Текст книги "Пять дней"

Автор книги: Александр Воинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

2

Штаб фронта занял почти целую улицу, а для командующего отвели каменное здание школы. После хатки в Филонове Ватутину это помещение показалось почти роскошным. В большой комнате, служившей кабинетом, поставили столы, тотчас же разложили карты, и комната сразу приняла привычный, по-своему обжитой вид, словно хозяин ее работает здесь давным-давно.

Комендант штаба доложил, что неподалеку есть баня. Ватутин тотчас же отправился туда и долго мылся, отфыркиваясь и вздыхая от наслаждения. Какое блаженство полежать на верхней полке, окатить себя из ушата холодной водой, охнуть от тысячи иголок, вонзившихся в тело, и почувствовать наконец приятную, освежающую усталость.

Ватутин возвратился к себе с веселым блеском в глазах, ощущая во всем теле прилив бодрости. По дороге ему попадались офицеры и, приветствуя, уступали дорогу. «Откуда это так важно идет командующий фронтом? – не без озорства подумал Ватутин. – Командующий идет из бани!…» И беззвучно засмеялся.

В штабе его ожидало неприятное известие. Серьезно заболел начальник штаба Бобырев. Его уже увезли в госпиталь.

За себя он оставил Иванова. «Молод еще, – подумал Ватутин, – справится ли?» И вдруг усмехнулся. А сам он тоже ведь не старик. Ведь и Рыкачев тоже вот считает его слишком молодым, чтобы командовать фронтом…

Ватутин не стал вызывать к себе Иванова, чтобы ввести его в курс дел, а решил сам пойти к нему посмотреть, как работают офицеры оперативного отдела.

Иванова он застал в яростном споре с полковником Куниным.

Они стояли, разделенные широким письменным столом с наколотой во всю длину картой, и глядели друг на друга ненавидящими глазами.

Коротконогий, приземистый Кунин от гнева покраснел до того, что казалось, кровь вот-вот брызнет у него из щек. Потрясая пухлым кулаком, он что-то кричал, а что – разобрать было нельзя. Слышалось только: «Это ваша вина! Сами потакаете!… Непростительно!… Непозволительно!…»

– Что тут у вас случилось? – спросил Ватутин, подходя к столу.

– Разрешите доложить? – шагнул вперед Кунин. Он, видимо, очень хотел рассказать о причинах столкновения, прежде чем об этом расскажет Иванов.

– Докладывайте!

– Полчаса тому назад, товарищ командующий, захожу я в оперативный отдел. И что же вижу? Направленец армии Коробова майор Гришин вместе с подполковником Кравцовым работают над картой, и этот самый Гришин говорит: «В районе высоты «131,5» мы не выдержим, гитлеровцы надают нам по шее». Кравцов ему отвечает: «Ты прав. Оборона здесь никуда, и они нас непременно попрут». Одним словом, черт знает что! Пораженчество какое-то. Я решил вмешаться. Подхожу и говорю: «У вас, товарищи, вредные, упаднические настроения. Высота «131,5» укреплена хорошо»…

Ватутин не дал ему окончить:

– Позовите сюда Гришина и Кравцова. Я сам с ними поговорю.

Через несколько минут оба виновника баталии стояли перед Ватутиным, а Кунин, присев к столу, метал на них гневные взгляды.

– Товарищ Кравцов, каким делом вы сейчас заняты? – строго спросил Ватутин.

– Отрабатываем вопросы взаимодействия, товарищ командующий, – ответил подполковник и бросил беспокойный взгляд на Иванова, который мрачно молчал, уставясь в лежащую перед ним сводку.

Кравцов еще совсем молод, недавно – ускоренным порядком – выпущен из академии. Но Ватутин знал, что он человек способный и с боевым опытом.

Вот с Гришиным еще совсем не знаком. В штабе он, кажется, недавно, ничем себя пока не проявил и не бреется к тому же, отметил Ватутин, придирчиво оглядывая майора, который, как перешагнул через порог, так и остался стоять, нескладный, с испуганно-удивленным лицом. «Такой может и собственной тени испугаться, не то что противника, – зло подумал Ватутин. – Может быть, в словах Кунина есть доля правды…»

– Доложите, как вы оцениваете возможности противника на том участке, из-за которого у вас произошел спор с товарищем Куниным, – сухо сказал Ватутин, глядя через плечо Кравцова на взволнованное и напряженное лицо Гришина, – да перестаньте топтаться у двери… Подойдите к карте и доложите.

– Слушаюсь, товарищ командующий, – сказал Кравцов и шагнул к разложенной на столе карте.

– Нет, не вы! Пусть товарищ Гришин доложит. Где тут противник может нам по шее наложить?… Ну, быстрее! Я слушаю!

Ватутин подошел к карте. Кунин вскочил с места.

– Посмотрите сюда, товарищ командующий. Вот эта высота – «131,5»! Она в наших руках и господствует над местностью. Зачем же переоценивать противника? – Он небрежно бросил карандаш на карту. – Вот и доложите, Гришин, свою доктрину товарищу командующему!

Гришин неловко одернул гимнастерку и взял карандаш.

– Это верно, товарищ командующий, – сказал он глухим голосом. – Высота эта сравнительно хорошо укреплена и командует над местностью. Но все дело в том, что противник, который здесь силен, может обойти ее вот по этим оврагам… А резервы, как видите, находятся далеко. В эту сторону маневр не предусмотрен. – Он выжидательно взглянул на Ватутина.

Тот кивнул:

– Говорите дальше!

– Теперь при нашем наступлении… Опять же мы недостаточно используем эту высоту. Отсюда далеко проглядывается оборона противника. Можно бы нанести удар на всю ее глубину. А артиллерии здесь мало…

Он замолчал.

– Это все? – спросил Ватутин.

– Все, товарищ командующий! – Гришин опять одернул гимнастерку и отошел от карты.

– А вы что можете добавить, товарищ Кравцов?

– У меня дополнений нет, товарищ командующий, – ответил Кравцов. – Полагаю, что майор Гришин прав.

– Ну что ж, – сказал Ватутин, – недоразумение можно считать выясненным. У меня к вам больше вопросов нет. Соображения правильные, и я попрошу товарища Коробова обратить на них внимание. Идите, товарищи!

Кравцов со скрытой насмешкой посмотрел на Кунина, повернулся и незаметно подтолкнул Гришина к двери: «Выкатывайся, друг, поскорей. Чем дальше от начальства, тем лучше».

Но Гришин не успел дойти до порога. Ватутин остановил его:

– Бриться надо, товарищ майор! Увижу еще раз в таком виде, наложу взыскание. И вообще последите-ка за собой, выправка не строевая. Идите…

И, проводив командиров взглядом, в котором уже не было прежней строгости, Ватутин повернулся к Кунину.

Тот как-то весь обмяк, потускнел, съежился и, растеряв свой прежний задор, молча ждал, что скажет ему командующий.

И дождался.

– Спасибо вам за бдительность, товарищ Кунин, – насмешливо проговорил Ватутин. – А ведь командиры совершенно правы. Они здраво оценили обстановку. Перед самой высотой у противника свежая дивизия. Она может нам всю обедню испортить. – Ватутин помолчал, оглядывая Кунина, который, не зная, куда ему деть руки, то прижимал их к бокам, то прятал за спину. – И одинаково вредно, товарищ Кунин, как переоценивать силы и возможности противника, так и недооценивать их. Запомните это! Гришин и Кравцов думали, работали, соображали… А вы даже не дали себе труда разобраться в том, что они говорят, или, что вернее, попросту не смогли. Шапками, дескать, закидаем. Трудно, трудно вам будет работать. Можете быть свободны, товарищ Кунин.

Как-то отчаянно махнув рукой, Кунин выбежал из комнаты.

Еще некоторое время Ватутин находился в состоянии глухого раздражения. Конечно, Кунин тупица, и, чтобы скрыть это, он кричит, шумит, размахивает руками и мешает другим работать.

Но ведь сколько умных голов думало, сколько раз прикидывали и соображали, что и как… Да он и сам уже считал, что все в порядке, нигде не подкопаешься. А какой-то плохо побритый майор с растерянным лицом взял и подкопался… Молодчина все-таки! Задал задачу! Придется к этой чертовой высоте выдвинуть артполк. Сказать-то легко, а на деле это вам не фигуру на шахматной доске переставить: перекинул коня с места на место и будь доволен, что сделал верный ход. Нет, перевести целый полк на другой участок совсем не так просто. Надо переставить в другом порядке еще несколько частей, которые должны поддерживать друг друга в сложной системе взаимодействия. Надо подумать и о том, где разместить штабы, наблюдательные пункты, тылы, склады, – словом, думать и думать обо всем, начиная с боевой задачи, которую эта часть будет выполнять, до самой последней организационной и хозяйственной подробности.

Черт подери, а ведь он собирался просто поговорить с Ивановым по душам, ободрить его! И вот вместо этого приходится опять пересчитывать силы и средства, чтобы исправить просчет с этой проклятой высотой.

Но теперь уже необходимости в специальном разговоре с Ивановым, пожалуй, и не было. По осведомленности, которую проявил Иванов, по тем советам, какие он давал, было видно, что нити управления он держит крепко, что он памятлив, обладает необходимым воображением и ясно представляет себе, что получится, если произвести сложную перестановку частей.

* * *

Ну вот, Татьяна, ты скоро получишь ответ на свой вопрос. И вы – деды с переправы. Только знали бы вы, как напряжено его сердце в эту звенящую легким морозцем степную ночь.

Домик, стучащий движок. Полководца почему-то всегда изображают склонившимся над картой. А на самом деле все просторы, все леса, балки, изгибы Дона и даже мелких безымянных речушек он видит внутренним зрением, как шахматист, который удерживает в памяти расположение всех фигур, не глядя на доску.

Удивительно, как точно он чувствует упорную и беспокойную мысль Вейхса. Иногда кажется, что они уже давно знакомы и следят друг за другом с прищуром неторопливо целящихся стрелков.

Очевидно, не только поэтам необходимо одиночество, чтобы, оставшись наедине с собой, ощутить движение жизни и полет мысли. Это нужно всем, кто в непрерывном борении ищет свои пути.

Он полулежит на стонущей растянутыми пружинами железной кровати, которая почему-то полюбилась коменданту. Он возит и возит ее из одной деревни в другую, вместо того чтобы где-нибудь бросить. И подушка жесткая, вся в куриных перьях, прокалывающих наволочку.

Ну и натопил же ординарец, чтоб его взяла нелегкая! От такой заботы можно угореть.

А форточки в этом деревенском доме нет. Хоть выставляй целиком раму.

Какая сложная вязь мыслей. Где-то в ночи медленно поворачивается маховик войны.

Была когда-то юность… Полтавская военная школа… Фрунзе. Вот он идет мимо строя курсантов. Специально приехал на выпуск… Необъятное поле. Говорят, на этом поле когда-то гремела Полтавская битва… О чем говорил Фрунзе?…

Не вспомнить. Ведь минуло почти двадцать лет! Целая жизнь… Нет, он правильно сделал, что поддержал Берегового. Жизнь сильно побила этого человека, но не пригнула, не сломила. Конечно, самым легким было бы от него избавиться, как это хотел сделать Рыкачев.

Усталость берет свое. Мысли то текут лениво, то начинают торопиться, обгоняя друг друга. Но где-то в подсознании то главное, что он должен понять. Рыкачев!… Не в нем ли дело? Чего хотел Рыкачев? Лишний раз подчеркнуть, что он, Ватутин, еще молод, что долгие годы провел на штабной работе и у него мало опыта командования. Что ж! В этом есть своя правда. Еще на Воронежском фронте, впервые приняв полную власть над войсками, он понял, как несоизмеримо повысилась его ответственность. Быть начальником штаба и труднее и легче, но не сравнимо с положением человека, за которым оставлено право решающего приказа…

В те далекие годы, когда он вместе с Береговым шагал в курсантской колонне по дорогам Полтавщины в поисках банды Беленького, все было гораздо проще. На плече висела винтовка, пояс оттягивал кожаный подсумок, набитый патронами, а за спиной, в вещевом мешке, в такт мерным шагам постукивал котелок.

Мысли уносятся в давнее прошлое, вновь возвращаются к заботам дня. Он снова вспоминает свой последний приезд в Москву, темные улицы, большую квартиру, грустные глаза Татьяны.

Нет, себя не обмануть. Тревожное чувство не оставляет его. Да, черт побери. Рыкачев прав – он молод, и у него есть ошибки. Но что ж теперь делать?… Звонить в Ставку, просить, чтобы в последний момент его отстранили и назничили на его место другого, более опытного… Хватит ли сил, ума, опыта, воли, чтобы выйти победителем из тех испытаний, которые ему предстоят? Не переоценивает ли он свои силы?

Возможно, спор с Рыкачевым и есть проверка всей его жизни? Еще есть время понять. Выигрыш или проигрыш? Таковы ставки в их споре. Выигрывается сражение – успех, проигрывается – гибель десятков тысяч жизней, новая затяжка войны.

Риск!… Что было бы на Северо-Западном, если бы он растянул войска? Немцы прошли бы, как вода сквозь решето. Но он боролся, доказывал, убеждал – «везде силен не будешь». Надо наносить удары, чтобы противник считал, что у тебя больше сил, чем на самом деле.

Своя земля!… Она помогает, как стены родного дома.

Победа нужна! Но не менее важна и цена, которая за нее заплачена. Так ли уж важно Рыкачеву, какой ценой он победит?

Может быть, это и есть главное в их споре!

Почему он тогда не спросил Ольгу Михайловну?… Она умная, помогла бы разобраться в Рыкачеве. Впрочем, жены всегда пристрастны…

Доверие!… Вспомнил… Именно о доверии говорил Фрунзе.

Береговой, несомненно, поднимется… А Рыкачев?… Он-то старается заглянуть далеко-далеко – в историю. Какое крылатое выражение: «История рассудит». Нет, их рассудит сражение…

Темная, беззвездная ночь за окном… Чирская! Почему там оказалась танковая дивизия СС? А что, если Вейхс соберет именно в районе Чирской свои резервы? Это вполне возможно. Ведь Паулюс наверняка считает, что со Сталинградом покончено.

Как он устал, как дьявольски устал и не может сосредоточиться на чем-нибудь одном. Заснуть! Нужно заснуть… Обязательно заснуть…

Когда же наконец он напишет письмо Виктору?…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Утро последнего дня перед наступлением Ватутин провел в штабе Коробова. Надо было в последний раз проверить, все ли командиры частей армии, наносящей главный удар, уяснили свою боевую задачу, договорились ли о полном взаимодействии, обеспечены ли части боеприпасами.

Коробов вел совещание командиров и замполитов деловито: коротко, не тратя лишних слов, спрашивая каждого о том, как подготовились к наступлению его части.

Ватутин с напряженным вниманием слушал доклады комдивов, иногда одним-двумя меткими вопросами определяя, что и у кого не вполне додумано, не доделано, не уточнено.

Сидя рядом с Коробовым и слушая доклады, то подробные и витиеватые, то суховатые и лаконичные, он оглядывал расположившихся вокруг командиров. Это были уже немолодые люди, за плечами у них были и гражданская война, и долгие годы партийной работы в армии, и Халхин-Гол, и тяготы первого года этой суровой войны.

Но сейчас с каким-то особенным вниманием он смотрел на каждого из них, подолгу задерживал взгляд то на одном, то на другом лице.

Вот, склонившись над планшетом, что-то быстро записывает полковник Яковлев – командир артбригады. Иногда он вскидывает кверху свое острое, отмеченное редкими крупными рябинками лицо и сосредоточенно глядит на Коробова немигающим взглядом. Рядом с ним удобно расположился на скамейке командир кавалерийского корпуса генерал Свирщевский. Он откинул полы расстегнутой шинели, разложил перед собой на табуретке карту и каждый раз, когда Коробов называет тот или иной населенный пункт, наклоняется над ней, не спеша постукивая карандашом. Весь его облик выражает спокойствие и неторопливость.

Ватутин вспомнил, как однажды на маневрах под Минском Свирщевский попал в трудное положение. Ну и горячился же он тогда – сердился, волновался, весь кипел!… А теперь и не узнаешь человека, видно, научился сдержанности!

Ближе к дверям сидят два полковника – командиры стрелковых дивизий Чураев и Федоров. Федоров еще недавно командовал полком в Сталинграде, а сейчас во главе новой сформированной дивизии только что прибыл на Юго-Западный фронт. Ну, ну, посмотрим, как-то покажет он себя на новом месте. Ну, а Чураев, этот Чураев… Впрочем, Коробов уверяет, будто он здорово подтянулся и прекрасно провел последние учения. Предположим… Во всяком случае, если не на Чураева, то на Коробова положиться можно.

В самом углу блиндажа, откинувшись к стенке, сидит Береговой. Лицо у него напряженное, озабоченное; он часто искоса поглядывает на Ватутина и сразу же отворачивается, как будто боится встретиться с ним глазами.

Ватутин уже несколько раз наталкивался на его беспокойный вопросительный взгляд. «Вот такое же было у него лицо, – думает он, невольно улыбаясь, – в Полтавской школе, на занятиях по тактике». И чтобы успокоить Берегового, он издали одобрительно кивает ему головой и круто поворачивается к Коробову.

Коробов дает командирам последние указания. Его крупная изжелта-седая голова и широкие костистые плечи склонились над картой, большие руки движутся уверенно и деловито. Когда, обсуждая что-то с полковником Чураевым, он закрывает своей тяжелой ладонью какой-то участок карты, кажется, что вот точно так же – неторопливо, обдуманно и прочно – займет он те километры земли, которые сейчас сеткой условных обозначений лежат у него под рукой.

За недолгое время совместной работы Ватутин оценил в Коробове трезвый ум, спокойствие и твердость, умение рисковать, его готовность просто и щедро отдавать делу все свои силы без остатка.

– Нет ли у вас еще замечаний, товарищ командующий? – обращается Коробов к Ватутину.

– Нет, – отвечает Ватутин, подымаясь с места. – Все уже как будто сказано, Михаил Иванович. Я добавлю всего несколько слов.

Он поднялся и обвел взглядом командиров. В блиндаже стало тихо. Каждый ждал последнего, напутственного слова командующего фронтом.

– Я, товарищи, не буду вас агитировать, – с легкой усмешкой сказал Ватутин. – Вы все здесь люди опытные, сами большие начальники. Я буду следить за успехами каждого из вас. Если будет трудно, сделаю все, чтобы помочь. Но помните: нам много дано, с нас много и спросится.

Коробов отпустил командиров. Блиндаж на минуту наполнился шумом отодвигаемых скамеек, прощальным говором, скрипом сколоченной из сырых досок двери – и все стихло.

– Разрешите закурить, товарищ командующий, – сказал Коробов, доставая папиросы.

В каких бы чинах и званиях ни были военнослужащие, но это неизменное «разрешите закурить» произносится солдатом перед сержантом, капитаном перед майором, генералом перед генералом еще более высокого звания – это неизменный долг воинской вежливости.

– Курите, курите, Михаил Иванович, – сказал Ватутин лукава. – Но ведь вы, кажется, бросили курить?

– Было такое дело, товарищ командующий, – сокрушенно ответил Коробов, разминая в пальцах папиросу.

– И клялись, что никогда и в рот не возьмете этого проклятого курева! Так ведь?

– Так точно! Этими самыми словами клялся… Но как начали готовить наступление, так сразу опять и закурил.

– Волнуетесь, стало быть?

– Волнуюсь, товарищ командующий, очень волнуюсь. Да и как не волноваться?… Я примерно подсчитал – мы должны поймать в мешок и запереть несколько сот тысяч гитлеровцев. В истории войн такого еще не бывало.

– Да, в истории войн такого еще не бывало, – повторил Ватутин, прохаживаясь по блиндажу. – Вот ты и представь себе, Михаил Иванович, – усмехнулся он. – В академиях-то наверняка после войны будут изучать, какие решения принимал командарм Коробов, армия которого наступала на направлении главного удара. Смотри, как бы не пропесочили…

Коробов засмеялся.

– И еще как пропесочат. Скажут: опоздал старик ввести в прорыв танки, не использовал такую-то балку для скопления пехоты, замедлил темп, растянул коммуникации… Ну, это все шуточки, товарищ командующий. – Коробов потушил недокуренную папиросу о край медной гильзы от снаряда, заменяющей пепельницу, и поднял на Ватутина усталые серьезные глаза. – А все-таки…

– Что все-таки, Михаил Иванович? – Ватутин подошел к столу и, подвинув стул, сел рядом с Коробовым. – Что все-таки?… Ты знаешь, сегодня я говорил со Ставкой… Мы не можем не выиграть этого сражения.

– Да. Не можем, – тихо повторил Коробов и, придвинув к себе карту, взял в руки карандаш.

– Скажи, Михаил Иванович, – вдруг спросил Ватутин, – ты хорошо знаешь Берегового?

Коробов насторожился:

– Да, в общем, знаю, конечно… А что, Николай Федорович?

Ватутин постучал пальцами по столу.

– Назначили мы его к тебе, – медленно ответил он. – Боюсь, что ты не очень этим доволен. Но иначе нельзя. Нельзя человека так просто скинуть со счета. – Коробов хотел что-то возразить, но Ватутин предупредил его: – Знаю, знаю! Все недостатки его давно мне известны. Есть в нем недоверие к собственным силам, медлительность, нерасторопность… Надо преодолеть это в нем. Да он и сам к этому стремится. Я ведь его еще с тех пор помню, когда мы с ним оба курсантами Полтавской пехотной школы были. И вот, поверишь ли, Михаил Иванович, встретил я его через двадцать лет. Смотрю: изменился, вырос, многому научился. Широкие плечи, уверенная поступь, но неуверенный взгляд… Ты, Михаил Иванович, почаще бывай у него в хозяйстве. Ладно?

– Слушаюсь. – Коробов повертел в руках коробку спичек и, положив ее плашмя на стол, сказал, сдерживая недовольство: – А все-таки, Николай Федорович, не могу я на него полностью положиться.

– Поручиться, что он не будет делать ошибок, нельзя, – сказал Ватутин. – Но что он готов отвечать за них жизнью, не бежит от трудностей, не уклончив, не хитер, честен, – в этом я уверен. – Ватутин усмехнулся. – А хочешь, Михаил Иванович, я тебе сделаю одно признание? Я сегодня ночью тоже чуть не закурил. Кажется, третий раз в жизни!

Коробов засмеялся:

– Ах вот как! Значит, и вы, товарищ командующий, волнуетесь?

Ватутин кивнул головой:

– Еще как, Михаил Иванович!

* * *

Группировка войск на всех трех фронтах закончена. От обороны нужно перейти в контрнаступление. От Сталинграда должно начаться изгнание врага…

Гитлеровцы до сих пор не разгадали того, что здесь, в бескрайних степях, собрана мощная группировка войск, на южном берегу Дона и среди озер южнее Сталинграда подготовлены плацдармы для наступления. Теперь оно уже не захлебнется, не остановится. Нащупаны слабые места в обороне противника, на этих направлениях сосредоточены могучие танковые и механизированные силы…

Близок, близок час, когда на рассвете сполохи орудийных вспышек озарят низкие тучи. На фронте все придет в движение. Тогда он, Ватутин, будет прикован на время к столу, телефонам, сводкам, донесениям. Он будет видеть то тревожные, взволнованные, то улыбающиеся, счастливые глаза людей, которые будут входить к нему, прибыв прямо с переднего края или придя с телеграфа с последней сводкой в руках. И по одному виду этих людей, по выражению их лиц, раньше чем они произнесут лаконичные слова доклада, он поймет, с чем они пришли, с радостной или плохой вестью.