Текст книги "Я ищу Китеж-град"
Автор книги: Александр Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
– Все будет хорошо, Иван Андреевич. Только не говорите Виктору.
– О чем, Клава?
– О нашем разговоре. Слышите? Я все сделаю.
И побежала к воротам.
– Клава! – закричал я ей. – Погодите!
Она даже не обернулась.
На следующий день Виктор работал в вечерней смене. Было жарко и душно, особенно к вечеру. Долго не потухающее небо от жара и пыли, стоявшей высоко над Москвой, казалось сиреневым. Даже не утихавший никогда сквознячок из ворот не приносил прохлады.
Я сидел на своей скамеечке у подъезда и смотрел, как дети играли в классы. Древняя игра, известная, должно быть, с сотворения мира.
– Здорово, дедок, – услыхал я знакомый голос.
И человек был знакомый в той же выцветшей ковбойке с воротничком, почерневшим от пота. Целинный загар его поблек под московским небом. И весь он как-то поблек, только воспаленные глаза горели, как угли, на осунувшемся лице. Казалось, он не спал, может быть пил всю ночь и весь день до этой минуты. От него пахло спиртом.
Я инстинктивно отодвинулся.
– Не пьян я, дедок, не бойся. Галка дома?
– Нет, – удивился я.
– Значит, не пришла еще? Придет. Проиграл Павел Хорьков, еще раз проиграл свое счастье. Ну что ж, заплатим проигрыш, как положено.
Он присел на кончик скамьи, руки бессильно упали на колени.
– Я ее у знакомой бабочки поселил, когда она от Витьки ушла. Думал, со мной уедет… замуж пойдет.
– Обещала? – спросил я.
– Нет. Разговору у нас об этом не было. Так и сказала: «Ты мне душу не тревожь, Павел, а то последний раз меня видишь». Только комнату и приняла. Хорошая, между прочим, комната. Сирень на дворе. А она даже не улыбнется. Задумчивая такая, строгая. Я как цуцик за ней ходил, стихи ей читал…
Я буду краток, жить недолго мне:
Мой срок короче горького рассказа, —
продекламировал он и, задыхаясь, продолжал: – Я много стихов знаю – в драматическом кружке выучил. «Почитай мне, Павлик», – скажет. А о жизни ни слова. Я уже тогда понял, что все проиграно, что зря она от Витьки ушла.
Он говорил тихо и монотонно, как в бреду.
– А тут еще эта Клашка пришла к квартирной хозяйке – тетка она ей. Я не досмотрел, не было меня. А то эту мышь… – он сжал кулак так, что пальцы хрустнули. – Уж не знаю, что она Галке наговорила… догадываюсь, конечно. Только Галка после этого собрала вещи и ушла. Все равно бы ушла, я уж знаю, только все-таки непереносно. Любит она Витьку…
– Любит?
– А то нет? Иначе удержалась бы, думаешь? Никогда. Я как из Шекспира прочту:
Любовь на крыльях понесла меня,
Ведь для любви и камень не преграда… —
– разве кто удержится? – он дохнул мне в лицо винным перегаром, только глаза были трезвые, ясные, до жути горящие глаза. – А она нет! Как отрезала. Тут и решил было: кончу Витьку. Ране не довел, теперь доведу. Только ведь кровью не умоешься и счастья не вернешь. Не бывает на крови счастья…
Он поднялся твердо и уверенно, будто и не пил вовсе.
– Прощай, дедок. Видно, не дождаться мне Галки. Да и ждать, пожалуй, не стоит. В степь поеду. Легче дышится там, в степи… Дома не мешают. А Галке скажи, – прибавил он и замялся. – Нет, не надо. Не говори ничего. Пусть…
И, не договорив, медленно побрел по двору – побитый, не страшный, споткнувшийся человек.
И тоже не оглянулся.
…А Галя пришла совсем поздно, после того как вернулся Виктор и я уже поджарил котлеты к ужину.
Она вошла как лунатик с протянутыми руками, ничего не видя, кроме Виктора, стоявшего у окна.
– Витя!
– Люба моя!
– Я измучилась, Витька. Не могла больше.
– И я.
Я тихо затворил за собой дверь.
А минуту спустя Галя ворвалась ко мне, и я ощутил сразу все: и силу едва не задушивших меня объятий и теплоту ее слез, высыхавших у меня на щеках,
– Иван Андреевич! Спасибо вам…
– За что, Галенька?
– За Витьку, за меня, за то, что образумили дуру березовую.
– Я ничего не знаю, Галенька.
– Не выдумывайте. Все вы знаете. Все понимаете. Умница вы моя. Она говорила, а Виктор стоял в дверях и улыбался, очень смешной и помолодевший.
А ночью за дверью снова знакомый шепот, без которого так долги были мои стариковские ночи.
– Я выброшу оранжерею!
– Не смей, Витька.
– И будем три раза в неделю ходить в клуб. Я уже решил.
– Милый.
– И на танцы.
– А лекции?
– Хватит времени и на лекции.
– Не дури, Витька. Пусть все остается по-прежнему. Я дурой была.
– Неправда.
– Нет, правда. Ну, может, один вечерок выкроишь.
– Сто. А по выходным будем за город ездить. Хорошо?
– Не знаю. Я заниматься буду. Поможешь?
– Неужели нет?
– А сколько я тебе писем написала! Напишу и порву… напишу и порву…
– А я тебе стихи написал. Думаешь, только Снегирев может?
– Покажи.
– Дурочка, ведь ночь.
– Все равно…
Нет повести прекраснее на свете…
V
Наконец я уезжаю.
Самолет на Лондон вылетает днем. Виктор и Галя поэтому приедут во Внуково прямо с работы.
На аэродром меня везет Сажин.
Он сам ведет машину и очень торопится – ему еще надо успеть на заседание какой-то архитектурной комиссии, – мало разговаривает, предоставляя мне молча проститься с Москвой.
А что можно увидеть в московский июльский полдень сквозь ветровое стекло быстро мчащегося автомобиля? До блеска выбеленную солнцем перспективу будто вымеренных линейкой проспектов, автомобильные перекрестки, белые кители милиционеров, сутолоку у витрин – живой, глазастый, по-летнему расцвеченный орнамент города.
Щемит сердце, как при расставании с новым, полюбившимся другом – я подчеркиваю новым – ведь мой Китеж-град давно потонул в прошлом до кончиков своих золотых маковок. И я уже не считаю на улицах особняки и церкви – на моем пути их больше нет.
Зато я считаю строящиеся дома.
Их срезанные на разной высоте этажи, кажется, кричат в небо: мы растем, растем, завтра будем еще выше. Ажурные стрелы строительных кранов подхватывают бетонные плиты, те взлетают над этажами и застывают в воздухе, прежде чем стать стеной или перекрытием. Белая пыль бьет в глаза.
И долго-долго потом при воспоминании о Москве будет вставать в памяти эта картина – белые срезы домов, взлет бетонной плиты и стальная рука великана из сказки о современном городе.
– Проняло? – смеется Сажин, перехватывая мой взгляд. – То-то вижу я, что вы все на стройки смотрите. Даже пыль его не берет – не морщится.
Он прибавил скорость – мы выехали за черту города.
– К концу семилетки опять приедете – не то увидите. Эту вот шоссейку не узнаете: такой проспект вытянется – ахнете. На Кутузовке похудеют от зависти. Вы знаете, что сейчас в Москве наблюдается – нигде в мире этого не увидите – тяга из центра к окраинам. С Кузнецкого моста в Черемушки переселяются да еще просят: скорее! В вашей Москве небось с Молчановки в Дорогомилово не переезжали. А если приходилось, так, значит, со службы выгнали, платить за квартиру нечем… Нет, в самом деле, – загорается он, приезжайте-ка лет через пяток…
– Нет, – говорю я, – пяток лет это много. Не вытерплю.
– Браво, Иван Андреевич! Вот это по-честному. Верю, – кричит Сажин навстречу ветру. – В Риме монетки в фонтан бросают: говорят, кто оставит монету, обязательно вернется. А вот в Москве не монеты оставляют, а сердце. Признавайтесь, оставили?
Я оставил свое сердце в Москве еще полвека назад. Но моей Москвы уже нет. Да и Сажин говорит не о ней.
– А кому вы этим обязаны? Им. Галке и Виктору. Говорил ведь вам: не к зданиям присматривайтесь, а к людям.
Я присмотрелся и полюбил. И Галку, и Виктора, и Клаву Новикову и даже Тоню Барышеву, с которой очень хотелось бы встретиться и поговорить о любви в коммунистическом обществе. Теперь я в этом не такой уж профан.
И друзей Виктора мне тоже, пожалуй, будет не хватать в Лондоне. Как-то грустно представить себе, что за дверью в соседней комнате я уже не услышу знакомых споров о том, как лучше работать и жить. И хотя на Чейн-уок негде посидеть на скамеечке и никто не наблюдает, как угасает в сумерках душный июльский день, я бы искренне обрадовался, если б услыхал за собой дружески-насмешливое:
– Здорово, дедок. Скучаешь?
Должно быть, Сажин лучше меня разбирается в людях, если он предвидел подобный конец. Ему очень хочется, чтобы я признался в этом, но я молчу. Тогда он предпринимает обходный маневр.
– А что вы у них увидели – я говорю о Галке с Виктором? Шаблонную бытовщинку, какую даже на Мадагаскаре найдете. Взбалмошная бабенка закапризничала и сбежала от мужа. А потом вернулась как ни в чем не бывало. Подумаешь, событьице!
Я попадаюсь на удочку.
– На Мадагаскаре я не был, – отвечаю я запальчиво, – но за полвека в Англии я вдосталь нагляделся такой бытовщинки. Много раз уходили взбалмошные бабенки и порой возвращались как ни в чем не бывало. Но почему уходили и почему возвращались? Я не знаю ни одного семейного конфликта, который вырастал бы из стремления к духовному совершенству, я не слыхал ни одной ссоры, которая поднималась бы до такого этического уровня. Когда я расскажу об этом в Лондоне, меня не поймут или мне не поверят, как не поверил бы я сам раньше. Вы шутите, конечно, но это «событьице» убеждает больше, чем все краны и этажи.
Сажин искренне хохочет.
– Интересно, кто кого агитирует – я вас или вы меня?
– Вот и Виктор спрашивает: не состою ли я тайно в английской компартии? Нет, Николай Федорович, не состою. Многое мне у вас чуждо, многое непонятно, но духовный ваш подвиг я вижу. Вы вырастили нового человека, который лучше нас. Я бы и заповедь сейчас переделал: блаженни лучшие, яко тии наслéдят землю.
Клава Новикова настигла меня в буфете. Солнечный свет, струившийся из окна, будто проходил сквозь нее – такой хрупкой и прозрачной показалась она мне при встрече.
– Здравствуйте, пропавшее чудо, – сказал я по-английски.
Она смутилась, как школьница, не выучившая урока.
– Не надо… не дразните. Вы же знаете… я боюсь.
Я поймал ее взгляд, удивленно скользнувший по костюму, в котором я приехал из Англии. Не знаю, почему я надел его. Пуританская чернота его была почти неуместна в этот ослепительный летний день.
– Вот теперь вы похожи на англичанина… Чуть-чуть.
– Только зонтика не хватает, – пошутил я.
Она даже не улыбнулась. Только сказала, помолчав:
– Странно все это. Как в кино. Точно это не мы с вами, Иван Андреевич, а совсем, совсем другие… И не жизнь это, а картина из чьей-то жизни… Правда?
– Где вы пропадали, Клава?
– Я звонила вам. Мне сказали, что вы улетаете. Пришла проститься.
– Спасибо, девочка. Вы обязательно напишите мне. Хорошо? Адрес у Виктора.
– Я не приду к нему.
– А уроки?
– Я не буду давать уроки.
– Что случилось, Клава? Ведь что-то произошло, да?
– Где?
– На Филях. У Гали. Мне Павел сказал, что вы были у нее.
– Была. Я сначала не знала, что это – Галя. Павел ее у тетки поселил, сказал, что есть у него девушка, на целину с ним едет, замуж идет. А потом встретился пьяный, плакал, что не любит она его. Когда вы рассказали мне, я поняла. Нельзя ей было к Павлу уходить. Я знала, что сказать ей и о Викторе и о Павле.
– О Павле? – удивился я.
– Кого-кого, а его-то я хорошо знаю. Дружили когда-то… И вообще…
– Любили его?
– Не все ли равно теперь? Вы знаете, кого я люблю.
Я поцеловал ее в лоб. Он был как ледышка.
– Все пройдет, девочка. Все забудется.
– Может быть, – она смахнула слезу. – Только ему не говорите. Он ведь счастлив сейчас…
Галю и Виктора я нашел уже, когда объявили посадку. В первый момент мы с Галей не могли найти слов – очень трудно в такие минуты найти именно те слова, какие хочет сказать сердце.
Но Галя нашла их.
– Деда милый, – обняла она меня, – деда Ваня, не уезжай.
Мне показалось, что она в белом переднике школьницы с голубым бантиком на косичке. Внученька моя!
– Я скоро опять приеду, Галенька.
– Приезжай.
– А может быть, ты приедешь?
– Не знаю. С ней приезжай.
– Хорошо.
– Я еще не знаю, как ее называть по-русски. По-чужому не хочется.
И пусть русский учит.
– А ты – английский, – вмешивается Виктор. – Вы в самом деле скоро приедете, Иван Андреевич?
– Когда-то мы говорили о романе Уэллса, Витя. Что бы сделал Кэвор, если бы ему удалось вернуться на землю?
– Снова полетел бы.
– Вот именно.
Я продолжаю разговор с ним уже в воздухе. Уже давно исчезли из вида крохотные фигурки провожающих на перроне аэровокзала, да и сам аэровокзал закрыла проплывшая под нами бесформенная гряда облаков. А я все говорю, говорю…
– Это – судьба, Витя. Темная, непознаваемая сила.
– Чепуха.
– Когда я приехал…
– А зачем, собственно, вы ехали?
– Искал свой Китеж-град.
– А нашли город солнца. Был такой мечтатель в давние времена.
– Знаю, Витя. Кампанелла.
– Именно. Мечтал о таком городе. А мы построили его.
– Как много вы знаете, Витя.
– Что вы, Иван Андреевич! Сколько еще узнать надо. О химии полимеров, об атомной физике, о кибернетике…
– Слишком много для одного человека.
– А Горький? Сколько знал Горький?
– Вот вы смеетесь надо мной, когда я говорю: судьба, чудо. А разве не чудо, что мы продолжаем разговор, когда вы, наверное, уже пересаживаетесь с автобуса на метро?
– Хитрите, Иван Андреевич. Это вы сами себе повторяете то, что я вам уже говорил…
Удивительный человек, этот Виктор.
А самолет уже высоко в воздухе, откуда Москва кажется горсточкой камешков, прихотливо рассыпанных по траве. Какое счастье, что нет облаков и я ее еще вижу.
На душе – ни тревоги, ни горечи. Все хорошо. Я твердо знаю, что вернусь сюда.
Стрелка альтиметра уже переходит за три тысячи метров. Самолет набирает высоту.
Пусть так – мое сердце с тобой, Москва.
До скорой встречи!
