Текст книги "Мне нравится все то, что принадлежит другим (СИ)"

Автор книги: Александр Войнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Когда пришлось дописывать «Мартина Идена», Левша долго не мог войти в образ Джека Лондона и неверно описал самоубийство главного героя. Перечитав, остался недоволен, вырвал вклеенные страницы и переписал заново. На следующий день его не устроил и этот вариант. За неделю это произошло несколько раз и стало почти навязчивой идеей. Выручил розовощекий, жизнерадостный актер Владимир Долинский, привлекавшийся за какие-то валютные махинации. Левша хорошо помнил его по фильму «Барон Мюнхаузен», где Долинский играл священника. Но, видимо, Владимир плохо вжился в образ и нарушил одну из десяти заповедей «Не укради».

– Не суши голову, старик, – сказал он Левше на прогулке. – Мартин Иден утонул.

– Можешь поподробней? – Попросил Левша, – для меня это очень важно. Постоянно об этом думаю и не нахожу места. Не могу понять, кто виноват в его смерти.

Долинский сбил пепел сигареты, и немного подумав, сообщил:

– Мартин Иден ночью, через иллюминатор выпрыгнул за борт корабля, который шел в океане. Он некоторое время плыл, провожая взглядом уходящие огни парохода, забыв о цели своего поступка. А вспомнив, принял вертикальное положение, и ногами вниз ушёл под воду. Первая попытка оказалась неудачной. Победила инстинктивная жажда жизни. Вторично Мартин стал погружаться головой вниз и шел ко дну так долго, что выплыть на поверхность уже не хватило бы сил. Он обрадовался ослепительно белому свету в голове, и эта радость была его последним чувством. И виновным в его смерти был Джек Лондон.

Долинский с сожалением посмотрел на помрачневшего Левшу и посоветовал:

– Но ты эту книгу допиши по-своему. Пусть, благодаря тебе, у Мартина появится шанс, и самоубийца, все – таки, решит жить долго. Уверен, что у тебя получится.

«Если учесть, что это произведение автобиографическое, то Джек Лондон поступил не справедливо,– подумал Левша, – Мартина заставил покончить с собой, а сам остался вживых.».

После прогулки тюремный библиотекарь открыл кормушку и прокричал:

– Смена книг.

«Странный человек был этот Джек Лондон», – подумал Левша и со смешанным чувством расстался с «Мартином Иденом».

С того времени Левша больше никогда не дописывал чужие книги. Решив, что, может быть, когда-то настанет и его час. Но, мысленно возвращаясь к поглотившей его идее, стал пристально изучать биографии писателей, взявших на душу смертный грех самоубийства, и читать их произведения. Полагая, что в каждом литературном герое есть частица судьбы автора.

Самыми яркими были Ромен Гари, Эрнест Хемингуэй и граф Антуан де Сент– Экзюпери. У этих разных людей было много общего. Все трое любили женщин, были военными летчиками и выдающимися писателями. Судьба наградила их талантом, и они были ее баловнями. И, тем не менее, свели счеты с жизнью самостоятельно.

Левша не мог понять, почему американец Хемингуэй, автор жизнеутверждающего произведения «Старик и море», застрелился на Кубе из ружья?

Почему красавец русско-еврейский француз Гари́, дипломат и близкий друг президента Франции генерала де Голя, написавший роман «Вся жизнь впереди», оделся в парадную форму, а чтобы кровь не испачкала орден Почетного легиона, натянул на голову купальную шапочку и выстрелил себе в рот? Так хладнокровно, обдуманно и артистично мог уйти из жизни только очень сильный человек с тонкой душой. Видимо, дала о себе знать генетическая смесь еврейской актрисы и русского киноактера Мозжухина.

«Никанор тоже предпочел умереть от пули в голову. Но вот духа не хватило самому застрелиться,– вспомнил Левша своего давнего знакомого.– Эти покрепче были»

– Почему француз Экзюпери вылетел в последний полет над Средиземным морем и сознательно прошел точку невозврата, с таким расчетом, чтобы вернуться на аэродром не хватило горючего?– Продолжал анализировать Левша.

– Были ли знакомы эти люди между собой? И, быть может, это какой-то чудовищный сговор или мистификация? Или просто совпадение? Хотя, такая смерть Экзюпери – это свойственный Левше плагиат, предположение, которое невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть.

С некоторой долей вероятности можно было допустить, что Экзюпери пошел тем же путем, что и Мартин Иден. Оба выбрали себе могилу на морском дне. Разница была лишь в том, что один рассчитал, что рано или поздно закончатся силы, а другой точно знал, что для спасенья не хватит топлива. Это туманное умозаключение давало возможность предположить, что Джек Лондон, написав автобиографическое произведение «Мартин Иден», тоже думал о преждевременной смерти, и между ним и Экзюпери можно провести параллель.

По своей сути Левша был жизнелюбом, но очень не хотел доживать век свой до глубокой старости и видеть, как некогда упругое, сильное и гибкое тело превращается в развалину. При тщательном анализе, пришёл к выводу, что самоубийство и побег – суть одно и то же. Только в очень высокой степени. Именно этот последний побег дает абсолютную независимость.

«В жизни каждого человека рано или поздно наступает момент, когда нужно перестать просить Господа о долголетии. Иначе, когда-то, придется просить об обратном», – думал он.

Помещение камерного типа раньше называлось бараком усиленного режима, в сокращении БУР. Но какому-то чиновнику из тюремной системы название показалось неблагозвучным и эта предпоследняя карательная инстанция, за которой маячила только крытая тюрьма, стала именоваться помещением камерного типа. На этом прогрессивное волеизъявление высокого тюремного начальства иссякло и в ПКТ Верхневартавской колонии строгого режима все осталось по-прежнему. Та же летняя духота, и холод зимой, та же скудная пайка, и те же два безликих прапорщика в каптерке на входе в узкий тюремный коридор. Этих вертухаев никто и никогда не называл по фамилии. Зеки прилепили им прозвища Суета и Маята. Псевдонимы настолько точно отражали их сущность, что даже сослуживцы не называли их иначе. Правда, бывало, что коллеги в слове Суета меняли первую букву, поставив вначале, вплотную к первой заглавной литере, зеркальное «С», и получалось не совсем благозвучно, но еще более образно, правдоподобно и убедительно. Низкорослые, кривоногие, с бульдожьими лицами, Суета и Маята, были похожи друг на друга, как голодные дни в штрафном изоляторе и были воплощением тюремного однообразия.

В подчинении прапорщиков числился косоглазый Нижне-Тагильский татарин, по кличке Небалютись, отбывающий срок за двойное заказное убийство. Татарин был шнырем*(дневальный – жарг.) и в его прямые обязанности входила уборка коридора, каптерки и подсобных помещений. А самое главное, он «сидел» на черпаке. Шнырь Небалютись три раза в день, с двумя бачками в руках, ходил на лагерный пищеблок за чаем и кашей, и доставлял продукты в каптерку. Первыми пробу снимали Суета и Маята. После них трамбовал Небалютись. Все, что оставалось, шнырь ставил на тележку, катил по коридору и раздавал зекам. Каша была сварена на воде, и ее полагалось по одному черпаку на брата. Зеков это не устраивало, и они срывали злость на шныре.

– Не коси черпак, косоглазый чертила из Нижнего Тагила, – кричали через кормушку постояльцы и требовали добавки, на что следовал ответ:

– Не балуйтись.

Татарин произносил это словосочетание быстро и слитно, отчего и получил кличку.

Левша краем уха уловил стук приближающейся шныревской тачанки, прислонил голову к кормушке и, как гончая, потянул носом запах перловки. Его камера находилась в самом конце коридора, и Небалютись подруливал к ней в самую последнюю очередь. В этом было свое преимущество и глубоки лагерный смысл взаимовыручки родственных душ. Шнырь и Левша были, в своем роде, коллеги. Оба мотали срок за заказное убийство. Поэтому, движимый профессиональной арестантской солидарностью, Небалютись начисто выскребал черпаком бачок и насыпал Левше полную миску перловки.

В этот раз случилось непредвиденное. От поворота ключа дважды щелкнул дверной замок. Вместо ожидаемой кормушки настежь открылась дверь камеры, и на пороге показался, никем не жданный, прапорщик Суета. У Левши сразу же испортилось настроение. С вертухаем у него с какого-то момента не заладились отношения. Дотошный Суета, зорким глазом матерого вертухая, заметил в бане, что на Левше две пары нательного белья. А, по режиму содержания, в ПТК полагалась только одна. Вторая пара шерстяного белья досталась Левше по наследству от, освобождающегося из ПКТ по концу срока, Витьки Лепешки и здорово выручала. Дело в том, что после шести утра Суета и Маята пристёгивали шконки*(нары – прим. авт.) к стене, а матрас, подушку и одеяло забирал в каптерку Небалютись. И до отбоя Левше приходилось топтаться по камере из угла в угол. А, при наличии второго белья, можно было, не опасаясь простуды, вытянутся во весь рост на холодном кафельном полу, и прислонившись к трубе отопления, сладко дремать и мечтать о свободе. Но неугомонный Суета отшманал*(отнял при обыске – жарг.) вторую пару и Левша затаил на него глухую обиду, как на человека, отнявшего мечту.

Суета сделал несколько жевательных движений, зычно отрыгнул, поковырялся спичкой в зубах и, не вынимая ее изо рта, процедил:

– Руки за спину. На выход. Без вещей.

– Я обед прозеваю, гражданин прапорщик. Это нарушение режима содержания, – обоснованно возмутился Левша.

Вертухай пожевал спичку, движением губ ловко перегнал ее из угла в угол и, немного сбавив обороты, недовольно проворчал:

– Пообедаешь, когда вернешься. Шнырь оставит тебе твою порцию. А сейчас вперед по колидору. В следственном кабинете тебя большое начальство требуют.

Левша остановился на пороге следственной камеры и скороговоркой выпалил фамилию, имя и отчество. Сидевший за столом, тучный человек среднего роста и возраста, одетый в темный костюм с галстуком, пахнул дорогой туалетной водой и, чем-то неуловимым, напоминал гоголевского Павла Ивановича Чичикова. Он не дал Левше договорить и указал на привинченный к полу табурет. Обращаясь к маячившему в дверном проеме Суете, отчеканил:

– Свободен. В коридоре не болтайся. Я его сам приведу.

Суету как ветром сдуло.

Толстяку понадобилась доля секунды, чтобы сменить выражение лица с начальственно-пренебрежительного на внимательно-доброжелательное.

Он приветливо улыбнулся, и, глядя Левше в переносицу, тихо произнес:

– Теперь вместо Волкова буду я. Разговаривай спокойно, прослушку сам отключил.

Новый знакомый, окинув Левшу внимательным взглядом, добавил:

– А ты похудел за эти шесть лет. Видать, на Лубянке кормежка получше, – усмехнулся он. – А как твоя правая рука? Береги указательный палец.

– С рукой все нормально, – не задумываясь, ответил Левша, сжимая и разжимая пальцы правой руки, – а похудел потому. что я уже месяц в ПКТ, а там, вообще почти не кормят.

Левша не был на Лубянке и никогда туда не собирался. То, что произошла ошибка и столичный гость принимает его за кого-то другого, понял мгновенно. В считанные секунды, взвесив все за и против, нужно было решить, оставить ли Чичикова в приятном неведении или прояснить ситуацию и вовремя выйти из игры. Терять было нечего.

«А что если это подарок судьбы?» – Подумал Левша.

– А Волков почему не приехал? – Спросил у собеседника.

– Его уже нет. Неделю не дотянул до пенсии. Земля ему пухом.

– Да, – согласно кивнул головой Левша, – душевный был человек. А про себя подумал. – «Одним гадом стало меньше».

Оба надолго замолчали, отдавая дань уважения безвременно усопшему.

– Ну, а теперь к делу, – прервал паузу Чичиков, достал из папки фотографию и положил перед Левшой. – Этот зек может стать нежелательным свидетелем при пересмотре дела нефтегазового олигарха. В свое время был губернатором, а после отставки руководил одной из дочерних компаний. Привлекался по первому процессу, но чудом проскочил за недоказанностью. А его руководителей упаковали надолго. Но они никак не успокоятся.

– А за что же он сейчас отбывает? – Поинтересовался Левша.

– Вдобавок ко всему, этот барбос еще и моральный урод, – усмехнулся Чичиков, – у него восемь лет срока за педофилию.

– Вот так номер, чтоб он помер, – хмыкнул Левша, – так ему же место на пятой бригаде, среди петухов.

– Так оно и есть, – гость порылся в бумагах, – экс-губернатор в бригаде «опущенных», и, судя по оперативным сводкам, ему живётся не сладко, опера включили «пресс». После ПКТ пару недель поваляешься на санчасти, а потом тебя переведут в пятую бригаду. Поближе к нашему аморальному подопечному.

– Я бы рад, но блатные меня не поймут. Век не отмоешься, – Левшу такая радужная перспектива радовала мало и он начал потихоньку включать заднюю передачу. – Никто руки не подаст.

– Определись, ты с нами или с блатными, – в голосе Чичикова впервые прозвучал металл. – войдешь к нему в доверие, и вместе уйдете в побег. А по дороге отправишь его в путь невозвратный. Сам решишь как, тебя не учить. Но это должно случиться за пределами колонии. И работа должна быть филигранная. Что бы комар носа не подточил. Этим делом заинтересовались на самом верху.

Левша понимающе кивнул и подумал «Кажется, я сел не в свои сани. После очередного этапа на республиканскую больницу, весть о том, что я на «петушатне», разлетится по всему краю и мне труба».

– Через месяц суд, – продолжал Чичиков, – и пересмотр дела. Эта пешка может превратиться в слона и наломать дров. А тебе назад уже дороги нет. Много знаешь.

Когда Левша вернулся в помещение камерного типа, то увидел на столе полную миску перловки, а рядом завернутое в пластиковый пакет шерстяное бельё. Нехотя ковырнул ложкой перловку, развернул пакет с бельём, и, вспомнив, как Суета и Маята силой сдирали с него кальсоны и рубашку, развернул пакет. При внимательном рассмотрении, обнаружил разорванный шов под мышкой рубахи.

После нескольких ударов в дверь кормушка открылась, и в камеру заглянул озадаченный Суета. Левша протянул через отверстие кормушки пакет с бельем, и тоном, не терпящим возражений, приказал:

– Постирай, погладь и заштопай. К утру, чтобы все было готово.

Вслед за бельем подал миску с кашей и добавил:

– Как управишься, посыплешь кашу моим завтрашним сахаром и перекусишь. Это, чтобы у тебя было легче на душе. Но жуй не спеша и смотри, не подавись.

И, немного помолчав, добавил:

– Свободен.

Левша не испытывал большого восторга от предстоящего перевода из ПКТ на санчасть. Хотя, с точки зрения «физики», Чичиков решил, как нельзя, кстати. На больничной диете перед набегом можно было быстро восстановиться и набрать вес. В дороге силы могли пригодиться. Но дело в том, что у него, с некоторых пор, были натянутые отношения с начальницей санчасти и Левша не ждал ничего хорошего от их встречи. Не хотелось вспоминать, но когда Суета и Маята потребовали сдать на склад вторую пару белья, отказался наотрез и показал руку выше локтя.

– Со шкурой сдерем, – мрачно пообещал Маята и побежал за подмогой в штрафной изолятор.

Вчетвером вертухаи кое-как содрали с Левши злополучное белье, уложили бунтовщика на пол и, во избежание осложнений, «закатали» в смирительную «рубашку», туго завязав длинные рукава узлом на груди. Прапорщик Маята так старательно затягивал рукава, что не удержался и, от натуги, мелким пунктиром, испортил воздух. А бдительный Суета полил прорезиненную «рубашку» водой и глянул на часы.

– Одиннадцать ноль пять, – засек он время, – через три часа пригласим врача, проверим твое самочувствие и решим, как нам жить дальше в этом преступном мире.

Через час «рубашка» стала высыхать, сжиматься, сдавливая грудь и перекрывая кислород. Казалось, что все тело зажали в огромный пыточный «испанский» сапог и потихоньку затягивали винт.

Вначале пятого дверь приоткрылась и, цокая по кафельному полу подковками хромовых сапог, в камеру вошла начальница санчасти. Левша и раньше издалека наблюдал за этой пышногрудой брюнеткой, но так близко, и в таком непредвиденном ракурсе, видел её впервые. Медичка остановилась возле лежачего на спине Левши настолько близко, что он, при всем своем воспитании, не мог не заглянуть под ее форменную юбку. И, к стыду и ужасу, обнаружил, что на докторше, полностью и всецело, отсутствует нижнее белье.

Постояв около минуты, она наклонилась, демонстрируя, стоявшему сзади, Суете пышные формы. Нащупав на горле Левши пульсирующую вену и, глядя на секундную стрелку часов, сосчитала пульс.

– Пульс в допустимой норме, – сделала она заключение, повернувшись бюстом к Суете, – можете оставить осужденного в рубашке до вечерней проверки.

То определение, которое она услышала в свой адрес, никогда, и ни под каким соусом, не мог себе позволить английский джентльмен.

– Сучка голозадая, – прохрипел Левша и плюнул в её сторону. К счастью, силы у него были на исходе, и плевком не достиг цели.

– Нет, я ошиблась, – поправилась врач, носовым платком брезгливо смахивая с рукава невидимые брызги – оставить в рубашке до утра.

–Будет исполнено, – радостно отчеканил вертухай, не отводя масленого взгляда от грудного барельефа медички.

При поступлении в санчасть, вопреки ожиданиям, начальница отнеслась к Левше доброжелательно.

– А, старый знакомый, – окинула его оценивающим взглядом, и добавила, – надеюсь, что у нас вы будете вести себя вежливее.

Левша в витиеватой форме принес извинения, и хотел было поцеловать ее руку, но вовремя передумал и ограничился наклоном головы.

– Вы будете лежать в инфекционном изоляторе, – продолжила врач – это единственная одноместная палата в медчасти. Я просматривала ваше личное дело и считаю, что вы не совсем здоровы психически, хотя отклонения незначительные. Такие заболевания здесь не редкость. Наша задача поправить ваше физическое состояние и это в наших силах. С сегодняшнего дня вам назначена диета шесть «Б» и общеукрепляющий курс медикаментов. Думаю, что через несколько недель будете в форме.

– Буду у вас в неоплатном долгу, – поблагодарил пациент, и хотел было добавить какой-то тонкий комплимент, но почему-то ничего не лезло в голову.

– Не стоит благодарности. Это наша работа, – опередила его медичка. И вот еще что. Вы к нам поступили с подозрением на болезнь Боткина. Так, что по коридору не расхаживать. И с персоналом не общаться. Все необходимое будете получать через заключенного-фельдшера. В современной медицине он разбирается туговато, и медицинского образования у него нет. Фельдшер человек своеобразный и знает много, чего не знаем мы. Все его зовут Шукун. Он эвенк по национальности и на гражданке был шаманом в отдаленном селении. Шукун уже срок досиживает. Когда-то давно он накурился грибов, вошел в транс и застрелил начальника геологической разведки. Сказал, что духи приказали. А вообще, он человек ведающий и нашего начальника колонии лечит от запоев. А тот ему разрешил держать черного кота. Так, что он вам может быть полезен. А еще Шукун твердит, что видит прошлое и будущее.

За две недели, которые Левша провалялся в инфекционном изоляторе, он сдружился с плосколицым, коротконогим Шукуном. Курение в санчасти было запрещено категорически, не говоря уже о чае. Фельдшер был единственным звеном, связывающим Левшу с лагерем, и потихоньку таскал сигареты и чай.

Заварить чифир не было возможности, поэтому Левша и шаман, закрывшись в изоляторе, жевали чай всухую и, проглотив слюну, напитанную кофеином, подолгу молча, курили и понимали друг друга без слов.

В последний вечер Шукун явился в сопровождении толстого, ленивого кота, принес в спичечном коробке какое-то зелье, свернул самокрутку, несколько раз глубоко затянулся и протянул «козью ножку» Левше.

– На, бачка, курни и сиди тихо-тихо. Буду камлать. О тебе с духами разговаривать.

Шаман уселся на корточки и, раскачиваясь из стороны в сторону, заунывно, пуская звук через нос, затянул тягучую мелодию.

Левша, послюнявил палец, помазал на самокрутке то место, которое выгорало быстрее, сделал пару затяжек и попросил Шукуна:

– Да не гундось так жалобно. А то конвойных собак распугаешь.

Шаман посмотрел невидящими, стеклянными глазами и ничего не ответил. После третьей затяжки тело у Левши стало тяжелым и невесомым одновременно, а сознание улетело куда-то в другое измерение. Шукун слегка толкнул его в плечо и вывел из этого состояния.

– А, ты бачка, счастливый, умирал много-много раз, но жить, однако, будешь долго-долго. Если эту ночь переживешь, однако.

Черный кот преданно потерся о ногу хозяина, выгнулся дугой, и, в подтверждение его слов, противно мяукнул. Шаман бережно взял на руки своего любимца, забрал у Левши самокрутку, глубоко затянулся и выпустил струю дыма в кошачью морду. Тот потянулся, закрыл глаза и блаженно заурчал.

– Совсем как человек, все понимает. Людей злых чует. Шибко умный, однако. Такой как я. Мой ученик, – погладил Шукун четвероногого.

Шаман докурил косяк до «пятки» и спрятал окурок в спичечный коробок.

– Скоро освобождаюсь, однако, возьмёшь адрес. Захочешь, приезжай. Будешь у нас жить. Нам ветеринар нужен шибко. Олешек лечить. Я тебя много-много научу. С духами разговаривать у тебя получится. Ты мало-мало сумасшедший, однако.

Шаманово зелье не пошло Левше впрок. Долго ворочался на скрипучей больничной койке и забылся тревожным сном только под утро. Как ни странно, предостережение Шукуна, в какой-то мере оказалось пророческим. К счастью, только в виртуальном смысле. Во сне Левше удалось совершить невозможное и, oн побывал на собственных похоронах. С поразительной достоверностью Левша видел самого себя, лежащего в грубой лагерной домовине, готового уйти последним этапом. Он растолкал зевак и вплотную приблизился к своему второму «Я». Черты лица не разобрал, но на робе с левой стороны была его фамилия, номер отряда и бригады. Левша плохо запомнил окончание сна, но ему показалось, что среди зевак, провожавших его в последний путь, мелькнуло самодовольное, сытое лицо Чичикова.

– Надо прекращать курить всякую отраву с этим полоумным тунгусом – сказал себе Левша, просыпаясь.– Шукуна надо потерять. Не то «крыша» поедет от его курева, общения с духами и умного кота. Да и не поеду к нему в далекую тундру и, не буду лечить оленей. Какой из меня ветеринар?

Как и все сумасброды, Шукун оказался легким на помине.

– Вставай бачка, хватит валяться. В соседней палате больной умер. Идем за носилками. Будешь помогать в морг относить.

Почти все полки в холодном прозекторском боксе пустовали, и только в дальнем углу, на первом ярусе одинокий постоялец занимал почетное нижнее место. Шукун и Левша поставили носилки со скорбным грузом в проходе и перевели дух.

– Кладем рядом, – предложил Левша, – что бы им не скучно было.

Они уложили вновь прибывшего по соседству со старожилом и осмотрелись. И тут, в какой-то момент, Левша потерял связь с реальностью и снова оказался во власти ночного сновиденья.

Так же как и во сне, начало казаться, что стоит рядом со своим вторым воплощением. Левша подошел вплотную к покойному и сдернул покрывало. Он был уверен, что увидит то же, что и во сне. Так и произошло. Перед ним лежал труп с раздутым, синюшным лицом, а на левой груди значилась его фамилия и инициалы. Совпадал номер отряда и бригады. У Левши было только одно объяснение этому феномену. Во всем виноват шаман со своими духами. Вернее, его зелье. А, скорее всего, и то и другое. А, может быть, черный кот?

– От чего он умер? – Спросил у Шукуна, указывая на своего двойника.

– Мал – мал отравился рыбной консервой и вчера помер. – ответил шаман задумчиво. – Кот его шибко не любил. На нюх не терпел. Прятался под кровать и кричал не своим голосом. Знак подавал. Чуял недоброе. Плохой был человек. Туда ему и дорога.

– Так ты его знал? – поинтересовался Левша.

– Знал мало-мало, – ответил Шаман неохотно, – лечился у нас. Лежал в твоей палате с желтухой месяц назад. За заведущей приударял, однако. Конфеты приносил, стишки читал, а она ему таблетки давала от желтухи, и витамины.

Левша склонился над лицом покойного и, морщась от трупного запаха, потянул носом.

– Горький миндаль, запах цианида. А рыбной консервой здесь и не пахнет. Консервы, это прикрытие. Работа мастера. А когда он последний раз приходил на санчасть? – Спросил Шукуна.

– За день до смерти, однако, – ответил шаман, – заведущей не было. Она через меня таблетки и порошки передала.

Левша еще раз внимательно осмотрел покойного и обнаружил небольшое различие надписей на их нагрудных бирках. У него самого стояло «7-й отр.71-бр», а у покойного была надпись «17-й отр.71-бр». На курточке у трупа единица в номере отряда немного затерлась и была почти невидима. Разница была в одну единственную полустертую цифру в номере отряда, и в глаза не бросалась. Этот почти одинаковый набор цифр, плюс полное совпадение фамилий и инициалов сыграли c покойным роковую шутку.

«Так вот за кого меня принял по ошибке Чичиков», – подумал Левша, возвращаясь в санчасть – и беда покойного была в том, что слишком много знал.

Такой поворот событий настораживал и наводил Левшу на тревожные размышления. Где-то, совсем рядом, находился опытный, скрытный убийца, и такая же участь могла постигнуть и самого Левшу. Как только станет им не нужен. И, самое неприятное было то, что неизвестно с какой стороны может оказаться противник.

«Нужно будет сходить на 17-й отряд, и разузнать, при каких обстоятельствах умер мой однофамилец – решил Левша.– А пока надо держаться подальше от шамана и его начальницы-вертихвостки. По какой причине кот не взлюбил этого бедолагу? Кажется, что у кого-то из них рыло в пуху».

Инстинкт самосохранения заставлял мозг работать на предельном режиме и в голове с калейдоскопической непоследовательностью менялись образы, события и сюжеты. Левша уже не управлял этим потоком информации, пустив его на самотек. Он себе напоминал автора, у которого сюжетная линия вышла из под контроля, и жила отдельной, самостоятельной жизнью. В какой-то момент, в голове что-то щелкнуло, и круг замкнулся. Вспомнил, как в Матросской Тишине дописывал «Леди Макбет Мценского уезда» Лескова и воображение сразу же нарисовало образ купчихи-отравительницы, поразительно напоминавший начальницу санчасти. «Ни каких таблеток, порошков и витаминов – решил Левша – и, кажется, я здесь засиделся. Это нонсенс, но мне пора на петушатню».

Левша лежал на верхней наре и смотрел, как помещение пятой бригады наполнялось самой разнообразной арестантской «обиженной» публикой. Среди них были молодые и пожившие, одетые в телогрейки и робы, поношенные ватники и черные милюстиновые костюмы, в стоптанных валенках и начищенных ботинках. Но всех объединял прямоугольник на левой груди, в котором красовалась надпись: «Пятый отряд, пятьдесят пятая бригада». Это был, своего рода, отпечаток копыта темной силы. С сегодняшнего дня такой же штамп украшал робу и телогрейку Левши. По сути, это было моральное самоубийство, и его тюремная судьба превращалась в пытку. Теперь он принадлежал к касте «неприкасаемых». Ни один уважающий себя зек не имел права поздороваться с ним за руку, взять сигарету или спичку. На всех зонах существовал, так называемый, принцип «контакта». Любой предмет, к которому прикоснулся обитатель бригады «опущенных», по зековским правилам, считался «законтаченым» и подлежал уничтожению. Нарушение каралось строго и неукоснительно. Вплоть до перевода в бригаду «отверженных».

Среди этой разношёрстной публики только половина была нетрадиционной ориентации. Некоторые были «опущены» в следственном изоляторе за доносы и крысятничество. Другие за не совсем благовидные статьи, вроде садизма, педофилии или изнасилования малолетних. Но были и откровенно голубые, которым все было нипочём. Они себя чувствовали, как рыба в воде.

В столовой пятая бригада ела за отдельным столом. На выходе в промзону шла последней и последней возвращалась. И даже видавшие виды, матерые вертухаи, подчиняясь неписаным лагерным законам, при личном досмотре, не хотели к ним прикасаться, а только заставляли расстегнуться и вывернуть карманы.

Левша перевернулся на бок и наблюдал, за мешковатым, небритым, неопрятным мужиком с двойным подбородком. Тот доставал из, служившей ему сумкой, наволочки, шпротные консервные банки, каких никогда не было в лагерном ларьке, кульки с конфетами, сухарями, маргарином, белым хлебом и складывал это богатство в стоявшую в проходе тумбочку, которая была мерилом зековского благосостояния. Сверху Левша не мог четко рассмотреть лицо этого человека, но был уверен, что это тот, кто ему нужен.

У мужика была характерная особенность и Левша не мог упустить её из виду. Лысая голова напоминала продолговатую тыкву. Макушка и лобная часть имели утолщение, над ушами были едва заметные впадины, а лысина была цвета перезревшей тыквы. Украшал физиономию темно лиловый синяк под глазом. Пока Левша изучал цвет его лысины, Губернатор нарезал белый хлеб, намазал маргарином, сверху дополнил толстым слоем яблочного джема, откусил большой кусок и, пережёвывая, ушёл в каптерку. Вернулся минут через десять и поставил на тумбочку кружку с дымящимся густым и крепким чаем.

– Я сегодня поймал чифириста, запишите меня в СВП*(совет воспитания порядка – прим. автора), – продекламировал сверху Левша. – Привет чифиристам и гомосексуалистам.

Тыквенная голова, снизу вверх, внимательно взглянул на Левшу и хрипло, простужено произнес:

– В этом месте и на это время ваша прибаутка не актуальна. Я не гомосексуалист и здесь нахожусь случайно. А чай продают в ларьке и вас никто никуда не запишет. Спускайтесь и давайте перекусим, чем Бог послал.

Предложение не пришлось повторять дважды.

В морозный воскресный день, градусник зашкалил за минус тридцать. На расчищенном, окружённом снежными терриконами, плацу, в ожидании начальника войскового наряда, производившего утреннюю проверку, уныло топталась пятая бригада. Левша и Губернатор сиротливо стояли на краю последней пятерки.

Пересчет начался минут сорок назад и должен был вот-вот подойти к концу. Как и положено, «обиженных» считали в последнюю очередь, и им дольше всех приходилось топтаться на морозе. Зеки притопывали, били ногой об ногу, дышали на окоченевшие ладони, пытаясь хоть как-то согреться, и в душе проклинали медлительного НВН-а. Но настроение у всех было приподнятое. После проверки в лагерном клубе «крутили» их любимый фильм «В джазе только девушки». И в зале они будут чувствовать себя в центре внимания.

Со скрипом отворилась калитка локального сектора и к бригаде, поскрипывая начищенными хромовыми сапогами, быстрым шагом направился подтянутый, розовощекий лейтенант.

– Подравнять пятерки, – скомандовал горилоподобный, золотозубый зек-бригадир по прозвищу Кинг-Конг, и доложил проверяющему:

– В бригаде номер пятьдесят пять сорок шесть человек.