Текст книги "Обряд"

Автор книги: Александр Крашенинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Александр Крашенинников
ОБРЯД

Перед новолунием – день этот, крайне тяжелый по календарю астрологов, Игорь запомнит навсегда – они с женой отправились с утра в универмаг.

Сразу два приятных события случились у Игоря на этой неделе. Еще зимой он, желая завязать личные отношения с зарубежными странами, отправил письмо в Новую Каледонию, самую отдаленную точку земного шара – теперь это стало возможным. Он знал рассказ Чехова про Ваньку Жукова и, шутя, балуясь, обозначил на конверте: товарищу губернатору. Когда вдруг пришел ответ – из Новой (!) Каледонии (!), – он перепугался и хотел выбросить письмо. Недавние порядки еще помнились, с ними не шути, как еще повернется. Но любопытство паче не только страха, а и самой смерти. Он вскрыл конверт. Письмо внезапно оказалось на французском, хотя он-то писал по-английски (три дня мучительных филологических упражнений), ничего про Каледонию да еще и Новую не зная. Меж страниц, писанных от руки, была вложена фотография оливковокожей мадам в возрасте Игоревой прабабушки, недавно умершей. Он кинулся в библиотеку за словарем. Оказалось, губернатор разыграл Игорево письмо по конкурсу (пять претендентов – такова была теперь популярность родины Игоря и перемен, здесь происходящих). «Любезный Егор, – так он перевел, – я стала рада с овладением письма… Ваш почерк прекрасен…» Два дня Игорь был счастлив, представляя себе, что кроме него ни один человек в городе не переписывается с Новой Каледонией – ведь это все равно, что состоять в переписке с планетой Нептун.

Вторым светлым моментом было то, что тещу, бабку Анну, наконец-то ограбили. К бабке Анне он относился хорошо, даже прекрасно, но деньги ее считал не то что неправедными, а как бы злополучными, ничего от них хорошего не ожидая. Странно было думать, что люди давали их отцу Николаю, прошлый год умершему, за регулярное произнесение слов, которые были им известны не хуже его самого. Нет, не верил он этим деньгам. Да разве не подействовали они на Михаила, сына бабки Анны, самым унылым образом: дала ему бабка Анна денег на свадьбу, а он потратил их на проститутку. Конечно, и с проституткой получилось что-то похожее на свадьбу. Только вот бабку Анну на нее не пригласили.

Деньги Игорю нужны, но он их сам добудет.

Бабка Анна прилетела к ним на такси рано утром да так теперь и живет у них, выходить боится. Придется, видимо, Игорю на время переселяться в ее дом, охранять его, а потом, может, и продавать.

В общем, в пятницу утром он и Люба, катя коляску с малышом, пошли купить сувенир для мадам с Каледонии. Таким приятным письмом было бы неразумно пренебречь, Игорь решил и дальше ковать международную дружбу. С понедельника он был в отпуске. Новоиспеченная топографическая фирма, где он служил, только еще разворачивала дела, не было инструмента, него, несмотря на сезон, побаловали десятью днями.

Стояли сиреневые полупрозрачные ночи, днем же проливались дожди, парило, пекло, рвалась кверху всякая былка, и городские скверы, тряся кудрями, источали головокружительные запахи.

На спуске с Петровской горы посреди улицы стоял желтый фургон, и человек с мегафоном, корчась и дергая ногой, сквернословил в адрес властей. Рядом торчало чучело Президента – кукла из старых газет в очках для горных лыж. Кажется, его собирались сжечь. Но готовилась и противоборствующая сторона, собирая поодаль обломки кирпичей. На Президента было наплевать и этим, с кирпичами, как и на мэра и прочих. Но так уже завелось – бить другой лагерь, все равно за что. Игорь понимал интерес мадам Денивье к его родине.

Возле универмага на затененной тополями площадке сбился уже целый табунок колясок. Притворно сонная старушка в черных чулках сидела поодаль на скамейке, поглядывая на площадку. Люба втиснула их красную меж двух синих, и Игорь наклонился над сыном проверить, крепко ли спит. Игрушечные веки были сладко закрыты, розовый румянец тихо светился на плотных подушечках щек. Игорь едва удержался, чтобы не поцеловать.

В универмаге было широко и пустынно. Лишь в углу толпа давилась за деревянными ложками – кажется, только на них цена осталась доступной. Люба, покинув его, уже летела туда.

Что может потрясти каледонку (каледонийку, каледонянку?) так, чтобы она в ответ прислала что-нибудь этакое? Интернациональные связи должны иметь материальный фундамент.

Он прошел в отдел сувениров.

Четверть часа спустя они, встретясь возле обувных полок, направились к выходу.

– Матушка сегодня опять не спала, – сказала Люба. – Под утро, говорит, задремала и ей приснился папа. Идут они вдвоем по нашей улице, поднимаются к церкви, а на ней вместо креста обелиск. Тут ей словно кто кулаком в спину: это, мол, в память вашего вспомоществования властям предержащим. Церковь, мол, но грудь в крови и грязи, чему и как она может учить людей…

– Страсти какие, – весело прервал ее Игорь, беря под руку.

– Тут она этому говорит, который за спиной: не церковь де в крови и грязи, а ты, антихрист, ее под это подведший. И сразу все сгинуло, матушка стоит па поляне, пчелы жужжат, солнце за облачком тает, и дышится – будто маковую росу пьешь…

– Молодец бабка, – засмеялся Игорь. – Классически повернула. Значит, и церковь под пятой антихриста? – он посмотрел Любе в глаза внимательно и нежно. – Бабка у нас замечательная. Вот бы еще старичка ей откуда-нибудь выписать.

И по смущенной улыбке жены, по тому, как дрогнула ее рука, понял, что и она хочет того же. Он подумал, что ему повезло с женой необычайно: к счастью или к несчастью, он до женитьбы знал женщин немало, стал привередлив, но такой у него никогда не было.

Так, внезапно опять влюбленные друг в друга, скрыто напряженные и счастливые, они вышли на улицу. Далеко за полуразрушенной башней университета, за металлоконструкциями недостроенного театра, за тихой кружевной зеленью предместий стояло сверкающее облако, как бы вдруг вспенившее свои бока и так застывшее – в жабо и взметнувшихся белоснежных мантиях, округло, плотно. Рябые тени на асфальте искрили солнечными пятнами.

Старушки возле площадки с колясками уже не было, поодаль прыгали на асфальте две полуголые девчушки в розовых трусиках и сандалиях. Стального цвета рефрижератор, разогнавшись на ровном участке, вдруг со свистом пролетел за барьерчиком из декоративного кустарника.

Коляски с Димой на месте не оказалось. Красных на площадке было лишь две. Игорь кинулся к ним. Там спали другие дети, такие же розовые, мирные и славные, но чужие. Голову Игорю стиснул озноб, он огляделся, ничего не понимая.

– Игорь! – закричала Люба, до побеления сжав руки на груди.

Он уже бежал к девчушкам.

– Кто ушел с красной коляской, вон там меж синих стояла? – спросил он, стараясь сдержаться, чтобы не дрогнул голос, ненароком не испугал.

Девочки стояли молча на своих «классах», глядя на него во все глаза.

– С красной коляской! – крикнул он.

– Девочки, подождите, не бойтесь, – Люба подбежала, опустилась на одно колено возле старшей, гладя ей плечи. – Здесь был кто-нибудь? Подходил кто-нибудь сюда?

Девочки молчали, выпрямив ноги и сдвинув носки ступней вовнутрь.

– Мы не знаем, тетя, – сказала та, что помладше. – Мы не боимся, мы, правда, не знаем.

Старшая кивнула., опустив руки и теребя трусики.

– Тут много людей проходило, – сказала она наконец. – Мы не заметили.

Игорь опять огляделся, ничего вокруг себя почти уже не видя. Тусклые размытые одежды акаций, серое колеблющееся поле асфальта, бородатая кукла с портфелем, вдруг ирреально прошагавшая по тротуару перед ним. Он кинулся к коляскам, проверяя остальные в сумасшедшей надежде, что Дима каким-то образом оказался в одной из них. От универмага к площадке уже летела какая-то молодая мамаша, мотая полиэтиленовой сумкой. Игорь выпрямился, чувствуя, что голова становится ясной, звонкой и пустой.

Люба бегала по тротуару, останавливая прохожих я что-то бессвязно крича. Девочки поодаль внимательно и серьезно наблюдали за ней.

Игорь отошел от колясок. Голову жгло, не было ни одной сколько-нибудь отчетливой мысли.

Мамаша с сумкой подошла к Любе, и та схватила ее за локоть, глядя ей в лицо и силясь что-то объяснить. Вокруг стали собираться люди. Легонький старичок в пиджаке почти до колен радостно поворачивался то к одному, то к другому, лицо у него блестело и глаза щурились.

– Люба! – крикнул Игорь подходя. – Это, наверно, та старуха, тут сидела, в черных чулках.

– Она, она! – старичок взмахнул руками, и лицо у него стало озабоченным. – Где?! Вы видели?

– Я? – старичок ясно, молодо посмотрел на Игоря. – Нет, я не видел.

Снова задрожали руки, Игорь ступил назад, исподлобья глядя на старичка.

– Игорь, – вдруг сказала Люба, как бы сбрасывая с себя безумие. – Иди туда. Я – сюда.

Действительно, возле универмага шла только одна тротуарная дорожка, переход же через улицу был далеко, метрах в ста. Игорь бросился к переходу, на бегу оглядываясь. Люба, отчаянно семеня в своей узкой черной юбке, уже мелькала вдали. Ее полноватые ноги ступали на асфальт прочно, уверенно, но голову она держала до странности недвижно, и Игорь понял, что она вряд ли что видит перед собой, кроме сына.

Тротуар был малолюден, да и вообще вся улица хорошо просматривалась в оба конца: старухи с красной коляской нигде не было. Но уже подбегая к переходу и случайным взглядом задев пыльный асфальт, он заметил на нем слабые продолговатые пятнышки, в равномерном ритме идущие по тротуару. Отчего он решил, что это след детской коляски (колесо, где-то заехавшее в мазут), коляски с Димой? Может, причиной тому оставшийся в подсознании комочек чего-то черного и вязкого, лежавший у подъезда? Может быть, причиной всего лишь то, что это была единственная различимая мета – здесь прошли с коляской? Чувствуя, как голову заливает жар, он побежал вдоль этих ненадежных пятнышек. Кто-то вскрикнул, шатнувшись сего пути, стариковская палка задела по ноге жестким шершавым наконечником.

Сколько миновало времени с тех пор, как они вошли в универмаг – двадцать минут, полчаса? Ему перехватило горло. Да ведь за полчаса можно сесть в автобус, на электричку, вообще уехать из города! Он остановился, беспомощно глядя, как из-за угла, там, где улица поворачивает направо, – пестро, празднично вытекает змейка дошколят. Что же будет, что будет с Димой? Или… Зачем он им, ей, этой старухе? Нет, лучше не думать…

Как он ждал своего сынишку! Они поженились почти четыре года назад, но детей все не было. Они и хотели, и боялись: отец у Игоря был алкоголик, кончил в психобольнице, а он где-то читал, что всё, и здоровье, и нездоровье, передается через одно поколение, то есть от деда к внуку. Может быть, ученые ошибались, и глупо им верить, но это в Игоря так залезло, что он и Любу напугал. А ну как будет неполноценный! Но Дима родился таким крепеньким и крикливым, так ясно и живо на все реагировал, что уже не хотелось и вспоминать о своих страхах. Он и раньше жил одной лишь семьей, находя в ней не только опору, но и оправдание всей своей жизни. С появлением же сына вообще все исчезло – ничего на свете нет, кроме их троих.

Он опять огляделся, словно не понимая, где находится. Женщина в белых брюках парила в тихом воздухе, едва касаясь шпильками асфальта, воздушный шар ее прически золотился под солнцем, дрожало над мостовой радужное марево, грузовик вгрызался в пространство улицы.

Игорь снова бросился бежать, кое-как нащупывая взглядом тающий пунктир пятен. Детсадовский ручеек пересек ему дорогу, он остановился, бессмысленно уставясь на воспитательницу, почти девочку, сопровождающую ребятишек. Она вдруг заволновалась, начала подгонять отставших. Он, неожиданно для себя озлобляясь, шагнул в сторону, на газон, чтобы обойти препятствие. Последним шел, повернув куда-то назад голову и сонно шаркая сандалиями, круглый беспечный мальчуган. Игорь едва удержался, чтобы не оттолкнуть его. В два прыжка он снова выскочил на тротуар. След от коляски исчез!.. Он кинулся назад, расшвыривая детей. Ударил навстречу крик воспитательницы, ее искаженное лицо мелькнуло в метре от него. Пятна-полоски уходили к универмагу, но там, где прошли ребятишки, их не было. Мальчуган в сандалиях, прижавшись к кустарнику, сдвинув свои мягкие плюшевые колени, непонимающе и бесстрашно таращился на него. Игорь побежал дальше, туда, откуда пришли дети. Автобусная остановка, стая севших на газон абонементов, переполненная урна, свисающая из нее увядшая гвоздика, растрепанный, помятый перелетом газетный лист, наколовшийся на сухой сучок боярышника, стрела бетонного бордюра, песок нечищенного тротуара… Следы больше не появлялись. Он пробежал еще с полквартала, нагибаясь на ходу, и возле размытого дождем рекламного щита остановился.

Ноги стали чугунными, он привалился к кромке щита. Там, на площадке возле универмага, еще была надежда, что кто-то пошутил, может быть, дети решили поиграть, укатили, бросили. Но сейчас ему внезапно во всей наготе стало ясно, что Диму украли с умыслом, возможно, даже выслеживали, ждали момента. И теперь только какое-то чудо может вернуть его. От ужаса и ненависти к похитителям он задрожал всем телом, точно вдруг очутился на морозе.

Он побежал обратно к универмагу, издали стараясь отыскать взглядом жену. В голове горело, ворочалось, он не мог сосредоточиться. Точно бы не до конца понимая, куда и зачем надо спешить, у перехода опять вдруг, остановился.

Облако за универмагом выросло уже в четверть неба, его нижняя часть потемнела, налилась фиолетовым. В недвижном воздухе что-то как бы натянулось, звенело.

Из-за соседнего здания выбежала Люба. Лицо ее было безумным, невидящим, и он понял, что она вряд ли сознает даже, куда вышла. Он не ждал ее с этой стороны. Видимо, обогнула универмаг сквером.

– Люба! – крикнул он.

Она повернулась к нему, вглядываясь, и перешла на шаг. Сиреневая кофточка висела у нее в руке, волочась по тротуару.

– Что ты здесь стоишь?! – тонко закричала она. – Ну чего ты уставился на меня? Ведь говорила, не надо было оставлять его тут, говорила же!

Игорь хорошо помнил, что ни о чем таком и речи не бы то, но смолчал, понимая жену.

Мгновение они стояли друг против друга, точно обессилев.

– Пойдем! – сказал он резко, еще сам не совсем зная, что собирается делать.

И только когда они пересекли тротуар и оказались на одной из боковых дорожек сквера, он понял, что решил правильно. Какого черта было с самого начала бегать по улице, тем более, что прошло уже столько времени после похищения. Так она и будет их поджидать, та, которая увезла Диму.

Он почти бежал, Люба задыхалась, не поспевала.

– Куда мы идем? – сказала она наконец, останавливаясь и глядя на него больными температурными глазами.

– Слушай, – Игорь взял ее за плечи, осторожно встряхивая – чтобы пришла в себя. – Посиди вот здесь на скамейке. Я быстро, десять минут.

Она покорно села на краешек скамьи, слегка забрызганной – после вчерашнего дождя – мелким сором. Полуобморочно посмотрела на него и отвернулась.

Игорь понимал, что эта покорность всего лишь оболочка сотрясающей ее внутри лихорадки, что она и двух—трех минут здесь не высидит. Но куда ж ее тащить – она и саму-то себя теперь не осознает.

– Вот что, – сказал он, как мог властно. – Если разминемся, жди меня возле универмага. Ты поняла?

Она кивнула, теперь уже почти с надеждой глядя на него.

Игорь побежал через сквер.

Не может быть, чтобы они потеряли Диму, не может этого быть… Безумный взгляд жены вдруг вернул ему недавнее озлобление и вместе с ним странную уверенность, что он сможет разыскать сына.

Он миновал сквер и, выскочив на горку, где начинались кварталы новых домов, огляделся. Жены на скамейке уже не было. Он пробежал с полсотни метров вдоль по склону, просматривая сквер с высоты. Двое помятых бродяг, у одного в руке сетка с пустыми бутылками, дед с газетой в кармане, мама с карапузом возле цветника. Коляска лишь одна – бежевая Низенькая гражданочка возле нее в розовом платье, едва удерживающем сдобное тело. Он кинулся наверх, к новостройкам.

Вряд ли Диму увезли на автобусе – здесь они ходят редко. За дорогой, напротив универмага – завод. Идти вдоль улицы, открытым местом, с чужой коляской – тоже вряд ли. Сразу надо было ему сюда, к новым кварталам, сразу!

Через арку в огромном подковообразном доме он вбежал во двор. Двое – даже не разобрал, мамы, бабушки? – с колясками: шоколадная, серая. За спортплощадкой он бросился направо, решив сначала вкруговую, против часовой стрелки. Во дворах шла обычная жизнь: выбивали ковры, разгружали мебель, всегдашний экскаватор терзал только что заасфальтированный проезд. За трансформаторной будкой вдруг открылся пустырь, усеянный валунами, поросший лебедой и крапивой. Игорь повернул назад.

Он огибал яму, вырытую экскаватором, когда в просвете меж дальних домов мелькнули два красных пятна. Он, задыхаясь, кинулся туда. За углом подъезда стояли сразу три: синяя, две красных. Еще не добежав до них и двадцати метров, он увидел, что крайняя – их коляска: резиновая шина на левом заднем колесе светлее, чем на других, месяц назад он поставил новую. Казалось, грудь разрывается, он едва мог дышать.

Но Димы в коляске не было. Разорванный полор свисал вовнутрь, держась лишь на одной кнопке. Должно быть не могли отстегнуть, разодрали. Он с ненавистью глянул па черный раскрытый зев подъезда.

За несколько дней до новолуния Отец решил, что самое время для мессы на Михайловском кладбище.

Дьякон не любил кладбищ, а покойников ненавидел. Нет ничего хуже лежащего человека, если он к тому же еще и неподвижен. Поэтому-то он и возразил, когда сказали, что попадью в случае чего можно убрать. «Никаких случаев, – ответил он, может быть и не по чину дерзко. – Если так, я сделаю сам, вдвоем с Игуменьей». Он только попросил Отца достать ему человеческую руку, да настоящую, не муляж, и лучше от повесившегося – иначе может не подействовать.

Рука была нужна, чтобы выключить попадью на несколько минут, пока Игуменья возьмет деньги. Он обмазал пальцы этого не слишком, конечно, приятного обрубка специальным составом и, когда вошли к попадье во двор, поджег их.

«Не только попадья, но, по-моему, весь переулок окаменел, пока мы там были», – сказал он на другой день, передавая Отцу деньги. Не очень-то Дьякон верил во всякую такую магию, но «славная рука» штука беспроигрышная, не подвела и на этот раз.

Теперь, когда его дело было сделано, – друзу аметиста, атлас, коричное, померанцевое масло и прочее достанут другие, – ему особенно не хотелось на кладбище. Но слово Отца – закон.

К кладбищенским воротам все до одного прилетели на такси – таксисты, чмохи повернутые, за лишний червонец готовы хоть в преисподнюю. На севере мягко, сонно голубело, легкое крыло перистого облака опускалось к горизонту. Точно подраненная, крича и нелепо болтаясь в воздухе, промелькнула черная ночная птица и упала за деревья.

– Привет, – сказал Отец, вальяжно-добродушный, огромный в своей белоснежной рясе, и по-домашнему расстегнулся. Под рясой у него была черная рубашка и черные же выглаженные в стрелку брюки.

Дьякон огляделся. Все были свои, из клана. Остальные, еще не принадлежащие к числу Братьев, видимо, будут позже, их встретит Котис или Пан. Последний таксомотор, набросив прозрачное облачко пыли на придорожный клевер, ускользал за поворот. Пел кузнечик, радостно и тревожно.

Отец, оперевшись рукой о плечо Подруги и приподняв ногу, поправил язычок лакового, немодного, но чрезвычайно дорогого полуботинка.

Подругу не любили. Откуда она появилась, оторва? Поговаривали, что она из учительниц. Это было особенно противно. Кто из них не помнил школы, тошнотворного бубнения про «объективные законы истории» и «победивший пролетариат», безысходную петлю красного галстука да душераздирающие «линейки» с их директорской моралью. Падшая учительница – это было даже пикантно, аристократично – разве они сами не аристократы тьмы и распада? – но она никого не подпускала к Отцу, и тут все ее бывшее учительство проступало совершенно определенно…

– Ну что ж, идемте, – сказал Отец, торжественно выпрямляясь и как то вместе с Подругой одновременно поворачиваясь ко всем.

Сколько ей было лет? Пожалуй, можно было дать и двадцать, и тридцать, и сорок. То, что она умела скрывать свой возраст, как дорогая проститутка, все-таки немного примиряло с ней. Если бы только она хоть внешне была пара Отцу. Атлет, зверь, разве что не рогатый (были убеждены, что рога она ему сделает), и – трясогузка. Говорили также, что когда-то давно, в пору первой их, потом прервавшейся дружбы она научила Оша «французской борьбе» и не где-нибудь, а на могильной плите. Эго многое объясняло.

Кладбищенские ворота были разрушены, кирпичные столбы но обеим сторонам рвано светились оставшейся кое-где побелкой.

Дьякон взял Игуменью под руку, и она встревоженно посмотрела на него.

– Приплод берут другие, – негромко сказал он. – Но до полнолуния, до посвящения Отца в Магистры, еще останется какое-то время…

Она смятенно кивнула. Значит, хранить – ей?

– Приплод будет из той же семьи, – добавил он. – Теперь на них знак.

Пан – сегодня это был он – остался у ворот. Прочие пошли вверх по песчаной широкой дороге, держась на белую фигуру Отца, ровно и мощно шагающего впереди. Над левым его плечом высоко летел, качаясь меж облаков, месяц, плотные, как камни, тени лежали в кустах, и где-то в кладбищенской сырости и тишине совсем по-южному звенела отчаянная – вона оно где, болото – лягушка. Вдруг призрачно и безжалостно вспыхивал в лунном свете никелированный крест.

На кого падет выбор? Их шестеро, исключая Отца, все тертые, жеваные и рубленые, но такого, что предстоит, еще никому из них не доводилось делать. Последнее посвящение, два года назад, оказалось неудачным до крайности, нынче зимой Магистр выпал, исчез, до сих пор никто не знает, где он. Посвящали-то без приплода, его заменили чем-то или кем-то. Приплод, по их Писанию, нужен обязательно. Магистр исчез, это знак: ЕМУ in: угодно. Никто не сомневается, это ОН сделал с Магистром.

Дьякон состоял в клане чуть больше двух лет, до этого год еще был в прихожей, И ни о чем не жалел за эти три года. Никогда ему еще не жилось так размашисто и самозабвенно. Когда он и Игуменья, кончив работу (какофония испытательного цеха и тоска сберегательной кассы), садились на оранжевый мотороллер с двигателем от «ИЖ-Планеты», мир проваливался в тартарары, они служили уже только ЕМУ, и у Дьякона от сознания своей силы и решительности сдавливало виски.

Однажды они заманили в укромное место сынка партийного функционера, студента гуманитарного колледжа. Дьякон отпластнул ему ухо и в тот же день почтой выслал папаше в соседний город. В другой раз подложили мину на престижном Андреевском кладбище и подняли в воздух целую аллею именитых попов. Мир спасется тем, что в обиходе называют злом – это он принял сразу, едва придя в клан. Лишь «зло» освободит человека и выведет его на дорогу к лучшему миропорядку. Человеческое стадо думает, что мир устроен по воле бога или политика. Это заблуждение дорого всем обходится. По воле – да, но вовсе не божьей! И Братья докажут им это…

Воздух здесь, на кладбище, был такой, какого в преисподней уж точно нет. Сыроватый резкий запах молодой крапивы, тягучий аромат клейких еще тополиных листьев, а то внезапно как бы дух только что срезанного подосиновика откуда-то из глубины деревьев бросался им в лицо. Теплый ветер окрестных полей летал над головами, иногда падая вниз. На серебряной дороге перед ними светились, отбрасывая нереальные тени, камешки кварца.

– Хорошо! – вдруг сказал Отец, оглядываясь вокруг. – Чем-то живым пахнет, – он посмотрел на остальных, и голос его странно замедлился. – Сегодня в городе синдикалисты схватили одного. Я подошел – лежит на асфальте лицом вниз. Рядом портфель. «В чем дело?» – спрашиваю. «Столичный», – говорят и протягивают карточку. Оказывается, у него всего лишь талон на жительство в столице. Но они теперь и этих, с талонами, – к ногтю. Я сунул им карточку и пошел дальше. Не успел добраться до перекрестка – сзади грохот. Оборачиваюсь – от моих синдикалистов только облачко дыма. Должно быть, в портфеле была бомба. – Он помолчал. – В городе становится невозможно жить. Не пора ли нам выходить на свет?

Никто ему не ответил. Что отвечать – разве они решают это?

Неожиданный, оглушительный, засвистал в стороне соловей. И почти одновременно впереди сбоку выступили матерчатые фигуры, слабо различимые в тени деревьев. Сколько их там было?

Отец сбросил рясу на руки Подруге.

Группа впереди стояла, опершись на лопаты. Широкие серые одежды скрывали очертания их тел, в полумраке они казались огромными комьями глины с приставленными сверху головами.

Это были кроты, или пластилиновые. Они появились в окрестностях города нынешней весной. Сначала, видимо, шарились по деревням, пахали отдаленные кладбища, потом осмелели, засели здесь, уже как месяц. Никто не знал, кто они такие. Бездомные, без роду-племени, без определенного местожительства. Последнее время город вообще наводнили странники, кочующие бандиты.

Братья презирали пластилиновых, чьей профессией было поднимать могилы из-за золота, теперь невероятно подорожавшего. Выдрав у покойника коронки, разжившись еще какой-нибудь золотой фигней (стопроцентное попадание, никогда не ошибались), они зарывали его снова, восстанавливая могилу с искусством реставраторов. То, что они потрошили покойников, – на это Братья смотрели, как на дело, ЕМУ даже и угодное. Но делать профессией, судьбой – золото… Это могли, конечно, только существа низшие.

До сих пор у Братьев не было с ними ни одной сшибки Что, собственно, им делить? Раза два-три пластилиновые одаривали их мелкой службой, последней была «главная рука», так не понравившаяся попадье. Но, кажется, они становились плохими соседями. На прошлой педеле кто-то насыпал хлорки в ближнюю лощину, где водились жабы, одну Мара нашел мертвой. Жаба – животное, к Братьям благосклонное, и пластилиновые об этом знают.

– Дикий! – сказал Отец туда вперед, как-то упруго выгибая звуки. – Чего вам надо? Я же расплатился.

Пластилиновые стояли молча, только с угрюмой нервностью скрежетнула по камню лопата. Дьякон обернулся. Сзади, контрастно облитые луной, тоже виднелись вытесанные из серого полумрака фигуры.

– Этого мало. Мы знаем, сколько вы взяли, – сказал тонкий сонный ролос из середины пластилиновых.

Дьякон подумал, что это не такое уж плохое начало. Нужно поторговаться, потянуть время, а там подоспеет Пан со свитой. Игуменья сдвинулась ближе к Подруге. Да, женщинам теперь надо держаться вместе, встать спиной друг к другу, если чего.

– На кладбище слишком много посторонних! – вдруг ясно и молодо крикнул кто-то из гробокопателей, стоявших с краю. – Мешают работать.

«Претендент на верхушку в стае», – сказал себе Дьякон.

Они остановились в нескольких метрах от пластилиновых. Тех было пятеро. Кропотливая кротовья жизнь отозвалась некой одутловатостью в их лицах, подсвеченных теперь выражением силы и превосходства. Тот, что с краю, был высокий горбоносый парень с засунутыми за ремень белоснежными рукавицами.

– В чем дело? – сказал Отец.

Сзади приближался осторожный хруст. Дьякона захлестнула ненависть. Что она о себе возомнила, эта падаль? Числом берут лишь клопы.

– Слушай, Дикий, – заговорил Отец, – мы могли бы обсудить это в другом месте.

– Кладбище слишком маленькое, – все так же сонно сказал тот, что в середине. – Нет места для переговоров.

Это был огромный мужик в кепке. В правой руке он, как дубинку, держал за конец черенка титановую лопату. Лезвие лопаты мягко, бархатно посвечивало.

Хрустящие медленные шаги сзади всё приближались.

Отец потянул рясу из рук Подруги. Та встревоженно и недоуменно посмотрела на него. Значит, уходить?

Но Дьякон понял. Горячая дрожь обвалилась у него от груди к животу. Он встал слева от Отца, даже чуть впереди его, во все глаза следя за пластилиновым, который стоял в центре группы рядом с Диким. Это был толстый, чернобородый парень с острыми посвечивающими глазками. За все время никто из Братьев даже мельком не глянул назад. Сердце у Дьякона полетело. Нет, этих ребят хоть режь.

Отец, не спеша, обстоятельно надел рясу: левая рука, правая, рисковый рыцарственный подскок плеч, заюючительное, легкое – ветерок – встряхивание. Пластилиновые уже едва ли не добродушно поглядывали на него.

Дьякон презирал искусство драться, прощая его лишь Отцу. И когда уловил, что в следующий момент Отец метнет финку, он по-простецки, но молниеносно бросился под ноги чернобородому напарнику Дикого. Земля кувыркнулась под ним, над ним, сбоку от него, ботинок чернобородого, обжигая болью, зацепил его за ухо. Дьякон стремительно вскочил и ударил гробокопателя ногой в пах с такой силой, что его тело проехало по гравию. Чернобородый закричал, свертываясь в клубок. Дьякон повернулся. Отец вытаскивал финку из груди Дикого. Пластилиновые рядом с ним стояли, будто окаменевшие, а тех, сзади, уже не было, исчезли.

– Орлик, получается, теперь ты шишкарь, – сказал Отец горбоносому. – Наши дела мы с тобой как-нибудь потом обговорим.

«Нет, Отца надо было ставить Магистром еще тогда, два года назад», – подумал Дьякон.

И пластилиновые, и Братья во все глаза смотрели на Отца и на тело Дикого – кто с ужасом, кто с завистью, а кто с неодобрением: убийство – оно всегда убийство, и лучше бы без этого.

Дикий судорожно всхрапнул и умолк. Его левая рука, лежавшая на животе, свалилась на землю. Дьякон на какой-то момент почувствовал, что дело идет не так, как надо, слишком неудачно, чтобы сегодня служить мессу. Он с тоской посмотрел в темноту кладбищенской рощи, словно отыскивая там некий знак.

– Ну вот и ладно, – сказал Хамеол, выпячивая свои круглые добродушные губы.

Как всегда, не понять было, к чему он это. Парень потаенный, Хамеол не одобрял таких вот столкновений. «Это не по нашей вере», – говаривал он, и был, конечно, прав. По вере бы накинуть из-за кустов петельку или опоить. Но какое уж тут из-за кустов…

– Инструмент, – примиряюще сказал Дьякон, подбирая титановую лопату и протягивая Орлику.

Пластилиновые подняли своего бывшего вожака и под присмотром Братьев потащили. Чернобородый, кое-как оклемавшись, хромал сзади. Теперь, если он согласится копать Дикому могилу, жить ему среди своих дворняжкой; если не согласится – и того хуже…

Место выбрали – захочешь, не придумаешь: могилу председателя какого-то спортобщества. Хотя отчего же: Дикий в своем роде был замечательным спортсменом, будут теперь вдвоем, не скучно. Отец сам заставил чернобородого взять лопату.