Текст книги "Серая шинель"
Автор книги: Александр Сметанин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Когда солдаты не воюют
Сижу под арестом на гауптвахте. Посажен на трое суток капитаном Пугачевым. За что? Официально «за потерю бдительности при несении службы часовым». А если неофициально? Неофициально – не знаю.
Вчера ночью я стоял часовым возле штаба батальона. Вот тут рядом, в десяти метрах от губы.
Штаб батальона располагается в такой же, как и все, саманной хате, из которой по решению сельсовета временно выселены хозяева. В половине хаты дислоцируются писарь батальона и ординарец начальника штаба. Вторую половину занимает Пугачев.
Ночью на село неожиданно налетел шальной немецкий самолет. Иначе, как шальным, его не назовешь. Сбросив несколько бомб и постреляв для острастки из пулеметов, он улетел. Ни жертв, ни пожаров.
Назаренко для порядка обругал немца, разбудившего нас, и снова улегся спать. Я последовал его примеру, так как до заступления на пост у меня было добрых два-три часа.
…Перед рассветом Лобанок будит меня и приказывает сменить Реута, стоящего на часах у штаба батальона. Иду по спящему селу. Со сна малость зябковато. Поеживаюсь, потом делаю несколько махов руками, пытаюсь согнать остатки сна. Кажется, помогает. Во всяком случае, становится теплее.
Я люблю смотреть на спящие деревни. В этом есть какое-то труднообъяснимое очарование. Дома как люди. Уставшие за день от духоты и сутолоки, они уже успели отдохнуть в тишине и прохладе ночи, но все еще дремлют, прикрыв окна-глаза ставнями с давно облупившейся краской. Ни звука, ни шороха. Даже колодезные «журавли» и те, кажется, отдыхают, подняв к бледно-голубому небу тонкие длинные шеи.
Реут, зябко потирая ладони, уходит. Беру винтовку на ремень и делаю первый обход вокруг порученного мне для охраны и обороны объекта.
Шаг, другой, пятый… Где-то на десятом или пятнадцатом внезапно застываю на месте, как противотанковая надолба: у нижней ступеньки крыльца из земли торчит стабилизатор немецкой фугаски.
В мгновение ока становится жарко, от неожиданности глаза, я ощущаю это, медленно лезут на лоб.
Бомба, настоящая немецкая фугасная бомба торчит, как заноза, у самой стены хаты. Ясно, что она замедленною действия и в любую секунду может разнести наш батальонный штаб.
Не отдавая толком отчета в том, что делаю, загоняю патрон и патронник и одиночный винтовочный выстрел гремит по селу.
– Тревога! Тренога!
Батальон вскакивает. У моего плеча распахивается окошко, и, писарь штаба, лысенький, толстенький кооператор с носом-пуговкой выглядывает наружу.
– Чего орешь? Чокнулся, что ли?
Я показываю штыком на бомбу, и лысая голова писаря со скоростью пушечного ядра исчезает в окошке. В хате слышится его писклявый голос.
С поста я уходить не имею права и поэтому своей безопасности ради бегу вокруг хаты на противоположную сторону. Из окошка, ведущего в сад, выпрыгивает капитан Пугачев и бежит к щели, вырытой поблизости. Командир батальона оттесняет любопытных подальше от бомбы, приказывает вызвать сюда саперов.
– Ты часовой? – спрашивает меня комбат.
– Так точно, товарищ майор.
– Когда заметил бомбу?
– Только что…
– А стрелял зачем? Зачем всполошил людей? Надо было мне доложить.
К майору протискивается Назаренко в нательной рубашке с засученными рукавами и с карабином на ремне.
– Товарищ майор…
– Что тебе, Назаренко?
– Не надо саперов. Дозвольте, я посмотрю эту бомбу. Уж больно неглыбко зарылась она в землю.
Сержант подходит к комбату ближе, что-то говорит ему на ухо.
Тот приказывает связистам принести катушку с телефонным кабелем, удаляет всех любопытных и разрешает Назаренко осмотреть бомбу.
Мы лежим на другой стороне улицы и видим, как Семен с петлей из кабеля осторожно приближается к стабилизатору, осматривает его со всех сторон и вдруг смело берется за него руками. В следующее мгновение он выдергивает его из земли вместе с частью корпуса бомбы и поднимает высоко над головой.
Кто еще спал в селе, то наверняка проснулся от громового хохота. Не смеются лишь комбат и капитан Пугачев.
– Это дискредитация штаба батальона, товарищ майор, – голосом, доходящим до визга, возбужденно говорит Пугачев. Я сам найду этого «шутника». Он будет меня помнить!
– Перестань шуметь, Пугачев, – успокаивает комбат своего начальника штаба. – И надень, кстати, брюки. Весь батальон здесь.
«Поиски» капитана Пугачева, его допросы с пристрастием не привели к успеху, хотя осмотр «места преступления» показал, что начальник штаба был прав: стабилизатор с частью корпуса бомбы был опущен в специально вырытую ямку и присыпан землей.
Но раз было происшествие, должен быть и виновник его. По мнению капитана Пугачева, им должен быть я, часовой, обязанный заметить злоумышленника.
…Поздний вечер. Только что ушел приносивший мне ужин Миша Умаров. Скоро под дубом в пятидесяти шагах от гауптвахты начнутся танцы. Комсорг батальона младший лейтенант Федя Пастухов возьмет трофейный аккордеон, сядет на табурет и будет играть танго «Дождь идет». Это его любимая вещь.
Наверное, как всегда, первым выйдет на круг Кешка Реут. Он учит танцевать дочку нашей хозяйки Шурку, девчонку-подростка, угловатую, с острым личиком и толстой длинной косой, делающей ее немного привлекательной. Шурка, неумело переступая босыми ногами, будет опять прижиматься бугорками грудей к Реуту и влюбленно, преданно заглядывать снизу вверх в его красивые глаза.
Обычно танцуют пар шесть-семь. Девчат, умеющих танцевать, в селе много, а вот партнеров не очень, хотя здесь и стоит целый батальон. Не учили нас до войны в деревнях танцевать. Не учили! А в пехоте все больше наш брат, деревенские.
Наутро ко мне на губу приходят с «официальным визитом» заместитель командира батальона по политической части и комсорг. Они беседуют со мной, комсомольцем Кочериным, получившим дисциплинарное взыскание от начальника штаба батальона, что-то записывают в блокноты и уходят. Через час я получаю амнистию. Командир батальона, очевидно, не находит в моих действиях «состава преступления» и приказывает освободить меня.
Утром, перед тем как отправиться на завтрак, нам Лобанок объявляет, что на сегодня занятия по тактике и огневой подготовке отменяются. После политинформации всей ротой идем на речку. Будем купаться, стирать белье, обмундирование, так как на завтра батальону назначен строевой смотр. Приедет сам командир дивизии генерал Рублев.
Хорошее это занятие, доложу вам, стирка и купание в реке. Мыла дают мало, поэтому стираем обмундирование крупным речным песком. Расстилаем гимнастерку или брюки на траве, посыпаем их песком и начинаем усиленно тереть. Конечно, при таком методе обмундирования хватит на три-четыре стирки, но нас это не волнует. Придем на передовую и забудем про эту роскошь – стирку.
Закончив ее, лежим на берегу рядом с Умаровым на не успевшей выгореть травке. Назаренко поодаль режется с кем-то из второго расчета в дурака. Карты у них самодельные, с грубо нарисованными «трефами» или «червями». Вместо портретов коронованных или просто именитых особ надписи: «король», «дама», «валет».
У Миши Умарова тело смуглое, словно он не один день провалялся на солнышке, хотя загорать нам пока не приходится. Миша растирает в ладонях стебелек полыни и глубоко, с наслаждением вдыхает ее горький запах.
– А у вас в Узбекистане полынь растет?
– Не знаю. Я в городе жил. В городе – нет.
– Я думал ты хлопок растил…
– Нет, пекарь я.
Беседу прерывает приход медработников. Около нас останавливается полковой врач, невысокая, полная женщина с темным, избитым оспинами лицом, и старший военфельдшер батальона. Врач приказывает нам с Умаровым повернуться к ней лицом и показать ноги. То, что мы оба в костюмах Адама, ее нисколько не смущает.
Полковой врач приказывает нам немедленно остричь на ногах ногти, потом тщательно осматривает наши ступни и кожу на подошвах.
– Для пехотинца, дети мои, ноги едва ли не важнее головы. Кто вы, обезножившие? Больные, а не бойцы. Вас госпитализировать нужно.
Врач величаво продолжает шествовать дальше, а я иду искать нож, чтобы выполнить ее рекомендации.
Внезапно внимание всех привлекает самолет. Он летит на запад, оставляя за собой отчетливо видимый инверсионный след.
– А ведь это фриц, братцы, – говорит Назаренко, приложив ладонь ко лбу козырьком. Но иначе – разведчик. Вон куда, гад, забрался. Глядит, «ястребок» за ним гонится…
Теперь и мы замечаем наш истребитель. Через минуту, другую он нагоняет разведчика, и в воздухе начинается воздушный бой.
Я даже вижу (а может, это просто кажется) синие струи трассирующих пуль, которыми немцы встречают наш самолет. Но «ястребок» смело идет вперед, и ног уже разведчик начинает дымить, за его хвостом появляется черный шлейф.
– Есть! Горит, собака! – вскакивает со своего места Назаренко. – Сейчас фрицы сигать будут.
Он прав. В небе появляются белые одуванчики парашютов, уже видны темные фигурки летчиков, раскачивающиеся на стропах. Фашисты тянут к дубовой роще, находящейся километрах в двух от села.
– Рота, одеться, в ружье! – командует старший лейтенант Щукин, видимо, получив какой-то приказ.
Натягиваем на себя волглое белье, обмундирование, обуваемся и бежим в село за оружием. Ясно, что сейчас будем прочесывать лес, если немцам все же удастся дотянуть до него.
Когда вместе с одной из стрелковых рот, запыхавшиеся от быстрого бега, мы приближаемся к лесу, навстречу уже идут женщины-колхозницы, предводительствуемые нашей квартирной хозяйкой. Они орут, хохочут, ведя за собой пленного – обер-лейтенанта со связанным стропой руками, в новеньком кителе, украшенном двумя черными Железными крестами.
Очевидно, женщины вначале не на шутку перепугались, увидев парашютистов, и теперь изо всех сил стараются выплеснуть из себя страх криком, хохотом, улюлюканьем.
– Опоздали! – кричит нам Прасковья. – Тепленьким взяли. Прямо на поле к нам угодил. Пока он с парашютом этим бултыхался, мы и навалились на него.
Верхом на коне к нам подъезжает комбат.
– А где остальные? – спрашивает Прасковью комбат.
– В лесе. – Серпом, как средневековый полководец шпагой, она показывает в сторону рощи. – Мы думали, те двое стрелять будут, а они схоронились и молчат.
Пленного комбат приказывает увести в штаб батальона, а мы, развернувшись в цепь, изготавливаемся к прочесыванию. Майор слезает с коня, вынимает из кобуры пистолет, но с отдачей приказания не спешит.
– Лобанок, а ну покричи. Может, сдадутся. Чего людей зазря под пули посылать.
Лобанок складывает ладони рупором и кричит:
– Эй, фрицы. Ком сюда! Слышите? Ком, говорю!
Рощица невелика, летчики, конечно, слышат старшину, но на опушке пока никто не показывается.
– Ком, повторяю! – надрывается Лобанок. – А то капут будет. Ком, цурюк! Слышите?
Они сдаются. Двое упитанных молодых парней в добротных суконных мундирах.
…Строевой смотр начинается в девять утра. Музыканты дивизионного оркестра, присланные по такому случаю в батальон, курят в тени старого дуба, сложив на траву надраенные до блеска инструменты. Комбат прохаживается перед строем, поглядывает то на часы, то на дорогу в противоположный конец села, где у крайней хаты стоит специально выделенный махальщик.
Время тянется, как обоз на волах, а генерала все нет. Солнце припекает жарче, в его лучах надраенные песком наши гимнастерки кажутся белыми.
Но вот комбат, заметив сигнал махальщика, одергивает гимнастерку, стреляет взглядом на левый фланг, по хозвзводу, огорченно качает головой и командует:
– Бат-тальон, по местам! Равняйсь…
«Смирно» нас подхлестывает, как удар бича, в тот момент, когда генерал, выйдя из «виллиса», приближается к правому флангу батальона.
Из-за роста я стою в первой шеренге взвода и хорошо вижу идущего вдоль строя молодого, но величаво-дородного генерала в синих брюках с лампасами и серой коверкотовой гимнастерке.
Он – генерал, я – рядовой. Сколько воинских званий мне нужно получить, чтобы сравняться с ним? Подсчитываю: тринадцать. Многовато! Более чем за год службы я не стал даже ефрейтором. А должностных ступенек сколько нужно перешагнуть? Подсчитываю: столько же, если почти на каждой постоять не только командиром, но и заместителем.
Вот генерал приближается. Я задерживаю дыхание, выгибаю колесом грудь, но командир дивизии величественно проплывает мимо… И чего ради старался? Настроение портится. А я, оказывается, в душе карьерист? Вот бы Иван Николаевич высмеял меня, узнай он про это.
– …Смирно! К торжественному маршу, повзводно, шагом…
Сначала проходим под оркестр. Пулеметный взвод маленький, всего девять человек, и хоть лопни, таким составом не «дашь» ногу, чтобы земля задрожала под генералом и его свитой. Нас опять не отметили ни «плюсом», ни «минусом».
Но все-таки судьба припасла взводу сюрприз. Второе прохождение. Без музыки, с песней. Лобанок «рубит» впереди нас строевым шагом, «ест» глазами начальство. Сейчас он кивнет головой и я, идущий следом за ним, затяну нашу «пулеметную».
«Стебель, стебель, рама…» – раздается в каких-то десяти шагах от генерала, и на его лице появляется довольная улыбка. Мы замечаем это и мобилизуем всю мощь девяти глоток и легких на благое дело строевой подготовки.
Честное слово, мы никогда не пели так весело, дружно, с таким, как бы сказал литературный критик, подъемом и вдохновением.
Нас заставляют прошагать с песней еще раз. Одних. Перед целым батальоном. Потом происходит то, чего никто из нас не ожидал: генерал приказывает взводу остановиться, и повернуться лицом к строю. Потом он говорит, что у нас отличная строевая выучка, а значит, и дисциплина, что, значит, и в бою мы покажем себя замечательными бойцами. Командир дивизии объявляет всему взводу благодарность, пожимает руку старшине Лобанку и… мне.
– Ну, Серега, – хлопает меня по плечу Назаренко, когда возвращаемся со смотра, – разрешаю неделю не умываться. Как-никак с самим командиром дивизии поручкался. Это, брат, ого-го! А вообще-то, раз строевой смотр прошел, формировка закончена, скоро на передовую.
Семен ошибается в расчетах всего на три дня. Перед выступлением на фронт с нами проводится батальонное учение с боевой стрельбой.
Не знали мы в ту пору, почему на учении отрабатывались задачи ведения оборонительного боя. Но пройдет неделя, настанет другая, и нам, бойцам, станет ясно, почему командование решило поступить так, а не иначе.
При поддержке артиллерии, стрелявшей боевыми снарядами, авиации, штурмовавшей «противника» с бреющего полета, мы отражали атаки крупных сил пехоты и танков огнем с места, контратаковали сами, делали все, как в настоящем бою.
Что касается боеприпасов, то только на учении мы израсходовали их едва ли не больше, чем зимой в наступлении, в которое последний раз в своей жизни вел нас старший сержант Иван Николаевич Журавлев.
– Все, товарищи бойцы, – подводит итог участию взвода в батальонном учении старшина Лобанок, – экзамен на ведение боя мы с вами сдали, оба наводчика отстрелялись отлично, теперь пора и честь знать – на передовую. Чувствую, как в той песне поется, «в воздухе пахнет грозой».
Это было 30 июня 1943 года.
Мы и фельдмаршал Манштейн
Прифронтовое село. Оно спит. Но спит тревожным, вполглаза сном. Пожалуй, даже не спит, а дремлет, как солдат в окопе, которому разрешили передохнуть часок, другой перед наступлением. По-за хатами темнеют окопанные танки, дымят полевые кухни, звенят сбруей потревоженные чем-то кони, слышатся ворчливые голоса ездовых.
Навстречу нам, неся воду в гофрированной металлической банке из-под немецкого противогаза, шествует ветхий дед в валенках и солдатской шапке.
– Дедуль, как село называется? – спрашивает его Назаренко.
– А Шопино, милый, Шопино…
– Как, как?
– «Шэ» первая буква, «шэ». Шопино.
Понятливый дед. Сразу догадался, почему вся рота захохотала.
– И назовут же, – качает головой Семен. – Да и то: в нашем районе есть Старые Бердуны и Новые Бердуны…
– А вот в нашем районе, – не оборачиваясь говорит Лобанок, – один мужик врал, врал да и умер.
– Ей-богу, правда, старшина.
Мы опять хохочем. Ротный останавливается, приказывает прекратить шум, хотя сам смеется вместе с нами.
Передовая недалеко, километрах в пяти. Уже видны поминутно взмывающие в черное небо ракеты, слышится приглушенный стук пулеметных очередей.
За селом справа и слева от дороги темнеют силуэты тяжелых гаубиц-пушек. Около них с фонариками в руках ходят артиллеристы. Гаубицы-пушки глубоко окопаны, как и все, что мы видели на последних тридцати километрах к фронту.
Один оборонительный рубеж на нашем пути сменялся другим. Противотанковые рвы, траншеи, отсечные позиции, дзоты, деревянные надолбы. Сколько тут земли перелопатили руки стариков, женщин и подростков! Лобанок говорит, что за всю войну не видел столько укреплений. Правда, нашего брата, красноармейца, на этих укреплениях пока не видно, но ведь строили же их для кого-то.
– Верьте слову, большое дело здесь заваривается, – подытоживает наш разговор Лобанок, когда мы в последний раз останавливаемся на привал у противотанкового рва и проводим, как обычно, солдатскую рекогносцировку оборонительных сооружений.
Рубежи остались позади, а мы все идем и идем. Интересно, который же из них наш? Ведь наверняка на штабных картах уже нанесена красная дугообразная линия со стрелкой и тремя поперечными черточками на ней. Эта красная линия – мы, третий стрелковый батальон. Она уже опоясала на карте какую-либо высоту, ощетинившись копьецом стрелки в сторону противника. Знать бы, где она, эта высота!
Мы идем медленно, вразвалочку, по-пехотному. Говорят, таким шагом можно идти очень долго и без устали. Впрочем, нам идти уже недолго: все равно скоро в фашиста упремся, как телега дышлом в ворота.
Километра через полтора перестраиваемся в линию ротных колонн, потом взводных и начинаем медленно спускаться под гору. Затем переходим вброд речку и снова поднимаемся на высоту. Это и есть наша. Находившиеся здесь пехотинцы гвардейской дивизии «потеснились» и уступили место нам. Как бы сказал командир высокого ранга, тактическая плотность обороняющихся на этом участке увеличилась вдвое.
Случается же такое! Второй раз попадаю на фронт и опять во второй эшелон. На этот раз – своего стрелкового полка.
По прямой мы находимся от противника ровно в трех километрах, прикрываем стык между первым и вторым батальонами.
Если враг, распроклятая его душа, вздумает наступать и прорвется в этот самый стык (что он делать любит и умеет), мы должны угостить его промежду глаз. В моем понятии это и есть задача второго эшелона. Пулеметный взвод старшины Лобанка придается седьмой стрелковой роте. Таков приказ комбата, и отныне будем действовать только с ней как ее главная огневая сила.
Первое, что делаем на занятой позиции, – заваливаемся спать. Прямо в окопах, расстелив шинели и плащ-палатки.
Почему именно спать? На это есть две причины. Во-первых, в темноте все равно ничего не видно, что делается перед фронтом обороны, во-вторых, наше командование от сержанта Назаренко и выше еще не разобралось, что тут к чему. А какой уважающий себя солдат во все времена не использовал таких обстоятельств, чтобы «послушать, как растет трава?»
Но командиры тоже не лыком шиты. Едва успеваем завести первые рулады, как Лобанок поднимает взвод и приказывает приступить к отрывке глубоких ниш в стенках траншеи. Дело в том, что блиндажи, которые оставили нам предшественники, в состоянии надежно укрыть лишь от солнечных лучей. А так как леса поблизости нет, накатов делать не из чего, то самым надежным укрытием в таких условиях может стать лишь глубокая, узкая яма в стенке траншеи, по-научному – ниша.
Немцы такие ямы называют «лисьими норами». Штука не хитрая, а чтобы поразить укрывшегося в ней человека, нужно, как минимум, прямое попадание солидного снаряда. Если же учесть, что грунт здесь довольно тверд, то мы имеем возможность соорудить укрытия, вполне достойные бойцов красной пехоты.
Рассредоточиваемся по траншее и приступаем к делу. Моя «нора» около самой пулеметной площадки. Поплевав на ладони, становлюсь на колени и начинаю долбить лопаткой землю. Она поддается с великим трудом. И все-таки мне легче, чем Реуту, копающему правее меня, за уступом площадки. Кеше при его пространных габаритах придется вырыть настоящую медвежью берлогу.
К рассвету успеваю справиться с работой едва ли на треть. А вот Лобанок и Назаренко уже выкопали себе укрытия. Старшины даже не видно, он весь «ушел» в нору, и лишь вылетающие из нее комья земли напоминают, что Лобанок все еще занимается проходкой своего подземного сооружения. Не человек – сплошной устав. Но это и хорошо, все-таки есть с кого брать пример. И хороший пример, говоря честно.
Первый день пребывания на фронте проходит на редкость «мирно». В сознание незаметно вкрадывается мыслишка о том, что предположения нашего взводного – всего лишь плод его неуемной фантазии. Мы буквально бездельничаем. Даже ходим по своей высоте в нарушение приказа в полный рост, благо немецкие пулеметы до нас не достают.
Зато второй день, вернее, его половина от полудня до заката, для первого эшелона полка выдалась тяжелой: немцы вдруг предприняли атаку переднего края обороны. После короткого, но мощного огневого налета они попытались ворваться в наши первые траншеи силами специально выделенных разведбатальонов, поддержанных танками.
Успеха, как говорится в оперсводках, они не имели, хотя первый и второй батальоны понесли некоторые (опять, как в оперсводках) потери.
Настала ночь 5 июля 1943 года. Основательно поужинав пшенкой с тушенкой, располагаемся отдыхать (спать, как сказано даже в уставе) прямо в траншеях, около пулеметных площадок. В блиндажик с накатом, предохраняющим от солнца, никто, конечно, не идет. Там душно и пахнет махрой, что для некурящих – вещь неприятная. Реут лежит рядом со мной, закрыв голову пилоткой. Засыпает он моментально, и я невольно завидую этому.
Вскакиваем среди ночи. От грохота высота словно бы покачивается из стороны в сторону. Бьет наша артиллерия. Плотным поясом мелькающих огней светится ближайший тыл обороны, над головами свистят снаряды, окопы противника в мгновение ока покрываются желтоватыми вспышками разрывов.
Ничего не понимаем, хотя оружие привели к бою. Ждем наступления немцев, а тут с нашей стороны началась настоящая артподготовка, после которой в самый раз подхватывать свой «станкач» и двигаться в атаку, несмотря на кромешную тьму.
Но это была не артподготовка, а контрподготовка.
Ни Лобанок, ни командир седьмой роты не сказали нам, что творилось в эти дни напротив нас, всего в каких-либо трех километрах на юго-запад от позиции пулеметного расчета сержанта Семена Назаренко.
А там, на огромном фронте, изготовились к наступлению девятнадцать немецких дивизий под командованием фельдмаршала Манштейна, нацеленные Гитлером на южный фас Курского выступа, который обороняем мы, войска Воронежского фронта. Нет, не знали мы в ту пору, что ударная вражеская группировка – 4-я танковая армия – в составе пяти танковых, двух пехотных и одной моторизованной дивизии, имевшая 220 тысяч человек, 1500 танков и штурмовых орудий, 2500 пушек и пулеметов, должна была с рассветом 5 июля ринуться на нас.
По Малинину – Буренину получалось, что на два наших батальона, оборонявших четыре километра фронта, в среднем наступала одна пехотная или танковая дивизия. А это примерно десять – двенадцать батальонов!
Ночью по вражеским батальонам, изготовившимся к наступлению, был нанесен сильный огневой удар. Где-то около пяти утра противник ответил тем же.
…Я лежу в своей норе, натянув на голову шинель – свою «крышу над головой, постель и саван в братской могиле», – как сказал однажды Тимофей Тятькин. Пожалуй, впервые переношу всю вражескую артподготовку в одиночестве. Земля вздрагивает, на шинель сыплются ее комочки, скатываются к ногам, постепенно закрывая их тонким шуршащим слоем. Рядом – можно дотянуться рукой – в траншее, под моей плащ-палаткой стоит пулемет.
Но вот высота, занимаемая нами, начинает вздрагивать сильнее, земля на шинель уже сыплется крупным дождем, готовая вот-вот обрушиться на меня вся, разрывы снарядов и мин как бы глохнут в сплошном, протяжном грохоте.
Это, конечно, бомбежка. Ко мне в нору уже доносится вой пикировщиков. Но бомбят в основном не нас, а первый и второй батальоны. Нам достаются лишь бомбы, сброшенные до времени дрожащими от страха и напряжения руками фашистских штурманов. Надсадный вой авиационных моторов слышится все отчетливее. Это, конечно, налетели «мессеры». Они, как всегда, ходят почти над головами, поливая из пушек и пулеметов заполненные пехотой траншеи.
Где же наши летчики, черт бы их побрал? Почему эти хваленые соколы показываются тогда, когда опроставшиеся от бомб и снарядов немецкие самолеты уже спешат на свои аэродромы?
Впрочем, на этот раз я, кажется, ошибся. Даже сюда в мою нору доносятся звуки воздушного боя. Братцы-летчики, дорогие товарищи, да помогите же нам, пехоте! Не из «винтарей» же нам палить по бомбардировщикам.
Эх, выглянуть бы, своими глазами посмотреть, что там в небе творится. Да нельзя, влетит от Семена. Во время бомбежки и артобстрела мы должны находиться только в нишах.
Кажется, самолеты уходят, звуки воздушного боя удаляются к западу. Когда кончится и артподготовка, мы с Кошей поставим пулемет на специально оборудованную площадку и изготовимся к отражению атаки.
И все-таки нам сейчас приходится легче, чем ребятам из тех двух батальонов на передовой позиции обороны. Нам достаются лишь снаряды, и то специально выделенных батарей для ведения огня по второй позиции. Мины сюда даже не долетают.
Страшно ли мне? Страшно, но совсем не так, как зимой, в наступлении, когда лежал на черном от гари снегу один посреди огромного избиваемого снарядами поля. Я уже знаю, что такое война, что такое бой, эти самые снаряды, долбящие сейчас высоту с пожухлой травой, какова их истинная ценность, где нужно их бояться, а где – погодить.
Мне известно, например, что в данную минуту для поражения красноармейца Кочерина как боевой единицы вкупе с пулеметом необходим как минимум стопятидесятипятимиллиметровый снаряд, нисходящая траектория которого оканчивается где-то в точке земной поверхности, перпендикулярной моим ступням.
Если такого не случится, шиш меня выкуришь отсюда. А грохота, надсадного треска лопающихся стальных «поросят» я уже не боюсь: тот, что треснул, – не мой, его осколки уже разлетелись. Скорость распространения звука меньше, чем скорость разлета осколков. Это даже Мише Умарову известно.
Вот артподготовка кончается, и я отчетливо слышу голос сержанта Назаренко.
– Расчет, к бою!
Как доисторическое пресмыкающееся выползаю из норы, сбрасываю плащ-палатку с пулемета, зову на помощь Реута, чтобы поставить наш «станкач» на место.
Кеша не откликается.
– Реут где? – грозно сверлит меня крохотными глазками Назаренко.
Ни Умаров, ни я этого не знаем. Кешина ниша пуста. Там лежит лишь смятая в жалкий комок плащ-палатка.
– Заряжай, Кочерин! Наблюдать за полем боя!
Мы с Мишей устанавливаем пулемет, заряжаем, потом впиваемся глазами в панораму начинающегося боя. С высоты хорошо видны идущие в атаку немецкие танки. Нашим ребятам из первой и второй траншей они, наверное, не видны: там до сих пор пляшут огненные султаны разрывов, бьет вражеская артиллерия. За танками ломаными линиями движутся цепи пехоты, скорее угадываемой, чем видимой невооруженным глазом.
Танки атакуют какими-то кучками. Посередине каждой из них движутся тяжелые машины, а впереди них и с боков катятся на наши позиции средние и легкие. Догадываюсь, что тяжелые – это и есть те самые «тигры». На длинных хоботах пушек вспыхивают бледно-желтые снопы огня: «тигры», очевидно, бьют по нашим сорокопяткам, уже вступившим в смертельную схватку с этими новинками крупповских заводов.
Сорокапятчики. Славные, храбрые, дорогие мои сорокапятчики, как тяжело приходится вам сейчас!
Наверное, только русский солдат может двинуться навстречу танку – сгустку современной инженерной и технической мысли – с примитивнейшим оружием – бутылкой горючей смеси или встать на пути этого чудовища с крохотной пушчонкой и целить в гусеницу «тигра», чтобы хоть как-то остановить его.
Внезапно и танки, и пехота противника скрываются в клокочущем море дыма, то тут, то там раздираемом сверкающими сгустками огня. Это по наступающим ударили «катюши». Грохот залпа реактивных минометов докатывается до нас, перемахивает через гребень высоты, через траншею и мчится туда, к атакующим танкам, чтобы слиться воедино с разрывами снарядом.
Залп эрэсов словно будит наших артиллеристов, находящихся на закрытых огневых позициях. Загремели тяжелые батареи, захлопали минометы у подножия нашей и высоты и за ней, тысячи снарядов и мин устремляются к этому катящемуся валу атакующих. Дым и пыль над ними сгущаются еще больше. Кажется, противнику ни за что не прорваться сквозь эту преграду. Недостанет для этого сил.
Но он все-таки прорвался. Какая-то титаническая неведомая сила, оказавшаяся сильнее наших снарядов и мин, не позволила фашистам повернуть вспять, бросила их на позиции передовых батальонов. Танки подавили расчеты наших сорокапяток, проломились через окопы стрелковых рот и устремились к нам, к подножию высоты, кривым горбом протянувшейся с севера на юг.
Но фашистская пехота не прошла следом. Ее отсекли от танков не покинувшие своих окопов и траншей пехотинцы первого и второго батальонов.
Заметив это, вражеские танки остановились под огнем наших закопанных в землю тридцатьчетверок. Несколько минут враг как бы раздумывал, что предпринять, затем его танки, отплевываясь из пушек и пулеметов, начали пятиться назад под прикрытием все тех же «тигров». Десятка полтора их горело перед нашим передним краем и вблизи высоты между первой и второй позициями.
Атака гитлеровцев захлебнулась. Они отходили на исходный рубеж под плотной завесой артиллерийского огня, не позволявшего нашим пулеметчикам нанести еще больший урон вражеской пехоте.
Передышка. Долгой ли она будет – не знаем. Ясно одно: это наступление фашистских войск – не бой местного значения. Слишком серьезной была увертюра перед началом его.
В траншее появляются Назаренко и Реут. Оба запыхавшиеся от быстрого бега, в темных от пота гимнастерках.
– Становись сюда, Реут, – строго приказывает сержант, подталкивая бойца к стенке окопа. – А вы смотрите и слушайте, – обращается Назаренко ко мне и Умарову. – Этого труса я нашел в блиндаже у связистов, там под сопкой, – Семен показывает большим пальцем через плечо, – где он прятался. Нервы у него, видите ли, не выдержали. Так вот, говорю тебе, Реут, при всем личном составе вверенного мне пулеметного отделения (Семен говорит это торжественно, как на митинге), говорю прямо, что в случае повторения такого я тебя, Реут, расстреляю. Без суда и следствия. А вот они, Кочерин и Умаров, станут свидетелями…
