Текст книги "Сады"

Автор книги: Александр Былинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Какая же неподвижность, – возразил я, – если я помчался на защиту девчонки и вот теперь оказался в таком виде?

– За то я и люблю тебя, Толенька. Ещё больше, чем прежде. Подвергать себя опасности ради неизвестной дурочки, не поладившей со своими кавалерами! После этого законная супруга может рассчитывать, что невежа, бросивший на неё нескромный взгляд, будет немедленно вызван на дуэль.

Все рассмеялись.

– Вперёд, дорогие друзья! – продолжала она. – Я пойду с тобой. Вы не возражаете, товарищи?

– Напротив, – сказал лейтенант, начальник оперативной группы, – это будет выглядеть даже более естественно: муж гуляет с женой.

Вполне логично.

Она собиралась долго. Выйдя из спальни, где стоял её туалетный столик (я его называю «парфюмерный верстак»), Клава произвела впечатление. Все ребята обалдели, – а было их около десятка и все они сидели на стульях, положив руки на коленки. Она ещё неплохо выглядела, чёрт побери, и мне стало жаль её: рядом с нею я напоминал усохший кактус. Особенно сдал я после той островной баталии.

Собирался я в путь неохотно и не очень уверенно. Поди опознай среди тысяч студентов именно тех обидчиков! А коли ошибусь – конфуз. Жаль, не было поблизости моего генерала, с которым советуюсь в трудных случаях. Он, умудрённый опытом, всегда подскажет, как надо поступить, будто однажды уже находился в подобных обстоятельствах. На войне он командовал дивизией, был дважды или трижды ранен; как-то я увидел его в генеральском мундире и ахнул: как может уместиться на груди столько золота, серебра и бронзы! Я сказал ему что-то невнятное о тяжести ратной славы. Он усмехнулся:

– Что заработал – не тяжело носить. Выслужить – тяжелее.

В самом деле, он прошёл к своему генеральству путь от солдатского или, вернее, красноармейского звания, был он и старшиной, и взводным. Крестьянская и солдатская мудрость как бы соединились в нём. Всегда со всеми добр и подельчив, никогда никого не обидит. Но зато слово его было веским, вот именно, генеральским...

Наконец, отправились на прогулку. Да какая уж это прогулка! Сзади и спереди дружинники идут, покуривают, балагурят, с нас не спускают глаз. Место людное, как раз возле кино «Сатурн» – его студенты «сачком» прозвали: «сачкуют» здесь во время лекций. Парни и девчонки этаким многоцветным потоком плывут, а меня мысль сверлит, что и я ведь таким был. Впрочем, таким, да не совсем... Редко мы фланировали, всё больше делом занимались.

Клава обращается ко мне, что-то спрашивает, но слова её до моего сознания не доходят. Голова кружится, в ушах шум: видно, рано всё-таки выполз, хотя врачи рекомендовали уже небольшие прогулки.

– Ты меня вовсе не слушаешь, – говорит Клава.

Пот заливает мне лицо. Видно, от слабости это у меня. Вытаскиваю платок и вытираю лоб, шею.

Подбегают оперативники:

– Который, папаша? Этот, что ли?

Стыдливо засовываю платок в карман.

– Простите, ребята. Забыл об уговоре, нехорошо мне. Пойдём домой, Клавдия.

– В самом деле?

Клава посмотрела мне в глаза и, вероятно, увидела то, что встревожило её.

– Нам пора домой, – строго сказала она. – Вы уж извините, когда-нибудь в другой раз.

Все согласились: домой так домой.

2

Я снова за линотипом.

В цехе по-прежнему гудят шмели: это каждая машина поёт свою песенку. Приятен мне тот знакомый мотив, который всю жизнь сопровождает мой труд и труд моих товарищей.

Таких, как я, в цехе мало. Имею в виду возраст, конечно, потому что есть ребята и попроворнее. Весь свой жар я отдал в своё время ручному набору и считался неплохим художником. После ученичества работал на разных газетах метранпажем, играл шрифтами, полюбил газетную полосу.

Знаете, что такое «бриллиант»? Нет, не драгоценный камень в золотой оправе, а шрифт «бриллиант», который меньше нонпарели в два раза. А нонпарель – это бисер, попробуй удержать в руке да разглядеть, чтобы не перепутать буквы.

Если бы я стал показывать вам всю гамму шрифтов и как буквы ложатся на бумагу, то была бы это музыкальная симфония: спасибо Любочке, кое-что смыслю в музыке.

Эту музыку мы творили сами. Сами сочиняли, сами исполняли, хотя был я ещё только учеником выдающихся мастеров-наборщиков Ивана Максимовича Конотопа и его напарника Абрама Рафаловича. Они учили нас прежде всего «считать» – значительно позже я понял, что уметь считать, подсчитывать, рассчитывать надо в любом деле, начиная с шахмат и кончая уходом за садиком.

Не только таблицы, а каждую строчку, любое композиционное решение на газетной полосе надо проверить счётом. И проверить быстро, потому что газета живёт только сегодня, старую газету читают архивариусы и историки. А единицей измерения служат нам «пункты». Эти «пункты» мы мгновенно и подсчитываем: если нонпарель вбирает шесть пунктов, то петит – восемь, корпус – десять...

Как играли мы заголовочными шрифтами! Это нынче редакции помечают вам «от и до». Когда-то фантазии метранпажа предоставлялся полный простор. Мы разукрашивали страницу всеми цветами радуги.

«Все в синематограф!

„ПРЫЖОК СМЕРТИ“ – головокружительные прыжки с моста на мчащийся поезд, с поезда в реку, погоня на автомобилях, смелые передвижения с небоскрёба по телеграфной проволоке, борьба не на жизнь, а на смерть заставляет зрителя увлечься сюжетом и вполне отдаться ему. Театр „Солей“. – „Все мы жаждем любви“, „Дама из 23 номера“».

Сколько лет прошло, а я помню броские объявления первой страницы и, что особенно любопытно, помню, каким шрифтом – каменным ли, латинским, древним или академическим – были они набраны и как играли на серой бумажной полосе.

Скажу по справедливости, что дурости, однако, на тех страницах было больше чем надо. Сегодня та вёрстка, которой мы гордились когда-то, выглядит смешно и нелепо. Это ясно, каждому времени свой шрифт. Хочу только сказать про самостоятельность и инициативу. Брали на себя много, ответственностью хвалились, каждый сам себе Гутенберг или первопечатник Фёдоров. Работали, в полосу, как в зеркало, глядели, профессию поднимали... Но я, кажется, отвлёкся.

Приход нового, 1919 года хозяева города отмечали в кафе-ресторане «Сириус», в зале гостиницы «Франция», в театре «Эрмитаж», в кафе-ресторане «Бристоль», в театре «Солей»; ставили «жарт на одну дию з спивамы и танцямы» – «Жинка з вовчим зубом», а в 12 часов ночи обещали исполнить смешанным хором «Ще не вмерла Україна».

Потом петлюровцы убили нашего издателя, а мы, мальчишки, разбежались кто куда.

Вообще мы, типографские пацаны, были уже, как говорится, тёртые калачи. Хотя ещё и не соображали насчёт партий и избирательных списков, а в декабре 1917 года уже набирали с грехом пополам листовки ревкома.

...Смутно помню бой между большевиками и гайдамаками. Гайдамаки засели в здании почты, что в самом центре города. Красногвардейцы выбивали их оттуда.

Однажды газета «Новое слово» опубликовала «об’яву»:

«При управлении местного коменданта формируется охранная сотня, для которой нужны казаки. Желающим надо обратиться в управление ежедневно от 10 часов утра до часу дня.

Сотник Коваленко».

Усатый рабочий Сидор Пшено – он таскал гранки со свинцовым набором, перевязанным бечёвкой, – решил пойти в казаки.

– Вуса есть, фамилия подходящая, – говорил он. – А паёк ничего себе, наверно, побольше, чем осьмушка хлеба. Газета вон пишет про хлебный кризис и уменьшение пайков. Что ж, пропадать мне, что ли!

Он явился дней десять спустя в смушковой папахе, синей чумарке, видно, с чужого плеча, так как была она ему узковата, в новых яловых, хорошо смазанных сапогах.

Вид у него был самодовольный, пышные усы пахли самогоном.

– Хто тут за бильшовыкив? – грозно спрашивал он, развалившись на скрипучем стуле, где частенько отдыхал после беготни по типографии. – Квиринга вашего спиймалы и будуть судить полевым судом. Всех! Всю Чечелевку засудим. Прочистим... Всех поймаем... Рыжий не приходил?

Вся типография смеялась, когда вваливался пьяный Сидор. Я недоумевал тогда, как это его зачислили в казачью охранную сотню.

Мы его не боялись. Для нас, пацанов, он по-прежнему был дядя Сидор, грузный, с причудами человек лет уже под пятьдесят. Жил он на Базарной в полуподвале с кучей детей и женой Лушей, торговавшей постным маслом и семечками (её дядька работал на маслобойке).

Упоминание о рыжем насторожило. К нам изредка забегал худой рыжий парень с Чечелевки и уходил не с пустыми руками. Он приносил самогон – специально для того, чтобы мы могли напоить Сидора. Под носом у петлюровцев набирались и печатались листовки, нужные как раз Квирингу и Аверину, всем рабочим нашего города.

– Рыжий не появлялся, – ответил Конотоп, старейший мастер акцидентных работ, – но твоя порция осталась. Анатолька, налей ему...

Мудрый человек был Конотоп. Украинец, влюблённый в свой родной язык и в поэзию Тараса Шевченко, чьи стихи он знал на память и любил читать нам вслух, Конотоп, как я догадался позже, отлично разбирался в обстановке, ясно сознавал, какую судьбу уготовили Украине петлюровцы и прочие «самостийныки».

– Не заливай, – прорычал Сидор. – Мы всё знаем. Рыжему листовки печатаете.

– Когда-то было, – спокойно отвечал Конотоп. – Ты сам увязывал их... Не помнишь?

– А бис его знает, що я там увязывал. Вы же шибко грамотни, а мы – рабочий народ. Наше дело телячье...

Я поднёс Сидору стакан самогона, и он с отвращением понюхал желтовато-мутную жидкость.

– Не отравленное, нет? – спросил он. – Я знаю, вы все против меня. Завтра будэ облава, имейте в виду.

В ту же ночь я выполнил первое поручение Конотопа: отнёс пачку листовок на Чечелевку, по адресу, который и сейчас помню: Сквозная, 12.

Утром прибыли петлюровцы во главе с есаулом. Перевернули в типографии всё вверх дном, но ничего не нашли. Сидор Пшено, вартовой казачьей охранной сотни, погиб, рассказывали, в перестрелке, когда петлюровцы отступали под натиском большевиков. Что предстоит обыск, это он выболтал, надо полагать, спьяна.

Власти в нашем городе менялись не менее пятнадцати раз. Огненные молнии раскалывали небо над городом, как спелый арбуз. То и дело высекали искры из брусчатки главного проспекта конские копыта. Волчью сотню генерала Шкуро сменяла банда батьки Махно, врывались белоказаки Деникина и австро-немецкие оккупанты. Все они стреляли и вешали, требовали, чтобы им беспрекословно подчинялись, потому что они-де пришли навсегда, но внезапно исчезали, спасаясь бегством.

Наборщики прятались от самозванных властей, а тех, кого находили, принуждали набирать однодневные газетки или грозные приказы, и непременно с ятями и твёрдыми знаками.

К счастью, вскоре этой страшной чехарде пришёл конец. Типографии раз и навсегда выбросили «старорежимные» буквы и стали работать для газет – органов исполнительных комитетов, – одним словом, для Советской власти.

Что-то я больно увлёкся стариной. То, видать, под окнами ходит старость и пускает широкоэкранные картины.

А между тем в цехе дел, как говорится, невпроворот и нашему начальнику приходится вертеться, как никогда раньше. Теперь на его плечах не только наборный цех, но и цинкография, и штемпельно-гравёрная мастерская, выпускающая штампы, печати круглой и треугольной формы. Газет становится всё больше, и нагрузка на линотипы довольно основательная. Он подходит ко мне и говорит:

– Анатолий Андреевич, срочно надо набрать статью в девятьсот строк. В номер. И «без перекура». Все ждут. Как себя чувствуешь?

Что сказать? После летней встряски на острове побаливает голова и руки странно дрожат.

– Давай оригинал.

Я давно уж перешёл на линотип, расстался с ручным набором, с заботами метранпажа. Не обошлось, конечно, без известной ломки. Я быстро научился слушать музыку линотипа, шорохи и похрустывание его суставов, которых, наверно, побольше, чем у человека, – пять тысяч. Мудрейшая машина, скажу я вам! Но и довольно капризная. Бывают и заболевания вроде суставного ревматизма. Это значит – барахлит верхний элеватор. Или матрица неправильно пойдёт, то откусит её, то перекосит. Случается, полезет горячая строка. А то и холодная. Надо чувствовать среднюю температуру металла и уметь самому вылечить машину.

На сей раз она не подвела. Я набрал свои девятьсот строк весело. Это была настоящая симфония. А всё от настроения. От сознания того, что твой труд нужен; его ждут в редакции газеты, метранпажи и корректоры, лётчики на аэродромах, на станциях поезда, в почтовых отделениях письмоносцы, читатели в своих домах – тысячи людей ждут одного меня, – как же я могу подвести!

Когда я сделал последнюю строку набора, Коля Романюк подошёл и сказал торжественно:

– Знаешь, за сколько времени справился?

– Не смотрел ещё.

– За два часа пятнадцать минут. Это рекорд. Значит, есть ещё порох в пороховницах у наших старых кадров. Молодец, Анатолий Андреевич!

А через пять минут сообщил ещё одну приятность:

– В статье две ошибки всего.

О моём успехе долго говорили в цехе. Мне, понятное дело, захотелось рассказать дома о своей победе.

Жена не обратила внимания на мои слова. Она не знала, много это или мало – девятьсот строк за два часа с четвертью. Когда я разъяснил, что вдвое перекрыл норму, она усмехнулась и сказала:

– Оказывается, ты ещё способен на трудовые подвиги.

Я не узнавал её. Настроение менялось у неё быстрее, чем статьи на моём тенакле.

– Есть ещё порох в пороховницах, – сказал я, повторяя слова начальника цеха, – старые кадры себя покажут. Ты, Клавдия, не думай, что я выхожу в тираж.

– Пора бы тебе перейти на односменную работу. Неужели там не могут посчитаться с возрастом и с тем, что произошло?

– А что произошло? Ничего особенного. Никто не гарантирован от встречи с хулиганами.

– Зато им везёт на встречи с такими покровителями, как ты.

Никому, кроме Клавдии, я не рассказал о том, что тогда повстречал обидчика вместе с той девчонкой и сделал вид, что не узнал их. Она долго молчала, лёжа рядом. Потом чуть заметно отодвинулась к краешку кровати.

– Если бы ты открылся, что был близок с той девчонкой, я бы простила, – сказала она. – Но этого – не могу.

Она долго дулась на меня. В самом деле, что-то я тут сплоховал. Жалость заела, даже не могу объяснить, почему превратился в слюнтяя, почему в кусты полез, когда встретил усатого. Ничего не смог я сказать Клавдии в своё оправдание.

– Они тебя не пожалели. Вполне возможно, могли убить. Ты же их пожалел, а наших людей подвёл, можно сказать, обманул. И в первую очередь Николая, который времени не жалел, изо всех сил старался преступников словить.

Что-то я утерял в её глазах, и долго ещё она была прямо-таки жестока со мной. Но я был благодарен ей за сохранение тайны.

Вскоре однако тайна раскрылась. Оказывается, ни лейтенант милиции, ни мой зять со своими оперативниками и дружинниками не дремали. Всё меньше внимания уделял Николай кактусам, хотя они и неприхотливы и не требуют почти никакого ухода. Многие вечера проводил он в райотделе милиции, а также среди дружинников, имея перед собой одну-единственную цель – найти преступников. Усатый был задержан совсем по другому делу, но на допросе, опознанный лейтенантом, «раскололся», как мне объяснили, по всем эпизодам и признался, наконец, в преступлении на острове.

Осенью был суд. На скамье подсудимых – трое, я знал одного. За оградой, отделяющей обвиняемых, они выглядели довольно-таки жалко. Мой обидчик, лишённый буйного чуба, несколько раз пускал слезу. Он учился на втором курсе горного института. Не знаю, как там складывалось у него в семье, но очевидно стало, что рос он баловнем, привык к тому, что все его прихоти родителями поощряются, пристрастился к хмельному. Всё было банально в этой истории – попались при ограблении магазина. Попросту захотелось выпить, а денег не оказалось. Когда меня вызвали, я вышел к суду и рассказал, как на острове было. Судья спросил у студента:

– Объясните суду, как у вас поднялась рука на пожилого человека, который вам в деды годится? Вы его избивали не только руками, но и ногами. Он до сих пор не может прийти в себя.

Студент молчал. Да и что мог он ответить? Он пробубнил, что был пьян и ничего не помнит.

Тогда не сдержался я.

– Бросьте вы прятаться за бутылку, – сказал я. – На этот раз она вас не выручит. Я знаю одно слово про ваш поступок. Не хочется произносить его.

И тут я снова увидел её. Волнение обескровило её хорошенькое личико. Она вошла в зал и стала у свидетельского барьера.

Господи, боже мой! Уж как она лепетала, чтобы только выручить дружка, как лгала и вывёртывалась. Выходило так, что никого она не звала на помощь, ни от кого не драпала из того деревянного детского городка, из фанерного домика. Мало ли где уединяются молодые влюблённые? Она любила и любит, а вредный старик подсматривал и хотел помешать им. Есть такие вредные, злющие пенсионеры, которые на молодых всё сворачивают, суют свой нос куда не надо. Ничего же такого там, на острове, не произошло, просто шутили, а потом в раздражении один раз, может, и ударили, и то не больно. Ну, нервами страдают не только старые, но и молодёжь. Вот и не выдержал на этот раз молодой.

Зал негодующе гудел. Суд терпеливо выслушивал показания свидетельницы. Я же, сражённый вероломством, горько думал о ней, девчонке: неужто это и есть любовь?

МОЯ КРЕПОСТЬ

1

Однажды в воскресенье мы всей семьёй приехали в сад: Лида уговорила мужа, я уговорил жену. Запаслись, разумеется, необходимой снедью, а картошку накопали на огороде. Осень одарила и меня и моих соседей довольно щедро, несмотря на то, что огород и вообще весь дачный участок зарос сорняками, – откуда только они берутся?

Для соседей такое многолюдье на моём участке было в диковинку. Нас дружно приветствовали.

– Наконец-то Анатолий Андреевич не одинок. Здесь же прелесть какая... Почаще бы наведывались...

– Одному трудновато справляться, это уж точно. Комиссия давеча прохаживалась насчёт бурьянов...

– Клубника в этом году отменная, особенно у Анатолия Андреевича...

– У других, глядишь, тётеньки, маменьки копаются, дети помогают. А у Анатолия Андреевича никого.

– Хоть бы внучек подсобил, что ли... Он у вас, видать, шустренький. Как тебя зовут, малышка?

Потом нас оставили в покое. Лида что-то варила в котелке, внук гонялся за бабочками, собирал их в стеклянную банку, Николай, лёжа в стареньком шезлонге, читал про Шерлока Холмса – он приехал отдыхать, а не работать.

Клавдия явно преобразилась в саду, приобрела чуть ли не царственную осанку. Она похаживала среди деревьев и бурьяна, оценивающим взором поглядывала на иссечённый дождями контейнер и со знанием дела отмечала все мои просчёты.

– Главное – деревья. Всё остальное, Анатолий, пустяки. Листочки плачут, сморщились. Нет, не осень тому причиной. Уход плохой. Что? Нет, мне некогда сюда ездить. Нужны цветы. Много цветов. Осенние люблю. Астры. Майоры. Клубника хорошо. А вот огороды здесь ни к чему. Картофель, помидоры, лук и прочую петрушку – вон. Одна лишь возня и никакого эффекта. Деревья – главное. Фрукты. Клубника. Цветы. Вот направление, понял?

Мне приятна была её хозяйская забота о нашем саде, её определённость и твёрдость в выборе направления дальнейшего развития сельского хозяйства на песчаной, малоплодородной земле. Я бы не удивился, если бы она прочитала мне целую лекцию об интенсификации и гербицидах, о борьбе с вредителями и прочих глубинах агротехники: она ровно ничего не понимала ни в первом, ни во втором, ни в третьем, но она была хозяйкой и имела право решать. Она даже похорошела здесь. Но, войдя в душный, пахнущий солнцем и сухими травами контейнер, Клавдия вдруг сникла и, опустившись на топчан, сказала грустно:

– А где же наш домик белого кирпича? Вон домик: балкончик, мансарда, кухонька. Нам бы такой... Может, тогда почаще бы видел меня здесь. И у тебя была бы хозяйка.

– Хозяин того домика как раз уступил мне сей ящик за десять рублей, – пояснил я, обливаясь по́том и недоумевая, как такой ясный, солнечный день может внезапно потускнеть и утратить свои краски.

– Чей же это домик? – спросила жена, не догадываясь о том, что происходит в моей душе. – Кто это такой коммерсант у вас нашёлся, что рухлядь пускает по цене в десять рублей?

Я рассказал ей про Сорочинского и его автобазу, что если бы он захотел, то завёз бы на свой участок собор Парижской богоматери.

И ещё я сказал, что зависть – один из худших пороков человечества.

– Ты всегда имеешь наготове разумный ответ, – сказала жена. – С такими людьми скучновато жить на свете. Никому не завидовать – это значит крайне опуститься. Люди завидуют друг другу – и становятся деятельнее, стараются не отстать.

– Я завидую тебе. Ты такая молодая, – сказал я, обнимая её. Жена высвободилась.

– Старый гриб...

Мы перевели разговор на шутку, но всё-таки нет-нет, а возвращались к домикам и строительству, к доходам и расходам и возможностям трудящегося. Николай молча обошёл участок, расставшись на время с Шерлоком Холмсом, что-то мерял и вычерчивал на песке, даже выстругал и забил колышки, – вероятно, по периметру будущего домика, который, пожалуй, виделся ему среди зелёного буйства растений.

Клавдия, уже сидя за столом и лениво хлебая суп из котелка, простодушно заметила:

– Тебе не стыдно, Николай, что твой тесть живёт в душном ящике, в то время как другие понастроили себе пусть маленькие, но всё же приличные домики из силикатного кирпича? Ты ведь такой строитель...

– Не понукай его, мама, – вмешалась Лида. – У него и так нелёгкая жизнь. К тому же, чем скромнее, тем лучше. Зачем отцу хоромы?

– Отцу нужно жилище, – сурово сказал Николай, посасывая сигарету, благо на свежем воздухе никто не мог запретить ему курить в своё удовольствие. – И оно будет у него. Без шика, но пристойное: кирпич, шифер... Комнатка, пригодная для отдыха. Разоримся, ничего...

– Зачем тебе разоряться? – наивно спросила Клавдия. – Было бы желание...

– Желание чего? – резко спросил Николай. – Желание разжиться? Ни гвоздя, ни кирпича, ни балки, ни доски... Понимаете? Всё купим, как надо. Надеюсь, вы меня поняли?

– Странным тоном разговариваешь с тёщей, – пальнула Клавдия. – Что я такого тебе сказала?

– Никто никому ничего такого не сказал, – постарался я залить вспыхнувший было костёр ссоры. – Ничего мне не надо. Мне хорошо в этой мышеловке, пусть бы только светило солнце и был мир на земле.

Я вышел, предоставив женщинам продолжать разговор. Осенний солнечный день был напоён теплом и тихой радостью. Зелень ещё не поблёкла, но как бы уже утратила летнюю упругость и способность к росту. На яблонях желтели плоды, под деревьями валялась падалица.

Между тем Николай взял спиннинг и ушёл на берег, оставив чертёжик на песке и колышки с натянутыми между ними верёвочками – контуром будущего фундамента под стены. Я, конечно, мечтал о домике. И втайне надеялся на помощь зятя. Мне хотелось иметь нечто более привлекательное, чем контейнер.

Придя с берега без улова, Николай присел к столику, который я сколотил собственными руками, и сказал, будто продолжая только что прерванный, всё ещё занимавший его мысли разговор.

– Наш папаша сам виноват, если хотите знать. Надо нажимать. Надо зудеть над ухом.

– На кого же это я должен нажимать? – спросил я, чувствуя, что начинаю злиться. – Не на тебя ли? Не у тебя ли над ухом я должен зудеть, чтобы построить домик?

Нет, не было мира под тенью моего садика. Зятёк снова обернулся ко мне непостижимой, неосвещённой своей стороной и накрепко задёрнул шторки. Вероятно, у меня в самом деле несносный характер.

Мои размышления прервала жена. Со свойственной ей категоричностью она объявила:

– Он прав, твой зятёк. Пока не толкнулся в дверь, она не отворится. А ты разве толкался? Ветерану могли бы помочь. Конечно, без фокусов, законно. Не так, как у этого... Сорочкина. Хапуги, для которого нет ничего святого. Машины всё-таки государственные, а не его собственные. Как же так можно?

– Тише, – сказал я, – здесь такая акустика, что, бывает, тут чихнёшь, а с берега кричат «на здоровье». Вот, слышишь?

В тишине осеннего вечера надсадно ревела вода в саду Козореза и доносился его смех и неизменное «дети природы, ха-ха-ха!» По соседству, у вдовой старушки, плакал внучек.

– Что мне до них? – не унималась жена. – Уж где-где, а на природе я могу высказаться. В жизни чужой копейки не присвоила и ни на что чужое не зарюсь, не говоря уже о государственном, а тут сороки всякие...

– Тише, милая, – шёпотом сказал я. – Ты же доказать ничего не можешь, одни сплетни...

– Эй, дети природы! – раздалось совсем близко. – О чём спор? Анатолий Андреевич, принимайте гостей. С вашей женой мы немного знакомы, привет-привет. Здесь, догадываюсь, семейный конфликт, дети природы? О чём шумите?

Он как бы вдвинулся во двор, волосатая грудь его, казалось, вот-вот лопнет от радости, которая распирала её, и весь он вроде бы заполонил и дом, и сад, – всё пространство вокруг. На лице его сверкали водяные брызги.

– Нет ли у вас, люди добрые, постного масличка? Гости у меня. Помидорчики, огурчики, лучок приготовил, отменное блюдо с постным масличком, а его-то как на зло нет. Понимаете, нежданно семейство нагрянуло, дети природы. Дочка – кандидат наук по медицине, да и вторая около того, подбирается, можно сказать. Зятёк тоже защитился недавно, тот по технической части. Все по науке. В нашем государстве учёных ценят...

– Постного масла нет, – перебила Козореза Лида.

Когда Козорез ушёл, чуть оторопев от резкости моей дочери, Николай недовольно произнёс:

– Какая тебя муха укусила, Лида? Кто тебя учил такому гостеприимству?

– Ненавижу хвастунов и благополучников самодовольных.

– А я порицаю зависть и завистников, – не выдержал я. – Ты-то знаешь Козореза?

– Достаточно мне посмотреть на его лучистую физиономию.

– Ты посмотри лучше на его руки. Они все в мозолях и жилах. Он жизнелюб, добрый человек.

– Есть люди, – продолжала Лида, уже не обращая внимания ни на меня, ни на Николая, – есть люди, для которых эти степени, эти оклады – главная цель. Свинство! Можно и по-другому... Наш начальник цеха тоже кандидат. И машина у него, и всё другое. Заработок немалый. Всё есть. Но оно, поймите, естественно, как бы само пришло. Как вот снег идёт и белым-бело. Понадобилось бы для важных целей всё отдать державе – отдаст, глазом не моргнёт. Не от купеческой щедрости, а от душевного богатства. И не в домиках тут дело, мама. Вот и отец у нас такой: не зарится на хоромы, нет у него этого... Ведь правда, отец, правда?

Очень нервная у нас Лида.

Николай спросил:

– Есть у вас постное масло, Анатолий Андреевич?

– Я давала тебе целую бутылку, – сказала Клавдия.

– Постное масло есть, – подтвердил я. – Вот. – Я достал из шкафчика светлую бутылку.

Лида молча взяла её и вышла.

Мы все долго молчали. Наконец Николай сказал:

– Она ужасно устаёт на работе.

– Она справедливая, – добавила Клавдия.

– И резкая, – заключил я.

Потом вошла Лида.

– Всё в порядке, – доложила она. – Извините. В одного из зятьёв я чуть не влюбилась.

– Надо бы поглядеть на дочерей, – в свою очередь съязвил Николай.

– Две красавицы, можешь не сомневаться, – сказал я. – Хотя наша Лида определённо не уступает...

– Набиваете цену, Анатолий Андреевич, – проговорила Лида и обняла меня из-за спины. Я услышал тонкий запах духов и подумал, что ни разу не дарил дочке духов. Да если по совести признаться, то и жене не дарил. Вот уж, действительно, никому не скажи. А потому, видать, что никогда у меня не было лишних денег. Все отдавал в семейную казну. Тоже ведь для мужчины неприлично, а так складывалось. А ведь в других семьях как-то по-другому всё идёт. Не только духи, а и цветы муж преподносит супруге. Я тоже приношу домой цветы. Из собственного сада. Ну, это другое. А покупать – никогда не покупал. Что же до духов, так я и названий-то их не знаю. Их нынче развелось видимо-невидимо. Названий много, а запах, как мне представляется, один. Правда, оттенки имеются, но их не умеючи не различишь. Кое-кто различает. Обидно мне стало. Как будто виноват я перед своими домашними – перед женой, дочкой. В самом деле, вниманием их обошёл.

Мне стало грустно.

– А всё же, дочка, виноват я перед вами. Куда ни глянешь, все родители про детей заботятся: одним жильё устроят приличное, другим в науке помогут, третьим рояль или там полированный гарнитур в подарок. Не говорю уже про флакон духов, что ли...

– Для всего такого у меня есть муж, – сказала Лида, всё ещё не выпуская моей шеи из кольца рук и с дочерней нежностью прильнув ко мне. – Правда, он не кандидат наук, но вполне заслуженный строитель, и я люблю его.

– Довольно тебе дурачиться, Лидка, неуравновешенное ты существо, – сказал Николай. – Впрочем, твой характер подходит мне. Невероятно, но факт.

– Вот и объяснились все в любви, – завершила Клавдия. – Теперь только нам остаётся, Анатолий, сказать друг другу что-нибудь такое...

– Чтобы солнце светило и мир был на земле, – снова повторил я сентенцию Козореза.

– Главное – деревья. И цветы. Всё остальное не имеет значения. Ох, как нужен тебе здесь хозяйский глаз!