Текст книги "Тэза с нашего двора"

Автор книги: Александр Каневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

…Всю дорогу в самолете Тэза переживала: отыщет ли она мать? А вдруг та не дожила до встречи с покинутой дочкой, ведь она всего на шесть лет моложе бабы Мани. А если жива, то могла переехать в другой город или еще раз выйти замуж и изменить фамилию.

Но по прилёте её опасения развеялись: Ревекка Фишман была жива. В адресном бюро дали её домашний адрес и телефон. Больше того, по счастливой случайности, сотрудница бюро хорошо знала эту семью, и мать и троих её сыновей. Старший из них, Давид, работает в центральном салоне-парикмахерской.

– Шикарный мастер, – сообщила сотрудница, – к нему запись вперёд на месяц.

В салоне был перерыв. Тэза постучала во входную стеклянную дверь. Подошла недовольная уборщица-грузинка.

– Перерыв, генацвале, перерыв. Прочесть не можешь? Зачем в школе училась?

– Мне нужен Давид Фишман. Пожалуйста! Очень нужен!

Что-то в Тэзином голосе заставило старушку смягчиться.

– Заходи. Жди. Позову.

Через несколько минут в фойе спустился высокий седоволосый человек в белом халате.

– Это вы ко мне? – Он приветливо улыбнулся. – Что-то срочное?

– Я… ваша… – Тэза запнулась.

– Вы моя клиентка? – помог ей Давид.

– Я ваша сестра.

– Сестра? – он все еще улыбался, но теперь уже чуть удивлённо. – Медицинская?

– Я ваша сестра, – повторила Тэза. – Родная. – И для убедительности почему-то добавила. – Из Одессы.

Улыбка слетела с лица Давида. Он подвёл Тэзу к дивану, усадил, сел рядом и, внимательно гладя ей в глаза, попросил:

– Рассказывайте. По порядку.

Сбиваясь, Тэза пересказала ему историю, поведанную ей бабой Маней. Рассказала, как сперва колебалась, не хотела ехать, а потом лихорадочно заторопилась. Как летела и волновалась, что не найдёт, не застанет. Жила ведь без них всю жизнь, и ничего. А вот сейчас, если б не отыскала, наверное, умерла б от горя…

Давид слушал, не перебивая, впитывая каждое её слово. Только его огромные глаза стали еще больше. Тэза во время рассказа ловила себя на странном, вдруг возникшем желании поцеловать его в эти добрые глазищи.

Когда она замолчала, Давид вдруг неожиданно потребовал:

– Покажите мизинец. Или лучше оба.

Она протянула ему свои ладони. На каждой руке, рядом с длинными музыкальными пальцами, стыдливо прятался коротышкамизинец. В нем было всего две фаланги. Тэза всегда стеснялась этого своего дефекта. Но Лёша успокаивал ее, шутливо объясняя, что она в детстве, когда сосала пальцы, откусила по кусочку от каждого мизинца.

– Теперь верю, – сказал Давид. – Это как паспорт нашей семьи. – Он показал ей свою огромную ладонь: рядом с пальцами-гулливерами пристроился лилипут-мизинец. – Это от мамы, деда и прадеда… – Остановился, вдруг осознав случившееся. – Значит, у нас появилась сестра?.. Сестричка? Сестрёнка?! – Вскочил, поднял её, привлек к себе, осторожно прижал к груди и замер от нахлынувшей на него радости, а Тэза воспользовалась этим и удовлетворила своё затаённое желание: чмокнула его в оба глаза.

Конечно, Давид больше не работал. Он сбросил халат, извинился перед клиентками, уже поджидающими его, посадил Тэзу в «Жигули» и повёз на улицу Марата, где в большой, многокомнатной квартире жила семья Фишманов.

– Сегодня суббота, все в сборе. Ой, что будет, что будет! – радовался он, предвкушая потрясение семьи. Потом вдруг резко затормозил. – Мама может не пережить. – Он выскочил и направился к телефону-автомату… – Позвоню братьям, предупрежу, посоветуюсь…

Когда они с Давидом вошли в дом, семья только что закончила обедать.

Все еще сидели вокруг стола, в гостиной. В старинном кресле, как на троне, в окружении царедворцев: сыновей, невесток и внуков, восседала красивая, величественная старуха.

Давид ввёл Тэзу, сделал условный жест братьям, мол, это и есть она, склонился к матери, поцеловал её, шепнул: «Тебя ждёт радостный сюрприз», – и отошёл в сторону.

– Вы ко мне? – удивленно спросила старая царица. Не в силах произнести хоть слово, Тэза кивнула.

– Кто ты, деточка?

Тэза продолжала молчать, но глаза её призывно кричали. И вдруг Ривка, опёршись на подлокотники, приподнялась в кресле и секунду пристально рассматривала Тэзу. Во взгляде её была растерянность и потрясение.

– Нет… – сперва прошептала она, а потом закричала: – Нет!.. Нет!.. – уже понимая, что произошло.

Тэза молча, как визитную карточку, выставила вперёд свой укороченный фирменный мизинец.

– Да… – выдохнула Ривка, встала сделала шаг к Тэзе, но ноги её от волнения подкосились, и она пошатнулась. Сыновья подхватили её под руки. С непривычной робостью она попросила: – Если ты меня простила, поцелуй меня.

Волоча непослушные ноги, Тэза подошла к ней, приложила свои ладони к её морщинистым щекам, прильнула лицом к её лицу, и так молча стояли, может мгновение, а может, вечность, мать и дочь, обретшие друг друга.

А дальше всё было, как в сплошном розовом тумане: Тэзу обнимали, целовали, говорили ей ласковые слова. Кто-то чуть ли не насильно вталкивал ей в рот вкусное угощение, кто-то снял своё кольцо и надел ей на палец в память об этой встрече. Но особенно счастлив был старший из братьев, Давид. Он радовался, как ребенок.

– Я умолял маму подарить мне сестричку, а она родила этих двух балбесов.

«Балбесы» дружно хохотали.

Тэза с внимательной нежностью рассматривала своих братьев, до смешного похожих друг на друга, как будто их штамповали. Только возраст внёс свои коррективы, придав каждому индивидуальность. Младший. Борис, носил на голове копну волос антрацитного цвета, которая не помещалась даже под широкополой шляпой. У среднего, Иосифа, который не расставался с трубкой, на голове была такая же копна, только она уже серебрилась. А у старшего, Давида, и шевелюра, и борода, и бакенбарды, совсем поседели, и его библейское лицо было особенно красивым в белом обрамлении волос, как икона в серебряном окладе.

Отец их умер в пятидесятом году от ран, полученных на фронте, и вся их сыновья любовь сосредоточилась на матери. Они обожали её, боготворили и слушались, беспрекословно подчиняясь любым её капризам. Их жёны и дети унаследовали это поклонение, и бабушка безраздельно владычествовала в своём семейном царстве. Как всякий диктатор, она была властна и категорична, её мнение было окончательным и бесповоротным, она требовала подчинения даже в мелочах.

– Давид. – спрашивала у мужа за ужином его жена, – хочешь жареную утку?

Давид не успевал расслышать вопрос, как мать уже отвечала:

– Он не хочет, у него гастрит.

– После Ессентуков у него нет гастрита, – робко возражала невестка.

– А я говорю – есть! Просто он от тебя скрывает.

– Скрываю, скрываю. – поспешно вмешивался Давид. – По ночам у меня справа ноет.

– У тебя должно ныть слева, – поправляла его мать.

– И слева ноет. И справа. Наверное, у меня два гастрита.

И Давид категорически отказывался от утки, хотя еще утром мечтал её отведать.

Конечно, все три невестки, как положено невесткам, сперва пытались восстать против такого диктата, но их бунты немедленно подавлялись, они привыкли и покорились.

Надо отдать должное старой Ривке – она была умна и справедлива. Если в спорах с жёнами её сыновья были не правы, она устраивала им такой разнос, что они сутками отсиживались в своих комнатах, чтобы «мамочка успокоилась».

Она вершила суд и расправу в своей семье, наказывала и миловала. Но стоило кому-нибудь из соседок не то чтобы осудить кого-то из Фишманов (Не дай бог! Такое даже страшно предположить!), а хотя бы просто не высказать своего одобрения – Ривка коршуном налетала на обидчицу и буквально заклёвывала её: никто не смел критиковать никого из её семьи, даже их кошку – это являлось только её правом, остальные обязаны были ими восхищаться.

Когда первые эмоции поостыли и все чуть-чуть успокоились, Ривка стала подробно расспрашивать новоявленную дочь о её жизни. Тэза долго рассказывала об Алексее, о Марине, о бабе Мане.

– Я хочу видеть женщину, которая вырастила мою дочь, хочу поклониться и поцеловать ей руку. Мы сейчас же пригласим её к нам.

Все три сына вскочили, собираясь бежать на телеграф.

– Она не сможет лететь, – остановила их Тэза, – она очень больна.

– Мы её вылечим!

– Какой-то французский препарат мог бы продлить ей жизнь, но у нас его ещё нет.

– Какой препарат?

Тэза вынула из сумочки рецепт и протянула матери.

– Иосиф в своей больнице может достать любые французские лекарства, даже те, которых еще нет в Париже!

Восприняв это указание, Иосиф забрал у матери рецепт и направился к телефону.

– Позвоню нашему фармацевту.

– Я бы сама полетела в Одессу, но уже не успею. – Ривка погладила дочь по плечу. – Ничего, мы там вылечим её, вот увидишь.

– Где там? – спросила Тэза, почему-то холодея от ужасного предчувствия.

– В Израиле. Через неделю улетаем. – Увидев, как изменилось лицо дочери, поспешно добавила: – И немедленно пришлем вам вызов. – Обняла ее, прижала к груди. – Какое счастье, что ты успела до нашего отъезда!

– Завтра же пойду в синагогу, поблагодарю Бога, – сказал Борис.

– Боб у нас верующий, соблюдает посты, знает иврит, – улыбаясь, объяснил Тэзе Давид. – С тех пор, как впервые услышал слово «жид», в нём проснулось его еврейское самосознание – освоил талмуд и каратэ.

– В отличие от некоторых, – парировал Борис, – на которых можно плюнуть – они утрутся и сделают вид, что ничего не произошло.

Ривка движением руки погасила этот конфликт.

– Есть Бог или нет, я до конца дней своих буду ему молиться за то, что он вернул мне дочь!

Потом Тэзу возили по улицам, показывали город, накупили кучу подарков. К вечеру в доме собралось много гостей – Ривка знакомила друзей и родичей со своей новой дочерью. Тэза пожимала руки, принимала поцелуи, улыбалась, целовала в ответ, но в душе у неё уже поселилась тяжёлая, холодная беда, от которой стыло сердце: найти и потерять – как это жестоко и несправедливо!

Вызов всему семейству Фишманов прислал Ривкин младший брат Лёва. Это был человек с огромным носом и неиссякаемой вулканической энергией, за что и получил прозвище «Перпетум-Шнобиле». Чем только он не занимался, чего только не предпринимал!.. Устраивал у себя на квартире выставку-продажу непризнанных художников… Руководил подпольной станцией техобслуживания… Организовал частную киностудию, на которой отснял фильм в защиту природы под названием «Волк волку – человек».

Лёва пытался продать этот фильм кинопрокату, а там, в свою очередь, пытались узнать, где он достал плёнку.

Тогда Лёва стал связываться с Голливудом, предлагая им своё творение.

Его предприимчивость не вмещалась в рамки социалистической законности, и Лёва всю жизнь существовал в постоянном конфликте с юриспруденцией, поэтому на комфортабельных теплоходах Черноморского пароходства ежегодно, на всякий случай, совершал прощальный круиз перед тюрьмой.

Вся его кипучая деятельность была направлена на то, чтобы разбогатеть. Но ему это не удавалось: заработанные деньги уходили на банкеты, где он поил «нужников», прикрывающих его от неприятностей.

Единственная ценность, которую Лёва шумно берёг и которой бурно гордился – это уникальная золотая брошь с большим сапфиром, окружённым алмазами, – собственноручное изделие предка-ювелира, подаренное им в день свадьбы своей молодой жене. Брошь переходила из поколения в поколение, мужчины дарили её жёнам, жёны сыновьям, те – своим избранницам… Как единственный сын, Лева получил её для дальнейшей эстафеты, но, поскольку он ни разу не женился, брошь осела у него и стала главной реликвией его холостяцкой квартиры.

Когда появилась возможность выехать в Израиль, Лёва немедленно подал заявление на отъезд, рассчитывая на земле обетованной, наконец, результативно применить свою энергию.

– Брошь вывезти не разрешат, – предупредили его друзья.

– Почему?! – возмутился Лёва. – Я же её не украл! Это – моё, моё! Пусть только посмеют не разрешить.

Но таможенники посмели.

Тогда Лёва решился на авантюру, он спрятал брошь в каблук, предварительно выдолбив там тайник. Всю дорогу до аэропорта его трясло от страха: а вдруг найдут – тогда скандал, суд и уже точно тюрьма, и уже точно без прощального круиза. Перед самой таможней он не выдержал, снял туфли и передал их провожающему его Борису.

– Не хочу рисковать. Надень. А мне дай твои.

Они поменялись обувью, и дядя с облегчением предстал перед таможенниками. Те подозревали, что он попытается провезти свою прославленную брошь, поэтому тщательно потрясли содержимое чемоданов, прощупали всю одежду, потом потребовали снять туфли. Их сперва простукали, потом оторвали каблук, затем подошвы. Естественно ничего не нашли но обувь измордовали.

– В чём же я полечу? – растерянно спросил Лёва.

– Возьмите обувь у провожающего, – таможенник указал на маячащего за стеклянной перегородкой Бориса. – У него какой размер?

– Сорок три.

– Ау вас?

– Такой же.

– Вот и обувайтесь.

Таможенник сам взял у поспешно разувшегося Бориса его туфли и отнёс их дяде.

– Уж извините: служба, – объяснил он, оправдываясь.

– Ничего, ничего, ведь вы же должны быть бдительными! – великодушно простил его Лёва, совершенно обалдевший от такого поворота событий.

Благодаря неизрасходованной предприимчивости Лёва довольно быстро открыл свое дело, стал настоятельно звать всех родственников и прислал им вызовы.

Семья раскололась: младшие братья решили ехать, а Давид отказался наотрез. Ривка впервые в жизни не вмешивалась в их споры, только внимательно прислушивалась, – не высказывая своего мнения.

– Вы что, не знаете дядю Лёву? – убеждал братьев Давид. – Думаете, он соскучился по нас?.. Просто его фирме нужны дешёвые работники!

– При чем тут Лёва и его фирма! – горячился Борис. – Это Бог нам даёт возможность – нельзя ею не воспользоваться!

– Зачем тебе Израиль?

– Хочу жить на родине! Понял?

– Родина там, где ты родился.

– Нет. Родина там, где тебя не оскорбят за твое происхождение. Меня тогда оттащили от той сволочи, я не успел его придушить. Но если мою дочь назовут «жидовкой», меня уже никто не остановит, я убью гада и сяду в тюрьму!.. Не хочу дожить до этого.

– Почему ты уверен, что её обязательно обзовут?

– А ты уверен, что не обзовут? Что, в Союзе уже не осталось черносотенцев? Просто они теперь называются по-другому. Вспомни того киноведа из Киева.

– Какого киноведа? – не понял Давид.

– Котенко. Я же тебе о нем рассказывал.

– Это не ему, это мне, – уточнил Иосиф, попыхивая трубкой.

– А?.. Тогда и тебе расскажу. Помнишь, я ездил в командировку, исследовал кинематограф Украины? Так вот, этот Котенко под любым предлогом не допускал меня к архиву. Когда я взял его за грудки и припёр к стенке, он откровенно признался, что не хочет, чтобы иноверцы вмешивались в славянскую культуру. Это профессиональный антисемит со своей философией. «Вы споили Россию, заявил он мне. – Вы и ваши предки-корчмари. – Тогда вы предали Россию, – ответил я. – Вместе с вашим Мазепой. Кстати, в России было достаточно кабаков русского происхождения. – Нет! Это вы спаивали народ! – Зачем? – Чтобы захватить власть! Чтобы вытеснить нас из нашей культуры и науки! – Вас, как мне рассказали, не нужно было вытеснять – вы сами выпали. А вот Вавилов мог бы так заявить, когда его травил Лысенко». Он просто затрясся от ненависти. «Вы все – сионисты, только скрываете это! Все – американские шпионы! Вы хотите взорвать наши памятники!» Такого концентрата тупой агрессивной ненависти я ещё не встречал. Истоки этого мне потом стали ясны: он неудачник. Пытался пробиться в режиссуру – прогорел, писал сценарии – не прошли. Стал чиновником при искусстве. Ненавидит всех преуспевающих, даже своих братьев-славян. Ну, а об иноверцах и говорить нечего!.. Знаешь, какое его любимое занятие? Ребята из отдела рассказывали. После ужина берёт «Вечерний Киев», просматривает сообщения о смерти и соболезнования, находит еврейскую фамилию, радостно восклицает: «О! Ещё один!» – и выписывает эту фамилию в общую тетрадь.

– Ну, это уже патологический случай.

– Да. Но такие есть. И для них мы были причиной всех бед и будем. Мы виноваты в том, что много алкашей, и что гибнут памятники старины, и что медицина недоразвита… Недавно на рынке одна кликуша кричала, что кур мало, потому что евреи варят бульон… Ты ведь знаешь, злоба всегда активней, чем добро. Малейшее послабление – и они себя ещё покажут. Не хочу дожить до этого.

– Как легко ты отряхиваешься от страны, в которой родился.

– Не я отряхиваюсь от неё – она меня отряхнула.

– Почему ты так решил?

– Это решили за меня: не пустили уже на третий международный симпозиум, где обсуждали мои статьи. Посылали моего завотдела, который в этом ни в зуб ногой. Кстати, у меня уже готова докторская, а он ещё и не кандидат, но отделом руководит он, а не я. Это обидно, но не это главное.

– А что?

– Объясню. Я социолог. Моя обязанность предвидеть. Предвидеть лет на пятьдесят вперед, а здесь даже на пятьдесят дней вперёд никто не заглядывает. Живём как воробьи, поклевали денёк – и рады… Дали мне задание определить, какие социальные факторы влияют на текучесть кадров. Я занимался им восемь месяцев, дневал и ночевал на заводах, анкетировал тысячи рабочих, перевёл десятки иностранных статей. Рассчитал, вывел, дал рекомендации. Меня поздравили, пожали руку, даже премировали месячным окладом. А моя работа уже более двух лет лежит в столе – никакого движения. Так было и с предыдущими. Сперва я ужасно огорчался, переживал, а потом понял: моя профессия здесь не нужна. Значит, и я не нужен… А там меня ждут, там требуются мои мозги и моя энергия…

– Ты уверен, что сможешь работать по специальности? Мало там своих безработных гуманитариев?

– Пойду в строители – я же вкалывал в студенческих отрядах. Буду строить Комсомольск-на-Иордане.

– А если в армию призовут?

– Стану солдатом. Наш отец же защищал свою родину, а я буду защищать свою.

– Какая это родина! Чужой край, чужие нравы!..

– Да. Но это единственная страна, где, если мне скажут: «Ты грязный еврей», – я не обижусь, а пойду и умоюсь.

Давид расстроено развёл руками.

– Мы не слышим друг друга. Если бы жил отец, он бы тебя остановил. А я… У меня не получается. Я не так мудр, как он. Вспомни его любимый афоризм: «Чем хуже, тем лучше»… Наша страна действительно в тупике, но скоро всё изменится, поверь. Не может не измениться. Восторжествует разум и свобода…

– И равенство, и братство, да?.. – Борис саркастически рассмеялся. – Я тебе напомню еще один афоризм нашего мудрого отца: «Еврей-дурак – хуже фашиста». Пойми, повторяю: как только наступит послабление – все эти котенки-мухоморы пробьются сквозь асфальт, антисемитизм расцветёт пышным цветом, и обратно его не загонишь.

– Ты социолог, не веришь в прогресс общества?

– Я верю в то, что мы всегда были и будем выхлопным клапаном народного недовольства жизнью.

Уставший от спора Давид вздохнул и перевёл взгляд на среднего брата.

– Боб всегда был экстремистом. Но ты же разумный человек, что тебя туда тянет?

Иосиф набил трубку, затянулся, выпустил цепочку дымовых колец и ответил:

– Я еду, потому что ехать нельзя.

– Не понял, – удивился Давид.

– Наверное, – разъяснил Иосиф, – если б выезжать можно было легко и свободно, в любое время, на любой срок – я бы и не подумал об отъезде. Но меня ставят перед выбором: или навсегда, или никогда. Вот я и решился.

– Так рассуждать – преступное легкомыслие. Что может быть трагичней, чем покидать свою страну?!

– Трагедию породил запрет и придал ей такие масштабы, потому что запретное всегда манит больше, чем доступное.

– И тебе не страшно так рисковать?

– Страшно. Но страшнее – не рисковать. Хочется подарить себе немного другой жизни. Я устал от вечных проблем: на работе, на отдыхе, в быту, в магазинах… Вчера в очереди какая-то старушка спросила: «Давно стоите?». Я ответил: «С детства»… И ещё запомни: как только первый еврей уехал из страны, нам перестали верить.

– Неправда!

– Увы. Мой главврач неплохой мужик, но страшный карьерист, больше всего боится, чтоб не легло пятно на коллектив. Я ещё и не думал об отъезде, а он меня все время пытал: «Ты не уедешь? Ты точно не уедешь?» Перестал в турпоездки пускать, даже в Монголию… Вот я теперь и оправдаю его недоверие.

– Вы оба обезумели! – Давид вскочил и несколько раз пересёк гостиную туда и обратно. – Ведь мы из другого теста – мы будем страдать. Вы же читали оттуда письма: им плохо, они тоскуют по Родине!

– Они тоскуют по нашему бардаку, по нашей неорганизованности, – поправил его Иосиф. – Но чем больше наших евреев туда приедет, тем скорее и у них начнется бардак…

– Объясни, за что ты цепляешься? За свои чаевые? – куснул Борис старшего брата.

– Да, я брал чаевые, чтобы вырастить и тебя, и тебя, и дать вам образование. Поэтому вы сегодня можете с таким апломбом меня давить.

Давид встал и направился к дверям, но Иосиф остановил его:

– Прости, Боб, действительно, экстремист, но он не хотел тебя обидеть.

– Дод, не сердись. – опомнился Борис. – но меня злит твоя непоследовательность: сколько раз ты сам возвращался с работы и материл всё на свете!

– Я и сейчас не идеализирую. – Давид снова сел на своё место. – Мне выдают такие тупые ножницы, что я их использую, как щипцы. Когда я включаю наш отечественный фен, он плохо сушит, но хорошо воет, как турбина реактивного самолета – и клиентки в ужасе катапультируются из кресел. Я вынужден покупать импортное оборудование, импортные шампуни и краски, сам, за свои деньги, кстати, за те же чаевые… Мало того, на моей шее сидят еще два бездельника, которые полдня болтают по телефону.

Борис возмутился:

– С какой стати ты должен их содержать?

– Бригада: всё делится на троих. Они делают по полплана, я выдаю по три – в общем у нас перевыполнение…

– Почему ты соглашаешься отдавать свои деньги?

– Существует потолок, – объяснил Давид. – Сколько бы не заработал, больше положенного все равно не получу.

– Я очень старался быть сдержанным, но, прости, не получается! – Борис подскочил к брату и, глядя ему в глаза, выкрикнул:

– Так что же тебя здесь держит?!

Давид снисходительно улыбнулся, как человек, который знает что-то большее, чем другие.

– Я никогда не уеду отсюда.

– Почему?

– Мне очень грустно, что ты задаёшь этот вопрос.

– Но ты ответь. Ответь!

– Есть много важных причин.

– Например? Назови хоть одну, чтоб я тебя понял!

Давид снова улыбнулся, потом помолчал и начал негромко:

– Когда-то в юности мы поспорили с моим товарищем на ужин в ресторане. Я утверждал, что на нашей улице в каждом доме есть как минимум одна квартира, в которую мы можем постучать и меня там радушно примут. Он не поверил – ударили по рукам. Обошли шесть домов по его выбору. Открывались двери, раздавалось радостное: «Давид!.. Давидушка!.. Додик!..» Он проиграл, но в ресторан мы уже не пошли – нас запоили и закормили… – Давид встал и подошел к окну. – Это мой город. Мне здесь хорошо. В этой огромной квартире, в которую мы много лет съезжались, чтобы жить всем вместе. – Толчком распахнул раму – в комнату ворвался напряженный шум улицы. – Отсюда виден Невский. Там моё детство, моя молодость, моя жизнь. Когда я слышу, как им восхищаются иностранцы, я так задаюсь, будто они меня расхваливают… В этом городе все моё, даже Петр на Сенатской площади – он знает все мои увлечения, я всегда назначал свидания рядом с ним… И люди здесь – мои. Когда по утрам я шагаю на стоянку за машиной, мне столько встречных радостно кричат «Здравствуй!» и я так заряжаюсь их доброжелательностью, что буду жить до ста лет.

– А там тебе будут кричать «Шалом!»

– Но уже не те, не те. Знаешь, кто такой эмигрант? Это человек без прошлого. Я не могу бросить своё прошлое ради неизвестного будущего.

Такие споры продолжались изо дня в день, во дворе, за столом, в собственных спальнях. «Ехать или не ехать» – спорили до хрипоты, до скандалов, до взаимных оскорблений. Спорили не только в семействе Фишманов – бурлил весь Ленинград, вся Одесса, и Киев, и Тбилиси. Страну покидали еврейские семьи. Дельцы и интеллектуалы, спекулянты и философы, трудяги и прохиндеи рубили корни и срывались с насиженных мест, увлечённые общим потоком, подгоняемые слухами, боязнью не успеть, остаться в ловушке. У каждого была своя идейная платформа, своя причина, своя цель. Одни уезжали, оскорблённые «постоянной второсортностью». из-за неустроенности и бесперспективности, другие – чтобы «прильнуть к национальной культуре и религии», третьи – «ради будущего детей», четвёртые – чтобы «ещё хоть чуть-чуть пожить по-человечески»… Предусмотрительные тщательно готовились, учили языки, скупали «дефицитные там» украшения, оптику, столовое серебро… Легкомысленные или отчаявшиеся бросались в эмиграцию, не раздумывая, как в воду. – закрыв глаза и вытянув вперед руки с заявлениями в ОВИР.

Те, кто оставался, возмущённые, удручённые, перепуганные, пытались противопоставлять свои доводы, убеждая оппонентов и себя. Ярые патриоты: это моя земля! Здесь родился – здесь и умру! Приросшие сердцем: не могу бросить друзей – вместе учились, вместе вкалываем. Сломленные жизнью: понимаю, что надо, но у меня не хватит сил на оформление документов. Печальные пессимисты: все равно не выпустят. Атакующие оптимисты: настанет время – и у нас всё изменится, тогда обратно приползёте!..

Под каждой крышей и за каждой стенкой кипели шекспировские страсти, натягивались до предела и со стоном рвались родственные связи. Граница-трещина раздвигала семьи, раскалывала супружеские постели, разрывала любящие сердца.

Почти каждый день мне звонили и приглашали на проводы: поседевшие одноклассники, товарищи по институту, коллеги по работе, бывшие возлюбленные и друзья юности. Я прощался с ними, моё сердце плакало, невидимые слёзы капали в записную книжку, превращаясь в горючие фразы. Но тогда об этом писать было нельзя. Сегодня я это сделал.

Существует то ли тост, то ли притча, то ли просто мудрое изречение: когда от материка откалывается остров, материк становится меньше. Они откололись от нас и рассыпались островками в огромном бушующем море чужой жизни.

…Не сумев переубедить друг друга, братья Фишманы постановили: последнее слово маме: как скажет, так и будет.

Ривка всю ночь провела в кресле, как вещи в чемодане, перебирая свою жизнь. Да, было трудно, но она всего добилась, о чем мечтали они с покойным Гришей: хороший дом, крепкая семья, все сыновья женаты, все хорошо устроены, на кусок хлеба хватает и на одеться – тоже. Невестки, правда, могли бы быть лучше, но, слава Богу, не вертихвостки. Зато внуки – чудо, таких внуков вообще ни у кого нет. И не потому, что свои, а совершенно объективно: каждый такая умница, просто вундеркинд!.. Прав Давид, прав. Нельзя Бога гневить, нельзя искать от хорошего лучшее.

Придя к окончательному решению, она задремала под утро, и в этой полудрёме ей вдруг привиделось, как Борис с перекошенным от ярости лицом в кровь избивает оскорбившего его антисемита и как, перепачканного чужой кровью, его затаскивают в милицейскую машину…

Когда семья собралась к завтраку, она вышла из своей комнаты, тихо произнесла «едем» и вернулась обратно. И всё. Споры прекратились. И те, кто были «за», и те, кто «против», стали собираться в дорогу. Двоюродному брату Ривки, дяде Мише, который жил с ними, бывшему чекисту, уже в маразме, сказали, что переезжают в Кишинёв: он там родился и мечтал там побывать перед смертью.

Тэза пробыла в Ленинграде до самого отъезда своей новой семьи. Ривка не отпускала её ни на минуту, держала за руку, как бы боясь, чтобы она не исчезла.

– Боря-таки прав, – говорила Ривка, – Бог есть. Это он вернул мне тебя именно тогда, когда мы все вняли его призыву.

Она строила планы совместной жизни там, в Израиле, в одном общем доме, всей семьей, как они привыкли.

Тэза не возражала ей, молча слушала, улыбалась и целовала морщинистые руки. Но однажды ночью ей приснилось, что она уезжает, пакует вещи, прощается с соседями. Проснулась в холодном поту, но счастливая, что всё это только сон.

В аэропорт Тэза ехала рядом с Давидом. На заднем сиденье сидел старик-Миша и молодой родич, которому Давид эту машину подарил, – он поведёт её обратно. Семья выехала почти без вещей, у каждого брата – по чемодану: две смены белья, по паре обуви, несколько платьев и сорочек.

– Никакого шмотья! – настоял Борис. – Вывозим только свои головы и руки.

Мебель, ковры, хрусталь – всё отдали родственникам Когда подъезжали, Давид негромко произнёс:

– Я счастлив, что обрёл тебя. Я очень тебя полюбил, но… Не спеши делать глупость, которую совершаю я, вместе с моей семьёй. Думай хорошо, думай!..

В аэропорту их уже поджидала толпа провожающих: друзья, родственники, товарищи по работе. Среди них был профессор Дубасов, педагог Бориса.

– Это правда, что вас пригласил на работу Бостонский университет? – спросил он.

– Правда, – ответил Борис. – Но я поеду только в Израиль.

– Как ваш друг, я плачу от предстоящей разлуки, как патриот, грущу и негодую. Больно и обидно, что страна теряет такого учёного, как вы. Американцы ездят по всему миру и скупают мозги, а мы…

Дубасов не договорил, грустно махнул рукой и обнял своего ученика.

Вокруг Давида щебетало с десяток женщин, его постоянных клиенток в супермодных прическах, которые он им сделал «на посошок».

– Дети, это уже Кишинёв, да? – спросил дядя-маразматик.

Этот вопрос он будет повторять и в Вене, и в Риме, и в Тель-Авиве… Если, конечно, не умрёт в дороге.

После мучительного прощания со слезами, стонами, валидолом, отъезжающие ушли за таможенный барьер. Убитая горем Тэза вымученно улыбалась.

– Сразу шлём тебе вызов. Сразу! – в сотый раз повторила Ривка.

– Мы ждём! – крикнул Боб.

– Мы тебя будем встречать! – пообещал Иосиф.

Только Давид молча смотрел на неё своими огромными грустными глазами.

Через час после их отлёта Тэза села в самолёт, отправлявшийся в Одессу.

…Маня сидела на своём наблюдательном посту, на тротуаре. Подливая кипяток в таз, она информировала о своём здоровье собеседницу на противоположной стороне улицы.

– Печень давит мене на почки, почки – на желудок, желудок – на диафрагму, а диафрагма давит на всю мою жизнь.

Увидев Тэзу, выскочила из тазика и потребовала немедленного отчёта о путешествии. Слушая подробный рассказ дочери, она кивала, охала, всплескивала руками. Несколько раз всплакнула. Когда Тэза отчиталась о поездке, Маня утёрла слёзы, тяжело вздохнула и неожиданно потребовала:

– А теперь ляг – я тебе что-то скажу. Только ляг – это спокойнее слушать лёжа.

Она вынула из шкатулки письмо от Марины, надела очки и прочитала его, почти не глядя – чувствовалось, что за время Тэзиного отсутствия она его выучила наизусть. Марина сообщала, что, как только они приехала в Рим, где был своего рода отстойник для эмигрантов. Тарзан бросил её и связался с какой-то богатой дамой. Он забрал все деньги, что им обменяли, все ценные вещи, которые разрешили вывезти, даже её обручальное кольцо, которое подарил перед свадьбой.