Текст книги "Тэза с нашего двора"

Автор книги: Александр Каневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Но возникла проблема: рисунки были понятны каждому, а вот надписи могли прочитать только эмигранты из Советского Союза. Американцы требовали перевода. Лёва хотел под каждой фразой выколоть подстрочник, но экспонаты категорически воспротивились. Тогда рядом с каждым был поставлен стенд с литературным переводом на английский. Это вызвало новый взрыв интереса по всей стране, приезжали и из других городов. Американские моряки восхищённо цокали языками, переписывали, перерисовывали – перенимали опыт. Русская школа татуировки ещё раз подтвердила своё превосходство. Лёва наладил выпуск репродукций, давал интервью газетам и телевидению, подписал контракт о гастролях по Южной Америке и уже подумывал о Международном фестивале. Но, увы, его и здесь ждала неудача: экспонаты затосковали по дому, пошли в посольство и потребовали вернуть их на родину. Лёва просил, умолял, обещал втрое увеличить им зарплаты, бился своей бритой головой о паркет – моряки стояли насмерть, как в Севастополе. Тогда Лёва простонал, что ему придётся платить неустойку, что они его разорили – и заплакал. Жалостливые моряки отдали ему остатки заработанных денег и, если будет худо и он захочет вернуться, пообещали устроить его снабженцем в Одесском пароходстве.

Рассчитавшись с долгами, какое-то время Лёва зализывал раны и обдумывал очередной бизнес. Сначала он хотел открыть индийский ресторан для йогов, где каждый посетитель мог, заплатив деньги, сесть за столик и пару часов поголодать. За дополнительные деньги можно было ещё полежать на гвоздях. Идея была великолепна: не требовалось ни кухни, ни продуктов – только кассеты с песнями Радж Капура. Он уже даже снял помещение и заказал вывеску: «Ресторан „Голодок“». но в последний момент его отговорили, напугав, что у него обязательно возникнут проблемы с Индийским посольством. Тогда в снятом помещении Лёва открыл кафе «Ностальгия», специально для эмигрантов из СССР. По гениальной Левиной задумке, там всё напоминало нормальную общепитовскую столовую: скатерти неделями не менялись, бумажные салфетки были нарезаны лапшёй, официантки встречали каждого посетителя дружным ором: «Вас много, а я одна!». В меню все названия блюд были вычеркнуты, готовили только рубленный шницель, жаренный на вазелине, но и тот приходилось дожидаться часами, вместо него сразу подавали жалобную книгу – их была целая библиотека. Молодой певец, в тельняшке и бабочке, пел бодрые комсомольские песни из репертуара Лёвы Лещенко. На дверях висела табличка «Свободных мест нет» – приходилось просить, угрожать, давать взятки. Всё было до боли в сердце родным и знакомым, поэтому эмигранты повалили в «Ностальгию»: это стоило намного дешевле, чем путешествие на родину, а впечатления те же. Лёва начал процветать. Он снял дополнительное помещение, заказал с десяток настенных лозунгов: «Хлеб – наше богатство», «Спиртное приносить и распивать запрещается!», «Пальцы и яйца в солонки не макать!» и вступил в переговоры с Нечерноземьем о регулярных поставках прокисшей капусты… Словом, собирался вести дело на широкую ногу. Но всё снова рухнуло: две выпускницы ГИТИСа, которых он пригласил на роли официанток, воспитанные в традициях социалистического реализма, в поисках правды жизни дошли до непотребства. Одна с размаху опрокинула подливку на замшевый жакет посетительницы, а когда та стала возмущаться, вторая официантка с воплем «Ходят тут всякие!» выдернула из-под неё стул. Этого не выдержали даже эмигранты из Жлобина. Поднялся скандал. Напрасно певец, пытаясь охладить страсти, запел «Хотят ли русские войны» – это не помогло. Выплёвывая шницели, посетители с проклятиями покинули «Ностальгию». Назавтра в «Новом русском слове» появился фельетон, опозоривший Лёву на всю страну.

Кафе пришлось закрыть – его бойкотировали.

В Чопе таможенный конвейер работал на полную мощность, но всё равно очереди были огромные, приходилось неделями ждать своего часа. Поэтому сюда заранее приезжали представители семейств, родственники или друзья эмигрантов – и занимали для них очередь, чтобы те подъезжали в день досмотра и успевали на поезд.

У Жоры не было представителя, поэтому он приехал за два дня до отъезда, за безумную цену снял комнату недалеко от вокзала и за совершенно сумасшедшие деньги сумел прорваться на досмотр за два часа до отхода своего поезда.

На гладкой стойке лежали вскрытые сумки и чемоданы, как на хирургическом столе пациенты. Все их внутренности были вывалены наружу, и черноусый хирург-таможенник препарировал их. На двух соседних стойках производились аналогичные операции. Чемоданы лежали, раскинув крышки, бесстыдно обнажив самое сокровенное и интимное: трусы, кальсоны, бюстгальтеры… Поезд уже был подан, с носильщиком договорено, и Жора нетерпеливо ждал окончания досмотра – измотанный и издёрганный, он был уже на последнем пределе. Наконец, таможенник сделал знак, что всё, можно забирать, и Жора стал поспешно запихивать в чемоданы своё имущество. Сваленные кое-как, вещи не помещались, крышки не закрывались – Жора, в сердцах, выбрасывал оттуда то туфли на толстой подошве, то пару брюк, то дорожный несессер. Покончив с одним чемоданом, оттаскивал его в угол и принимался за следующий.

– Хозяин, не успеем, – торопил носильщик.

– Сейчас, сейчас!

Наступив коленом на крышку, как на горло собственной песне, Жора, наконец, захлопнул замок последнего чемодана, оттащил его в угол и вдруг похолодел.

– А где телевизор? – спросил он хрипло у носильщика, который уже ставил чемоданы на тележку.

– Не знаю, – ответил тот, затягивая вещи ремнём.

– Подожди, не уезжай! – Жора бросился к своему черноусому таможеннику, который уже препарировал имущество следующих пассажиров. – А телевизор?.. Телевизор где?..

– Гражданин, сюда нельзя.

– Куда вы дели телевизор?! – Жора уже кричал, бегая вдоль стойки и заглядывая под неё.

Вокруг стали оборачиваться. Черноусый швырнул на стойку недосмотренный детский свитерок, подошёл к Жоре, схватил его за руку и негромко, но зло, произнёс:

– Моё дело смотреть, а твоё – следить, понял?.. Проворонил – пеняй на себя, тут ворюг, как коршунов. И не ори, не наводи тень на таможню, а то повторно трусить начну!

Он выпустил его руку. Жора стоял белый, как покойник, хрипло хватая пересохшим ртом воздух.

– Хозяин, опаздываем! – крикнул носильщик.

– Давай, ехай! – таможенник подтолкнул Жору и в утешение бросил. – Ты родину потерял и не переживаешь, а тут из-за какого-то телевизора… Их там всё равно надо переделывать, другая система. Купишь себе ихний…

Носильщик уже катил тележку к вагону.

Жора поплёлся за ним. Ухватившись за поручни, втащил себя в вагон, добрался до купе и сел на полку. Впервые в жизни он не участвовал в погрузке собственных вещей, не руководил, не помогал. Носильщик сам растыкал чемоданы на полку, под полку, под столик, и ушёл – деньги Жора ему заплатил вперёд.

Поезд тронулся.

– Подвиньтесь, пожалуйста, – попросил сосед.

Жора попытался привстать, но тут же снова плюхнулся на полку. Ещё одна попытка – тот же результат.

– У меня отнялись ноги, – безучастно сообщил он.

Обо всём, что происходило дальше, Жора вспоминал, как о кошмарном сне: носилки, больница, врачи, уколы, инвалидная коляска… Нет, это уже было в Вене. Потом два костыля, потом один. И, наконец, неуверенно, как по канату, он впервые самостоятельно пересёк комнату. Но это уже произошло в Нью-Йорке. Марина радостно зааплодировала. Маня прослезилась:

– Слава Богу! Скоро ты опять сможешь бегать за шиксами![2]2
  За девками (с идиш)


[Закрыть]

Жоре определили инвалидность и назначили хорошее пособие. Квартиру ему оплачивало государство, медицинская помощь и лекарства полагались бесплатно. И Лёва прокомментировал:

– Как на моё мнение, вы, Жора, идеально реализовали свой бриллиант: получили ренту на всю оставшуюся жизнь.

– В общем, да, но всё равно обидно: какой-то ворюга сейчас сидит и смотрит в мой телевизор, – Жора вдруг рассмеялся. – Если б он знал, что смотрит в него не с той стороны!

– Простите его и пожалейте: вы приехали в большую Америку, а он остался в большой Чопе!

А сейчас я хочу познакомить читателей с ещё одним новым героем этой истории. Зовут его Стёпа. Честно говоря, я не собирался вводить его в повесть, но он был очень настойчив. Дело в том, что у себя в Днепродержинске Стёпа всю жизнь дружил с евреями, и когда они стали уезжать на родину предков, решил любыми путями тоже уехать в Израиль. В каком-то колене он разыскал тщательно запрятанного прадеда-еврея, родословную которого вытащил из тьмы забвения, почистил, проветрил и решил напялить на себя. Наступило удивительное время, когда принадлежность к еврейству стала завидным преимуществом. Все годы Советской власти евреи жили с фамилиями, изуродованными до узнаваемости: Вайсберги превратились в Белогоровых, а Кацманы – в Кошкиных. Сейчас шёл обратный процесс – из толщин архивов вытаскивали на свет глубоко запрятанных еврейских дедушек и бабушек, и лихорадочно восстанавливали свои неприличные имена и фамилии. В синагогах, специальные служители, документально подтверждали, что Семён – это Шимон, а Портнов – это Шнайдерман. Обслуживали быстро, стучала машинка, ставилась печать. Оплата поштучная, десять рублей за одно имя – синагоги тоже перешли на хозрасчёт.

Прежде всего. Стёпа стал учить иврит. Он зубрил его нараспев, как раввин на молитве, но учёба шла туго. Весь дом сочувствовал его мучениям, соседи слева сквозь стенку подсказывали слова, соседи справа, благодаря ему, выучили иврит и уехали в Израиль, а Стёпа всё мучился, мучился, но запомнил лишь одно слово «лехаим», и то только потому, что часто пил с евреями.

– Выучу уже там, – решил он.

Но далёкий дед не мог стать основанием для получения визы, и Стёпа задумал переделать документы и раствориться среди евреев. Для этого он переехал к тётке в Одессу, нашёл нужного человека Сеню, показал ему сберкнижку на предъявителя с приличной суммой и сказал: «Это твоё, если поменяешь мне дедушку на бабушку».

– Исделаем, – сказал Сеня. – Но зачем тебе Израиль – ведь ты же гой?..[3]3
  Нееврей (с идиш)


[Закрыть] Езжай лучше в Америку.

– Не хочу в Америку, – отказался Стёпа, и объяснил. – Я – изгой.

– Кто-кто? – не понял Сеня.

– Я – изгой, – повторил Стёпа. – Израильский гой. Я хочу на Сион.

Сеня удивлённо пожал плечами и повторил:

– Исделаем. Но сперва давай выберем тебе фамилию.

Он предложил Стёпе на выбор десяток бергов и манов, но Стёпа выбрал весёлую фамилию Кацеленбоген, которую даже Сеня не смог расшифровать.

– Но имя дадим тебе Арон.

– Это почему? – удивился Стёпа.

– Арон на иврите – шкаф. Как раз для тебя.

Стёпа сперва обиделся, но потом, подумав, согласился и, знакомясь, особенно с женщинами, стал называть себя загадочным именем Степарон. Так Степан Гарбузенко стал Ароном Кацеленбогеном, и через два месяца уже держал в руках долгожданный вызов. А ещё через три месяца, оформил документы в ОВИРе и помчался в Москву получать визу.

В те годы Израильское консульство помещалось на территории Голландского посольства, у которого с утра выстраивалась огромная очередь тоже желающих получить визу. Пробившись сквозь толпу во двор, Стёпа стал напирать на израильского представителя и с призывом «Выручай, братан!» пытался всучить ему документы вне очереди.

– Отойдите на менее интимное расстояние! – взмолился задёрганный консул и нырнул в здание. Но Стёпа-Арон проскочил и туда. Он настиг консула в туалете у писсуара и встал рядом, действуя параллельно.

– Это опять вы? – простонал консул.

– Я. Примите документы.

– У меня руки заняты, – ответил консул, но документы взял.

Получая свой гонорар-сберкнижку, Сеня предупредил:

– Я сделал всё, как обещал. Но в Израиле сильная разведка, «Мосад» – они до всего могут докопаться. Советую подстраховаться и жениться на еврейке.

И Стёпа срочно стал искать подходящую невесту.

– Tы один приехал или с кем-то? – спросила Маня племянника.

– С киногруппой, на четыре дня, – сообщил Алик – А через месяц мы переезжаем всей семьёй в Израиль: я, моя жена Алиса, сын Данила и Фёдор Иванович.

– А это кто?

– Мой кот. Мерзкое создание, но я к нему уже привык.

Этот кот, шумный и агрессивный, по ночам носился по квартире, орал благим матом, обдирал обивку тахты и кресла. Алик жил на первом этаже. По утрам Фёдор выпрыгивал в окно, полдня где-то пропадал. Постепенно, его отлучки становились более частыми, он стал исчезать ежедневно. Кто-то заметил, что кот бегает в соседнее здание, где разместилось районное отделение милиции. Возвращается сытым и успокоенным. Алик объявил кота стукачом и просил гостей при нём не рассказывать политические анекдоты, мол, в него вмонтирована миникассета для прослушивания и когда он бывает там, кассету меняют. Друзья обсуждали, какое у кота может быть звание – Алик был уверен, что кот уже дослужился до майора. На всякий случай, он стал называть его уважительно: Иваныч.

– Так он и там будет на тебя стучать в МОСАД? – с самым серьёзным видом предположил Лёва.

Алик так же серьёзно ответил:

– Вряд ли: он же не знает иврита.

– Где ты остановился? – спросила Маня у племянника.

– Нам забронировали номера в гостинице.

– Никаких гостиниц! Переночуешь у нас, посидим, повспоминаем, расскажешь о своей семье… Почему ты ещё не повесил флаг? – спросила она у Лёвы и, не дожидаясь ответа, сама ухватила древко и высунула его через форточку на улицу.

– Сегодня какой-то праздник? – поинтересовался Алик.

– У меня теперь всегда праздник, после того, как они мене бесплатно вырезали из живота опухоль, которая была больше, чем живот, и дали пенсию, большую, чем опухоль… Потом они меня пригласили в мэрию, это по-ихнему, горсовет, и приказали так громко, чтобы все слышали: «В честь новой гражданки Соединённых Штатов Америки поднять государственный флаг Соединённых Штатов!» И ты поверишь, этот великий флаг был таки поднят в мою честь. А теперь ответь: после всего этого могла я не полюбить такую страну?.. – на секунду прервала свой рассказ, укрепила флаг и продолжила. – Я, старая одесская безбожница, каждое утро, по-русски и по-еврейски, молю Господа хоть на капельку продлить мене годы – у нас с Лёвочкой только-только началась нормальная человеческая жизнь. – Взмахнула рукой и засмеялась. – Как тебе нравится эта молодожёнка?

– Вы уже говорите по-английски? – спросил Алик.

– Конечно. Я ещё в Одессе выучила «Май нэйм из Маня». А здесь вызубрила новые слова, например «ноу» и это… как его… «шоу»! Мы с Лёвочкой на него ходили. Помнишь? – спросила она у мужа.

– По-о-омню ли я-я-я!.. – опереточно пропел Лёва и обнял Маню за талию, для чего ему пришлось широко раскинуть руки.

– Ай, перестань! – Маня стыдливо оттолкнула его и, повернувшись к Алику, гордо пожаловалась. – Он такой босяк!

Алик сдержал слово: приехав в Израиль, немедленно отправил отцу вызов. Получив его, Ефрем Розин пришёл в ОВИР и переписал там длинный список всех необходимых для выезда документов. За месяц собрал их и принёс. Но у него их не приняли: не хватало свидетельств о смерти родителей.

– Неужели не ясно, что они умерли – ведь мне уже семьдесят два года! – возмутился Ефрем.

Но молодой уравновешенный капитан спокойно объяснил:

– У меня инструкция. Я не могу приложить ваши слова к делу – достаньте документы.

Ефрем поехал в Казатин, на родину своих стариков. Старый архив сгорел во время войны. Но у сердобольной старушки-архивариуса ему удалось выпросить справку о том, что на шестнадцатом километре есть братская могила, в которой лежат полторы тысячи расстрелянных немцами евреев, среди которых находятся и родители Ефрема.

Но в ОВИРе ему опять отказали.

– Это не документ, – заявил всё тот же молодой капитан, – мне нужны официальные свидетельства о смерти каждого. Без них я вас не выпущу.

– Ах, ты… Ты… – Ефрем перегнулся через стол и схватил капитана за плечи. – Я тебя породил, я тебя и убью!.. – Замахнулся, чтобы ударить, но вдруг обмяк, захрипел и стал оседать на пол. Вызванная скорая помощь определила спазм сосудов, ему сделали укол и отвезли домой.

Через две недели он снова явился к этому же капитану в своём парадном пиджаке при всех орденах и медалях. В руках у него был портфель.

– Надеюсь, вы уже принесли, всё, что нужно? – спросил капитан, на всякий случай отодвигаясь подальше от стола.

– Принёс, – ответил Ефрем.

– И свидетельство о смерти отца, и свидетельство о смерти матери?

– Оба свидетельства здесь, – Ефрем указал на портфель.

– Давайте.

Ефрем открыл портфель и высыпал на стол кучу почерневших костей, кусок черепа, половину челюсти… Всё это перемешанное с землёй и истлевшими корешками.

– Что это? – оторопело спросил капитан.

– Свидетельства о смерти. Я снова поехал туда и ночью разрыл могилу… Это – мама, – он протянул капитану остаток женской кисти, а это – папа, видите, какие широкие плечи.

На этот раз капитана покинула его уравновешенность, он заорал «Старый хулиган!.. Маразматик!..» и вызвал милицию.

– Вас отвезут в КПЗ или отправят в психушку!.. Я напишу заявление и потребую это! – он придвинул листок бумаги и начал что-то быстро-быстро писать.

– А к заявлению приложи их. – Ефрем стал поочерёдно снимать с пиджака свои награды и класть их на стол капитану – После того, как я побывал у вас, мне их носить стыдно.

Когда Жора окончательно пришёл в себя, он решил чем-нибудь заняться, потому что сидеть без дела было не в его характере.

– Учти, если начнёшь работать, тебя лишат пособия, – предупредил его Лёва – Я слышал, в Америке с этим строго.

– А я втихаря, по-чёрному. С моим опытом, меня в любом ресторане примут с радостью, но… Но есть проблема: я начну выносить продукты, продавать их налево и меня выгонят с волчьим билетом, тогда уже нигде не устроишься.

– А если не воровать?

– Увы! Тридцать лет работы в советской торговле сделали своё дело: не воровать я уже не могу. Но в такой стране, как Америка, если воровать, то только по-крупному. Я уже всё обдумал. – Помолчал, закурил и твёрдо произнёс. – Надо брать банк. Один раз рискнуть и обеспечить себя на всю жизнь.

– Не советую: сядешь на всю жизнь, – предупредил Лёва.

Но Жору уже было не остановить. По вечерам он смотрел по телевизору гангстерские боевики, изучал разные методы ограблений. А по утрам крутился напротив ближайшего банка, записывал время приезда и отъезда инкассаторов, пытался выяснить, где установлены телекамеры, считал количество охранников. Он уже разработал подробный план, как, где, когда… Но было страшно. Очень страшно. Поэтому он решил потренироваться, провести репетицию, там, где менее опасно. И выбрал для этого магазинчик Лёвы и Мани.

Репетиция состоялась вечером. В эмалированном тазу Маня месила тесто для штруделя, Лёва помогал его раскатывать. Ворвался Жора, в длинном плаще и шляпе, надвинутой на лоб, в огромных чёрных очках, с наклеенными усами и накладным носом.

– Это ограбление! Деньги на стол! – заорал он изменённым хриплым голосом.

Не задумываясь, Маня подняла таз и влепила ему всё тесто в физиономию. Лёва с размаху дал ему качалкой по голове. От этого удара Жора потерял сознание и свалился на пол. Лёва подскочил к телефону, вызвал полицию и стал заламывать грабителю руки за спину, чтобы их связать. Жора от боли пришёл в себя и застонал:

– Лёва, это я.

Маня стала сгребать с его лица тесто, вместе с очками, усами и носом – проступили знакомые черты.

– Чтоб я так жила, это Жора!.. Зачем ты нас грабил, бандит!? Если тебе нужны деньги, я бы тебе одолжила.

– Я не грабил, – простонал Жора, – я тренировался.

В магазин с пистолетом в руке вскочил полицейский.

– Это вас пытались ограбить? – спросил он по-русски, с ужасающим акцентом.

– Да, – ответил Лёва.

– Где гангстер?

– Удрал.

– А это кто? – полицейский указал на Жору, рассматривая его перемазанное тестом лицо. Лёва поспешно объяснил:

– Это наш работник – он месит тесто.

– Головой? – удивлённо спросил полицейский.

– Да, – подтвердил Лёва. – Очень удобно!

И своим лысым черепом боднул оставшееся в тазу тесто, показывая, как это делается.

Обалдевший от этого полицейский развёл руками.

– Вы, русские, – загадочный народ, поэтому нам так тяжело бороться с вашей мафией… Я выучил русский язык и сейчас читаю Достоевского.

– Зачем?

– Чтобы понять вашу душу.

– Тогда лучше читайте Шолом-Алейхема, – посоветовала Маня и угостила его уже готовым штруделем. Поблагодарив за угощение, полицейский ушёл.

– Пойди умойся, гангстер-мудак! – скомандовал Лёва.

Когда Жора смыл с лица остатки теста, Лёва спросил:

– Если ты решил грабить, почему без пистолета?

– Я боюсь выстрелов, – признался Жора.

– Тогда хотя бы взял в руки нож!

– Я боюсь порезаться.

– С тобой всё ясно: советской тюрьмы тебе мало – захотелось в американскую.

Жора, который уже сам понял, что грабежи – это не его стихия, подавленный молчал. Потом робко произнёс:

– А если заняться рэкетом?.. Вот, я уже набросал. – Он вытащил из кармана листок бумаги и прочитал: – «Немедленно приготовьте сто тысяч долларов. Требую положить их в урну возле ресторана „Одесса“, в восемь вечера, восьмого числа… Иначе вам будет очень плохо: ваши заправки начнут гореть»…

– Кому это? – поинтересовался Лёва.

– Сеньке Косому. Он уже сделал миллион на бензине: разбавляет его водой. Пусть поделится!

Лёва взял у него листок и перечитал написанное.

– К твоему сведению, в Америке за рэкет дают такие же сроки, как и за ограбления. Хочешь попробовать – пожалуйста, но хотя бы обезопась себя. Письмо надо составить так, чтобы юридически тебя не могли обвинить в вымогательстве.

– Как это? – растерянно спросил Жора.

– Очень просто. Во-первых, не «требую», а «прошу»… Дальше сокращаем фразу: «Если не сделаете, будет плохо». И всё! Кому именно плохо, не пишешь, может, это тебе плохо, может, эти деньги нужны на лекарство.

– На зубы, – уточнил Жора и вытащил свою челюсть.

– Умнеешь на глазах, – похвалил Лёва. – Следующая строчка должна звучать так: «Почему бы вам не вложить тысяч сто долларов в благоустройство нашей Брайтон-Бич?.. Думаю, начать можно с урны возле ресторана „Одесса“, лучше всего вечером, восьмого числа, часов в восемь»… Вот в таком духе… И финал:

«…У вас очень опасный бизнес, много бензина, я так беспокоюсь, чтобы он не загорелся!..»

– Лёва, вы – гений! – Потрясённый Жора подбежал к Лёве и стал трясти его руку. – Спасибо! Когда я получу деньги, я с вами поделюсь!

– Не надо с ним делиться, – вмешалась Маня, – если ты что-то получишь, то только срок!..

Когда Тэза осталась одна, негласное шефство над ней взял Эммануил по кличке Чайник. Он не случайно попал в это повествование, поэтому я расскажу о нём поподробней.

Жил Эммануил в соседнем дворе, в огромной коммунальной квартире, в комнатке без окна, при кухне. Эта конура когда-то предназначалась кухарке, в ней, кроме раскладушки, на которой он спал, помещалась ещё этажерка. Нижние полки были завалены книгами, какими-то расчётами и чертежами, а на верхней – стоял самодельный телескоп, который он соорудил из подзорной трубы и десятка дополнительных линз. По ночам, когда кухня затухала и затихала, он тихонько выходил со своим телескопом, пододвигал к окну табуретку, влезал на неё, потом, раздвинув кастрюли с супом и банки с компотом, ставил ноги на подоконник, просовывал трубу в форточку и часами смотрел в небо. Но он не просто наблюдал – он искал свою звезду, голубую, шестиконечную.

– Она есть, есть, – убеждал он Тэзу. – только она очень высоко, но её обязательно надо найти!.. Мой дедушка рассказывал легенду: «Шестеро сыновей разъехались по всему миру, но чтобы они не потерялись, мать повесила на небо шестиконечную звезду и завещала: когда вам будет тяжко и одиноко, найдите в небе эту звезду, одновременно смотрите на неё и она вас объединит»… Братья позабыли о ней, но я её непременно найду!.. Я покажу её людям, и они перестанут злиться, ненавидеть, воевать – все будут радоваться!..

В кухне он не имел своего столика, потому что ничего никогда не готовил. Питался бутербродами и запивал их чаем, который кипятил у себя в комнате, в гранёном стакане, погрузив в него кипятильник. Сердобольные соседки по очереди заносили ему тарелку супа или борща, чтобы он поел «чего-нибудь жидкого».

Он страдал от приступов резкой головной боли, вдруг вскрикивал, сжимал руками виски, раскачивался и стонал. Когда его спрашивали: «Что с вами?», он отвечал:

– У меня в голове пар, идеи кипят, им выхода нет – вот-вот череп взорвётся!..

И, действительно, идей у него была масса: и как пустыни остудить, и как жизнь человеческую вдвое продлить и как летающие дома построить… Он вечно что-то писал, считал, чертил и посылал свои проекты в Совет Министров. Ответов не получал, но продолжал посылать. Одни втихую посмеивались над ним, иные откровенно дразнили. Но и те, и другие им гордились и даже хвастались, что только в Одессе мог родиться такой шизик.

По утрам все соседи отдавали ему остатки вчерашних ужинов, недоеденное пюре, куски хлеба, обглоданные кости – он собирал все эти приношения в целлофановый пакет и шёл кормить бездомных собак, которые, где бы он не появлялся, сбегались к нему, окружали и приветствовали его радостным лаем.

– Почему у нас в стране сука – это ругательство? – искренне удивлялся он. – Ведь сука – самое преданное и верное существо. Когда хочешь похвалить человека, надо ему сказать: «Ты – сука!». Знаете, что говорят поляки? «Неправда, что любовь нельзя купить за деньги – купите собаку!»

Он облюбовал за городом пустырь и добивался открытия там кладбища для домашних животных, обращался с этим предложением в разные организации, даже пробился на приём к председателю горсовета. Когда и там ему было отказано, он заплакал и сквозь слёзы сказал хозяину кабинета:

– Мне вас жалко: очевидно, у вас никогда не было любимой собаки или кошки.

В доме жила одинокая старуха с курицей, которую она ежедневно выводила на поводке погулять. Когда старуха умерла, она завещала свою курицу Чайнику. Теперь уже он ежедневно выводил курицу гулять на поводке. Потом, когда она состарилась и уже не могла ходить, выносил её на руках, чтобы она подышала свежим воздухом.

– Ты бы её зажарил, пока она лапы не откинула, – посоветовал Митя-самогонщик. – Классная закусь!

Чайник даже не счёл нужным ему ответить.

Когда курица умерла, он ночью повёз её на окраину города и закопал на том пустыре, который пытался превратить в кладбище для домашних животных.

Там же, тайком, он закапывал собак и кошек, сбитых машинами, которых подбирал на мостовых.

Семья Фишманов, убедившись в том, что Тэзу им в Израиль не вытащить, переключились на Марину.

– Пока я жива, я хочу, чтобы моя внучка была рядом! – заявила Ривка, и это послужило для сыновей командой к действию. Они ежедневно звонили Марине, рассказывали, как скучает по ней её новая бабушка, а Мане и Лёве организовали тёплое письмо-приглашение от Одесского землячества с сотней подписей, среди которых половина была их родственниками и приятелями. Эти друзья и родственники, по просьбе семейства Фишманов и за их счёт, регулярно звонили в Нью-Йорк и рассказывали, как они весело, по-одесски, проводят время, как часто вспоминают Лёву и Маню, и как им их не хватает. Искусители Фишманы, каждую неделю присылали своим найденным родичам афиши спектаклей русских театров, созданных в Израиле, программки концертов и творческих вечеров музыкантов, певцов, композиторов и писателей, выходцев из бывшего Советского Союза. И, наконец, они прислали приглашение Сохнута, где перечислялись льготы, пособия и подарки эмигрантам из Америки. Постепенно всё это возымело свой результат:

– У них таки да интересная жизнь! – признала Маня. – А мы в Америке ничего этого не видим, потому что в Америку не ходим.

– Может, там Бог мне подкинет какую-нибудь потрясающую идею успешного бизнеса, – вслух рассуждал Лёва.

– В конце концов, у нас есть амегиканское гхажданство, – включилась Марина, которой очень хотелось познакомиться со своей новой семьёй. – Если не понгавится – вегнёмся.

Решение было принято.

Когда об этом сообщили Жоре, он согласился ехать сразу, без колебаний, как-будто бы ждал этого предложения. И аргументировал своё решение так:

– Из Америки надо бежать!.. Здесь такой размах, столько богатства, неограниченный горизонт возможностей! Это – страна-искуситель. Здесь за один день можно разбогатеть, за два – стать знаменитым, за три – сесть на электрический стул!.. Но чтобы процветать, надо либо родиться здесь, либо приехать молодым.

А я опоздал. Мои возможности, запыхавшись, бегут за моими желаниями, но разрыв между ними всё увеличивается, а силы и умение – тают. Я это понимаю, но могу не сдержаться и обязательно вляпаюсь в какую-нибудь беду. Для меня это очень опасная страна, мне надо отсюда удирать!

И семья стала готовиться к переезду.

Отец Эммануила погиб на войне, его вырастила мать, которая к концу жизни заболела тяжелейшим нефритом. Перед самой смертью она сосватала его за их дальнюю родственницу-сироту. Девочка была милая, трогательная, застенчивая. Эммануил сразу влюбился в неё, встречал после занятий у техникума, в котором она училась, провожал до общежития, носил её портфель, дарил цветы… Ему безумно хотелось её поцеловать, но он боялся, боялся даже взять за руку, чтобы не травмировать её стыдливость. Он терпеливо ждал первой брачной ночи, чтобы на законных основаниях овладеть своим сокровищем.

Когда их расписали, мама временно переехала к своей сестре, оставив молодых одних в комнатке, чтобы у них была «медовая неделя». Но и в первую супружескую ночь он не достиг долгожданной цели – девушка знала, что лишение невинности сопровождается болью, очень этого боялась и умоляла подождать, пока она себя к этому подготовит. Эммануил пожалел свою любимую, не стал настаивать и промучился до утра. Но и на следующий день повторилось то же самое: слёзы и просьбы подождать ещё.

И тогда молодой муж, сгорая от желания, предложил ей это проделать хирургическим путём, под наркозом, чтобы она даже не почувствовала.

Молодая жена радостно согласилась, но только спросила:

– А у тебя есть знакомый хирург, который никому не расскажет?

– Есть, – ответил Эммануил, – не просто знакомый, а школьный друг. Хирург-виртуоз!

Здесь Эммануил несколько прифантазировал: у него, действительно, был друг детства, грузин Гоги, который окончил институт с красным дипломом, правда, не хирурга, а стоматолога. Когда Эммануил обратился к нему с этой необычной просьбой, Гоги сперва расхохотался, но увидев молящие глаза друга, прервал смех и изрёк:

– В такой ситуации мужчина не должен слушать женщину, а обязан делать своё дело, но… Ты всегда был немного ненормальный… Не волнуйся, всё будет, как надо. Скальпелем я владею отлично, и это операционное поле мне хорошо знакомо.