Текст книги "Карфаген должен быть разрушен"

Автор книги: Александр Немировский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Великолепным Плавтом! – подхватил Теренций. – Какой живой и сочный язык! Где он подслушал эти слова, эти поговорки, бьющие наповал?!

Публий пожал плечами:

– В гавани, где он, до того как стать драматургом, таскал мешки с зерном. Нет, я не отказываю Плавту в таланте. Но он слишком простонароден. Мне по душе твои комедии, Теренций. Они не только развлекают, но и учат. Сколько прошло веков с тех пор, как смертные взялись впервые за стиль и тростник. Но ведь никто до тебя не сказал: «У книг свои судьбы, и зависят они от читателей».

– Я имел в виду и слушателей, – пояснил Теренций, – они, как я мог убедиться, бегут от моих постановок к ателланам.

– Ателланы не в Риме начались, – успокаивающе произнес Лелий. – К ним, насколько мне известно, привыкали полвека. И гладиаторские игры, от которых наша чернь без ума, появились в Риме лишь сто лет назад[41] и мало кого поначалу привлекали.

– Ты хочешь сказать, что к моим комедиям могут привыкнуть через пятьдесят – сто лет. Но ведь я человек, и мне не чуждо ничто человеческое[42].

В таблине появился Исомах с подносом и стал расставлять блюда.

– За этим столом, – сказал Публий, – когда в доме еще жил отец, не было свободных мест. А теперь их пять.

– Я знаю, как заполнить одно из них, – сказал Лелий. – Пригласим Пакувия.

– Прекрасная мысль! – согласился Публий. – Наш Пакувий – образованный человек и владеет эллинской речью. К тому же он племянник Энния. Перечисляя первых, Полибий с полным правом мог бы назвать и его.

– Да! Да! – согласился Полибий. – Это мое упущение. Энний – первый римский эпический поэт. А племянник унаследовал дар дядюшки?

– Он пишет маленькие пьесы. Мы, римляне, называем их претекстами. Героем одной из них стал мой отец.

– Итак, нас будет пятеро, – сказал Лелий. – Пять пальцев уже кулак. А ведь Энний и Гней Невий действовали в одиночку. Им было тяжелее.

– Еще бы! – воскликнул Публий. – Невия за стихи, высмеивающие Метеллов, бросили в тюрьму, а потом выслали из Рима.

– Разве это возможно? – удивился Теренций. – За стихи в тюрьму?

– Невий был чужестранцем, – пояснил Левий, – так же как Энний и переводчик Гомера Ливий Андроник. Все те, о ком наш друг Полибий сказал как о первых, не были коренными римлянами.

– Но теперь другое время, – продолжал Публий. – Рим повернулся лицом к Элладе и хочет дополнить свою мощь величием ее наук и искусств. Надо ему помочь. Давайте заключим дружеское соглашение во имя торжества муз.

– Прекрасно сказано! – воскликнул Теренций. – Ведь союзы заключают ради войны, и еще не было союза для распространения знаний и искусства.

(обратно)

НА ВИЛЛЕ

Возница еще не успел остановить коней, как из ворот выскочил вилик. Глаза его испуганно бегали.

«Видно, я тебя поймал, вор», – подумал Катон.

Вилик подскочил к коляске и, отворив дверцу, хотел помочь господину сойти. Но тот, брезгливо оттолкнув руку, спустился сам и первым вошел в ворота. По дорожке, мощенной кирпичной крошкой, он направился прямиком к приземистому зданию.

Наверное, это последний деревянный дом во всей округе, соседи понастроили себе каменных домов с колоннами, как у греков. Но Катон не любил пустых трат. «Дорог не дом, а то, что в нем», – твердил он.

Наклонив голову, дабы не задеть низкую притолоку, Катон вступил в полутемный атрий. Пахнуло чесноком и перцем, словно это не жилое помещение, а овощной рынок.

Усевшись на катедру[43], Катон приложил ладонь к уху. Вилик, как всегда, докладывал долго, стараясь ничего не упустить. Хлеба скошены, солома уложена в скирды, зерно в закромах. Виноград в этом году не уродился, всего двадцать долиев[44] молодого вина. Масла тоже двадцать долиев. Еще ни один не продан – цена не велика. Скот не болеет. Племенной бык забодал соседского раба, когда тот подбирал колоски на нашем поле. Поэтому в возмещении отказано. Пеструшка отелилась двойней. Уксуса для рабов запасено сполна. Сейчас колодники прокапывают канавы, а другие рабы чистят скотный двор и вывозят навоз на поля.

– Весь приплод каков? – перебил Катон вилика.

– Десять бычков, семь овечек, сорок поросят.

– А двуногие?

– Весной произведено девять девочек, шесть мальчиков, двое мальчиков, заболев животами, померли. Всего малолеток на вилле сорок.

– Болеют ли рабы?

– А что им хворать? – отозвался вилик. – Работа посильная. Пища добрая.

– Если тебя послушать, то можно было бы мне в Риме сидеть, а не трястись двое суток на дорогах?

Вилик отрицательно помотал головой:

– Никак нет! Вилла без хозяйского глаза – сирота. Разве кто хозяина заменит…

– Это верно. Давай пройдемся.

– Куда сперва? – спросил вилик подобострастно.

Катон задумался. В прошлый свой приезд он начал осмотр со скотного двора, потом проверял винные подвалы и кладовые для зерна. Сегодня надо избрать другой путь.

– Начнем с двуногого молодняка.

У старого дуба ползали малыши, голые и грязные. Старуха рабыня, услышав шаги, проснулась и стала торопливо собирать свое расползшееся стадо.

За дубом, на утоптанной площадке, играли мальчики лет семи-восьми. Катон недовольно поморщился.

– Прыгают без дела, – проворчал он сквозь зубы.

– А какая для них сейчас работа? – оправдывался вилик. – На поле колоски уже собраны. Весной, как корм для скота кончится, они листья будут рвать и овец пасти. А пока растут и сил набираются.

– Теперь в эргастул[45], – бросил Катон, не дослушав оправданий вилика.

Посещений эргастула Катон избегал, ибо не выносил дурных запахов. Но на сей раз он запасся ароматической мазью. Вынув из пришивного кармана деревянную коробочку, он набрал пальцем ароматического состава и тщательно втер его в щетину над верхней губой.

Издали эргастул был едва виден. Стены возвышались над землей всего на два локтя, а крыша была плоской. Вилик, как ему было приказано, сушил на ней брюкву и капусту, которыми кормил колодников.

– Сюда, господин! – крикнул вилик, догоняя Катона.

Они свернули налево. Катон остановился перед спускающимися в темноту ступенями. Несмотря на ароматическую мазь, в нос ударило гнилью и мочой.

Катон зажал пальцами ноздри и храбро шагнул вниз.

Свет из зарешеченных окошек у самого потолка еле освещал унылые длинные нары в два этажа. Нижние, как и полагалось, были пусты. С верхних нар доносились стоны. Сколько ни вглядывался Катон, он не смог разглядеть лицо раба, накрытого каким-то тряпьем.

– Кто это? – строго спросил Катон.

– Пекарь, гречишка, – ответил вилик дрожащим голосом.

– Почему здесь, когда его к мельнице присудили?

– Пришиб я его маленько…

– Выйдем! – приказал хозяин.

Катон взбежал по ступеням вверх и только там вдохнул воздух всей грудью.

– Пришиб! – повторил он, глядя на волосатые кулаки вилика. – Я же тебе наказывал: «Кулаки в ход не пускай, если надо – высеки».

– Виноват! Не удержался…

– Что ты все, как попугай, твердишь: «Виноват! Виноват!» Вот я вычту с тебя стоимость этого раба.

Вилик упал на колени и захныкал:

– Не разори, господин! У жены моей здоровье слабое, детишки.

– Вставай! Я придумал. Пекарь, вижу, уже не работник. Ты его приставь к малолеткам. Пусть он их греческому учит – языку и грамоте.

Вилик разинул рот от удивления:

– Да зачем им греческая грамота?

– Дурак. Ученый раб ныне в цене. Вдвое большего он стоит, если знает греческий. Весной приеду и проверю, как грек учит.

– Теперь куда? – спросил вилик, успокоившись.

– На скотный двор!

В это время послышалось дребезжанье колес. К воротам усадьбы подъехала повозка и остановилась рядом с коляской Катона.

– А это что за гость?

Вилик молчал, лицо его стало бледнее мела.

– Отвечай! Кто это? Ну!

Вилик задрожал.

– Язык проглотил, скотина? Что ж, я и сам узнаю.

Выйдя за ворота, Катон столкнулся лицом к лицу с миловидным юношей в фартуке поверх туники.

– Чей ты? – спросил Катон, сверля незнакомца взглядом.

– Я от Филоника. Он мастерскую в Кумах держит.

– А здесь ты что потерял?

– Вилик мне шкуру быка продал. Я ему же задаток дал. Он ее рабам скоблить отдал.

– Сколько?

– Денарий…

Катон порылся в кошельке и достал оттуда монету.

– Получи. И больше не имей дело с ворами, а то прогоришь.

Юноша попрощался с Катоном, сел в повозку, на кожи, залихватски свистнул, и мулы понеслись.

Катон знаком подозвал вилика. Тот, подойдя, упал ничком и стал покрывать поцелуями сандалии Катона.

Брезгливо отстранившись, Катон повернулся к вознице:

– Возьми у него ключи, а самого отведи на мельницу, к колесу. Там одно место пустует.

– Пощади! – истошно вопил вилик. – У жены здоровье слабое. Близнецы…

– А почему тебя жена беспокоит? – жестко спросил Катон. – Теперь она жена вилика, которого я пришлю. В Рим поеду сам, – сказал он вознице. – Пока побудешь за вилика.

Садясь на место кучера, он крикнул:

– А близнецов его отнесешь к молодняку.

(обратно)

ЛАХТУН

В то утро Публий нетерпеливо прохаживался у ворот своего дома.

Увидев Полибия, спускающегося по улочке, он бросился к нему навстречу.

– Как я рад, что ты пришел вовремя.

– У меня нет привычки опаздывать. Ведь я знал, что ты меня ждешь, тем более – тебе нужна моя помощь.

– Я выразился неточно, скорее совет. Мне известно, что ты командовал ахейской конницей и, по твоим словам, знаешь лошадей лучше, чем книги. Не можешь ли ты высказать свое мнение о коне? Он стоит в конюшне.

– С великим удовольствием, – отозвался Полибий. – Мне и теперь часто снится, что я куда-то скачу. И хотя по нашим поверьям увидеть во сне коня – к смерти, мне кажется, что Гипнос посылает мне в утешение то, чего я лишен наяву. Как у вас говорят: «Мечтает бык ходить под ярмом, а ленивый конь пахать».

– Не конь, – поправил Публий, – а кляча. Ибо в латинской поговорке, которую ты перевел, употреблено слово «кабаллус», а не «эквус». Вот мы и пришли.

С этими словами он приоткрыл ворота конюшни и скрылся. Пахнуло сеном и конским навозом. Полибий вдруг вспомнил, как он осматривал коней, решая их судьбу. За ним толпились конюхи и наездники, а кони гордо вскидывали свои прекрасные головы.

– Вот и я! – раздался голос Публия.

Он вел высокого стройного коня, белого в яблоках, с густой темной гривой и широкой мускулистой грудью. Сквозь лоснящуюся кожу просвечивали вены. Чепрак на спине был из тонкой кожи, шитой узорами и вплетенными буквами, какими – Полибий не разглядел.

– Ну и как? – спросил Публий.

– Чистокровный нумидиец! Могу тебя поздравить.

– Мне известна родословная коня, – перебил Публий. – Его дед – знаменитый Мерг, конь Масиниссы, отец – Лах – конь Гулассы, сына Масиниссы, а мать – породистая кобылица Тун. Отсюда имя коня – Лахтун. Но ты можешь дать ему и другое имя, Полибий, сын Ликорты.

С этими словами Публий разгладил чепрак, и Полибий увидел две буквы – «П» и «Л».

– Так это мой конь? – удивился Полибий. – Ты даришь его мне?

– Это дар моего приемного отца, – радостно заговорил Публий. – Я счастлив его вручить. И сразу же хочу тебя обрадовать: сенат разрешил тебе выезд из Рима в пределах Италии. Ты сможешь посмотреть своими глазами места сражений.

– Конечно же, это Корнелия! – воскликнул Полибий.

– И не только она, – проговорил Публий. – Ее супруг Тиберий Семпроний Гракх, мой отец, мой дядюшка Сципион Назика – все, кто заинтересован в твоей истории. Кстати, мой отец подарил тебе также и Исомаха.

– И я смогу отпустить его на свободу? – спросил Полибий.

– Разумеется! Теперь ты его хозяин. И кроме того, Корнелия просила передать, что ты можешь поселиться на вилле ее отца. Все его документы в твоем распоряжении. Она уже написала вилику.

– О боги! – воскликнул Полибий. – Этот день настолько лучше всех, прожитых мною здесь, насколько Лахтун прекраснее всех коней, каких мне приходилось видеть. Я проеду дорогами Ганнибала, Сципиона и твоего деда Эмилия Павла. История развернется передо мною не как исписанный свиток – полями, пересеченными оврагами, где могли поджидать засады, реками, вздувшимися от дождей, ущельями, где дуют ветры и ревут боевые слоны…

Полибий подошел к Лахтуну. Конь забил копытами и пронзительно заржал. Взяв у Публия узду, Полибий левой рукой погладил животное по лбу и вскочил в седло. Почувствовав тяжесть седока, Лахтун взвился на дыбы, но тут же, осажденный сильной рукой, опустился и помчался, выбрасывая передние ноги.

Развернув коня, Полибий подскакал к юноше, еще не опомнившемуся от восхищения, и, соскочив, стал рядом с ним.

– У меня возникло странное чувство, – проговорил Полибий мечтательно. – Мне кажется, что в глазах Лахтуна, как в зеркале, можно увидеть чудо-коня Мерга и даже самого Масиниссу.

Юноша улыбнулся:

– И не только в глазах коня. Ты сможешь когда-нибудь встретиться и поговорить с Масиниссой. За разрешением покидать Рим, я уверен, последует разрешение покидать и Италию.

Полибий отступил на шаг:

– Ты хочешь сказать, что Масинисса жив?

– Конечно! Это он прислал Лахтуна вместе с двумя его четвероногими братьями в дар моему приемному отцу. Нумидийскому царю сейчас столько же лет, сколько Катону.

– Поразительно! Я смогу увидеть соратника Сципиона! У меня появилась еще одна цель. Но пока меня зовет долг дружбы.

(обратно)

(обратно)

Часть вторая

БЕГЛЕЦЫ

СЛОВЕСНАЯ БИТВА

Катон шел по проходу, разделяющему курию. Шестьсот глаз устремились на его кулак, зажавший свиток. В зрачках сквозили любопытство, неприязнь, тревожное ожидание.

В дебатах по скучному вопросу о распрях в каком-то маленьком италийском городке уже выступили пять ораторов. Судя по тому, как решительно вышагивал Катон, он собирался сказать о чем-то другом, куда более значительном.

В облике Катона не было ничего примечательного: рост ниже среднего, грузное тело стареющего человека, рыжие, коротко стриженные волосы, прямой нос, слегка оттопыренные уши.

О, эти уши Катона! Они умели слышать все, что говорится в Риме, не только на Форуме и в курии, но и в атриумах и перистилях. Не раз выступления Катона удивляли сенаторов знанием таких подробностей частной жизни знатных римлян, что можно было подумать, будто он обладал сверхчеловеческим слухом.

– Вновь, – начал Катон, выпячивая бороду, – я взываю, отцы-сенаторы, к вашему государственному разуму!

Катон вскинул правую руку. Это был его излюбленный прием, как бы вызов недругам. А их у Катона куда больше, чем друзей. Сорок четыре раза привлекали его к суду. Обвинителями выступали выходцы из знатнейших римских родов, которым он, сын плебея, объявил войну, и, преследуя их, как овод, жалил беспрестанно. Это были родственники сенаторов, изгнанных во время его цензорства из курии. И прежде всего Сципионы и их друзья – ведь это Катон добился изгнания Публия Корнелия Сципиона, победителя Ганнибала и Антиоха, величайшего из римских полководцев.

– Республика разрослась, – гремел голос Катона. – Ныне нам приходится разбирать споры в италийских муниципиях и вмешиваться в распри восточных царей. Каждый день послы и послы. Для нашего собственного дома уже не остается времени. Уделим же ему пару часов. Войдем через вестибул[46] во внутренние помещения и…

Катон зажмурил глаза и прикрыл их ладонью.

– Вас ослепляет блеск золотых фиалов, серебряных ваз и блюд. На столах с трудом умещаются чешуйчатые чудовища, выловленные в Меотиде или в другом, еще более отдаленном море. Бросьте взгляд на хозяйку дома. На ней столько драгоценностей, что можно подумать, будто это жена восточного владыки, а не супруга сенатора или римского всадника. А ведь украшением матроне служат скромность и стыдливость – не золотые побрякушки. На Форуме вам встретятся десятки таких модниц. Принюхайтесь, и вы решите, что попали в счастливую Аравию, где, говорят, жгут деревья, чтобы не сойти с ума от благовоний. – Катон повысил голос: – Какой-то грек сказал: «Дурные примеры портят добрые нравы».

– Менандр! – выкрикнули из зала.

Катон поднес ладонь к уху, делая вид, что не расслышал.

– Менандр! Менандр! – закричали еще громче.

– Грек сказал, – продолжал Катон невозмутимо, – «Дурные примеры портят добрые нравы». Вот вам один из них.

Катон поднял над головой свиток и сделал паузу, чтобы отыскать взглядом сенатора Авла Постумия.

– Это, – в глазах у Катона появился злой блеск, – «Анналы» – труд нашего коллеги Авла Постумия. Что может быть достойнее, чем записывать год за годом все случившееся в римском государстве, сохранять для потомков деяния великого римского народа. Но зачем ты, мой друг, для этого воспользовался греческим языком, которым, как сам признаешься в предисловии, овладел не в полной мере? – После риторической паузы Катон продолжал: – Следуя твоему примеру, сенаторы начнут философствовать, декламировать стихи, кое-кто поселится в бочке. И в один ужасный день курия заполнится сенаторами в хитонах и гиматиях[47]. Они будут лепетать: «Хайре, хайре», – и откладывать решения до греческих календ[48].

Хохот потряс курию.

Катон поднял ладонь и после паузы продолжил с новой силой:

– По некоторым лицам я вижу: мои наставления надоели. Но тем, кто готов мне внимать, я все же дам несколько советов. Сверните шею роскоши! Корабль, доставивший в Рим дорогие, но ненужные вещи, подобен деревянному коню, от которого погибла Троя. Обратите золотые фиалы, браслеты, перстни, серебряные блюда в монету. Расширьте свои сельские владения, прикупив землю. Земля обеспечит вам верный доход и уважение соседей. Не забывайте, что наши предки были пастухами и земледельцами. Уймите жен и дочерей. Если не поможет слово, держите их у себя дома на привязи. Пусть прядут и ткут вместе с рабынями. Иначе они овладеют Форумом и курией и посадят за прялку вас. Гоните греков. Не позволяйте своим сыновьям читать греческие книги, ибо греческая мудрость – язва, которая погубит Рим. Вот и все, что я хотел сказать.

Катон повернулся и, тяжело ступая, спустился в зал.

Консул Элий поднялся с председательского места.

– Начнем обсуждение вопроса, поднятого Марком Порцием Катоном. До заката у нас есть время[49]. Слово имеет Сципион Назика.

Все повернули к Назике головы, предвкушая словесную битву. Она началась четверть века назад, когда был жив победитель Ганнибала Сципион Африканский. Назика, тогда ставший зятем великого полководца, пытался защищать его от нападок Катона.

– Сколько раз я тебя слушаю, – произнес Назика с места, – столько же и удивляюсь. Мы были еще молодыми людьми, когда ты ратовал за возвращение к древней бережливости, обрушивал громы и молнии на головы тех, кто читал греческие книги и находил в них какой-то толк. Ушли к манам многие из тех, чьи невинные увлечения ты обсуждал, называя их пороками. А роскошь все растет. Все больше и больше молодых людей обращается к греческой мудрости. Как ты это объяснишь, Катон? – Назика повернулся к Катону, как бы ожидая ответа. И, не получив его, продолжал: – Откуда к нам пришло это бедствие? Почему о нем не слышали наши предки, создавшие Римское государство? Они, одолевая в битвах соседей, таких же пастухов и земледельцев, проносили во время триумфов добычу, которая теперь нам кажется жалкой. Мы же захватываем столько золота и драгоценностей, что для их демонстрации не хватает целого дня. Удивительно ли, что кое-что из добычи оседает в наших домах и оказывается на шеях наших жен и дочерей? Тебя, Катон, пугает также вес серебряных блюд. Но не отлиты ли они из серебра испанских рудников, об устройстве которых ты проявил такую заботу? Ты, Катон, – продолжал Назика, – советуешь избавиться от золота и серебра и купить землю. Допустим, мы последуем твоему совету. Но кто же станет продавать землю? Очевидно, разорившийся плебей?

Послышались выкрики, одобрительные и негодующие. Консул поднял руку, успокаивая разгоравшиеся страсти.

– Столь же неразумен и другой твой совет, Катон. Мы не прячем своих жен и дочерей в гинекеях[50], как греки. Вспомни, Катон! Наши матери отказались от драгоценностей, чтобы снарядить легионы против Ганнибала. Зачем же лишать их дочерей возможности украшать себя на радость мужьям?

Оратор перевел дыхание.

– Тебя, Катон, пугают греки. Нет, не рабы греческого происхождения. Благодаря нашим победам число их недавно возросло на сто пятьдесят тысяч. Тебе не дают покоя греческие поэты и философы, которые не могут нам угрожать, ибо давно уже умерли. Ты советуешь не читать греческих книг. Но откуда тебе известно изречение Менандра, имени которого ты якобы не расслышал? Зачем ты воспользовался образом троянского коня? Выходит, что сам-то ты читаешь греков?

Раздались смешки.

– Не читаю, а проглядываю! – крикнул с места Катон.

– Я помню, – продолжал оратор, – как ты, Катон, обличал сенатора Фульвия Нобилиора за то, что он возил с собой поэта Энния, но ты его сам привел в Рим из Сардинии как раба. Все, что тебе внушает страх, появилось в результате войн, а ты, Катон, первым ратуешь за них. Теперь я хочу сказать в защиту Авла Постумия. Ответь мне, Катон, писал ли кто-либо из римлян историю – ты умышленно избегаешь этого греческого слова – на нашем языке? Может быть, я запамятовал, назови мне хотя бы одну историю, написанную по-латыни. Насколько мне помнится, прославленный Фабий Пиктор, громивший пунов на полях сражений мечом, а на страницах своей «Летописи» – каламосом[51], пользовался греческим языком. Если же настало время писать о деяниях римского народа на латыни, подай пример, Катон! Посмотрим, что у тебя получится!

– И напишу! – выкрикнул Катон. – Вот увидишь, напишу!

(обратно)

«ОКО СЕНАТА»

Эту трирему с удлиненным корпусом и деревянной фигурой Виктории[52] на носу, с нарисованным на смоленом борту желтым, как у ястреба, глазом, в последние годы можно было увидеть едва ли не во всех гаванях Внутреннего моря. И хотя никому не было известно название римского посольского судна, всюду его называли «Око сената». Благодаря этому кораблю сенат знал все, что происходило за сотни миль от Рима, оставаясь на Форуме, он вникал в подробности дворцовых переворотов и заговоров, свергал царей и ставил на их место новых, объявлял войны, превращал далекие царства в свои провинции.

Посол сената Сульпиций Гал, закрывшись ладонью от солнца, вглядывался с борта триремы в приближающийся берег.

– Смотри! – показал он своему коллеге Октавию. – Как мягко переходит изумруд виноградника в темную зелень кедрового леса. Нет, обрати внимание, сколь прелестен этот причудливый узор речек, впадающих в Оронт.

Октавий угрюмо разглядывал палубу у себя под ногами.

– Право же, нет побережья прекраснее, – продолжал Сульпиций. – С ним может сравниться лишь наша Кампания.

– Пропади оно пропадом вместе со своей красотой, – отозвался Октавий.

– Зачем так мрачно? Лучше, что ли, в курии сидеть, света не видя… Что тебя пугает?

– Опять сон. И снова эти слоны. И если бы они тихо стояли. Но ведь они гнались за мной и почти настигли. Слушай, зачем убивать слонов? Ведь можно продать, наконец, отпустить?

– Странный ты человек! Ведь в решении сената ясно сказано «перерезать жилы». Ну, допустим, мы разрешим сирийцам продать слонов. Кто осмелится их купить? Ведь для того, чтобы владеть боевыми слонами, опять-таки разрешение сената требуется. Ты говоришь, отпустить. Но обученный слон привыкает к человеку, как собака. Попробовал бы ты своего Молоса отпустить…

– Мой Молос!

Лицо Октавия помолодело. Морщины разгладились.

– Знал бы ты, что это за собака! Он моим детям как нянька, а на охоте – зверь! От него не уйдешь! А глаза человеческие, все понимает.

Беспорядочный плеск, скрип уключин. Звон ножных цепей. Свист канатов. Хлопанье паруса. Привычные звуки, предвещающие высадку.

Сульпиций поправил тогу и двинулся к сходням. Октавий, несколько помедлив, последовал за ним.

Обычно, высаживаясь на берег, послы направлялись к зданию, где находились городские власти и сообщали о цели своей миссии. Но на этот раз они должны были просить, чтобы их сопровождали в Антиохию, столицу державы Селевкидов.

Решительная походка, необычная одежда привлекали внимание прохожих, которые смотрели на послов, о чем-то переговариваясь.

Благодушное настроение не покидало Сульпиция.

– Вот мы и в Сирии, – сказал он, не замедляя шага. – Селевк Никатор, основав этот город, дал ему имя своей матери Лаодики. Столицу же нарек именем своего отца Антиоха. Третьему городу присвоил имя жены Апамы, а свое имя оставил городу, называвшемуся ранее Гидатос Потомой. Четыре дочери Сирии: Антиохия славится роскошью и многолюдием, Селевкия – неприступностью, Апамея – воинственностью, Лаодикея – изобилием. Нет вина лучше лаодикейского.

– Смотри, кто там стоит на ступенях дома и машет нам рукой?

– Да ведь это царедворец Лисий! – воскликнул Октавий. – Как он тут оказался? Нам теперь и в Антиохию не надо.

Лицо Лисия сияло, как только что отлитый денарий.

– Боги мои! – выговорил он. – Какая неожиданность! Случайно заехал в Лаодикею и вдруг вижу своих благодетелей. Вот обрадуется юный царь, когда узнает, каких гостей я привез.

– Мы можем здесь все дела решить, – сказал Сульпиций. – У нас есть поручение, вернее, приказ.

– Любой приказ будет принят к сердцу и выполнен! – ответил сириец, склонив голову.

– Речь идет об уничтожении кораблей и боевых слонов.

Сириец побледнел. Лоб его покрылся испариной.

– Но без решения царя… Как я могу, – пробормотал он.

– Царю девять лет, – сказал Сульпиций. – Если ты за него правишь, то и решай за него.

– У нас враги, – лепетал Лисий. – Опять восстал Иерусалим. Без слонов и кораблей нам не справиться…

– Все это ваши дела! – оборвал Сульпиций. – Нам же приказано добиться точного выполнения условий мира с Антиохом Великим. Разрешено держать десять трирем, ты же построил корабли с пятью палубами…

Боевых слонов иметь не положено. Мы должны убедиться в уничтожении пятипалубников и боевых слонов.

– Но слоны в Апамее, – сказал Лисий.

– Знаю! – бросил Сульпиций. – Мы начнем с кораблей и кончим, с твоего разрешения, слонами.

– Я схожу за воинами, – проговорил Лисий, опуская голову, – видят боги, я сделал все, чтобы защитить царскую честь.

– Как ты его прижал! – восхищенно воскликнул Октавий, когда сириец удалился. – Мне казалось, он будет дольше сопротивляться.

– Да! Он из тех, о ком говорят: медлителен на ноги, скор на язык. Но запомнил урок, который дали мы его Антиоху.

– О каком Антиохе ты говоришь?

– Об отце мальчика, который ныне правит. Он осадил Александрию египетскую, и сенат принял решение, чтобы царь вернулся в Сирию.

– Да, да! – перебил Октавий. – Я сам за решение голосовал. И, помнится, Антиох выполнил волю сената.

– Выполнил, – согласился Сульпиций. – Но как? Я тогда был младшим послом при Попилии Ленате. Пришли мы в царский лагерь. Жарища. Слепни над головой вьются. Я сорвал прутик, чтобы их отгонять. Антиох выходит из царского шатра и с нами стоит. Попилий Ленат изложил решение сената. Антиох сказал: «Надо подумать!» – и направился к шатру. Тут-то Ленат выхватил у меня прутик и обвел вокруг царя круг. «Думай, – приказал он, – не выходя за черту!»

– Ну и Ленат! – расхохотался Октавий.

Показался Лисий в сопровождении воинов. Октавий насчитал пятнадцать человек.

– Боевые суда в восточной гавани, – сказал Лисий, не поднимая глаз. – Мы готовы.

– Знаю! – бросил Сульпиций. – Но два пятипалубника ты спрятал в бухточке, что в трех милях от города. Прикажи их привести. Сегодня мы покончим с кораблями, а завтра – со слонами.

Над восточной гаванью Лаодикеи полыхало гигантское зарево. По палубам прыгали языки пламени, обнимая деревянные украшения на носах обреченных кораблей. Как пираты в красных туниках, они ползли вверх. И вот уже они скользят по парусам, распространяя удушливый чад. Словно стрелы, с треском вылетают искры и гаснут в розовой воде.

Октавий оглянулся. Толпа безучастно наблюдала за исполнением сенатского приговора. Горели корабли, построенные на деньги лаодикийцев и их руками, а они безмолвствовали. «А если бы по приказу чужеземного царя уничтожались римские суда? – подумал он. – Молчала бы римская чернь? Нет, едва ли. Но тут – Азия, веками приученная к повиновению. Страна льстивых улыбок и низких поклонов».

(обратно)

СУР МЛАДШИЙ

Улочка вела вниз, петляя по склону холма, так что площадка с загонами для слонов, огороженная каменной стеной, занимала место сцены, а часть города над нею казалась амфитеатром.

Сходство это было тем более разительным, что склоны холма заполнились толпой. Снизу уже не было видно улочки, а только тысячи голов и тел, от загонов до верха, откуда начинался спуск в низину.

Октавий поправил на себе черный гиматий – его пришлось одеть поверх туники (ведь, как ему объяснили, к боевым слонам нельзя приближаться в белом, как к быкам в красном) – и перевел взгляд на начальника стражи.

Смуглый лоб сирийца был покрыт крупными каплями пота, хотя было ветрено и нежарко.

– Выводи, – распорядился Октавий.

– Может быть, отложить, – проговорил сириец дрожащим голосом. – Смотри, сколько людей… Вся Апамея…

Обернувшись, Октавий еще раз оглядел молчаливую толпу. «В Лаодикее зевак было больше! – успокаивал он себя. – Они мирно наблюдали и молча разошлись».

– Выполняй положенное! – отчеканил посол.

Воины вывели из загона серую громадину. Слон шел, миролюбиво размахивая хоботом. Ему ничего не стоило броситься на кучку людей. Но кажется, и он, как Октавий, не ощущал смертельной опасности и спокойно дал привязать себя к четырем косо врытым в землю столбам. Так много раз люди уже испытывали его послушание!

В толпе между тем нарастало волнение, из гула голосов выделялись возгласы: «Сур! Сур!»

Даже не знавший арамейского[53] Октавий смутно почувствовал значение этого слова, звучавшего, как призыв, все настойчивей и настойчивей.

– Слона зовут Суром? – спросил он.

– Суром, или Сирийцем, – глухо проговорил начальник стражи.

Октавий вспомнил, что то же имя носил последний слон Ганнибала, на которого он перебрался, когда под ним пал конь. «Значит, —подумал Октавий, —тот слон был тоже из Сирии».

– Приступай! – приказал Октавий.

К слону приставили лесенку. Один из воинов обнажил меч, но не успел он влезть на первую ступеньку, как кто-то со стены прыгнул Октавию на спину, опрокинул его и стал душить. Это послужило сигналом. Толпа ринулась вниз, и будь здесь тысяча воинов, а не пятнадцать, ее не смогли бы остановить.

Пока одни плясали на теле Октавия, другие развязывали слона и выводили его за ворота. Это зрелище запечатлелось в памяти апамейцев на долгие годы. Сур Младший поднимался вверх по улочке в окружении ликующей толпы, и все, кто встречался на пути, падали на колени и, обливаясь слезами, восхваляли богов, сохранивших жизнь любимцу и гордости Сирии.

Приученный пробиваться сквозь тучи стрел и дротиков, слон был напуган дождем цветов, сыпавшихся на него сверху. Возбужденный, он поднял хобот и протрубил громко и призывно.

(обратно)

АЛЬБА ФУЦИНСКАЯ

Это был первый город Италии, который Полибий посетил в самом начале своего путешествия. Холм, опоясанный кирпичной стеной. Улицы, заросшие травой. Бродячие собаки. Запах запустения и одиночества.