой, утомился, смолк, снова закричал, а Дьякон все стоял за амбаром. Что-то он много стал думать, Дьякон. В этой жизни думать не всегда полезно.

– Дьякон! – крикнул со двора шамкающий голос Котиса, должно быть, опять насовавшего в рот всякого съестного дерьма. – Где ты? Дамы приглашают, – он фыркнул, задохнулся и начал кашлять.

Дьякон вышел из-за амбара.

В доме опять был полумрак, но не красновато-торжественный, как прежде, а сиреневый с голубым – что-то двусмысленное, как письмо ловеласа племяннице. Стол уже убрали, ряд стульев стоял вдоль стен. Братья и несколько приближенных прохаживались по комнате, куря, смеясь и балагуря. Женщин не было, и главное, как тотчас понял Дьякон, происходило в соседнем помещении, отгороженном малиновой бархатной портьерой.

Это была привилегия и долг верхушки: потрясение, праздник, выбор судьбы. Два года назад, когда Дьякон участвовал впервые, все происходило не так. Они, окрыленные, заранее взвинченные, готовились неделю, событие же это ни с чем другим не совмещалось, специально для него и был от череды всегдашних забот отрезан целый вечер. Сумрачный Мара припас широкий ремень – перетянуться, чтобы поупражняться как можно дольше. Ерофей съел кусище масла, чтобы не развезло, и опрокинул поллитра водки – все с той же целью продлить несравненную физкультуру.

Их привез сам Магистр, и тотчас по прибытии каждому была вручена желтая мантия, которую полагалось надеть на голое тело. В боковой комнате поставили буфет, под ноги им упали ковровые дорожки, и полудетская душа Дьякона – как давно это было, целая вечность! – задрожала.

Ему, новичку, разрешили – восторг преданности, сознание ответственности – идти первым. Дверь за ним закрылась, он оказался в абсолютной, погребной темноте. Темнота дышала, струилась, плавилась, он же, не зная даже, в какую сторону двигаться, горячечно думал только об одном. Его не волновало, как справиться со своим ближайшим делом – мантия спереди уверенно оттопыривалась на приятные шестнадцать сантиметров («Обычно у мужчин десять—пятнадцать», – сказали ему). Но как потом выйти отсюда? Его никто не проинформировал. Он только знал, что нельзя обратно, через ту же дверь.

Он сделал шаг вперед. Крашеная гладкая доска прохладой ответила ему. Кто-то в углу справа шевельнулся, вздохнул. Он шагнул туда, палец ноги проехал по чьему-то суставу, кажется, коленному. Голова разбухла, бешеный насосик частил с левой стороны шеи. Колено сдвинулось и осторожно прижалось к его лодыжке. Она ждет, она хочет, она рада, что он пришел! Дьякона точно сунули в печь. Он, чувствуя в ушах упругий звон, наклонился, но, как оказалось, не в ту сторону, рука нащупала сухожилия стопы и мягкие ложбинки меж них. «Только три раза, – сказал он внутри себя, помня наказ. – Три!» Пальцы его осторожно двинулись вверх, другая рука уже искала рядом еще одну, необходимую ветвь: кусочек ложа, еще, вот! Страстное восхождение по этим сказочным утесам: все мягче, круглее, теплее, головокружительней. Вдруг почти бесплотный, но ошеломительный удар – через травянистый бугорок пальцы провалились в вулканическую огненную впадину. Дьякон выпрямился, сдирая с себя мантию.

Только три раза! Но, кажется, он ошибся – отнюдь не в меньшую сторону. Да и мудрено ли. Где ты, характер и воля?! Дьякон с усилием выдрал себя из сладчайших тисков. Какого хрена! Теперь куда? Та, что была под ним, еще держала его за плечи, искушение вернуться казалось каменным, чугунным, свинцовым. Тиски – он помнил всем телом – пульсировали, свивались, перекатывались. Ой понимал, это редкий дар и бесценная награда для мужчины.

Чей-то голубой – так ему блеснуло – смех прошелестел слева. Он поднялся, перебираясь туда. Теперь это были две стройные прохладные березы, крепкий живот, сильные плечи спортсменки. Он не только удержался в установленных пределах, но третью, почти медлительную прогулку выполнил не полностью, вернувшись с середины аллеи.

Какие контрасты, какие падения! Широкое плавание меж могучих берегов, страшная каменная теснина, теплый дождь мшистым мягким утром, стремительное маслянистое скольжение с заснеженного пригорка, жесткий неподатливый туннель, земляная норка, сонный омут.

Он, педантичный («Не к добру, – говаривал родитель, – самый счастливый человек – безалаберный»), ни разу больше не сбился: раз, два, три – раз, два, три – раз, два, три… Раз, два, три – не только Христос, но и Дьявол любит троицу. Раз, раз, еще раз…

Раз…

Внезапно – опять конвульсивные тиски, дрожащие руки, накрепко обхватившие его. В чем дело? Он не мог ошибиться, он шел не по кругу, круга не было. И при чем тут круг? Где эти бархатные эластичные покатости, шелковые плечи, пружинистые холмы грудей? Под ним было жесткое узкое ложе. Но как будоражаще, как безумно оно вело себя, как напрягалось, пело, выгибалось, проваливалось, трепетало! Дьякон тотчас понял, что тут пасуют все технологии – а он, спасибо Сатане, знал десятка два приемов, – они для импотентов. Женщина вдруг начала судорожно ощупывать его, точно проверяя, не сам ли это Сатана – у Сатаны не должно быть спинного хребта. Дьякон ощутил мощные толчки, напирающие изнутри, ближе, ближе – и вмиг его распаленное тело окатило священным холодом, он опустел, как выпитый до капли бурдюк.

Так он во второй раз – впервые было однажды на кладбище после мессы – познал Игуменью. Она-то и разрушила его пустейшие первоначальные страхи, смело вытолкнув в боковую дверь и сама выйдя следом.

Сегодня все было не то, все обветшало, потускнело, сморщилось, сузилось…

Да нет, это он сам, он обветшал и сузился – Дьякон. Какое дело ему теперь до того, что там, за портьерой. Как-то не вдохновляет его больше это пиршество из репертуара провинциальных актрисок и артистиков.

Свобода выбора. Она существует там, где люди несвободны друг от друга, и ее нет там, где они свободны. Несвободные, они соединены эластичными нитями идеала, свободные – жестким ярмом обряда. Как щегол в клетке, вольны были вселенские хиппи, не говоря уже о других.

Жалко ли ему пацаненка? Нет. Дьякон помнит, как одним ударом убил кошку, размозжив ей голову о столб. И он, если надо, сделает это с любым живым существом. Дело человеческое. Всякий, даже самый плаксивый и сентиментальный, сумеет это. Нет такого человека, кто не смог бы. В блокадном Ленинграде людоедствовали отнюдь не самые мужественные. Да что там примеры, зачем примеры. Любой в состоянии. Люди, не признающие этого, тоже существуют по обряду и обречены всю жизнь ошибаться.

Он прошелся из угла в угол, избегая встречаться с кем-либо. Да, собственно, никто и внимания на него не обращал. Отец что-то рассказывал Котису, Ерофей раздувался. Хамеол ходил возле портьеры, плотоядно вслушиваясь. Дьякон затененным пространством возле стены внезапно вышел на улицу.

Где она может быть? Он перебежал через двор к входу в амбар. Дверь была на засове. Он выдернул его – металл жалобно взвизгнул. Дверь внезапно отвалилась, бесшумно поворачиваясь на шарнирах, холодный мрак вылетел изнутри. Он осторожно заглянул. Сырой побуревший деревянный пол, груда медово посвечивающих деревянных реек, рассыпанные ржавые гвозди, дальше клубы пружинящей серой тьмы. Внезапно огромная черная птица вымахнула на него из глубины амбара. Он отшатнулся. Крылья со свистом прорезали воздух над головой, в глаза ударил ветер. Дьякон схватился за косяк. Птица – чудовищный фантастический ворон с клювом, похожим на долото, – тяжело перевалила через конек дома. Было слышно, как где-то царапнули по доскам жестяные когти. Дьякон захлопнул дверь, вгоняя засов.