Текст книги "Я ищу Китеж-град"
Автор книги: Александр Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Домишки по одной его стороне бесследно исчезли, словно их сдуло ветром, оскорбленным зрелищем этого деревянного хлама. А позади во всю длину переулка вырос розовый восьмиэтажный домина, вырос и уперся в соседа с другой улицы – она двигалась издали, с пригородов, проглатывая старенький переулок, как питон кролика. Проглатывая, но еще не проглотив: пять-шесть почерневших бревенчатых старичков еще стояли по другой стороне его, покорно ожидая кончины.
Машенькин дом торчал среди них все тем же невзрачным близнецом, только вместо снесенных ворот зиял проезд между двумя закопченными флигелями. Здесь стоял грузовик, на который сносили мебель из двери с крылечком во двор.
Женщина, только что говорившая со мной на улице, зычно командовала укладкой.
– На попа, на попа ставь! Бочком к оттоманке. Слышь?
Два парня в вылинявших футболках, поставив на платформу рыжий, пузатый шкаф, молча ушли в дом. Женщина, ничуть не удивленная моим появлением, ликующе улыбнулась. Счастье переполняло ее.
– На другую квартиру переезжаем, – объявила она. – В новые дома. Седьмой корпус.
– А этот свое уже отжил, – сказал я, оглядывая флигель.
– Давно пора. Уже все переехали.
– И Трошины?
– Какие Трошины?
Я показал на пару верхних раскрытых окон.
– Не-ет, – протянула она, – это лекаревские. А подале – Сычуков.
– Может быть, Трошины раньше жили?
– Не знаю. Я здесь с сорок второго. Из разбомбленного дома вселили. Может, до войны?
– Они давно жили, – сказал я.
Мираж уходил.
– Погодите. Наверное бабушка помнит. Пелагея Никоновна! – закричала она в открытые окна. – Бабушка!
– Не кричи. Не глухая, – послышался старческий басок, и на крыльцо выплыла широкоплечая, прямая старуха, каких в молодости зовут бой-бабами. Одну такую я здесь помнил. Как ее звали? Поля, кажется. Пелагея Никоновна? Не знаю. Может быть.
Рыжая, грудастая девка стояла тогда у ворот и смеялась над студентом, опрокинувшим на себя ведро воды у колонки. «Машуня! Штаны ему посуши. А то простынет…»
Она?
Я растерянно всматривался в суровое пергаментное лицо старухи и не узнавал.
– Вот, гражданин Трошиных ищет, – женщина у грузовика кивнула на меня, – были такие, не знаете?
– Трошиных? – переспросила старуха, окинув меня цепким, оценивающим взглядом. Должно быть, оценка была не из высоких.
– Давно не живут.
Теперь она подошла ближе и смотрела на меня строго и недоверчиво.
– А кто из Трошиных вам требуется?
– Мария Трошина, – сказал я робко. – Маша. Не помните?
Старуха не ответила.
– Вы посмотрите здесь, Пелагея Никоновна, – вмешалась позвавшая ее женщина, – а я наверх схожу. Хорошо?
Старуха даже не обернулась.
– Машуня, – прошептала она. – Доброго человека вспомнили. Давно отсюда уехала, в войну. Втроем и уехали.
– Втроем? – я не мог скрыть своего удивления.
– Втроем. С дочерью и внучкой. Три года девочке было. Говорят, мать у нее там и померла. В эвакуации. Был такой слух.
Я ничего не понял.
– Простите, кто умер? Маша?
– Зачем Маша? Дочка у нее померла, Ольга. А Маша – не знаю. Может, и до сих пор жива.
– Пелагея Никоновна, расскажите мне о Машеньке… все, что помните. Мне очень важно знать… вы даже не представляете себе, как это важно…
Просьба моя, может быть даже помимо воли, прозвучала так взволнованно, что старуха чуть-чуть улыбнулась. Глаза ее потеплели.
– Ну что ж… Вон крылечко – присядем, – она указала на другое крыльцо в глубине двора. – Там уже все уехали.
Мы сели на ступеньках возле старого искривленного тополя. Окна напротив были раскрыты настежь – там тоже уехали.
– Что же рассказывать-то, – задумалась старуха, – родственница она вам, нет? Много горя видела женщина. Мужа у ней кулаки в двадцать девятом убили. Детей сама вырастила.
– Детей?
– Двоих. Сын у нее большой человек сейчас. Архитектор. Сажин фамилия. Может, слышали?
– Когда же она замуж вышла?
– В гражданскую. Вскорости как из деревни с дочкой приехала. Дочь-то у нее от первого. Мужа не мужа, а так вроде. Пустой человек был, студент. Бросил он ее.
– Он не виноват, – пробормотал я и не узнал собственного голоса, – совсем не виноват. Он не хотел… Так случилось.
– Все они такие невиноватые, – презрительно процедила старуха.
– А письмо? – спросил я. – Он оставил письмо для нее…
– Не знаю. Чего не помню, того не помню. Переживала она очень.
И старуха посмотрела мне прямо в глаза, сразу прочитав в них все, что я прятал.
– Много годков прошло, – усмехнулась она, – состарились мы. Сразу и не узнать…
– А вы… узнали?
– Догадалась. Кому ж еще о ней спрашивать.
– И не осуждаете?
– Я не судья всевышний. Вы бы к сыну ее сходили. Он здесь в Москве проживает.
– Бабушка! – закричала женщина с крыльца напротив. – Я дверь запираю.
– Не кричи. Не глухая, – сказала старуха и встала. – Ну прощай, студент.
– Прощайте, Пелагея Никоновна.
Я низко поклонился ей и пошел на улицу.
Архитектора Сажина Николая Федоровича я разыскал легко. Он жил в надстроенном доме под самой крышей с огромным окном в небо, как парижские художники-мансардисты.
На мой звонок он сам открыл дверь, чуть прихрамывая на левую ногу. Ему, наверное, было около сорока, но выглядел он моложе – молодили глаза, озорные, насмешливые, совсем мальчишеские глаза.
В его кабинете с покатой стеной-окном было светло, как на улице. Я огляделся, ища портретов на стене, но повсюду висели только чертежи – архитектурные проекты хозяина.
– Интересуетесь? – оживился он, перехватив мой взгляд. – Все новые работы. И здесь, и здесь… А вот это – на Внуковском шоссе, на четырнадцатом километре. Не квартал, а кварталище.
Мне показалось, что он хвастает. А может быть, это была законная гордость? Я вспомнил Тоню Барышеву.
– А почему не город-спутник? – спросил я небрежно, представляя себе эту урбанистическую загадку чем-то вроде коттеджей в лесу. – Там лес, кажется? Будет жаль, если погибнет.
– Кто вам сказал, что погибнет? – вспыхнул Сажин. – Лесной массив мы сохраним. Будет создан не только новый географически, но и новый по методам строительства экспериментальный квартал.
Вспышка погасла. Профессиональное уступило место человеческому.
– Простите, увлекся. Чем обязан?
– У меня к вам особое дело, – замялся я.
– Вы архитектор?
Я отрицательно покачал головой.
– Строитель?
– Нет. Дело совсем частное. Только не удивляйтесь. Ради бога не удивляйтесь. Просьба моя покажется вам, вероятно, странной… но, уверяю вас, для меня это все очень важно…
Он смотрел на меня с любопытством. Но как трудно, как мучительно трудно было произнести это.
– Расскажите мне о… вашей матери и сестре.
– Кто вы такой? – спросил он.
Я назвал себя. Наступила пауза, как в цирке во время опасного номера. Не хватало только барабанной дроби. Он все смотрел на меня и молчал. Я даже не ожидал, что одно только имя мое вызовет такую реакцию.
– Интересно, – наконец заговорил он, – знаменитый семейный миф претворился в действительность. Ну и ну! Дайте, я на вас как следует подивлюсь.
Он вскочил с кресла и, отойдя, посмотрел на меня, прищурив один глаз и склонив голову набок, как делают художники на выставках своих собратьев.
– Ни черта нет в вас иностранного. Обыкновенный собесовский старичок. А разговор… Ни за что бы не поверил, – он развел руками. – А вы не привидение?
Я молчал выжидательно и настороженно. Сажин тоже.
– Напрасно ехали, если надеялись оживить воспоминания, – переменил он тон. – Мать умерла четыре года назад, а Ольга еще раньше, в эвакуации.
– Скажите, – спросил я, – Маша… Мария Викторовна никогда не рассказывала вам о письме, которое я оставил ей уезжая?
– Нет. Но она никогда не осуждала вас.
Я опустил голову еще ниже. Старческие слезы так же солоны, как и в дни первого горя.
– Я не спрашиваю, почему вы раньше не приезжали. Вероятно, были причины. Но спросить кое-что хочется, – вежливо сказал Сажин и усмехнулся. – Не каждый день приезжают такие гости из-за границы.
Я пожал плечами – не все ли равно теперь.
– Спрашивайте.
– Все-таки что побудило вас приехать в Москву? Особенно после стольких лет равнодушия, может быть даже враждебности?
– Не те слова. Не равнодушие и не враждебность.
– Тогда филантропия?
– Я вас не понимаю.
– Желание по-христиански исправить зло, содеянное в молодости.
Я встал.
– Кажется, мы оба не понимаем друг друга.
Он с силой усадил меня опять.
– Не обижайтесь. Для меня вы человек с того берега. Я просто хочу вас понять. Неужели безотчетно потянуло на старости лет? Тоска по родине?
– Настоящий англичанин счел бы ваш вопрос оскорбительным, – сухо ответил я. – Но формально вы правы. Я здесь родился.
– Ага, – обрадовался он, – вот мы и договорились. Настоящий англичанин! А вы не настоящий, нет! Здесь ваша родина, Иван Андреевич, и никуда вы от этого не уйдете. Небось Пушкина наизусть учили. И песни наши пели. Не «Типперери», а «Коробочку»! Здорово я вас раскусил? – он засмеялся, очень довольный. – Значит, Москву-матушку приехали посмотреть? На белокаменную полюбоваться?
– Нет больше Москвы-матушки.
Он пренебрежительно отмахнулся.
– Есть еще. Хотите сведу? И переулочки горбатенькие найдем и дома, построенные при царе-косаре. Торчат они кое-где, как лишайник. Можете умиляться.
– Я уже умилялся, – отпарировал я. – Даже на крылечке посидел.
– Вот как?! Где?
– В доме вашего детства.
– Не снесли еще? Жив?! – захохотал Сажин. – Ну и монстр! Все равно ему капут скоро. Всему переулку капут.
– Увы, – вздохнул я. – Видел.
Должно быть, в словах моих прорвалась все-таки предательская нотка сожаления, потому что Сажин тотчас же насмешливо процитировал:
– «И стало беспощадно ясно: жизнь прошумела и ушла». Так, Иван Андреевич?
Я промолчал. Мне уже не хотелось ни о чем спрашивать. Прошлого не было. Настоящее не интересовало.
– Все, – сказал я, – надо возвращаться. Не удалась моя встреча с юностью.
Колючие, насмешливые глаза Сажина весело заискрились.
– Не говори гоп, Иван Андреевич, – хитренько подмигнул он мне и тут же не выдержал – рассмеялся. – Так и быть, устрою вам встречу с юностью. Пощекочет нервишки. Да не смотрите на меня, как на фокусника. Все очень просто: у Ольги осталась дочь. Ей сейчас двадцать один.
Я вспомнил рассказ Пелагеи Никоновны – он как-то вылетел у меня из головы после слов Сажина. Трехлетняя девочка… Как я мог об этом забыть?
– Неужели?..
– Вот именно. Внучка, Иван Андреевич. И сирота. Батька на фронте погиб, под Курской дугой. Галина, Галя.
– Она знает?
– О вашем существовании? Конечно. Ни мать, ни отец из этого тайны не делали. Вообще, мы в детстве были ужасно заинтригованы – таинственный родственник из романов Гранстрема! Ольга, помню, даже мечтала: хоть бы разок на него посмотреть. Отцом вас она не звала – только «он». И классовую грань, извините, проводила решительно. С детства. «Почему он маму бросил? Потому что буржуй».
– Буржуй, – повторил я с горечью. – Галя тоже так думает?
– Когда Галка выросла, вы уже стали мифом. Ваша внезапная материализация ее наверное заинтересует – девчонка любопытная. Впрочем, – Сажин сочувственно усмехнулся, – не очень рассчитывайте на взрыв родственных чувств. Галка, если хотите, это – «сэлф мэйд ууман» – в опоре не нуждается. Жить у меня отказалась – в общежитие переехала, а замуж вышла – мы только через год об этом узнали.
Я слушал рассказ Сажина как отголосок чужой жизни, ставшей вдруг близкой и до жути волнующей. Бывает так: вы останавливаетесь в гостинице и замечаете в окне напротив частицу чужой, непонятной жизни. Изо дня в день вы наблюдаете ее, и непонятное становится понятным и притягательным. Что-то угадываешь, что-то припоминаешь, что-то настораживает и манит. Тихо шумит чужая жизнь, и вы становитесь невольным ее участником. Такое же ощущение возникло сейчас у меня.
– Галка – это совсем новое поколение, боюсь, вам уже вовсе не понятное, – продолжал разговорившийся Сажин. На мою удачу он, видимо, любил поговорить. – Наше поколение вы еще можете себе представить, мы – продукт эпохи, от которой вы бежали, большевистского штурм унд дранга. Мы росли, как молодой лес на пожарище. Вынесли и стужу, и засухи, и пургу, и бури. Выстояли и выросли. Теперь подлесок растет, и вглядитесь: такой лес вырастет – ахнете! Дети социализм начали строить, а внуки уже к коммунизму тянутся. У них и шаг шире, и прошлое в ногах не виснет, назад не оглядываются. Вот с Галкой познакомитесь, а еще лучше с мужем ее, Виктором, – смотрите в оба, Иван Андреевич: таких у себя не увидите.
Дверь приоткрылась, и звучный женский голос спросил:
– Будешь ужинать, Коля?
– Поужинаем? – подмигнул мне Сажин.
Я отказался.
– Ну как знаете. И мне, пожалуй, не хочется. Тонечка, – повысил он голос, – резервируй ужин на более поздний срок. У меня еще дела есть.
Он взял телефонную трубку и взглянул на меня с лукавой усмешечкой.
– Хотите с Галкой встретиться, а?
И, не ожидая ответа, набрал номер.
– Амбулатория? Галю можно? А когда освободится? В девять. Отлично. Вот и передайте: Николай Федорович вышел к ней в восемь пятнадцать. Идет пешком по правой стороне улицы. Пусть выходит навстречу.
Без лишних слов мы поднялись.
– Трепещите перед экзаменом, – засмеялся Сажин и открыл дверь.
…Мы вышли на Садовую, спустились к Смоленской площади и, не доходя, остановились на углу улицы, в начале которой, вернее посредине ее, уцелел желтый купеческий особняк, рассекавший ее дельту на два узких канала, а за ним уже ничем не разделенная широченная улица устремлялась вниз к освещенному высокими огнями мосту через Москву-реку.
– Узнаете? – спросил Сажинв
Я недоуменно промолчал.
– И немудрено. Это – Кутузовский проспект, новая московская магистраль. Здесь еще она отрыгивает прошлым: как-никак склеена из двух переулков, а вот дальше пойдем – увидите. Вы ходок хороший?
– Пошли, – сказал я.
И мы пошли. Улица была тиха и пустынна, и только мимо, не останавливаясь, как на гонках, неслись одна за другой легковые машины. Несчетные огоньки, отражаясь, мерцали в темном речном зеркале. Ступенчатый массив гостиницы «Украина» сверкал всеми своими этажами по ту сторону реки. Я чувствовал себя Гулливером, рискнувшим прогуляться по вечернему Бробдиньягу.
Сажин не отвлекал меня разговорами, он просто время от времени поглядывал на меня с любопытством, как бы проверяя мои впечатления. Неужели он думал, что я буду восхищаться? Эти огромные каменные коробки, окаймлявшие строгим, почти суровым орнаментом не очень светлую, широкую улицу, часто недостроенные, с темными глазницами окон, к которым еще не прикасались ласковые руки хозяек, с однообразно плоскими фасадами без колонн и балконов, вызывали у меня тоскливое чувство одиночества. Душа алкала света, обилия света, ослепляющих магазинных витрин, пестрящих неоновых вывесок, множества огней на фронтонах кинотеатров, у домовых подъездов, высоко над улицей. Хотелось, чтобы широкие тротуары заливал шумный поток прохожих, чтобы в ушах звенел громкий смех, обрывки разговоров, музыка из открытых окон.
Я сказал об этом Сажину, он засмеялся.
– Все это будет, и очень скоро. Вы присутствуете при рождении улицы, первых часах ее жизни. У себя вы этого не увидите. У вас новая улица – это минимум десятилетия, а старая – уже история, века. Пикквик сейчас не заблудится ни в Сохо, ни в Сити. А у нас, скажем, Чацкому пришлось бы кричать: караул, где я?! Старая Москва умирает и новая рождается у нас одновременно на всем гигантском пространстве города, и в центре и на окраинах. И в этом, пожалуй, самое характерное в облике Москвы пятьдесят девятого года.
Сажин говорил увлеченно и громко, как с трибуны, не понижая голоса. На него оборачивались. Здесь было более людно и светло. Только что кончился сеанс в кинотеатре напротив, и люди расходились, заполонив широкие тротуары. Сверкающие витрины «Гастронома» бросали на асфальт большие квадраты света. Концентрированное сияние дня, разлитое в продолговатые стеклянные колбочки, заливало рассеянным дневным светом витрины фруктового магазина. За пирамидками груш и яблок из папье-маше как будто всходило солнце, прятавшееся в прозрачных, блистающих облаках.
– Ага, – обрадовался Сажин, – уже не чувствуете себя одиноким! Обжита улица. А вот и милые вашему сердцу балконы и лоджии, – он указал на дом напротив с темными лепными украшениями по углам. – Несколько лет назад мы строили и такие. Теперь одумались. Отрыжка барокко – неэкономично и бесполезно.
– Философия бедности, – съязвил я.
Сажин как-то искоса посмотрел на меня и усмехнулся.
– А что смешного? – обиделся я. – Бедность есть бедность. Голодный тоже мечтает о хлебе, а не о зернистой икре.
Он засмеялся громко, с добродушным превосходством учителя над не в меру строптивым учеником.
– Не помогает мимикрия, Иван Андреевич, не помогает. Наша рубашечка, – он ткнул меня пальцем в грудь, – а нет-нет да и выглянет из нее этакий просвещенный британец. Философия бедности! – повторил он презрительно. – Не бедности, друг сердечный, а необходимости! Необходимости дать удобное, светлое жилище миллионам людей и дать как можно скорее. Неужели вы не видите грандиозности задачи? Я вижу. И грандиозность и поэтичность.
Он замолчал и прибавил тихо, почти устало:
– Вот что надо видеть в Москве сегодня. Сейчас. Профиль будущего. И людей, которые его строят. Да вот вам одна из них.
И Сажин весело подхватил бросившуюся к нему девушку в светлом пыльнике. Что-то знакомое вдруг мелькнуло в ее лице и тотчас же исчезло, в каком-то движении, в каком-то ракурсе на мгновение воскресив прошлое. Так вот она, Галя.
– Что случилось, дядя Коля? – спросила она.
– Ничего страшного, – усмехнулся Сажин, – но нечто любопытное все-таки произошло. Материализовался дух твоего предка, Галочка. Знакомься. Перед тобою твой таинственный английский дедушка.
Если Сажин рассчитывал смутить Галю, он ошибался.
– Здравствуйте, – сказала она просто.
– Здравствуй, Галя.
Мне хотелось назвать ее нежнее и ласковее, но у меня ничего не вышло.
– Ой, как вы хорошо говорите по-русски!
– Как видишь, не разучился.
Сажин стоял в сторонке, хитренько улыбаясь.
– Я, пожалуй, покину вас, – сказал он. – Вон мой автобус идет. Вы и без меня договоритесь.
Но прошло не десять и не двадцать минут, пока мы договорились. Наш разговор напоминал серию вопросов и ответов из англо-русского разговорника, причем спрашивала только Галя. Я отвечал послушно и предупредительно, как ученик на экзамене.
– Почему вы раньше не приезжали?
– Как-то не получалось, Галя. То было некогда, то не решался. Не так легко совершить экскурсию в прошлое.
– Разве вы приехали в прошлое?
– К счастью, я ошибся.
– Я знаю от бабушки все, Но если вы любили, зачем уехали?
Ее синие глаза смотрели строго-строго. Что я мог ответить ей?
– Я написал ей, Галя. Тогда я не мог иначе.
– Струсили. Впрочем… – Галя задумалась и прибавила уже мягче, – бабушка никогда о вас плохо не говорила. Должно быть, не мне судить. А все-таки… – она дернула плечиками, – не понимаю я… От любимого можно уйти лишь тогда, когда чувствуешь, что мешаешь ему, что стал или можешь стать ему в тягость…
Целый квартал мы шли молча. Я искал слов и не находил. Разговор возобновила Галя, и так же стремительно, как и начала.
– У вас есть семья в Англии?
– Была. Сейчас никого, кроме Джейн.
– Это ваша дочь?
– Внучка. Такая же, как и ты. Девятнадцать лет.
– Я старше. А она красивая?
– По-моему – да. Впрочем, я плохой судья.
– Не такая, как я, уродина?
Я мысленно поставил Джейн рядом с ней. Галя была не хуже.
– Ты похожа на бабушку, Галя.
– Скажете тоже. Бабушка красавица была, – глаза у Гали заблестели. – А все-таки чудно. Вдруг оказалась сестричка в Англии. Ну не сестричка, а вроде. Она не говорит по-нашему?
– Нет, Галя. Ни слова.
Она вздохнула.
– Жаль. Значит, не сговоримся. А то хотелось бы поглядеть на нее.
– Почему же нет? Приедешь – познакомишься.
– А почему она с вами не приехала?
– Она служит, Галя. А фирма Клепхем не дает отпусков.
– Даже за свой счет?
– Увы.
– Я и забыла, что у вас капитализм, – сказала она с нескрываемым сожалением.
– Капитализм, – согласился я. – Только все это гораздо сложнее.
– Читала, – равнодушно заметила Галя. – И ребята рассказывали. Которые ездили. А у нас вам нравится?
– Я еще многого не понимаю, Галя.
– Поймете. Поживете и разберетесь. Вы где остановились?
– В гостинице.
– А вы к нам переезжайте; У нас две комнаты – поместимся. А то, можно сказать, родственник, и вдруг в гостинице. Нехорошо.
Я не мог сдержать улыбки. Галя вспыхнула.
– А вы не смейтесь. Конечно, нехорошо. Только я вас буду звать Иван Андреевич. У меня уже был один дед. Ладно?
– Зови, как хочешь. Ты – прелесть, Галя. Знаешь, на кого ты сейчас похожа? На добрую девочку из сказки, пожалевшую старого колдуна.
Я искренне любовался ею.
– Это вы-то колдун? – засмеялась она. – Нет, вы хороший. Только… – она испытующе посмотрела на меня и замялась.
– Что только?
– Не такой, как мы. И такой, и не такой… – Галя смущенно подыскивала слова, – что-то есть в вас… не наше. Вы не серчайте, но что-то действительно есть. Или в разговоре, – она почему-то взглянула на мои руки, – или вот, как вы шляпу держите. Почему вы ее сняли и не надели?
Как объяснить ей?
– Шляпу всегда снимают в церкви. А я чувствую себя сейчас, как в церкви. Ты это понимаешь, Галя?
Она опять замялась.
– Не знаю… Тот, другой мой дед… никогда бы так не сказал.
И мне показалось, что прошла по крайней мере минута, прежде чем она добавила просто и задушевно:
– А может, все потому, что я к вам еще не привыкла. Вот переедете и – привыкну. И Виктор рад будет. Он до людей жаднющий.
…Так я переехал на восьмой этаж нового дома в квартиру знатного токаря Виктора Черенцова.
III
Он сразу же ушел на завод после завтрака. Мне уйти не удалось – Галя просила дождаться ее, она собиралась ненадолго в амбулаторию.
– Зачем, Галенька? Сегодня же воскресенье.
– А у нас непрерывка. У меня правда, выходной, но сегодня Ритка в хирургическом. Боюсь – не справится. В четверг Петьку Холопова с порезом привели. Кровь так и хлещет. Ритка, как увидела, так сразу в обморок. Даже Мария Кондратьевна расстроилась.
У Гали обостренное чувство долга. Я не совсем понимаю, перед кем. Перед нанимателями, обществом? У меня оно тоже было: за сорок лет ни одного замечания. Но фирма Клепхем не подарила своему юрисконсульту ни одного лишнего пенни, а я не отдал ей ни одной лишней минуты. Мы квиты. Так же работает Джейн.
Галя почему-то думает и действует иначе. Может быть, она хочет помочь подруге?
– Да она мне вовсе не подруга, зануда она и задавака.
– Может быть, мало опыта у врача?
– Конечно. Мария Кондратьевна всего второй год работает.
Я, кажется, начинаю понимать.
– Значит, хочешь помочь неопытному врачу?
– Почему неопытному? И опытный был бы – все одно пошла бы.
В воскресенье матери свободны, детей приводят. Они как птички раненые – сидят в хирургическом забинтованные. Жалко.
– Так ведь есть же дежурная сестра. И, конечно, опытная.
– Все одно беспокойно. Как там? Нет, уж пойду. Надо.
Пока я размышлял, у дверей позвонили.
– Откройте, Иван Андреевич, – крикнула Галя из ванной, – я пока оденусь.
Я открыл дверь и невольно шагнул назад. Передо мной стоял мой собеседник с автобусной остановки в Филях. Только сейчас я обратил внимание на оттенок его загара – он отливал медью. Так загорают только на юге.
– А-аа, – протянул он, узнав меня, – вчерашнее воскресенье. Здорово, дедуля.
Он уверенно вошел в переднюю, бросил взгляд на Галин пыльник на вешалке и рассеянно обернулся ко мне.
– Ты чей дедок – Галкин или Виктора?
– А вас почему это интересует? – спросил я.
– Меня это совсем не интересует. Я из вежливости, – засмеялся парень. – Галка дома?
– Она одевается, – буркнул я. Парень мне явно не нравился.
– Не гордые – подождем, – сказал он и прошел в комнату.
Даже не взглянув на оранжерею Виктора, он присел к столу и засвистел.
– Нехорошо, – заметил я укоризненно.
– Что нехорошо?
– Свистеть.
Он оглядел комнату и ухмыльнулся.
– Верующий? А икон нет – значит, можно.
Но свистеть перестал. Я выжидающе смотрел на него.
– Что глядишь? Дивуешься?
– Загорели вы очень.
– В степи, – равнодушно пояснил он. – На целине.
Я буквально выпучил глаза. Передо мной был живой человек из того почти как Антарктида, страшного мира, каким со страниц «Дейли мейл» выглядят советские целинные земли.
– Сбежал? – спросил я.
– Дураки бегут, а я в отпуск приехал. Дело есть.
– А как там?
– Ничего. Наворачиваем.
– В землянках живете?
– Много вы о нас знаете, – фыркнул он и сплюнул.
Плевок пролетел на некотором расстоянии от меня и очень точно попал в раскрытое настежь окно. Я отшатнулся.
– Удивляешься, – засмеялся парень. – Это я в степи научился. Пылища по дорогам – смерть. Все горло забьет. А живем ничего. Получше вашего живем. Кровати с шишечками. Радио.
– Ого, – сказал я дипломатично.
– Амбулаторию огоревали. Вот я и приехал за Галкой.
– За Галей? – удивился я. – А Виктор?
– Виктор ей ни к чему. У него ни души, ни сердца – одна электроника.
– Ну, знаете, – начал было я.
– Знаю, если говорю, – отрезал парень. Я за Галкой топал, когда тебя, дедок, здесь не было. Так бы душу вынул и на стол положил – на, бери, делай что хошь. Не взяла.
Он произнес это с такой откровенной горечью, что язвительная насмешка застыла у меня на губах. Я только спросил:
– Думаете, теперь возьмет?
Он помолчал, потом сказал, глядя в окно.
– Вызволить ее надо. Пропадет она с ним.
– Кого это ты вызволять собираешься?
В дверях стояла Галя. В синих глазах ее светился смех.
В первый раз увидел я, как он смутился. Кровь густо прилила к его лицу и шее. Даже стойкая сила загара не смогла скрыть Этой предательской красноты.
– Когда ты только поумнеешь, Павел?
– Да вот как вижу тебя, так и дурею.
– Значит, и видеть не надо.
– А если такая дурь любого ума слаще, – нахохлился Павел.
– А мне в ней какая радость? На дурь и ищи дур!
Она подошла к зеркалу, кокетливым жестом поправив волосы. Павел стоял, опустив глаза, и не видел того, что увидел я: Галя отнюдь не сердилась.
– Давно приехал?
– Дня два.
– Когда назад собираешься? Или совсем не собираешься?
– Это от тебя зависит, Галка. Как ты захочешь.
– Значит, завтра и уедешь.
– Какая ты злая, Галина.
– Да уж какая есть.
Должно быть, растерянность Павла ей показалась забавной, потому что она громко рассмеялась и прибавила добродушно:
– Не расстраивайся, Павлуша. Я шучу. Лучше проводи меня до уголка.
– А ты не шути, – сказал упрямый парень. – Меня этим не отошьешь. Я прилипчивый.
– Ну пойдем, прилипчивый.
Появление Павла и Галина радость, плохо замаскированная наигранным пренебрежением к гостю, заставили меня призадуматься. Злые слова Павла об «электронике» вместо сердца у Виктора также наводили на размышление. Что-то уже так прочно связало меня с Галей и Виктором, что я не мог отнестись безразлично к ощущению неведомой опасности, занесенной ветром с целинных земель.
Сказать или не сказать Виктору? И что сказать? И не покажусь ли я на старости лет смешным гидальго из Ламанчи, забывшим о том, что в этом уголке подлунного мира действуют совсем иные моральные критерии и законы?
Пока я размышлял об этом, пришел Виктор и пришел не один. Его сопровождали Николай Дорохов, Света Минчук и Федя Семячкин. Курносенький Ежик Белкин с аккордеоном через плечо замыкал шествие. Все они работали в одной бригаде с Виктором, хотя я имел очень смутное представление о том, что такое бригада. Средний возраст их не превышал двадцати.
– Вот и хорошо, Иван Андреевич, – обрадовался Виктор, увидев меня дома, – с нами посидите. Ребят моих вы знаете.
Мы условились с Виктором и Галей, что для всех окружающих я буду просто их дальним родственником, приехавшим погостить на лето. «Тихонький старичок», как меня окрестили соседи, ни в ком не возбуждал любопытства. Не заинтересовались мной и гости Виктора.
– У нас тут небольшое собрание, – пояснил он мне, – поговорим о жизни и вообще… Поинтересуйтесь, если хотите.
На мальчишеском лице Ежика отразились разочарование и недовольство. У него даже аккордеон всхлипнул.
– На заводе собрание, в клубе собрание, – протянул он, – я думал пивка выпьем, поиграем…
– Бесаме мучо, – съязвила Света.
– А что? Сила – песенка.
– Потом, – поморщился Виктор. – Не было бы дела, не позвал бы.
– А может, перенести? Не все ведь собрались. И Снегирева нет, – сказал Дорохов. Шрам на щеке, оттягивающий верхнюю губу, придавал лицу его суровое выражение.
– Это какой Снегирев – инженер? – спросил Ежик. – А он зачем?
Виктор промолчал, о чем-то раздумывая. Ежик настаивал:
– Зачем инженера тянуть?
– Где ты был, сопляк? – вмешался Федя. – Лабораторию Виктору дают. Не слыхал, что ли?
– Ну, знаю.
– Инженера к ней прикрепляют и чертежницу.
– Это какая лаборатория, Витя? – заинтересовался я.
– Ну как бы вам объяснить попроще… Нечто вроде постоянно действующей группы рационализаторов. Подобрались люди разных специальностей – токари, карусельщики, заточники. Словом, комплексная бригада. Только каждое техническое улучшение будем искать не кустарно, а лабораторным путем. Вместе с инженером, конечно.
– Вот бы и собрались вместе. Лучше бы со Снегиревым, – все еще сомневался Дорохов.
– Нет, – возразил Виктор, – не о работе пойдет речь – о жизни. Со Снегиревым еще будет что обсуждать. А пока нам его догонять нужно. Отстали.
– Это в чем же отстали? – задорно откликнулась Света. – А если он отстал?
– Если отстал, – подтянем. Только я о культуре говорю – тут спорить нечего.
– Да ведь учимся, – сказал Дорохов, – кто на вечернем, кто на заочном. О тебе и говорить нечего. Ежик только. Так и он с осени обещал.
– Обещанка-цацанка, а дурному радость, – не утерпела Света.
Ежик нахмурился.
– Думаешь, не сдержу? Нет?
– Нет.
– Уже документы подал.
– Врешь. Куда?
– В техникум.
– Я не с кухни кума, я из техни-кума, – фыркнула Света. – Все равно врешь.
– Да будет вам, – остановил их Дорохов. – В чем Снегирев нас обогнал? Только в технике. Так сразу не догонишь – инженер.
В глазах у Виктора появилось уже знакомое мне выражение упрямого терпения. Я знал, что оно не исчезнет до тех пор, пока он не объяснит всего, что им непонятно. Виктор мог объяснять часами, не проявляя ни малейших признаков раздражения. Я испытал это на себе.
– Хочешь знать, в чем он нас обогнал? На прошлой неделе он был на концерте Ойстраха. А мы были? Нет. Кто из нас интересуется серьезной музыкой? Никто. Еще пример. Встречаю Снегирева на книжном базаре у библиотеки Ленина. Смотрю, книжки покупает. Багрицкий и Брюсов. И то и другое – стихи. А знаем мы таких поэтов? Не знаем… или мало знаем, – поправился он, заметив протестующее движение Светы. – И не любим стихов. Не читаем.
– Я Есенина люблю, – сказал Ежик.
