Текст книги "Карфаген должен быть разрушен"

Автор книги: Александр Немировский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Дом изгнанника показал за асс босоногий мальчишка. Со скрипом открылась дверь, и вот уже Полибий в объятьях друга.

– Я ждал письма. Но мог ли я думать, что увижу тебя живого, – проговорил Телекл и закашлялся.

С первого взгляда Полибию стало ясно, что Телекл тяжело болен. Померкли глаза. На щеках – лихорадочный румянец.

– Все произошло так неожиданно, – сказал Полибий, опуская взгляд. – Мне разрешили передвигаться в пределах Италии, и я первым делом к тебе. Видишь ли, некоторым влиятельным сенаторам вздумалось поручить мне написание истории. Я боюсь…

– Не сомневайся! – перебил Телекл. – Ведь ты прирожденный стратег.

– Но не историк, – возразил Полибий.

– Это одно и то же, – продолжал Телекл. – Историю должен писать тот, кто в состоянии сам оценить планы воюющих сторон и обстановку. Меня всегда восхищал твой удивительный дар. Но скажи, нет ли вестей из нашей Ахайи?

– Я слышал, что вскоре прибудет новое посольство. На этот раз можно рассчитывать на успех.

– А что изменилось со времени первого посольства? – спросил Телекл.

Полибий положил ладонь на плечо друга:

– Внешне ничего. Но в сенате обострилась борьба между враждующими семействами и честолюбивыми политиками. За то, чтобы удерживать нас в Италии, стоит Катон и все, кого в Риме называют «новыми людьми». Против Катона выступают Сципион Назика, Сульпиций Гал, Семпроний Гракх, хотя и между ними имеются некоторые расхождения. Лавируя между этими силами, мы можем вывести наш челн в Ахейское море.

– А я ни во что не верю, – грустно произнес Телекл. – Отсюда еще никто не уходил. Незадолго до меня здесь умер несчастливый соперник Масиниссы Сифакс. При мне от той же болезни скоропостижно скончались Филипп, Эвагор и Персей. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Но я слышал, что Персей уморил себя голодом, – возразил Полибий.

– Голодом! – возмущенно повторил Телекл. – Взглянул бы ты на центуриона, которому доверили охранять македонского царя, и все бы понял. Стоило Персею заснуть хотя бы на миг, они его будили. Они замучили Персея, а потом, напившись, этим хвастались.

– А старший, Александр? Ты мне о нем писал.

– Старший жив.

Они прошли через калитку во внутренний дворик, и сразу Полибий увидел склоненную мальчишескую фигурку.

Услышав шаги, мальчик вздрогнул, машинально закрыл руками лежавшую на коленях деревянную доску.

– Не бойся, Александр, – успокоил Телекл мальчика. – Это не ромей, это мой друг Полибий. Ты можешь доверять ему так же, как мне.

Мальчик внимательно посмотрел на Полибия и протянул ему доску с резьбой. И тот невольно залюбовался обнаженной девушкой, прикованной цепями к скале. У скалы – поверженное чудовище со змеиной головой. Юный воин наступил на него, чтобы дотянуться до оков на ногах пленницы. На голове его македонский шлем с вырезом для ушей, рядом, на земле – македонский щит. Это не герой аргосских сказаний Персей, рожденный от золотого дождя Зевса, а македонец Персей, отец юного художника, побежденный и замученный ромеями.

– Это прекрасно! – воскликнул Полибий, обнимая мальчика. – Прекрасно, Александр, сын Персея. Я счастлив, что побывал в Альбе Фуцинской и увидел твое искусство.

Полибий и Телекл вышли и долго молчали.

– Подумай, Телекл, – проговорил наконец Полибий взволнованно. – Мальчик, почти ребенок, постиг тайну поэзии. Помнишь предания нашей родины? Во всем – в камне, в дереве, в водном потоке своя нимфа, дриада.

– Душа природы! – подхватил Телекл. – Древесная душа, открывающаяся поэтам и художникам. Наша родина унижена. Кто – раб, кто – изгнанник! Но сейчас мне кажется, что наши страдания не напрасны. Надежду вселяют и работа Александра, и твоя история. Я рад, что ты собираешься ее писать.

– Готовлюсь к этому, – поправил Полибий.

– Завидую моему Критолаю, – продолжал Телекл грустно и проникновенно. – Он прочтет твой великий труди…

Телекл схватился за грудь, вздымавшуюся, как кузнечные меха.

– Вот так-то, Полибий, – сказал он, пытаясь унять хриплое и порывистое дыхание. – Мой Критолай – ровесник царевича Александра и, как он, останется сиротой. Когда вернешься, замени ему меня.

– Перестань говорить глупости. Ты сам увидишь своего сына. И чтобы это случилось, я должен уехать. В моем труде заинтересованы Сципионы. Вот что! На летние месяцы я пришлю тебе Исомаха. Это прекрасный человек! И тоже все время думает о сыне. Но его мальчика продали в рабство.

Телекл вздрогнул:

– Я не могу этого слышать! Несчастный отец!

(обратно)

В ЛАОДИКЕЕ

Весть об убийстве ромейского посла взбудоражила Сирию. С тех пор как при Магнезии был разгромлен Антиох Великий, его сыновья делали все, чтобы сохранить мир с ромеями, идя на любое унижение и уступки. И вот теперь у Рима был повод начать войну. Призрак войны уже витал в воздухе. Люди побогаче свертывали дела и собирали вещи для бегства в Египет или Пергам. В антиохийском дворце царил переполох. Лисий, фактически правивший страной, не мог выбрать верного решения: то он готовил послов к парфянскому царю для заключения дружеского союза, то сам собирался в Рим, надеясь умилостивить сенат.

В эти дни в Лаодикее откуда-то появился странствующий философ Исократ. Обросший волосами, в потертом гиматии, босой, он бродил по городу, собирая огромные толпы.

Обращаясь на улице к любому прохожему, он умело заводил с ним беседу. Она начиналась с вопроса:

– Что ты думаешь об убийстве ромея?

И как бы ему ни отвечали, Исократ спрашивал:

– А ты знаешь, кто совершил благодеяние, принеся нечестивца в жертву подземным богам?

Этого никто не знал. В лучшем случае говорили: «Какой-то апамеец».

И тогда Исократ показывал на своего молчаливого спутника, юношу с гибким телом акробата, с узким лицом и пронзительным взглядом близко поставленных глаз.

– Смотри! Это он со стены бросился на спину ромею и задушил его своими сильными руками. Древние эллины чтили своих героев и ставили им памятники. Теперь испарилась древняя доблесть.

После паузы Исократ продолжал с еще большим азартом:

– Итак, ты хочешь знать имя храбреца. До сих пор его звали Лептином, и он занимался тем, что приносит известность, но не славу: ходил по канату, глотал кинжалы, приручал ядовитых змей. Но, узнав, что змеи, страшнее которых не было и нет, прибыли в Апамею, он решился на свой бессмертный подвиг. И это позволяет нам всем называть его Евном. Боги, избрав Лептина из тысяч спокойно наблюдавших, как собираются умерщвлять слонов, оказали ему свое благоволение.

Вокруг философа и его спутника быстро собиралась толпа, и ободренный Исократ горячо продолжал:

– Эти ромеи – враги рода человеческого, коварнее которых не было в круге земель. Вам известно, что они сделали с македонянами и эпирцами. Они ввергнут в рабство и вас, если будете баранами и не последуете примеру Евна. Ведь «Око сената» еще находится в гавани. Давайте же, как хитроумный Одиссей, раскалим на огне кол и проткнем глаз ромейского Циклопа, пожирающего один народ за другим…

Монолог Исократа прерывался восторженными выкриками. Но расчетливые лаодикейцы не торопились последовать совету приезжего философа. Лишь на третий день его бесед несколько сот человек во главе с Лептином, нареченным Евном, бросились в гавань. Но ромейского корабля уже не было. «Око сената» отплыл в открытое море, увозя в наполненном медом пифосе[54] останки Гнея Октавия.

(обратно)

В ШКОЛЬНОМ ЗАЛЕ

Андриск на цыпочках прокрался к колонне. Отсюда можно было все слышать, оставаясь невидимым. Юноша тихо опустил с плеч котомку и прислушался. Голос Блоссия звучал ровно:

– Мир – это совокупность всего сущего. Вне его ничего нет. В мире четыре начала: огонь, из которого произошло небо; вода, без которой нет жизни на земле; воздух, который мы не видим, но ощущаем, земля, которой мы принадлежим. Земля обитаемая, или ойкумена, состоит из трех материков – Азия находится между Танаисом[55] и Нилом, Ливия[56] – между Нилом и Столпами Геракла[57], Европа – между Столпами Геракла и Танаисом. Неоглядное море, омывающее материки, называется Океаном. Там, где он, глубоко прорываясь в сушу, отделяет Европу от Ливии, находится Внутреннее море. Дети! Как называется место прорыва?

– Столпы Геракла, – сказал из-за колонны Андриск, стараясь подражать ребенку.

– Кажется, у меня еще один ученик, – проговорил Блоссий. – Заходи, детка, но больше не подсказывай.

– Не буду, – протянул Андриск и, выбежав из-за колонны, бросился в объятия учителя.

– Обманщик! – воскликнул Блоссий, целуя Андриска. – Однако с каким искусством ты изобразил ребенка! Раньше я за тобой ничего подобного не замечал.

Андриск подошел к Элии и, внезапно схватив ее за талию, поднял вверх.

– Воздух, который мы видим, но не ощущаем, – произнес он голосом Блоссия.

– Андриск! – вскрикнула Элия, залившись румянцем. – Ты вернулся? Андриск! Где же ты пропадал почти целый год?

– Смотри-ка, – проговорил он, опуская девочку на землю. – Не боишься…

– Чего мне бояться? – задорно ответила она. – А почему ты говоришь тремя голосами?

– Подожди, все расскажу по порядку. Вот только…

Скользнув за колонну, Андриск вынес оттуда котомку и аккуратно положил ее на стол.

– Что тут? – спросил Блоссий.

– Учитель! – ответил Андриск.

– Да, я учитель.

– Но это твой учитель! – торжествующе произнес юноша, развязывая котомку, из которой показался мраморный бюст. Узкая голова. Тонкая шея. Нос с горбинкой, высокий лоб.

– Зенон! – воскликнул Блоссий. – Дети! Смотрите! Перед вами величайший из мудрецов. – Блоссий восторженно всплеснул руками. – Отыскать Зенона! Как тебе удалось?

– Очень просто. Постучался в дверь. Скульптор провел меня в перистиль, где ко мне обратились сотни каменных и бронзовых лиц. В одном я узнал Курносого и не смог скрыть радости. «Тебе Сократа? —спросил скульптор. – Два денария». – «Нет, Зенона». Он осмотрел меня с ног до головы и исчез. Появившись с бюстом, он сказал: «Пять денариев». – «Почему дороже? – спросил я. – Шейка у этого тонкая, щеки впалые, нос узкий. А у Сократа шея, как у мясника, а носище – во какой». – «Не за материал берем, – ответил хитрец, – по спросу. До войны с Персеем любая голова стоила денарий. А теперь все хотят иметь Зенона. Время-то какое беспокойное». Дал я ему пять денариев, а Зенона – в мешок.

– Денарии-то откуда взялись? – спросил Блоссий. – Ведь деньги на дороге не валяются.

– Не валяются, – согласился Андриск. – А умеючи подобрать можно. Однажды еду я, посвистываю, вдруг вижу: горит костер, вокруг какие-то люди сидят. Время между тем позднее…

– Испугался? – спросила Элия.

– Не без того. Слышу, однако, зовут меня к костру. Невежливо, думаю, отказываться. Ну, подсел к ним. Поговорили о том о сем. И пригласили они меня в свою компанию. Оттуда и деньги.

– Ты меня пугаешь, – протянул Блоссий. – Честные люди, когда стемнеет, дома спят. Только разбойники…

– Нет! – запротестовал Андриск. – К разбойникам я бы не пошел.

– Пастухи?

– Вот еще! С пастухами мне не по пути, да и скучно. А тут и дело мое не пострадало – Филонику я три повозки шкур отвез, – и мне интересно, и всем весело.

– Весело? – удивился Блоссий. – Да скажи ты, наконец, что это за люди?

– Макк, Буккон, Доссен. А сам я Паппом был.

– Так ты был бродячим актером! – воскликнул Блоссий. – Что ж! Могу тебе сказать, театр – хорошая школа. Он развивает наблюдательность, сообразительность. Актер, меняя маски, живет не одной, а несколькими жизнями, перевоплощаясь в своих героев…

– Можно посмотреть, как ты играешь? – спросила Элия.

– Ты уже видела! – возразил Блоссий. – Андриск, прервав наш урок, сыграл несколько сценок. Первая – встреча, вторая – на дороге, третья – в мастерской скульптора. Думаю, этого хватит.

(обратно)

В ТАБЛИНЕ КАТОНА

Обещая написать римскую историю на латыни, Катон утаил, что работает над нею много лет. Ему, как никому другому, были понятны трудности, заставившие Авла Постумия излагать историю Рима по-гречески. Когда Катон изучал написанные греками агрономические труды, ему было легко вместо греческих слов найти подходящие латинские – сошник, саженцы, перегной, хворост, пар. Но каким латинским словом можно передать греческое «история»? Многие латинские авторы давали своим сочинениям название «летопись». Однако Катон не собирался излагать события год за годом, а ставил целью выяснить, как возник римский народ и как он достиг могущества, сначала в Лациуме, затем в Италии, наконец, во всем мире.

Ближе всего к «Истории» было латинское «Исследование». Но назови он так свои писания, его примут за какого-нибудь медика или астронома, наподобие Сульпиция Гала, и спросят: «Ну что ты там, Катон, наисследовал?»

Можно, конечно, назвать проще: «Молва», – ведь он собирает предания, древнейшие и достоверные, а не сочиняет, как греки. Но ведь тогда скажут: «Ты, Катон, всяких слухов понабрал, а мы хотим истину знать!» – «Истина – неплохое название, ведь слова «история» и «истина» одну основу имеют. От этого же корня возникли слова «истый» и «истец». Исследуй, пытайся, узнаешь истинную историю. Но назвать «Истина» нескромно. Скажут: «Ты, Катон, один истину знаешь, а до тебя, что, враками пробавлялись?»

После долгих раздумий, сомнений и колебаний Катон решил назвать свой многолетний труд «Начала». Ведь он первым начинает писать историю Италии.

Бездумные изложения событий год за годом, по правлениям консулов, – не в счет.

Шесть книг «Начал» уже написаны. Для седьмой сделаны выписки из греческой «Летописи» Фабия Пиктора, переполненной изречениями Фабия Максима, которых тот не произносил, и изложением вещих снов Сципиона, которых Долгогривый никогда не видел.

Катон отложил свиток в сторону. Память оживила первую встречу с Долгогривым – так Катон называл Сципиона. Его, Катона, вызвали в преторий по жалобе на жестокое обращение. Другой бы на месте Долгогривого сказал: «Центурион! Всыпь жалобщику, чтобы неповадно было кляузничать!» Но консул проворчал: «Как ты, братец, с моими воинами обращаешься!» В этом «братец» чувствовалась спесь патриция, едва удостаивавшего ничтожного плебея вниманием. И что значит «мои воины»? Так и хотелось выкрикнуть: «Это воины республики!» Однако Катон молчал, опасаясь испортить карьеру. Сципион перекинулся несколькими словами по-гречески с легатом Гаем Лелием. Смысла слов Катон не мог понять, но, видимо, Лелий убеждал не принимать никаких мер.

– Иди, братец! – сказал Сципион. – И чтобы на тебя больше не жаловались. Понял?

– Слушаюсь! – ответил Катон.

С того дня Катон, не жалея времени, наблюдал за Сципионом. Войско тогда стояло в Сицилии, хотя ему давно было пора осаждать Карфаген. Сципион же целыми днями пропадал на агоре Лилибея, накинув поверх туники паллий[58], окруженный философами и другими бездельниками.

Как раз в это время Катону стало известно, что легат Сципиона и его любимчик Племиний захватил город Локры и устроил там чудовищную резню. При этом Племиний разграбил знаменитый храм Прозерпины, остававшийся нетронутым во всех войнах, которые велись на юге Италии. Теперь у Катона был материал для обвинения Сципиона, и он послал в сенат описание «художеств» самого Сципиона и тех преступлений, которым он попустительствовал.

В курии Сципиона не любили и немедленно назначили комиссию для проверки его деятельности. Но Сципион выкрутился, уведя войско в Ливию, где вел себя так, словно карфагеняне его подкупили. Он заключил мир с Карфагеном, вместо того чтобы его разрушить.

Прошло немало лет, пока Катон получил возможность вести против Сципиона открытую войну на Форуме. Он преследовал его без устали. Он выбросил его из Рима. И вот теперь надо писать о человеке, которого ты продолжаешь ненавидеть и после его смерти.

Какая-то мысль озарила Катона. Он развернул папирус, окунул в чернила тростник и стал быстро писать квадратными, как в старинных свитках, буквами.

(обратно)

СКАЗКА

Колесница Гелиоса уже спустилась к горизонту, и через все море тянулась широкая пурпурная полоса. Попадая в нее, паруса кораблей становились похожими на бабочек. Они порхали по волнам, как по лугу, то скрываясь, то вновь появляясь, словно затеяли между собой какую-то игру. На берег с тихим рокотом катились волны, а достигнув его, разбивались с жалобным плеском.

Прижавшись друг к другу, Андриск и Элия, как завороженные, долго молча смотрели вдаль. Они впитывали красоту мира и его тревогу, и какое-то незнакомое им чувство поднимало их, как на крыльях.

– Андриск! – прошептала Элия одними губами. – Ты веришь в сказки?

– Нет, – отозвался юноша. – Но мне снятся сказочные сны. По ночам я летаю. Отрываюсь и без усилий несу свое тело в локте или двух от земли. И когда просыпаюсь, мне кажется, что я смогу повторить этот полет. Но это обман.

– А я живу в сказке, – мечтательно произнесла девочка. – Хочешь, я ее тебе расскажу?

– Да, Элия!

– Я уже не римлянка, а царевна с далекого сказочного острова. Однажды, когда я собирала на лугу цветы, на меня напал дикий бык. Он поднял бы меня на рога, но тут неизвестно откуда появился сильный и прекрасный юноша. Он пронзил быка мечом и вернул меня, потерявшую сознание, к жизни. С первого взгляда я поняла, что это он, о котором я мечтала, царевич из страны, что за морем.

– И вдруг… – вставил Андриск, вживаясь в сказку.

– Да, вдруг, – продолжала Элия, – появляется моя мачеха. Нет, не моя, а сказочная отвратительная старуха. Она уводит меня в подземелье, а царевича превращает в дракона, такого же страшного, как она сама. И вот я во мраке, колдунья заставляет меня собирать рассыпанные зерна, обещая, что выпустит, когда я их соберу. Как же их соберешь в темноте? Но мне помогают муравьи, которые собирают все до зернышка в огромную кучу. Колдунья взъярилась, но слова своего не нарушила. Отпустив меня, она пригрозила, что убьет дракона, если я не отыщу золотую пряжу. Я обошла весь остров. Люди пожимали плечами и смеялись надо мной. Они даже не знали о существовании золотой пряжи. Но камыши, через которые я пробиралась, нашептали мне, как ее найти. Золотые нити плели пауки в темном лесу, я намотала их на руку и отнесла моей мучительнице. Рассвирипев, она прорычала: «Я не убью дракона, но он никогда не станет царевичем, если ты не соткешь мне золотой хитон». Я села за работу, но сотканное мною днем мачеха распускала ночью. И я поняла, что никогда не увижу царевича.

– И все же вы встретились? – спросил Андриск.

– Я увидела в небе орла, – продолжала Элия, – державшего что-то в клюве. Когда он был уже недалеко, я поняла, что это ситула[59]. Опустив ее со мной рядом, осторожно, чтобы не расплескать, он проговорил человеческим голосом: «Это вода от колдовства», – и взмыл в небо. Я положила пряжу в воду, и нити больше не распускались. А когда хитон был готов, я повесила его на плечо и, взяв в руку ситулу, пошла искать дракона.

– И как ты его нашла? – спросил Андриск.

– Мне помогли ласточки, – продолжала Элия. – Они низко кружились над моей головой, и, следуя за ними, я спустилась к реке. Там рос огромный дуб. Верхушка его упиралась в небо. К стволу толстой медной цепью был прикован дракон. И я поняла, что это мой суженый. Я набрала в рот воды и опрыскала дракона, легшего к моим ногам. Цепь рассыпалась, дракон стал юношей, еще более прекрасным, чем был. Я протянула ему хитон из золотых нитей, и он стал неуязвим для козней и колдовства. Мы шли к морю, чтобы сесть на корабль. На пути нас поджидали стражники, посланные колдуньей. Но стрелы отскакивали от золотой пряжи и убивали тех, кто их метал. И не было больше преград для нашей любви.

Элия положила голову на колени Андриску. Он не шевелился, боясь нарушить очарование сказки и забыв обо всем – и о том, что недавно был рабом, и что ничего не знает об отце, и что завтра на рассвете ему опять отправляться за шкурами.

(обратно)

ДНЕВНИК СЦИПИОНА

Вот уже месяц, как Полибий живет в усадьбе Сципиона под Кумами, занимаясь в его таблине, гуляя по дорожке, еще помнящей его шаги. Но дух великого полководца – не в доме, не в вещах, говорящих о скромных привычках хозяина, а в переданных ему свитках и письмах.

Сципион, находясь здесь в добровольном изгнании, заботился о своем архиве. Письма к Сципиону и копии его собственных писем разложены по адресатам. Масинисса, Антиох, Аттал, Птолемей, Никомед, Филипп… Не настаивая, не угрожая, этот человек, не занимавший уже никакой государственной должности, давал советы, и, судя по переписке, цари с ним считались.

Ему удалось умерить пыл нумидийского царя Масиниссы, стремившегося уничтожить поверженный Карфаген. Вряд ли Сципион питал к карфагенянам симпатии, скорее, он боялся усиления Нумидии, уравновешивая с помощью Карфагена ее возросшую мощь.

Письма позволили Полибию понять истинную причину неприязни к Сципиону сената. Сципион не раскрывал средств, с помощью которых добивался успеха, принимал решения самолично, не ставя сенаторов в известность. Победив Ганнибала, он сохранил Карфаген вопреки тем, кто зарился на его богатства.

Условия мира с Сирией также продиктованы им, и они были сравнительно мягкими: Сципион опасался, что ослабленная Сирия станет легкой добычей своего давнего соперника Египта и тот слишком усилится.

К некоторым письмам были приложены счета и расписки в получении крупных сумм. Оказывается, Сципион подкреплял свою дипломатию золотом, оплачивая симпатии царских придворных к Риму. И это были, судя по распискам, его личные, а не государственные деньги!

Особенно обрадовал Полибия дневник Сципиона, сорок склеенных листов папируса, исписанных ровным почерком на языке эллинов. Дневник заполнялся шестьдесят лет, всю войну с Ганнибалом, с того дня, когда юный Сципион вынес с поля боя своего раненого отца, консула, и до битвы при Заме, когда с помощью конницы Масиниссы был разгромлен непобедимый Ганнибал.

Вчитываясь в строки дневника, Полибий вслед за юным Сципионом проходил по залитым кровью полям Италии, Испании и Ливии, которая тогда еще не называлась Африкой, вместе с ним грустил и радовался, вместе с ним мужал. Он восхищался вместе со Сципионом стойкостью Квинта Фабия, сумевшего если не победить, то избежать поражения, и негодовал, когда тот же Фабий, уже после Канн, всячески препятствовал планам и действиям Сципиона.

Но, странным образом, главным героем дневника был не Фабий, не отец Сципиона, не сам Сципион, а Ганнибал. Казалось бы, Сципион заботился, чтобы потомки не забыли великого противника Рима. Все операции Ганнибала были разобраны – одни бегло, другие детально. Более всего Полибия удивил вложенный в дневник листок, исписанный детскими каракулями. Он был приклеен к той странице, где говорилось о взятии Нового Карфагена и посещении уцелевшего дворца Гасдрубала. Полибий понял, что Сципион отыскал каморку Ганнибала и нашел его детские записи.

Сразу после описания дворца Гасдрубала следовала непонятная запись: «Килону – 100 000 сестерциев». Килон упоминался в дневнике несколько раз, и всегда как получатель каких-то сумм. В одном случае он был назван «добрым гением Рима». Последняя запись с именем Килона была вовсе непонятна: «Сто амфор вина капрейцам за Килона». Она следовала за описанием сожжения лагеря нумидийского царя Сифакса. Вообще имя Килона появлялось в дневнике после какой-нибудь крупной удачи Сципиона, при этом суммы вознаграждения «доброго гения» возрастали с каждым годом.

Казалось странным, что Сципион заносил в дневник собственные сны: «За день до того, как меня избрали курульным эдилом[60], мне снился сон, что я в белой тоге» – или: «В ночь перед взятием Нового Карфагена мне снилось, что Нептун награждает меня венком за взятие городов».

Очевидно, Сципион не доверял папирусу всех помыслов. Кое-что выпячивал, а кое-что оставлял в тени. Дневник был головоломкой. Сципион, которого Полибий считал просто талантливым полководцем, оказался сложной, загадочной натурой. Мотивы его решений было так же трудно раскрыть, как намерения Ганнибала.

Война, о которой Полибий хотел рассказать, оказалась схваткой двух равных противников, потому она и длилась столько лет. Полибий стал понимать, что, прежде чем браться за каламос, надо узнать как можно больше о каждом из полководцев, понять их характер, вникнуть в их планы.

И так же тщательно необходимо изучить свойства вступивших в войну народов. Ромеи смертельно опасны после понесенных ими поражений, и чем сильнее поражение, тем они опасней. Персей мог усвоить этот урок, изучив историю Ганнибаловой войны. Но он им пренебрег и жестоко поплатился за это.

(обратно)

ДОЧЬ И ОТЕЦ

В усадьбу нагрянули гости. Сад и дом заполнились беготней и звонкими голосами тринадцатилетней Семпронии и годовалого Тиберия. Корнелия водила их по усадьбе, рассказывая девочке о деде, и Полибий, сопровождая дочь Сципиона, узнавал великого римлянина с новой, подчас неожиданной стороны.

Уложив детей, Корнелия встретилась с Полибием в таблине отца. Полибий смотрел на молодую женщину так, словно видел ее впервые.

Поймав слишком внимательный взгляд, Корнелия густо покраснела, и Полибий, не желая показаться дерзким, смущенно пробормотал:

– Прости меня! Готовясь к написанию истории, я хочу представить себе ее героев – иначе мой труд превратится в сборище безжизненных чучел, как у Тимея. А ты, все говорят, так похожа на отца!

– Ты хочешь увидеть отца! – начала Корнелия глухо. – Мне трудно о нем говорить, как и представить, что его нет. Но тебе я попытаюсь рассказать.

Она встала и, сделав несколько шагов, снова опустилась в кресло.

– Каждое утро, всегда облаченный в тогу, отец обходил виллу с внутренней стороны стены. Его длинные волосы были тронуты сединой, держался он прямо, не горбясь. Все на вилле привыкли к этому утреннему ритуалу. Еще с вечера дорожки были подметены, а осенью листья собраны в кучки. Ничто не мешало отцу совершать свой неизменный обход владений. Ведь все по эту сторону стен было его Капитолием, его Форумом. О Риме, спасенном им от Ганнибала, в доме не вспоминали. Такова была воля отца, не желавшего слышать о завистливом сенате и неблагодарном народе, оскорбившем его подозрениями. Обойдя виллу до завтрака, отец уединялся в таблине и что-то писал. Никто из нас не знал, о чем, ибо таблин был преторием, куда нам не было доступа.

Корнелия замолкла и положила ладони на стол. Блеснул золотой перстень. Приглядевшись, Полибий увидел гемму с изображением Сципиона.

– Благодарю тебя! —проговорил он взволнованно. – Теперь я могу приниматься за историю. Я увидел Сципиона живым.

– Живым? – повторила Корнелия, пожимая плечами. – Но ведь я еще не кончила. Я расскажу тебе один случай. Ты можешь вставить его в свою историю.

– Заранее тебе это обещаю! – воскликнул Полибий.

– Как-то утром, когда отец уже совершил свой обход и занимался в таблине, в тишину ворвался шум голосов. Я выглянула в окно и увидела приближающуюся к стенам толпу вооруженных людей. Мне стало ясно, что это разбойники. О том, что они бродят по окрестностям, говорили давно, и наши соседи вызвали из Рима претора, который безуспешно пытался напасть на их след. Защитить себя сами мы не могли, а появление на вилле людей из Рима лишило бы отца спокойствия. Я бросилась во двор. Молодые рабы, вооружившись кольями, бежали к воротам, которые уже трещали от ударов, и, кажется, не ног, а бревен.

И тут показался отец. Он шел, слегка прихрамывая. С ним не было его неизменной палки. Мать поспешила за ним, но он отстранил ее решительным жестом.

– Открыть ворота! – распорядился отец.

Рабы застыли, не в силах понять, чего от них хотят. Должна тебе сказать, что отец никогда ни на кого не повышал голоса. Он был со всеми ровен и приветлив. Но в тот раз он закричал:

– Открывайте же, трусы!

Заскрипели засовы, и обитые медью ворота, блеснув на солнце, распахнулись. Отец вышел навстречу притихшим разбойникам и властно произнес:

– Я Сципион. Что вам надо?

Молчание длилось несколько мгновений. Но мне оно показалось вечностью. Наконец бревно с грохотом выпало из рук разбойников. И один из них, наверное главарь, с криком: «Видеть тебя!» – бросился отцу в ноги.

Остальные последовали его примеру. Какое это было зрелище! Обросшие волосами, свирепые, вооруженные до зубов головорезы стояли на коленях! Отец был неподвижен и величествен, словно от имени Рима принимал капитуляцию захваченного города и оказывал милость побежденным.

Проговорив: «Посмотрели и хватит!» – отец резко повернулся и двинулся по дорожке к дому. Никто из нас не видел, как закрылись ворота. Мы только услышали лязг засовов, заглушаемый ревом из-за стены. Проходя мимо меня, отец грустно произнес: «Вот мой последний триумф, дочка».

Глаза Корнелии наполнились слезами. «Как ты прекрасна, дочь Сципиона! – подумал Полибий. – Почему я не родился римлянином и сенатором. Тогда бы я, а не Гракх пришел к Сципиону просить твоей руки».

– Прости меня, Корнелия, – прошептал Полибий. – Моя покровительница Клио эгоистична, как все, кроме тебя, женщины в мире. Это она внушила мне дерзкую мысль расспросить тебя об отце, и я, глупец, последовал ее совету. Вся моя история не стоит одной твоей слезы.

Корнелия вскинула голову:

– О чем ты, Полибий! Это я сама пришла к тебе рассказать об отце. Я хочу, чтобы он остался в истории.

(обратно)

В ТАВЕРНЕ

В небе ни облачка. Под пристальным оком Гелиоса млела завороженная земля. По дороге, ломаясь на плитах, скользила тень коня и всадника. Лахтун мотал мордой, отгоняя назойливых мух. Полибий облизывал растрескавшиеся губы. Жажда сжигала гортань.

Повернув в поисках ручья или, наконец, пруда, Полибий заметил прикрепленную на кольях деревянную доску с намалеванной амфорой и надписью корявыми буквами: «Остановись, путник! Вакх обещает тебе вино, а хозяин закуску и отдых по сходной цене».

«Таверна появилась вовремя», – подумал Полибий, сворачивая на пыльную тропинку.

И вот он уже у приземистого каменного дома, с примыкающим к нему деревянным сараем. В его тени виднелся стог сена и рядом с ним – пара мулов. Распряженная повозка стояла в нескольких шагах. В стену вбито несколько железных колец, и от одного из них тянулась длинная веревка, конец которой уходил к каменной ограде и исчезал в колодце.

Спешившись, Полибий отвел Лахтуна к стогу, стряхнул с себя пыль и двинулся к полуоткрытой двери.

Потребовалось несколько мгновений, чтобы глаза привыкли к полумраку. Во всю длину помещения тянулся стол, за который могло усесться человек двадцать. Но сейчас на грубо сколоченной скамье сидел один гость, судя по позе, уже успевший отдать должное винной кладовой. Локти незнакомца, при ближайшем рассмотрении оказавшегося юношей лет двадцати, уместились между амфорой, фиалом и грудой обглоданных костей.

При виде Полибия юноша вскинул вверх обе руки, словно бы взывая к богам, и воскликнул: