Текст книги "Мне нравится все то, что принадлежит другим (СИ)"

Автор книги: Александр Войнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

МНЕ НРАВИТСЯ ВСЁ ТО, ЧТО ПРИНАДЛЕЖИТ ДРУГИМ

( художественно – исторический детектив)

Часть первая

Готовься к войне

Приземистый, с покосившимися, подслеповатыми окнами, кирпичный особняк, расположенный сразу же за городской чертой, до революции служил пристанищем какому-то священнику, который никогда не был архиереем, но людская молва почему-то окрестила это угрюмое строение Архиереевой дачей, и название сохранилось до сих пор. Из-за острой нехватки жилья, в пятидесятых годах, из епархии дом перешел во владение жилкоопа, был заселен самой разнообразной публикой и превратился в обычную коммуналку. Левше было около шестнадцати, когда, спустя лет десять после войны, они с матерью переехали из деревни в город. Жилкооп, куда мать устроилась работать дворником, выделил им жилье, и так они осели на Архиереевой даче. Отдельная комната с давно не мытыми окнами, выходящими в сад, располагалась в конце узкого коридора, который выглядел еще уже и длиннее из-за выстроившихся вдоль стен старых шкафов, велосипедов, примусов и корыт. Комната показалась новоселу просторной и уютной, хотя была совершенно пустой. Только в дальнем углу сиротливо стоял забытый прежними жильцами фикус. Листья вечнозеленого растения покрылись толстым слоем пыли, а земля в горшке высохла и потрескалась. Левша притащил со двора ведро воды, несколько раз полил фикус и, наблюдая, как потрескавшаяся земля впитывала воду, влажной тряпкой тщательно протер каждый листок. Присутствие этого незнакомого до сей поры растения, которое с их приходом обретало новую жизнь, делало новоселье по-особенному радостным и каким-то необъяснимым образом обещало перемены к лучшему.

В комнате напротив проживал отставной военный. Левша считал соседа глубоким стариком, хотя Никанору Катсецкому не было и шестидесяти. Высокий, подтянутый, седовласый, пахнущий тройным одеколоном и зубровкой, Никанор в профиль чем-то напоминал Феликса Дзержинского. Как многие в послевоенные годы, Катсецкий одевался в офицерскую форму, и по тому, как ладно сидели китель и галифе, в нем без труда угадывался кадровый вояка. Соседи поговаривали, что во время войны Никанор служил в СМЕРШе, имел правительственные награды, но из скромности не одевал их даже в день Победы. Не носил и погон, хотя на службе состоял и посещал её исправно. Служил бывший «смершевец» в домзаке, а попросту в тюрьме. И служба была не совсем простая. Работал исполнителем. Приводил в исполнение смертные приговоры, которые в то время были не редкость. За это и получил от зеков кличку Кат. По тюрьме упорно ходили слухи, что на воровской сходке, во главе с законником Васькой Психом, Катсецкого приговорили, но вопреки ожиданиям, всем смертям и зекам на зло, Кат продолжал жить и здравствовать.

Отличительной чертой формы одежды Никанора были до блеска начищенные хромовые сапоги, обутые в новенькие резиновые, на красной байковой подкладке, калоши, которые он не снимал ни зимой, ни летом. Левша приметил, что сосед в любую погоду уходил на службу в калошах, а, возвратившись, любовно протирал их мокрой тряпкой и ставил в общем коридоре у двери. Вот из-за этих-то злополучных калош и возникли у него разногласия с Никанором. Дело в том, что Левша время от времени, безо всякого на то дозволения владельца, пользовал калоши, бегая ночью во двор по малой нужде. Надевать и зашнуровывать собственные ботинки ленился, а резиновые катовы калоши сорок пятого размера были для этого дела как раз в пору. Это самоуправство долго сходило лентяю с рук. Но однажды он обпился кислого молока, которое мать привезла из деревни, и к вечеру у Левши протяжно и многообещающе бурлило в животе. В критический момент он выскочил в коридор, впрыгнул в сияющие никаноровы калоши и, как маленький Мук, вихрем вылетел во двор.

– Кажется, не донесу, – прошептал себе под нос обжора, переходя на мелкий шаг и для прочей верности плотнее сжимая верхние части ног. Это ухищрение было запоздалым.

Не добежав до толчка несколько метров, он присел напротив будки от немецкого автомобиля – «душегубки» и случайно, сам того не желая, поменял цвет у задника левой калоши, торчащего далеко за его спиной. Байковая подкладка калоши изменила свой цвет с розового на бледно-желтый. Этот постыдный проступок был почти ни кем не замечен, если не считать обитавшего в «душегубке» рыжеволосого квартиранта по прозвищу Золотой, который неожиданно показался в дверном проеме. С Золотым у Левши с самого начала не заладились отношения, но он был уверен в его молчании.

– И захочет, не донесет,– успокоил себя Левша и погрозил Золотому кулаком. Тот многозначительно промолчал и моментально исчез в глубине своего жилья.

Вернувшись, Левша облегченно вздохнул, аккуратно поставил обувь у двери Катсецкого и юркнул к себе в комнату.

Рано утром, не заметивший, в темноте коридора, ничего подозрительного, Никанор надел калоши на сверкающие хромовые сапоги и отправился на службу. Как дальше развивались события можно только предполагать, но поздно вечером Кат подстерег «правонарушителя» в конце коридора, затащил к себе в комнату и отстегал офицерским ремнем, как мужик конокрада.

Ровный белый пробор, разделяющий гладко зачесанные волосы учительницы старших классов, потемнел от негодования. Она закончила листать ученический дневник, обмакнула перо в чернильницу с красными чернилами и что-то долго и недовольно писала, не обращая внимания на стоявшего на вытяжку ученика.

Поразительно, Левшин. За полтора месяца учебы в нашей школе – почти ни одной положительной отметки.

Преподаватель подняла голову и иронично усмехнулась.

– Создается впечатление, что раньше вы учились в школе для умственно неполноценных. Я, как классный руководитель, на ближайшем педсовете буду настаивать на вашем переводе на класс ниже. Завтра в школу приходите с матерью.

Класс затаил дыхание, а кое-где на задних партах прокатился сдерживаемый смех. Левша пропустил мимо ушей обвинение в умственной неполноценности. С этим как-нибудь можно справиться. Не станет же он объяснять, что в деревне, из которой он приехал, вообще не было школы. Ближайшая «семилетка» находилась за двенадцать километров, и он ходил на занятия не очень регулярно. В эту минуту его больше всего беспокоили две едва заметные латки на задней части штанов. Это были даже не латки, а аккуратные штопки. Вчера вечером мать заштопала начинающиеся просвечиваться потенциальные дырки, появившиеся от долгого сидения.

– От твоей учебы всего пользы, что дырки на штанах.

Шел бы лучше в ФЗУ, на токаря учится. Токаря сейчас хорошо зарабатывают, – ворчала она, сматывая нитки.

Левше казалось, что весь класс смотрел только на его штаны и старался стать так, чтобы спину не было видно ни классу, ни учительнице. От всеобщего внимания уши стали пунцовыми, кровь толчками приливала к голове, и с этой пульсацией в памяти всплыла неизвестно откуда пришедшая фраза:

– И первые станут последними, а...– дальше сознание советовало додумать самому.

Он взял со стола злополучный дневник и боком прошел к своей парте.

После школы, посещаемой без особого энтузиазма, Левша спрятал тощий портфель в зарослях крапивы и свернул на узкую, едва заметную тропинку, ведущую на старое, заброшенное кладбище. Большая часть могил, заросших горькой полынью и вереском, почти сравнялась с землей, а ржавые кресты с табличками, на которых с трудом угадывались размытые непогодой фамилии и даты, покосились и всем своим печальным видом напоминали о недолговечности всего земного. На центральной аллее спутанная трава пожелтела и жалась к земле. И только одинокий, неизвестно каким ветром сюда занесенный, спутавший времена года, вопреки приближающимся холодам, жизнелюбиво доцветал подсолнух.

Левша не спеша пересек центральную аллею, уважительно задержавшись у могилы, судя по надписи на гранитном бюсте, принадлежавшей профессору Мещанинову, который во времена немецкой оккупации продолжал работать в городской больнице и прятал бежавших из плена красноармейцев.

Чуть поодаль, отделенное неглубоким оврагом, располагалось еврейское кладбище. Было оно значительно меньше, но гораздо ухоженнее православного.

Левша часто хаживал этим, навевающим печальное настроение, маршрутом. Дело в том, что сразу же за кладбищенским забором начинался Мичуринский сад, поделенный на дачные участки, посещение которого, в отсутствии владельцев, было его любимым занятием. Дорогу в Мичуринский сад ему показал местный гроза садов и огородов по кличке Пенс. Пенс с двумя братьями, Бобом и Санькой-Святым, были первой скрипкой в начинающей формироваться шайке поселковых нарушителей спокойствия. У старшего брата Боба было бельмо на глазу, и эту троицу называли «Косыми». Помимо садов и огородов Косые время от времени «заныривали» на склады готовой продукции ближайших заводов и фабрик. Изделия завода «Промбытпластмасс» расходились быстро, и вечера Косые коротали за картами. В уличных драках Косые держались кучно и никогда не отступали, а на карьере, где собиралась купаться вся окрестная шпана, низкорослые, мускулистые, с кривыми ногами и короткими борцовскими шеями Боб, Пенс и Святой были лучшими пловцами. Никто кроме них не решался нырнуть «ласточкой» с высокого обрыва.

Кладбище было закрытым, и здесь давно никого не хоронили, поэтому Левшу насторожило появление двух свежих могил. Тем более, что находились они на склоне оврага, между православным и еврейским кварталами, как будто в этих могилах были похоронены представители неизвестного до сей поры вероисповедания. Вместо крестов или памятников странные захоронения были увенчаны черными металлическими табличками с выведенными от руки белой краской номерами, и выглядели печально даже на этом безрадостном фоне.

Левша прогнал грустные мысли и завязал байковую, клетчатую рубаху на животе. Подтянувшись на руках, на мгновенье задержался на заборе и, убедившись в отсутствии дачников-мичуринцев, спрыгнул вниз. Основная часть урожая уже была собрана законными владельцами, и прошло больше часа, пока юный садовод собирал переспелую антоновку, сливы и виноград, который предусмотрительно рвал в последнюю очередь. По мере продвижения по неприятельской территории, талия увеличивалась в размерах, он быстро набрал вес и начал понимать, что будет сложно преодолеть высокий забор. Расстаться даже с малой частью добычи не хотелось, и Левша пошел вдоль ограды, заодно присматриваясь к пустующим дачным домикам, в надежде на последующую поживу. В конце сада был склон, забор делал уступ, и он без труда оказался на кладбище. Возвращаясь назад, подошел к свежим могилам с другой стороны и замер от удивления. На склоне оврага он еще издали заметил до боли знакомую фигуру. У отдельно стоящих свежих могил с непокрытой головой стоял Катсецкий.

«Чего сюда занесло этого сивого мерина», – подумал он, прячась в заросли сирени на еврейском кладбище. Поборов желание тот час же «унести ноги», замер за треснутой мраморной плитой с надписью: «Человек дан жизни взаймы». Левша не был склонен ни к философии, ни к филологии, но если бы он делал эту надпись, то слова «человек» и «жизнь» поменял бы местами.

Украдкой наблюдая за своим недругом, он от избытка внимания потерял счет времени. Исподволь наступали сумерки. В желтой холодной раме зари на кончики крестов тихо опускался солнечный диск. Тень от одиноко стоявшей на склоне оврага фигуры стала длиннее и спряталась между могил. Издали Левша не мог разглядеть выражения лица Катсецкого, но казалось, что его рот растягивался в какой-то странной гримасе, которую можно было принять за улыбку старого бродячего арлекина.

– Не иначе, как и вовсе старый пень умом тронулся, – усмехнулся наблюдатель и, сделав большой крюк, вышел на дорогу к Архиереевой даче.

Левша всеми силами старался не попадать на глаза своему беспокойному соседу, и следующая встреча, круто изменившая их отношения, произошла только через месяц.

На октябрьские праздники, все еще охочий до баб, Никанор, по какой-то одному ему известной причине, не ночевал дома двое суток. Возвращался восвояси старый служака поздней ночью и навеселе. Если быть предельно точным, Никанор был пьян в стельку, еле держался на ногах, и было очевидно, что не совсем верно рассчитал количество выпитых горячительных напитков. Не добравшись до жилища несколько десятков метров, Катсецкий поскользнулся, неосторожно ступив на край лужи у водопроводной колонки, качнулся из стороны в сторону, растопырил руки, стараясь удержать равновесие, но сила притяжения победила, и он бревном рухнул на грешную землю. Упал Кат так неловко, что вся левая пола шинели, рука и нога оказались в луже. Предательская дремота одолела его в самую неподходящую минуту, и Катсецкий, раскинув руки в разные стороны и устремив давно небритый подбородок в небо, заснул сном праведника.

Разбудила Никанора ледяная свежесть бледного, ненастного утра. Столбик термометра за ночь опустился до минуса десяти по Цельсию, лужа замерзла и заковала гуляку в ледяные кандалы. Проснувшись, он сделал несколько попыток принять свойственное ему ранее вертикальное положение, но они закончились неудачей. Лужа была неглубокой, и Катсецкий погрузился в нее всего на четверть своего объема, но кромка льда, окружавшая почти половину его тела плотным кольцом, держала пленника мертвой хваткой.

Никанор скосил глаза в сторону Архиреевой дачи, до которой было рукой подать, в надежде увидеть кого-либо, но кроме рыжего соседа по кличке Золотой, квартировавшего в стоявшей в конце двора будке от немецкой душегубки, никого не обнаружил.

Переживший оккупацию и двойное освобождение Города, Золотой не раз видел трупы военных, вмерзших в землю. Зимняя бескормица военного времени заставляла забыть страх, и он по ночам пробирался далеко за город. Там, где недавно проходили бои, можно было неплохо поживиться, и Золотой, вместе с местными жителями занимался мародерством. Разыскивая разорванные ранцы и вещмешки погибших с обеих сторон, он добывал себе пропитание. Золотого вряд ли можно было назвать полноценным мародером. Не в пример жителям, он охотился только за харчами. А настоящие мародеры снимали с трупов все, что можно было продать на барахолке или обменять в деревнях на продукты. Больше всего ценилась обувка, к которой Золотой, по объективной причине, был равнодушен. Он, в силу своего конституционного строения, просто не мог найти ей применения. Да и не сильно в ней нуждался.

Как-то в сорок третьем Золотого застукала на горячем немецкая похоронная команда, и хромой фельтфебель открыл прицельный огонь из автомата. Золотой чудом спасся бегством, но был ранен и потерял конечность. С тех пор он остерегался подобных ситуаций.

Осторожно потрогав замерзшую поверхность лужи, Золотой убедился в ее прочности и обнюхал покрытую «гусиной кожей» ладонь Никанора. Выискивая, чем бы поживится, мародер прыгнул Кату на грудь, изогнулся дугой и угрожающе зашипел. Никанор был не из робкого десятка и побывал во многих передрягах, из которых выходил с честью. Но, никак не ожидая такой наглости от низкорослого Золотого, он опешил.

Хмель уже давно выветрился и, возможно, впервые в жизни Никанор испытал леденящий душу страх. Боялся не за свою жизнь. Смерть его не страшила. Он знал наверняка, какой будет его кончина. Ужас рождало состояние собственной беспомощности. В силу своей профессии часто задумывался над тем, что испытывает человек, приговоренный к смерти, в свои последние минуты, и не находил ответа. Сейчас на ум почему-то лезло название старой, потрепанной книги, пылившейся на комоде, прочитать которую, не было то времени, то желания. А чаще и того и другого. Книга, которую он нашел в камере смертников в промежутке между сменой постояльцев, называлась «Каждый умирает в одиночку». Никанор силился вспомнить автора, но это не получалось. От этих мыслей перед глазами поплыли розовые круги, и начал мутится рассудок. В предрассветном мареве рыжий кот, шипящий у него на груди, вдруг показался чертом. Отсутствие хвоста, являющегося неотъемлемой частью кошачьей породы, только подтверждало его потустороннее происхождение. Никанора и раньше в самых разнообразных видах посещало подобное видение, но он всегда разгадывал его сущность, и «нечистый» исчезал. Сразу же после того как он бросал пить.

– Пропади, черт кургузый,– одними губами пробормотал Никанор.

Он свободной рукой схватил рыжего кота за горло, стараясь перекрыть кислород, и сжал из последних сил. «Нечистый» хрипло, простужено мяукнул и, извиваясь, разодрал обидчику руку до крови.

– На помощь! – несвойственным для него фальцетом заорал Никанор и разжал кисть. Не выдержавший такой тональности Золотой задрал вверх обрубок хвоста и слету вскочил на ветку акации.

«Зря я взялся за старое. Но, по-другому не получится», – упрекнул себя промерзший до костей Золотой, с тоской глядя на «душегубку».

Левша проснулся в холодном поту. Под утро он видел странное сновидение. Снилось, что блуждает по задворкам домов, пустырям и безлюдным улицам. Оказавшись у старого двухэтажного здания без окон и с куполом вместо крыши, не раздумывая, толкнул тяжелую, окованную металлическими пластинами дверь и оказался за кулисами цирка. Никем не замеченный, он прокрался к зрительским рядам и занял пустующее место. По цирку пронеслась волна смеха и аплодисментов, возвещающая об окончании очередного «номера». В глубине авансцены заиграла музыка, кто-то невидимый распахнул занавес и на арену, под рев публики, выбежала ватага клоунов. Зал ликовал. Судя по всему, клоуны были всеобщими любимцами. Кривляясь, угодливо кланяясь и паясничая, они прыгали, делали сальто и кувыркались. Зрители не скупились на аплодисменты. В одном из артистов Левша, несмотря на грим, рыжий парик и нелепый двухцветный шутовской наряд, безошибочно угадал Катсецкого. Мнимый клоун, вооружившись фотоаппаратом на треноге, предложил зрителям сфотографироваться на память. Не дожидаясь согласия, фотограф установил треногу напротив центральной ложи, в которой находилась группа нарядных зрителей. Судя по тому, как они дружелюбно улыбались друг другу и весело разговаривали, это была одна большая семья.

Клоун – фотограф попросил внимания и накрылся черным покрывалом. После яркой вспышки действие перенеслось в мрачный подвал, а клоуны, с непостижимой для человеческого сознания быстротой, сменили пестрые костюмы на кожаные куртки, галифе и сапоги. Выстроившись в шеренгу, они стали методично расстреливать зрителей из револьверов. Первыми под пули попала семья, занимавшая ложе. Кто-то в первых рядах страшно закричал, призывая на помощь. Сверху, из-под купола на арену посыпался град, на который, во всеобщей суматохе, никто не обратил внимания. И только фигляр-фотограф, сдернув с головы черное покрывало и парик, стал поспешно и воровато собирать ледяные горошины и прятать в складках своего шутовского наряда. Оркестр, заглушая крики и стоны умирающих, заиграл гимн Советского Союза, и в отчетливых звуках литавр слышалось нескрываемое торжество.

В бледном отзвуке раннего ноябрьского утра празднично блестели протертые окна. На стеклах мелкими каплями холодело серебро замерзшей росы. Где-то в углу под половицей скреблись мыши. Из-за соседской стены, приглушенно льющаяся из репродуктора мелодия государственного гимна, торжественно вещала о начале нового трудового дня. Мерно тикающие на стене «ходики» прогоняли остатки сна, давая возможность вести правильный отсчет времени и возвращая к реальности.

– Куда ночь – туда и сон, – пробормотал, приходя в себя, Левша и успокоился, понимая, что это был всего лишь ночной кошмар. Нет больше клоунов, стреляющих в зрителей, вороватого фотографа и криков о помощи. Но, словно в опровержение подуманному, с улицы, в сопровождении кошачьего шипения, по всему подворью Архиереевой дачи пронесся леденящий душу крик.

– На помощь! – донеслось с улицы.

Наспех одевшись, Левша выскочил во двор.

Операция по извлечению Никанора Катсецкого из ледяного плена проходила с переменным успехом. Левша сходил в сарай за топором и принялся осторожно вырубывать соседа изо льда. Вокруг правой руки, ноги и части туловища Ката, отступив сантиметров пятнадцать– двадцать, он осторожно прорубал во льду глубокую выемку и попробовал поднять на ноги потерпевшего от стихийного бедствия соседа. Первая попытка сдвинуть Никанора с места закончилась неудачей. Ледяной капкан ни как не хотел расставаться со своей добычей. – «Тут необходимо проявить смекалку»,– решил Левша и побежал за горячей водой.

После того, как лед вокруг Никанора растаял, Левша бережно, стараясь не причинить вреда неуживчивому соседу, отделил Катсецкого от промерзшей земли и поставил в вертикальное положение. Никанор за все время не проронил ни слова и только благодарно сопел.

Работа была закончена. Спасатель подхватил оттаявшего, но все-таки несгибаемого Ката под руку и, далеко отшвырнув ногой соскочившую с его сапога, покрытую толстым слоем льда, злополучную левую калошу, потащил Никанора в дом.

После этого прискорбного случая Кат перестал надевать калоши и, сидя у себя в комнате, Левша безошибочно узнавал его шаги по звонкому цоканью металлических подковок.

Никто из жителей Архиереевой дачи так и не узнал о злоключениях Никанора. Единственным свидетелем и участником тех событий был рыжий кот, круглыми глазами наблюдавший за происходящим с высоты акации. Но коты не свидетели. Они всего лишь очевидцы.

– «Пропади ты пропадом, недотепа», – то ли о себе, то ли о Никаноре подумал Золотой. Пораскинув кошачьими мозгами и убедившись, что опасность миновала, неудачник-мародер стал осторожно спускаться вниз, грустно поглядывая в сторону своего неказистого жилища. С каждым годом душегубка становилась все менее пригодной для жилья. Летом неугомонные пацаны отгибали металлическую обшивку и отдирали куски торфа, который жгли по вечерам. Торф, служивший изоляцией, тлел и противно дымил. Едкий запах и дым разгоняли комаров. А зимой в душегубке по ночам всё злее гудел колючий холодный ветер и, к счастью, она уже никогда не могла использоваться по прямому назначению. Но, к сожалению, для жильца, становилась все не пригоднее для обитания. Золотой был недоволен таким положением вещей и все чаще подумывал, как бы сменить место жительства, переселившись хотя бы в коридор Архиерейской резиденции. Поближе к своему обидчику.

Несмотря на двухстороннее воспаление легких, Катсецкий наотрез отказался ложиться в больницу. Лечился по старинке: скипидаром, козьим жиром с горчичниками и чистым медицинским спиртом.

Надпись «Наружное» на спиртовом флаконе игнорировал напрочь и принимал «лекарство» исключительно внутрь. На второй день к больному наведался близкий друг и сослуживец по прозвищу Степка-Быкголова, служивший начальником корпуса при тюрьме. Гость был высокого роста, одинаково широкий в тазу и в плечах. Казалось, что серая шинель у офицера внутренних войск вот-вот лопнет по швам. Непомерно большой головой, с выдвинутой за пределы допустимого челюстью и крупными, пожелтевшими от табака и крепкого чая зубами, он полностью оправдывал свой псевдоним. С его приходом Архиереева дача наполнилась запахом лука, водки, топотом и громовым начальственным басом. В качестве гостинца он принес несколько головок чеснока, банку топленого смальца и связку бубликов с маком.

Левша с первого взгляда стал относиться к Быкголове с пониманием. У них была общая черта. На поселке его самого прозывали Лошадиной головой или Пуголовком. Но его это не смущало. Он рос, а голова оставалась почти такой же и пропорция восстанавливалась. И еще надеялся, что качество мозгов в голове с годами станет в прямой пропорции соответствовать количеству.

Быкголова сразу же откомандировал «Пуголовка» в город за фельдшером.

– И пусть не засиживается,– напутствовал он посыльного, вручая на дорогу бублик. – Скажи, мол, оперативник пострадал, при исполнении. Ранение в руку. – Указал взглядом на замотанную не совсем свежим вафельным полотенцем ладонь Никанора. И, понизив голос, добавил:

– Заслуженный чекист... Участвовал в ликвидации самого...

Как иллюстрацию к сказанному поднял вверх два волосатых пальца. Кат неодобрительно заворочался в постели, дотянулся до стоящего на тумбочке графина с водой, и, судорожно дернув острым кадыком, сделал несколько глотков.

– Лишнее сказал, Степа. Пить надо меньше. Хватит меня расхваливать. Как будто речь держишь на моих похоронах. Рановато. Поживу еще... Врагам на злобу. И еще помочусь на их могилах, – недовольно прервал гостя Никанор и, глядя в упор на Левшу, добавил:

– Он парень бойкий. Сам найдет, что сказать.

Левша сгрыз с бублика мак, спрятал в карман и отправился за фельдшером.

Худенький старичок фельдшер нервно поправил очки с круглыми, выпуклыми линзами, придающими его лицу удивительное сходство с ночным филином. Недовольно принюхиваясь к резкому запаху скипидара, медик внимательно обследовал больного и констатировал:

– Крупозное воспаление легких. Рекомендую постельный режим. И три раза на день пенициллин. Без него не обойтись.

Фельдшер выписал рецепт, размотал Никанорову ладонь и, поморщившись, с язвительной улыбкой, добавил:

– А рана на руке неглубокая. Жизни пациента ничего не угрожает. Достаточно будет помазать зеленкой.

Никанор перевернулся на бок, выставил из под одеяла жилистую руку, и, сжав ладонь в кулак, помахал перед носом у эскулапа.

– Ты, клистир, продери очи и не особо иронизируй. Сам вижу: не рана это, а царапина. На мне ран нет и быть не может. Я ни пули, ни ножа не страшусь. Заговор на мне, проклятие. И какая смерть мне суждена – знаю. Так что сделал дело и будь здоров.

Предложение не пришлось повторять дважды. «Клистир» накинул пальто, наспех обмотал горло вязаным шарфом и, подхватив под мышку саквояж, с такой силой хлопнул дверью, как будто хотел заколотить её навсегда.

Левша стал ежедневно заходить к Катсецкому. Никанор еще месяц пролежал в постели, и ему была необходима помощь. Левша мотался в город за продуктами и лекарствами, мыл полы и топил углем печку так, что чугунные конфорки раскалялись докрасна. Уголь, который Никанор получал на ведомственном складе, был большими кусками и матово блестел на солнце. Левше, прежде чем засыпать печь, долго приходилось крошить его ломом. С того времени стало теплей и у них с матерью.

– «Антрацит», – с уважением говорила она, засыпая в печку ведро Никанорового угля. Не то, что наш курной «орешек», пополам с пылью.

Несколько раз приходил Быкголова, приносил продукты и рассказывал тюремные новости и анекдоты. Столкнувшись в дверях с Левшой, он хлопнул его по плечу и пробасил:

– Молодец. Не доведи Бог, попадешь ко мне на корпус, подберу лучшую хату. С ворами сидеть будешь.

– Типун тебе на язык, – зло одернул корпусного Никанор. – Хотя ни от чего зарекаться нельзя.

Каждый день из тюремной медсанчасти к Катсецкому приходила медсестра и колола пенициллин. Была она среднего роста, чуть полнее, чем бы ей хотелось, вся в веснушках, и поминутно улыбалась. Левша улыбался в ответ, грел на печке воду, сливал над ведром, когда она мыла руки, помогал кипятить шприцы и вился около нее как уж.

Никанор исподволь наблюдал за стараниями Левши и хитро ухмылялся. Когда медсестра, попрощавшись, уходила, его масленый взгляд провожал ее до самых дверей и словно увязал в темноте коридора, где постепенно затихали ее шаги.

– Правильно мыслишь, казак. Эту конопатую не плохо бы пригласить на собеседование. Нашему брату без женского внимания никак не годится. Природа всегда возьмет верх. Я хоть и не первой молодости, но постоянно об этом думаю. В мире всем движет любовь и голод. Все остальное прах и суета.

Несмотря на разницу в возрасте и жизненном опыте, их взгляды на силу любви и голода совпадали, но Левша на первое место поставил бы голод. На пустой желудок ему не думалось ни о чем, кроме еды. Но он не возражал Никанору, а молчаливо слушал, ожидая, когда за этими общими философскими рассуждениями последуют конкретные выводы и советы.

– А ты-то сам, отчего бобылем живешь? – спросил Левша собеседника.

– Я свое отжил. Была как-то у меня семья. И жили мы, вроде, ладно. Не хуже других. Но видать у всего есть свой срок. И всему свое время,– Никанор надолго замолчал, думая о чем-то своем. – Я так гадаю, что все дело было в березе. Росла у нас на меже береза, а соседка все пристает – сруби, да сруби. Казалось ей, что во время бури упадет береза и крышу ей снесет. А у меня рука на это дерево не поднималась. Много лет я с этой каргой не ладил из-за березы, так она стала поливать березу рассолом из бочки с огурцами. Береза засохла, а старухин сын и срубил ее под корень. Как раз на то время семья моя и распалась, как будто душа ее в березе жила. Но я ни о чем не жалею. Всему свой час.

Левша поймал себя на мысли, что он постоянно думает о том же, что и Никанор. Воображение рисовало самые заманчивые картины, но с медсестрой, к сожаленью, дальше улыбок дело не шло. Когда он, улучив удобный момент, зажал ее в полутьме коридора и стал подбираться к застежке на лифчике, настойчиво приглашая к себе в комнату на «собеседование», то получил по рукам.

– Какой ты горячий до работы. Сейчас не время, – засмеялась конопатая. – Остынь, сквозняк тут. А та застудишь чего-нибудь.

Она научила Левшу делать уколы и, пожелав Никанору побыстрее выздоравливать, перестала приходить на Архиерееву дачу.

Все шло ладно, но однажды Левша вернулся из города с пустыми руками. На двери аптеки, где он брал лекарства для Никанора, висела табличка «Перерыв», и ему пришлось ожидать открытия. На углу, окруженный толпой зевак, долговязый, с прокопченным лицом, одноногий инвалид поставил перед собой посылочный ящик и, подзадоривая публику прибаутками, бойко менял местами три швейных наперстка, предлагая угадать, под каким находится шарик.

Кручу верчу, вас запутать хочу. Любой желающий может проверить свое внимание и удачу. Угадавший получает сто целковых. Делайте ваши ставки. Не спите, а то замерзнете, – скороговоркой гудел, как шмель, инвалид.

– Точь-в-точь, Джон Сильвер по кличке Окорок из «Острова сокровищ». Только попугая ему не хватает... – подумал Левша, проталкиваясь в толпе.

Инвалид выпрямился во весь свой богатырский рост, покачнулся на обутой в хромовый офицерский сапог ноге и уронил на тротуар костыль. Пока он нагибался, сосед Левшу поднял крайний левый наперсток и, показав тому лежавший под ним шарик, быстро поставил на место.

«Джон Сильвер» ничего не заметил и только одним движением поменял местами левый и правый наперстки. Теперь было очевидно, что шарик покоится в правом. – Делайте ставки, и пусть вам улыбнется удача, – гудел «Окорок». – Меньше сотни не принимаю.