Текст книги "Карфаген должен быть разрушен"

«Телекл, радуйся!

Сегодня я встретил ахейских послов и вместе с ними дожидался решения сената. Циклоп не намерен нас отпускать. Наши мудрецы придумали вытребовать нас на суд в Ахайю, признав, что за нами есть какая-то вина. Твой земляк Пифодор, – кажется, это коринфский Крез[30], – передав послание синода, добавил к нему от себя, что, если наш ахейский суд считают неправомочным в отношении преступлений, совершенных против Рима, пусть судят нас сами, но не держат без суда. И вот ответ, передаю его дословно: «Поскольку синод Ахайи признал вину за теми, кто по решению сената и римского народа переселен в Италию, а сенат не имеет возможности определить в точности вину каждого из них, будет справедливо оставить их там, где они находятся». Видишь, к сожалению, в предвидении нашего будущего я оказался прав.

Теперь могу тебя обрадовать. Критолай здоров и питает надежды на наше скорое освобождение.

Твой Полибий».

(обратно)

ГЛАВНЫЙ ПОМОСТ

Андриск спускался к Бычьему рынку. Оказавшись в Риме, он постарался узнать что-либо об отце. Для этого надо было вернуться к своему позору.

Уже издали Андриск услышал не забытый им еще голос, грубый с металлическим оттенком, словно бы у крикуна была медная глотка:

– Рабыня Ниса, двадцати лет, фракиянка, умеет прясть и ткать, послушна, крепка телом, две тысячи сестерциев. Кто больше?

– Две тысячи пятьсот, – выкрикнул кто-то из окружавших помост.

– Две тысячи пятьсот, раз. Две тысячи пятьсот, два. Две тысячи пятьсот, три. Продано!

Краснорожий – он же продавал и Андриска – сгреб деньги и подтолкнул Нису с помоста.

За этот год ничего не изменилось, если не считать того, что рабов как будто стало меньше, а цены на них взметнулись втрое.

Дождавшись, когда помост опустеет, Андриск подошел к краснорожему. К его удивлению, тот сказал:

– Э, внук Пирра! Как ты сюда попал?

– Я не из царского рода… – отозвался юноша.

– Знаю! Я тебя внуком Пирра назвал в шутку. Очень ты был жалкий.

– А я тогда не понял. Ведь языка вашего я тогда не знал. Скажи, ты так всех помнишь?

– На память не жалуюсь, —отвечал краснорожий. – У меня зять центурион. Вся грудь в фалерах. Идем по Риму – на него все оглядываются. А он мне удивляется! Иду и показываю: «Вот этого тощего я за двести сестерциев продал. Больше не дали. А вон того, лысого, за тысячу. Повара теперь в цене». Он мне все говорит: «Тебе бы, папаша, у меня служить. Я б тебя писарем назначил. Ты бы воинов моей манипулы по именам знал». А я отвечаю: «Да я бы и весь легион запомнил. Но там и без меня обойдутся, а здесь кто меня заменит?»

– Неужели ты и покупателей помнишь?

– Постоянных как не помнить. А тех, кто одного-двух купил, и запоминать нечего.

– А я свободу получил, – проговорил Андриск. – Вот бы теперь отца найти и выкупить. Ты сразу передо мной его продал. Еще в зубы ему покупатель заглядывал.

Андриск протянул горсть монет. Краснорожий сгреб их привычным движением и уверенно произнес:

– Тит купил. Обычно он молодняк покупает и, подучив, опять ко мне на помост. Цена уже тогда другая. А отца твоего он купил не себе, для Катона, патрона своего. Но в Риме его не ищи. Катон его за провинность отправил на мельницу. Тит еще попрекал меня – не тот, мол, товар продал.

Глядя на погрустневшего юношу, краснорожий добавил:

– Не вешай носа, Пирр! Если твой папаша освободится, не иначе ко мне явится, чтобы твой след отыскать. Так что на всякий случай скажи, где тебя найти.

– Постоянно я обитаю в Кумах у либертина Филоника. Он держит скорняжную мастерскую, а сам живет в собственном доме у Нольских ворот. Но дом мне – вся Италия. Шкуры я скупаю.

Краснорожий потянул носом:

– Этого мог бы не говорить.

Бычий рынок Андриск покидал почти бегом. Но разве можно убежать от памяти! Она все возвращала и возвращала его к тому деревянному помосту. И сколько еще тысяч людей с выбеленными мелом ногами поставят на эти доски позора, на главный помост круга земель. В воображении он уже рисовался больше Бычьего рынка и больше всего Рима. Легионы ромеев шагали на север, на запад, на восток и возвращались с живой добычей. «Неужели этому не будет конца! – с отчаянием думал Андриск. – Должен же кто-нибудь их остановить».

(обратно)

ВСТРЕЧА НА ТИБРЕ

В то утро Полибий не мог работать. Из памяти не выходило письмо Телекла. «Боги мои! – думал он. – Пока я занимаюсь разбором книг, совершаются преступления. Странные болезни, от которых умирают цари и царевичи. Целый народ превращен в рабов. А наше изгнание! Безо всякой причины нас вывезли сюда и бросили на погибель».

Вот и Тибр, вздувшийся от осенних дождей, злобно катящий свои отвратительные желтые воды. Полибий различил ветки, камышинки, пучки соломы, бревно со следами копоти.

«Где-то смыло человеческое гнездо, – подумал Полибий. – Такой же поток сломал мою жизнь и понес ее неведомо куда».

Слева послышался всплеск упавшего камня, поднялся фонтан брызг. Полибий повернул голову и увидел незнакомца: смуглое лицо, обрамленное густыми волосами, яркие полные губы.

Полибий отыскал под ногами обломок кирпича, поднял его и, занеся руку за плечо, резким движением выкинул ее вперед. Кирпич с глухим стуком ударился о бревно.

Юноша направился к Полибию, знаками выражая одобрение.

– Что ты загадал? – спросил он по-эллински.

– У меня нет привычки загадывать, – отозвался Полибий.

Юноша развел руками:

– А я загадал, но не попал. Значит, не исполнится.

– Ты не умеешь кидать. Надо заносить руку дальше за спину, немного выгнуться. Не помешает в это время представить себе недруга, нанесшего тебе оскорбление или жестокую обиду.

Юноша поднял камень.

– Давай попробую еще, —процедил он сквозь зубы. – Я представил.

На этот раз его камень угодил в бочку, плывшую в локтях десяти от бревна.

– И это неплохо! – сказал Полибий.

– Неплохо? Но ведь я попал в бочку!

– У нас, ахейцев, есть присказка: «Сорванец, метивший в собаку, но попавший в мачеху, сказал: “И это неплохо!”»

Юноша впервые за все время улыбнулся:

– Тогда будем считать, что я попал в Лисия.

Полибий с интересом взглянул на собеседника.

– Давай познакомимся, – сказал он, протягивая руку. – Полибий, сын Ликорты из Мегалополя.

– Деметрий, сын Селевка, из Антиохии, – сказал юноша, отвечая на рукопожатие.

Ладонь у него была мягкой, видимо, ему никогда не приходилось заниматься атлетикой.

– Так ты царевич? – удивился Полибий. – Твой отец послал тебя заложником вместо своего брата Антиоха? Антиох стал царем, но что-то он не торопится возвращать тебе корону. Ведь ты уже вырос. Кажется, у него есть сын, которого он мог бы послать ромеям вместо тебя. Скажи, а кто этот Лисий, в которого ты попал.

– Коварный царедворец! Это он вверг нашу державу в пропасть. Это ему я обязан своими бедами.

– В твоих и моих бедах виноват твой дед Антиох.

– Это верно, – согласился юноша. – Зачем он ввязался в войну с ромеями?

– Нет! Вступая в войну, он должен был поручить ее Ганнибалу, жившему в антиохийском дворце. Но он не захотел уступать славу победы над ромеями чужеземцу. И вот мы с тобой оказались здесь, вопреки нашему желанию.

– Ты прекрасно соединил эти факты! – воскликнул Деметрий. – Кем ты был у себя на родине?

– Гиппархом, – ответил Полибий. – Но стал немного понимать происходящее лишь здесь, в Риме. Жизнь теперь мне кажется неким лабиринтом, из которого необходимо искать выход.

– Выход… – повторил юноша. – А есть ли выход у меня? Куда ни двинешься – глухая стена. Всюду – глухая стена.

– Выход, конечно же, есть. Но ищи его сам. Если хочешь, и я подумаю над твоей головоломкой.

– Конечно же, хочу! – радостно закричал Деметрий. – Я уверен, твой совет будет так же меток, как твоя рука!

Полибий возвращался домой в приподнятом настроении. Его подавленность сменилась уже забытым ощущением радостного напряжения, требующим выхода в немедленные действия. Ускоряя шаг, он лихорадочно перебирал возможные варианты возвращения Деметрия на престол.

«Чего-нибудь да стоит расположение сирийского царевича, нет – царя! Если только он им станет… Конечно, станет! Благодаря мне, бесправному изгнаннику! Вопреки всему!» – вертелось в голове.

«Размечтался! – одернул он себя и тут же сам себе возразил: – Ничего. Мы еще поборемся. Когда корабль идет ко дну, ухватишься и за щепку!»

(обратно)

В КУРИИ

Курия Гостилия, что на Форуме, медленно заполнялась. Сенаторы входили не спеша, здоровались и, подобрав белоснежные тоги, чинно рассаживались на мраморных скамьях по обе стороны прохода.

Консул Секст Элий Пет, созвавший сенат, уже был на председательском месте и внимательно наблюдал за тем, что происходило в правом углу зала. Жрец-гаруспик[32] в остроконечном колпаке и его помощники склонились там над принесенной в жертву овцой. Из ее внутренностей жрец извлек печень и, поворачивая ее, тщательно вглядывался в очертания.

Если бы он по ошибке или злому умыслу пропустил какое-нибудь необычное утолщение или углубление, это не ускользнуло бы от ревностных глаз его коллег. Обменявшись с ними взглядом и приняв их молчание за согласие, гаруспик отложил печень, вытер руки протянутым ему полотенцем и, подняв над головой кулак, выкрикнул тонким голосом:

– Соизволено!

Консул встал, оглядывая курию ряд за рядом.

– Отцы-сенаторы! – Голос консула звучал торжественно. – Я созвал вас в курию для решения вопроса исключительной важности: в Рим прибыло посольство с известием о смерти царя Сирии Антиоха Эпифана… Будет уместно до обсуждения вопроса о назначении нового сирийского царя заслушать послов.

После паузы, предназначенной для раздумья и выражения иного мнения, если бы таковое существовало, консул крикнул:

– Впусти!

Прошло несколько мгновений, и в проходе, разделяющем курию, появился плотный человек в темном не подпоясанном хитоне. На вид ему было лет шестьдесят. Проседь в бороде, но очень живые черные глаза. Вслед за ним шли послы помоложе, тоже в темном.

Тиберий Гракх толкнул своего соседа Сульпиция:

– Опять Лисий!

Лисий неторопливо поднялся на возвышение. Несколько мгновений посол стоял со скорбно склоненной головой, потом поднял ее, словно бы усилием воли, и одновременно вытянул вперед ладони.

– Комедиант! – процедил Сульпиций, поворачиваясь к Тиберию.

– Взываю к вам, милостивые владыки Рима, – начал Лисий, – от имени осиротевшей Сирии, от несчастного малолетнего Антиоха, от погруженных в глубокий траур царских родственников и друзей.

Лисий замолчал, словно душившие его слезы не давали ему говорить, вытер лоб тыльной стороной руки и вновь заговорил, понизив голос:

– Перед смертью… перед смертью наш Антиох оставил власть своему сыну Антиоху. Но мы, царские родственники и друзья, ставим волю сенаторов превыше всего. Царем Сирии будет тот, кто угоден вам. Мы лишь возносим смиренную мольбу утвердить предсмертную волю Антиоха и обещаем сделать все, чтобы в царствование Антиоха, сына Антиоха, наша дружба с Римом стала еще крепче.

– Сенат рассмотрит вашу просьбу в надлежащем порядке, – объявил консул.

Подобострастно кланяясь, Лисий спустился с возвышения и направился к выходу с низко опущенной головой. Другие послы чинно следовали за ним.

Дождавшись, когда дверь за послами закрылась, консул вновь обратился к собранию:

– Чтобы мы могли решить вопрос с полным знанием дела и ответственностью, нам следует выслушать сирийца Деметрия, сына Селевка. Имеются ли у отцов-сенаторов возражения?

Отцы-сенаторы молчали.

– Тогда, – сказал консул после паузы, – послушаем Деметрия. Впусти его!

В зал вбежал Деметрий. Через несколько мгновений он уже был на возвышении рядом с консулом.

Копна черных волос, матовая бледность лица, мятущиеся, не находящие места руки.

– Я – Деметрий, – начал юноша взволнованно. – Я вырос здесь, в Риме, на ваших глазах. Вам известно, что мой отец, царь Сирии Селевк Филопатор, отдал меня в Рим, чтобы сенат и римский народ не усомнились в его верности. Успокаивая мое детское горе, он сказал мне напоследок: «Сын мой! Тебе не плакать надо, а радоваться. В Риме ты пройдешь школу справедливости. Тебя будут окружать честные люди, а не царедворцы, от которых можно ждать любого коварства». Поэтому он побеспокоился о завещании; ввиду моего малолетня он распорядился в случае своей кончины передать власть Антиоху, с тем чтобы после его смерти корону получил я.

Деметрий вытер вспотевший лоб.

– Царедворец Лисий, который стоит во главе посольства, уничтожил завещание и составил новое в пользу моего двоюродного брата Антиоха, скрепив его царской печатью, которой он распоряжался. Этот Лисий, втершись в доверие к моему любимому дяде, стал его главным советчиком и стратегом. Передавая власть Антиоху, сыну Антиоха, вы вручаете ее Лисию, человеку коварному и злонамеренному. Я живу в Риме много лет, и мне известно, что к вам обращаются как к «отцам-сенаторам». Разрешите назвать вас отцами, ибо в мире у меня нет никого, к кому я мог бы обратиться со словом «отец». Боги взяли к себе моего родителя Селевка. Злодейски убит мой дядя Антиох, которого, умирая, царь просил: «Будь Деметрию отцом!» Отцы мои! Не дайте восторжествовать коварству и беззаконию!

– Можешь идти, Деметрий! – произнес Элий мягко. – О решении сената тебе сообщат.

Юноша, всхлипывая, удалился.

– Приступаем к обсуждению, —возгласил консул. – Слово имеет цензорий[33] Марк Порций Катон.

Все головы обратились к Катону. Он встал, но вместо того чтобы высказывать свое мнение, обратился к консулу с просьбой:

– Я прошу отсрочки, Элий! Я никогда не был в Сирии и хочу выступить после тех, кто ориентируется не по речам заинтересованных лиц.

– Разрешить! Пусть говорит потом! – послышались крики.

– Цензорий Марк Порций Катон, – произнес Элий торжественно. – Можешь выступить позднее. Слово имеет консуляр Семпроний Гракх.

С места поднялся сенатор невысокого роста, с прямой осанкой и выразительным лицом.

– Волчица вскормила основателей нашего города Ромула и Рема, – начал он проникновенно. – Можете себе представить, что было бы с этими младенцами, не отними их у зверя пастух Фаустул. Они ходили бы на четвереньках и выли бы, как их приемная мать и молочные братья. Деметрий усыновлен нашим городом, воспринял наши обычаи. Я с наслаждением слушал его латинскую речь. Я верю ему и призываю вас, отцы-сенаторы, вернуть Деметрию законную власть.

Консул достал список и прочитал:

– Консуляр Марк Юлий Брут.

– Отказываюсь от слова, – послышалось из зала.

– Претор Сульпиций Гал.

– Отцы-сенаторы! – начал Сульпиций Гал, оглядев зал. – Я согласен с мнением Тиберия Гракха. У нас есть поговорка: «О мертвых хорошо или ничего». Позволю себе нарушить это правило. Антиох, второй сын того Антиоха, который называл себя Великим, сразу же после разгрома сирийцев был послан к нам заложником. Незадолго до кончины Селевк вытребовал у нас брата, послав вместо него своего сына Деметрия. Став вскоре царем, Антиох начал войну с Египтом и едва не вступил в Александрию. Нуждаясь в деньгах, он разорил все храмы своего царства. Устроив в честь нашего посольства пир, он скинул одежды и плясал голым. Теперь подумаем, какую силу имеет завещание такого царя?

Зал загудел.

– И еще! Станем на место юноши. Отец дал его нам заложником. Он остался заложником и при своем дяде. Если мы его не отпустим, он будет заложником при своем малолетнем брате. Это абсурдно.

В зале послышался смех.

– Слово имеет Гней Октавий, – объявил консул.

– Отцы-сенаторы! – начал Октавий. – Мы принимаем заложников, чтобы обеспечить выполнение условий мира. А выполняются ли эти условия? Мне стало известно, что в сирийском войске, осаждавшем Иерусалим, было тридцать шесть слонов. А ведь мирный договор с Антиохом Великим не разрешает иметь ни одного. Из другого источника я знаю, что у сирийцев – двадцать боевых кораблей вместо десяти разрешенных. Вот о чем надо подумать, прежде чем назначать царя.

– Слово имеет консуляр и цензорий Марк Порций Катон, – объявил консул.

– Мы умеем усмирять царей, – проговорил Катон решительно, – а делать между ними выбор не научились. Перед нами двое. Один – девятилетний мальчик, за спиной которого толпа воспитателей и родственников. Другой – юноша в расцвете сил, воспитанный у нас в Риме и изъясняющийся по-латыни не хуже, чем вы. Два оратора высказались в пользу Деметрия. Ты, Сульпиций Гал, начитался греков и доказываешь от противного, как какой-нибудь софист. Нет спора, что Деметрия обошли. Для него это несправедливо, для Рима же справедливо то, что выгодно нам.

Катон повернулся к Гракху.

– Ты, Семпроний Гракх, советуешь избрать Деметрия потому, что он воспитан в Риме и знает римские порядки. Боги всеблагие! Впервые слышу столь наивную речь! Ты приводишь в пример младенцев, вскормленных волчицей. У меня на вилле рабыни кормят грудью породистых щенков. Пока еще ни один из них не заговорил.

Зал грохнул от хохота.

– Будет ли зверь, – продолжал Катон в наступившей тишине, – благодарен державшим его в клетке? Оказавшись в Сирии, Деметрий выпустит когти из своих мягких лап, и мы, кого он льстиво называет отцами, ощутим их недетскую силу.

Катон перевел взгляд на Октавия.

– Ты, Октавий, сообщил о нарушении сирийцами договора, однако колеблешься в выборе царя. У меня же нет никаких сомнений. Уничтожить под наблюдением наших послов незаконно построенные корабли и перебить слонов легче теперь, пока правит ребенок, а потому я полагаю, надо утвердить этого ребенка царем. Думаю, мы не ошибемся, если во главе посольства поставим Сульпиция Гала, имеющего опыт обращения с азиатами. Вторым послом логично назначить консуляра Гнея Октавия.

Катон грузно опустился на скамью.

– Все мнения высказаны, – заключил консул. – Я ставлю на голосование предложение утвердить царем Деметрия, сына Селевка. В том случае, если оно не получит большинства голосов, царем будет Антиох, сын Антиоха.

Курия мгновенно заполнилась голосами и шарканьем ног. Сенаторы, поддержавшие предложение, отходили в правую сторону зала, несогласные – в левую.

Через несколько мгновений стало ясно, что Катон одержал решительную победу. Второе предложение – о составе посольства – было принято единогласно.

(обратно)

ВОЛЯ КЛИО[34]

Полибий скакал по горной каменистой дороге. Под ним был не его лаконец, с которым можно было слиться в полете, а какой-то незнакомый, неизвестно откуда взявшийся конь. Он все время крутил головой и неуклюже вскидывал задние ноги. Дорога была узкой. Конь стремился держаться ближе к обрыву. Внизу, на большой глубине змеилась река, казавшаяся издалека ручейком. «Надо остановиться! – лихорадочно думал Полибий. – Но как удержать коня? Ведь он же не слушается узды. Остается спрыгнуть». И в то мгновение, когда Полибий уже напрягся для прыжка, над ухом прозвучал голос Исомаха:

– Вставай! В атрии тебя ждет женщина.

Полибий помотал головой и, открыв глаза, сказал:

– Конь и женщина! Как это соединить?

– Она пришла пешком. Это ромейка, хотя и говорит по-эллински.

Полибий опустил ноги на пол.

– Где мы с тобой живем, Исомах? Ты можешь себе представить, чтобы на родине к тебе в дом пришла незнакомая женщина?

Исомах всплеснул руками:

– Не говори! У нас в Эпире и в доме своего отца или мужа женщина или девушка без приглашения никогда не выйдет к гостям. Но что с них возьмешь? Варвары! Нам с тобой суждено жить среди них и, наверное, умереть. Эх! Увидеть мне, хотя бы перед смертью, Андриска!

Полибий тем временем одевался и причесывался перед висевшим на стене металлическим зеркалом.

– Знать бы мне раньше, – сказал он, приглаживая бороду. – Посетил бы цирюльника. Но жизнь, как говорят, состоит из неожиданностей. Просыпаешься и не знаешь, что или кто тебя ждет…

Выйдя в атрий, он едва не столкнулся с незнакомкой. Она стояла у двери таблина. С первого взгляда Полибий понял, что Исомах не заметил и не сообщил о главном: это была не просто ромейка, а ромейская красавица. На вид ей можно было дать лет тридцать. Удивительно правильные черты лица. Ямочки на щеках. Матовая кожа. Живой и ясный взгляд. Прекрасные, искусно уложенные волосы.

– Прости, Полибий, – начала женщина первой. – Кажется, я тебя разбудила.

– И как раз вовремя, – улыбнулся Полибий. – Во сне я скакал на коне и едва не свалился в пропасть. Судя по твоему произношению, ты жила много лет в Элладе? Интересно, в каком городе?

– О, нет! – воскликнула незнакомка. – Языку эллинов меня обучил отец, да будут к нему милостивы маны. И, собственно говоря, мысль об отце привела меня к тебе. От Публия я узнала, что ты подумываешь об истории. И у меня возникла мысль. Я сообщила о ней супругу, он посоветовался с родственниками… Одним словом, Полибий, почему бы тебе не написать о моем отце?

– Извини, но ты не назвала своего имени, и поэтому…

– Неужели? – смутилась незнакомка. – Но мне казалось, твой раб должен меня узнать. Ведь я бывала в этом доме, когда здесь жил несчастный Павел. Я – Корнелия…

– Боги мои! Дочь Сципиона… Отец твой достоин пера Фукидида или на худой конец Ксенофонта. Мне ли браться за этот труд. У себя на родине я начал писать книгу о выездке коней. Она осталась незавершенной. Ну хорошо, допустим, я принял твое предложение. Но ведь я ничего не знаю о войне с Карфагеном, кроме того, что о ней написал Фабий Пиктор. Фукидид же, собираясь писать историю войны Афин со Спартой, начал делать заметки с первого ее дня. Он встречался с ее участниками, посещал места сражений. Насколько я понимаю, твой отец победил Ганнибала не на римском Форуме?

– Все это верно. Но препятствия, о которых ты говоришь, можно устранить. Отец тридцать лет вел дневник. Он собрал у себя ценнейшие материалы для написания истории. Ты спросишь, почему нельзя передать все это кому-либо из моих соотечественников? У отца было много врагов, и очень влиятельных. Они заставили его покинуть Рим. Не им писать историю отца. О войне Сципиона с Ганнибалом должен рассказать чужеземец. К тому же, вспомни, ведь и лучшие из эллинских историков были изгнанниками.

– Да, ты права, – растерянно проговорил Полибий. – Геродот и Фукидид писали свои труды на чужбине. Не для того ли и меня судьба привела в Италию.

– Для того! – уверенно произнесла Корнелия. – Считай это волей Клио.

– Тогда Клио – это ты, – пошутил Полибий. – Всматриваясь в твое лицо, я думал, где же я тебя мог ранее видеть. Теперь понял – с тебя Пракситель[35] ваял статую Мельпомены[36].

– Но ведь Мельпомена – не Клио, – отозвалась Корнелия.

– Они сестры, – бросил Полибий. – И если сами музы хотят, чтобы я писал историю, мне ли, смертному, с ними спорить. Попытаюсь сделать все, что в моих силах.

– Нам, римлянам, покровительствует Марс, – возразила Корнелия.

– И Фортуна! – вставил Полибий.

– Может быть, и Фортуна, – продолжала Корнелия с улыбкой. – Но музы редко опускаются на нашу почву, чуждую искусствам. Впервые мы увидели у себя Талию[37].

– Благодаря Плавту?

– Ты читал Плавта? – удивилась Корнелия.

– Я учил по его комедиям язык твоего народа.

– Да, Плавт – достойный ученик Менандра, – продолжала Корнелия. – Но Теренций – поэтичнее и возвышеннее.

– Я ничего о нем не слыхал. Судя по имени, он из знатного римского рода.

– О нет, он пун. Восьми лет был продан сенатору Теренцию и воспитан им как свободный юноша. У Теренция божественная латынь.

– Но я не готов писать историю на латыни, – возразил Полибий. – Она, несмотря на все мои усилия, останется для меня чужим языком.

– Ты меня не понял, – мягко проговорила Корнелия. – Я рассказала о Теренций, чтобы тебя вдохновить. Теренций уже прославился среди ценителей искусства. Я уверена, слава ожидает и тебя, когда-нибудь ваши имена будут стоять рядом.

– Но это обязывает нас познакомиться теперь, – рассмеялся Полибий.

– Я об этом подумала. В ближайшие нундины, если не возражаешь, тебя посетят Публий с Теренцием.

Она ушла. Но в таблине, как воспоминание, остался запах кинамона. Полибий вздохнул и задумался.

– Что же тебе принесла ромейка? – входя, спросил Исомах.

– Как говорят, вести. Насколько я понял, разбор библиотеки закончит другой. А мне поручено писать историю.

– Ты согласился?

– В первый день, лишь только я сошел на берег Италии, мне объяснили, кто я и что должен был оставить дома. Я, бывший на родине вторым человеком в государстве, должен подчиняться воле тех, кто лишил меня родины и выбора. К этому трудно привыкнуть. Но на сей раз их воля совпадает с моим желанием. Мне хочется высказать кое-какие мысли. И хорошо, что героем моего повествования станет Сципион.

– Приемный отец Публия? – спросил Исомах.

– Нет. Отец его приемного отца и отец Корнелии. Ту ромейку, которая нас посетила, зовут Корнелией. Запомни это имя. Ее отец был великим полководцем. Он разбил непобедимого Ганнибала, но не стал разрушать Карфаген, а карфагенян не превратил в рабов. Вот бы у кого поучиться нынешним ромеям, так поступившим с твоим народом.

– Наверное, это был хороший человек?

– Не знаю, – ответил Полибий не сразу. – Но бесспорно умный.

(обратно)

ПОИСКИ

Только что прошел дождь, и грунтовая дорога, огибавшая холм, стала скользкой. Мулы шли мелким, неровным шагом. Ноги вязли в размокшей глине, и, чтобы не упасть, Андриск то и дело хватался за повозку.

Местность на южном склоне холма казалась тщательно ухоженной: деревья росли ровными рядами, и по ним вились виноградные лозы, достигая всюду одинаковой высоты. Не было видно обычных нагромождений камней. Все камни, извлеченные при пахоте, были собраны и пошли в дело. Не зря владельца этой виллы Катона считали образцовым хозяином.

Еще больше удивил Андриска высокий кирпичный забор. Он был тщательно выбелен. Из верхних кирпичей высовывались гвозди остриями вверх, словно за ним находились не обычные сельские строения, а тюрьма. Ворота были закрыты, и охранял их не пес, а горбатый раб. При виде незнакомца он встал, потянув за собой железную цепь. Андриск тщетно пытался ему втолковать, что ищет Исомаха, эпирца. Горбун лишь мотал головой и вдруг, широко разинув рот, показал, что у него нет языка.

Юноша отшатнулся. Он уже немало насмотрелся на ромейские порядки. Но вырвать у человека язык и посадить его, как собаку, на цепь мог только отъявленный негодяй!

Видимо, его объяснения с безъязыким кто-то услышал. Перед Андриском появился плотный детина с низким лбом и зверским выражением почти квадратного лица.

– Что тебе? – спросил он грубо. – Посторонним здесь не место.

– Нет ли воловьих шкур на продажу?

– Есть одна…

– За сколько отдашь?

Вилик[38] поскреб затылок.

– Два денария.

Цена была выше, чем на других виллах. Но Андриск не стал торговаться, надеясь, что уступчивость поможет вызвать вилика на разговор.

– Согласен! – проговорил он. – Тащи!

– Сначала задаток… Денарий.

– Какой задаток? —удивленно протянул Андриск. – Деньги за шкуру.

Жестами он показал операцию обмена. Вилик помотал головой.

– Шкуру обработать надо. Ты пока в соседнюю виллу отправляйся. Нечего здесь маячить. Завтра приезжай.

С этими словами он протянул ладонь. Андриск швырнул денарий.

– Послушай! – внезапно спросил он. – Ведь это вилла Порция Катона?

– Ну да…

– А нет ли среди рабов Исомаха, эпирца?

– Такого нет.

– Но я знаю, что он на вилле твоего господина! – с отчаянием воскликнул Андриск.

– А ты думаешь, у Катона одна вилла?

Вилик повернулся и, покачиваясь из стороны в сторону, зашагал к видневшемуся вдали хлеву. На его поясе позвякивали ключи.

(обратно)

ЕДИНОМЫШЛЕННИКИ

Публий в назначенный день явился вместе с Теренцием и миловидным юношей своих лет Гаем Лелием – сыном самого близкого друга Сципиона Африканского, сопровождавшего его во всех походах. «Сам выбор друга, – подумал Полибий, – свидетельство того, что сын Эмилия Павла желает подражать Сципиону».

Двое в тогах и двое в хитонах. Два римлянина и два чужестранца. Но если кто-нибудь взглянул бы на них со стороны, он мог подумать, что находится не в Риме, а в Афинах. Чистая эллинская речь, да и разговор не о войнах, не о доходах, а об искусстве.

– Философия! – с горечью произнес Публий. – Какие у нас философы! Простонародью и смысл этого слова непонятен. Я слышал, как философом обозвали чужестранца-гадателя, вытянувшего у простаков пару ассов.

– А что сказать о живописи! – подхватил Лелий. – Когда поэту Гнею Невию надо было рассказать об эллинском художнике Феодоте, прибывшем в Рим, он не отыскал в нашем языке слова «кисть».

– Как же он вышел из положения? – спросил Полибий.

– А вот так! – воскликнул Лелий и, вскочив, продекламировал :

Грек Феодот в храме римском

Бычьим хвостом малевал

на доске резвящихся

ларвов!

– Вот и хорошо, когда в городе все первое, – сказал Полибий. – Первая библиотека. Первый астроном…

– Его отправили послом в Сирию, – вставил Лелий.

– Первые базилики[39]. Первый портик[40], – продолжал Полибий. – Первый перевод Гомера.

– И очень неуклюжий! – вставил Публий.

– Мне трудно судить, – сказал Полибий. – Но важно, что положено начало. Первые переложения на латынь комедий Менандра Плавтом.