Текст книги "Сады"

Автор книги: Александр Былинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Вот он и решил к старости жизнь свою облегчить, в смысле машины да гаража. Сыновья у него: один в ракетных войсках, другой кораблестроитель в Мурманске. Я их мальчишками помню, они с Лидкой моей по двору бегали. А младшенький, Геннадий, при отце, институт кончает. Хорошая семья, трудолюбивая и скромная. Как выяснилось потом, гараж-то Кармолину сами депутаты советовали поставить поближе к дому. Заводские же похлопотали...

...Вот обо всём этом я почему-то вспомнил, возвращаясь домой из военкомата. То ли потому, что автомобилей много вокруг, то ли пережитое нахлынуло. Гаражи давно стоят во дворе и никому не мешают. Не знают соседи, что на мне, то есть на моей подписи, вся затея председателя домового комитета осечку дала и дальше кляузная бумага не пошла. Понимаю, гаражи во дворах строить негоже: беспокойство людям и тесновато.

Но коли райсовет нашёл возможным исключение сделать, – это значит – подумал о человеке, который нуждается в особой заботе и заслужил её.

Зато уж вышло так, что самого председателя жизнь проучила. Внук его, десятиклассник Женька, катаясь на мотоцикле, попал в тяжёлую аварию, повредил горло и пищевод. Полгода возился с ним Дейнека, зашивал и латал, а когда выписал бедолагу из больницы, сынок директора завода Кармолина чуть ли не ежедневно возил парня на уколы и перевязки. На собственной машине. Из того гаража, что во дворе. Мы с Клавдией, конечно, молчали, ни Дейнеке, ни директору не сказали про дедушку пациента, но всякий день ровно в одиннадцать, только хлопнет под окнами дверца машины, двор знает: то Женьку повезли к Дейнеке.

Председателя домового комитета мы недавно сняли с поста. Точнее, «прокатили» на очередных выборах, как не оправдавшего доверия. Надоел он всем своей въедливостью. После этого спеси у него поубавилось. При встречах отворачивается – видать, стыдно ему. Возможно, понял кое-что в том, что произошло.

...А машины мчат и мчат мимо, за баранкой сидят и молодые, и пожилые, мужчины и девушки, учёные и рабочие, военные и хозяйственники. Это мчится сама жизнь, и ничто её не остановит. И автомобили будут, и гаражи будут. Так я думал по дороге домой, вспоминая изложенную выше автомобильно-гаражную историю.

Дома я застал внука, который пытался воспроизвести боевые эпизоды войны, известные ему со слов деда.

– Трах-бах, ба-ба-бах!

Фашисты бегут, наши наступают. Танки мчатся, взвихривая пыль. Автоматы стрекочут.

Моё появление не привлекло особенного внимания домочадцев. Николай, по обыкновению, дымил сигаретой, пренебрегая интересами тёщи: она не выносит табачного дыма. Дочь шушукалась с матерью на кухне. Никто не знал, что я подвёл черту под своим прошлым. Только вихрастый малыш с особым усердием, словно догадывался о чём-то таком, тыкал дулом автомата в портьеру, приказывая невидимому противнику сдаться: хенде хох! Я хотел объяснить, что всё выглядело не совсем так, а гораздо сложнее, но лишь внутренне усмехнулся собственной наивности.

– Ну как, Анатолий Андреевич? – спросил Николай, ставя с помощью сигареты дымовую завесу. – Говорят, вызывали в военкомат? Минуточку, знаю зачем. Вам вручили орден, который долго не находил награждённого. Поздравляю.

Кажется, он считает меня неудачником – и на войне, и в мирной жизни. Может быть, он прав.

– Сняли с учёта, – сказал я равнодушно. – По возрасту сняли.

– Поздравляю. – Николай выпустил аккуратное колечко. – Сняли с присвоением очередного звания?

– Никак нет.

Вошли Лида и мать.

– Папу сняли с военного учёта, – объявил зять. – Поздравьте его, а также все наши Вооружённые Силы: они омолаживаются.

– Николай, не остри, не тот случай. – Клавдия изъяснялась с зятем без церемоний. – Ты очень расстроен, Толя? У тебя вид... не того...

– Кое-что довелось вспомнить. Встретил капитана, который, оказывается, был в Дрездене. Освобождал нас. Надо же! Лейтенантиком тогда был и, сам того не желая, обидел одного из наших... Майора, дядю Валерия, знаете, который в одной камере со мной...

– Да, да, вы про всё это рассказывали, – поторопился Николай, полагая, что я по привычке начну вспоминать тяжёлые дни моего заточения в дрезденской тюрьме.

– Трах-бах, ба-бах! Так-так-так!

Когда внук отвоевался и притих, я сказал:

– В голову всякое нынче лезет, Клава. По дороге, представь, вспоминал историю гаражей наших...

– Между прочим, к Кармолину сын приехал, – вставила жена. – Статный майор. С женой и дочкой. Отличная пара.

Я подумал: как быстро летит время! Вот у нас уже и майоры есть, выросшие после войны...

РЫЦАРИ

1

Время от времени на последней странице газеты публикуются соболезнования в траурных рамках: «...выражают сочувствие по поводу смерти отца... по поводу кончины матери...» Поскольку же я отец, как говорится, преклонных годов, то каждое появление такой печальной рамки напоминает о зловредной старухе с острой косой. Того и гляди – подкосит... Начальник цеха, Коля Романюк, которому уже давно за шестьдесят, в этой связи часто приговаривает: «Серия та, номер пока не тот...»

От подобных мыслей, липких, как повидло, которое каждый год варит на зиму моя жена, трудно отделаться.

Несмотря на её равнодушие к саду, она всё же пользуется его дарами в виде слив, сочных и мясистых, в виде клубники, над которой тружусь, не разгибая спины. Конечно, это только говорится – не разгибая. Но когда выпрямляешься, такая боль получается в пояснице, что кажется – уже никогда больше не рискнёшь ещё раз склониться над растреклятым кустом. Но ничего, отдохну маленько – и вновь за дело. Выпалываю ли бурьян, удобряю ли землю чем придётся, собираю ли в июне ягоды – окружающим чудится, будто я так и определил себя навечно к этой клубничной плантации. Так сказать, добровольно закрепостился. Чудаки. Они не понимают, что как раз в работе и приходит прекрасное чувство свободы.

А ещё нравится мне азарт. Я заметил: когда собираешь ягоду для варенья или для еды, тебя охватывает страсть охотника. Ни о чём дурном тогда не думаешь, и все мрачные мысли, с которых я начал этот рассказ, испаряются бесследно, а всё более думаешь про внука, который будет с измазанной мордочкой уписывать клубнику в сахаре, пока бабушка не прикрикнет из кухни:

– Хватит уже вам лакомиться! Хорошо ли промыли? А то глисты появятся у мальчишки – будем его по докторам водить.

Мальчик скажет, что глисты уже у него имеются и без клубники, так что не страшно. Бабушка, то есть моя жена, всплеснёт руками и запричитает, а мы аккуратно доедим всё, что приготовлено в глубокой тарелке.

В общем, в жизни дорого всё, что жизнь. В том числе и такие вот маленькие радости. Раньше времени кому охота уходить в полное и вечное одиночество от внука с физиономией, измазанной клубничным соком, от сливового дерева, что каждый год исправно дарит нам вёдрышко-другое плодов, от пышного абрикосового дерева «колировки», которое разрослось, укрепившись могучими корнями в чернозёме под метровым слоем песка: почва у нас не ахти какая, весьма даже непродуктивная.

Для здоровья, говорят, надо бегать.

Бегают нынче, как известно, и старики, и молодые, тренируют сердечную мышцу, разгоняют пульс до ста или ста двадцати ударов, совершенно не ведая, хорошо это или плохо. Один наш линотипист, Гребенников, или попросту Сеня, был очень слабогрудый – свинцовая напасть! – часто болел, хотя лет-то ему было не более тридцати. Так он стал бегать да ещё купаться в ледяной воде, – записался в «моржи». И что же? Теперь не узнать его – поздоровел, румянец во всю щёку. А знакомый мой из соседнего двора, бухгалтер торговой базы, посещал занятия группы «Здоровье»; однажды он возвратился с очередной тренировки и... дал дуба. Так что ещё неизвестно: бегать или шагать. Я лично не бегаю, а когда выпадет свободный час, отправляюсь на Зелёный остров. Миновав мостик, перекинутый над рукавом Днепра, гуляю, дышу ветром, тренирую сердечную мышцу. Хожу один – жена не выносит бесцельных прогулок. Ей или театр подавай, или кино; привлекательны для неё ещё визиты к знакомым, хотя, признаться, знакомых мы давненько не посещаем.

Летний вечер только начинался – было часов семь или начало восьмого – и солнце клонилось на запад. Я никак не предполагал, что в этот тихий и красивый вечер меня подстерегает беда.

Перебрался на остров и шагаю по асфальтовой дорожке мимо кустарников, мимо деревьев да фанерных домиков, свезённых сюда с городской площади после новогодних детских забав: тут тебе и теремки разные, и хатёнки-мазанки, и избушки на курьих ножках, – целая деревушка пёстрая выстроилась на берегу. Прохожу, значит, мимо этих теремков, как вдруг слышу оттуда женский крик: «Убирайся! Убирайся вон!» Никого поблизости нет, а голос – отчаянный. Я и ринулся на помощь.

– Эй, кто там? Выходи!

Из теремка выскакивает девушка этакая махонькая, волосы вразлёт, юбчонка на ней «мини», кофточка, как сейчас помню, синеватого цвета. Умчалась, голые коленки только сверкнули. Успел я в какое-то мгновенье уловить, что глаза у неё испуганные, а на лице почему-то улыбка. И тут из теремка выходят двое. Парни лет двадцати, один с усиками, в руках портфель. Оба пунцовые, – видать, навеселе.

– Что ж это вы, ребята, – говорю, – девушку обижаете? Ещё, наверно, студенты.

– Ничего такого, папаша, – говорит тот, что с портфелем, – мало ли сумасшедших девчонок на свете! Сама позвала нас сюда, в детский городок. На сказку, говорит, похоже... Ничего такого не думайте, папаша... – И моргает тому, второму, который с тыла у меня очутился.

– Старикан забыл, наверно, что смолоду сам за женским полом ухаживал, – отозвался тот.

– Довольно странно вы себе представляете это самое... ухаживанье, – начал было я, но проводимой мною воспитательной работе был положен конец сильным ударом по голове. Ударил тот, что стоял сзади. Обладатель портфеля, в свою очередь, по-боксёрски выбросил вперёд кулак, и я почувствовал острую боль в скуле. Упал я, ударился головой об асфальт.

Очнулся от нового приступа боли – они топтали меня ногами.

– На помощь! Люди! – кричу, а никто не слышит: голоса нет. Поднялся кое-как, хриплю:

– Держите бандитов!

А у самого слёзы, смешанные с кровью, текут и текут по лицу, и на душе так тошно, что, кажется, лучше бы не дожил до этого часа. Внучек предстал в воображении, мелькнули в памяти жена и дочка с зятем, и всё такое близкое и домашнее беспорядочно проносилось в мозгу, как это, наверно, бывает в минуты расставания с жизнью.

Молодые парочки как ни в чём не бывало идут себе навстречу. Я же стою весь в пыли и крови, подходят люди: как да что, гражданин? Толком не могу рассказать.

Один и говорит:

– Поменьше бы, папаша, пили, так оно бы не случилось такого.

Стыдно мне, деваться некуда, понимаю, что на вид не внушаю доверия.

– Не в том дело, – говорю, – девчонка здесь была... кричала она, я и прибежал...

– Не вмешивались бы, оно б и лучше. С хулиганами нечего связываться. – Это женщина какая-то поучает, с мужчиной подошла.

– А коли бы ваша это дочь оказалась? – говорю.

– Моя дочь никогда бы сюда с парнями не пошла. Видно, штучка тоже хорошая.

– Молчи и не вмешивайся, – прикрикнул муж на неё. – Пошли.

Но тут уже из молодых кто-то сказал:

– Да что же это, товарищи, старик кровью истекает, а мы болтаем. А ну-ка, ребята, помогите...

Что сказать? Доставили меня в штаб дружины, что в парке, вызвали скорую помощь, доктор привёл в порядок лицо, а лейтенант милиции спрашивает:

– Опознаете преступников, если покажем вам?

– Опознаю того, что с портфелем.

Снова потерял сознание. В себя пришёл уже дома, на диване; жена рядом, заплаканная, и зять, и дочка, а внучек вытаращил глазёнки и смотрит на дедушку, который впервые в жизни появился в доме в таком ужасном виде.

– Ты, дедушка, герой? – слышу его голосок. А в ответ ему зятев голос:

– Не морочь дедушке голову. Она у него и так болит. Как вам сейчас, папаша? Не хотите ли попить чего?

Я пить не хочу, только слёзы душат меня, потому что не привычен я к таким словам, хотя внимания и от дочки, и от зятя вполне нам достаточно. Какие-то они нынче все озабоченные, деловитые, вечно торопятся, о чувствах своих предпочитают умалчивать – стесняются, что ли? Зять на строительстве знаете как занят, а ещё и совещания, и заседания. Лида в мартеновском цехе. Хотя у печей непосредственно не стоит, а всё же работа, как у сталеваров, горячая: печётся об экономике и производительности. Теперь ещё, рассказывала, реконструкция готовится, мартены будут сносить, а конвертеры ставить. Про это я не одну статью набирал, знаю... Она, Лида наша, тоже в стороне не стоит от этого нового дела.

Я говорю едва слышно:

– Ты кури, Коля, кури, если хочется. На меня не обращай внимания.

– Курить пока воздержусь, Анатолий Андреевич. У постели больного не курят. Хотел бы только знать, как это вас угораздило средь бела дня...

Он не отпускал лейтенанта милиции, который сопровождал меня, о чём-то толковал с ним в углу, затем они вышли на улицу и у дверей продолжали беседовать.

Моё состояние, по-видимому, внушало опасения врачам «скорой», они долго оставались у моей постели, а когда машина увезла их, все заботы взяла на себя, разумеется, Клавдия.

Бож-же мой! Неужто надо пройти такую тяжёлую науку у «теремка», чтобы убедиться, на что способна жена в своей истинной любви и ласке! Она суетилась, подкармливала меня, чем могла, достала где-то апельсины, готовила любимые мною кабачки в сметане, порхала у изголовья, словно бабочка, приносила из холодильника газированную воду, снова кормила – нет, это не та Клавдия, которая иногда, казалось, была отделена от меня стеклянной перегородкой.

Потом начались визиты. Только тогда я узнал, сколько у меня друзей! Явились генерал и Козорез, мои дачные соседи. Они рассказали, что все в садах сочувствуют мне и желают скорейшего выздоровления. Полиграфисты тоже зачастили, а именно, Сеня-морж и печатница Фаина с мужем, фотокорреспондентом областной газеты. Он снимал меня и так и этак «для потомков», а я успел за это время расспросить Фаину о её житье-бытье.

Помню её ещё девчонкой-ученицей с синим, голодным носиком. Плоскопечатную машину ей доверили не сразу: учили, показывали, как надо действовать, проверяли знания. Тем не менее она запорола весь тираж какого-то важного справочника. Скандал получился грандиознейший, потому что клише напоминали беспроглядную ночь, а ведь работница обязана была приостановить брак.

Директор типографии, однорукий Марченко, накинулся на меня:

– Это ты рекомендовал эту... – тут последовали эпитеты, которые я не решаюсь повторять. – Кто теперь ответит за бумагу, за это безобразие?

Действительно, я помог соседской девочке с синим носиком устроиться к нам в типографию. Она осталась без матери, и Клавдия со свойственной ей энергией насела на меня.

Я смотрел на кипу бросовых теперь листов с чёрными пятнами вместо фотографий, на невозмутимо спокойную Фаину и недоумевал.

– Как же ты допустила такое? – спросил я. – Неужели не видела, что́ печатаешь?

– А что я могла? – огрызнулась Фаина. – Какая бумага, такая продукция.

– Но ты обязана была доложить начальнику смены, что на оттисках клише не получаются. Как тебе не стыдно?

– А что, дядя Толя, вы меня отчитываете? Могу уйти, если хотите. Были бы руки – работа найдётся...

– Откуда такое равнодушие? – спрашиваю. – Разве нет гордости в тебе за свою работу? Нет совести?

– Когда совесть давали, я в очереди за свинством стояла.

– Свинство и есть, – в сердцах отрубил я. – Знал бы, никогда бы слова за тебя не замолвил.

– Выбросить её, как шелудивую кошку, – сказал Марченко. – А ты, старый гуманист, больше не суйся со своими просьбами. Получит расчёт минус потери на браке. Сам ей и скажи, я с ней разговаривать не желаю.

Из получки я заплатил деньги за бумагу, а её оставили в типографии. Мы таки сделали из неё настоящего печатника и, что самое важное, настоящего человека. До сих пор пытается всучить мне рубли – долг за бумагу, но я только улыбаюсь в ответ. На сей раз она принесла громадный торт и вино, которое тут же все и распили. Я только пригубил.

В воскресенье пришёл Шевчук. По секрету скажу, его-то я ждал с особенным нетерпением. Он дорог мне, как, наверно, дорого скульптору его творение. Степан Шевчук был очень способный метранпаж, потомственный наборщик – отец его много лет, как и я, сидел за линотипом.

Старик был уже давно на пенсии, жил вместе с сыном и невесткой да двумя внуками. Ну, жизнь – она не смотрит ни на заслуги, ни на стаж рабочего, ни на пенсионный возраст; она плетёт свои причудливые узорчики так, что иной раз только диву даёшься. И на сей раз сплела.

Стали мы замечать, что наш Степан приходит на работу навеселе. Раньше нисколько не пил, а теперь, что ни день, то неприятность. Работал он, словно Вероника на арфе играла. Газетный лист у него пел, такие шрифты подберёт, такую гамму придумает. Когда же подвыпивши за талер становился, какая уж тут гамма? Одна фальшивость. А грамотный был всё же!

Сколько с ним ни толковали – напрасно. Обещание даст, а на следующий день приползёт пьяный. Как-то решил я с ним побеседовать.

– Послушай, – говорю, – Степан. Мы с твоим отцом вместе на этой линии работали, а тебя я вот таким шкетом помню. Что происходит? Был человеком, а теперь на кого похож? Помоги понять.

– А вы у бати моего спросите. Он вам, наверно, лучше расскажет. А то считаете его рабочим классом, почётным пенсионером, а он только жизнь людям портит...

Спросили мы у бати. Целой делегацией пошли домой к Степану. Жёсткий был старый Шевчук к людям – это мы знали давно. Работал отменно, но был замкнут, в дружбу ни с кем не вступал, интереса к людям не испытывал и от всего, что не касалось дела, держался в стороне.

Старик встретил нас неприветливо. Собственный дом у него, да пёс на цепи, да огород, да сад – в покои не пустил.

– Что же ты такой негостеприимный, Фёдор Кириллович, – спрашиваю. – Всех небось знаешь нас, не с улицы. Я лично рядом с тобой не один год трудился. И в ударниках пятилетки были вместе. Когда линотипы привезли – революция на производстве. Ты ещё речь держал...

– Нашёл время вспоминать. Чего пришли?

– Просьба есть. Молодёжи у нас много. Про старое ей вот как послушать надобно! Для сравнения... Пришёл бы как-нибудь, поделился мыслями...

– Неподельчивый я, сам знаешь. Ну, ещё чего скажешь?

– Поведение сына твоего беспокоит нас.

– Сын у меня в приймах. Не человек он, ничего не стоит.

– Он лучший мастер, лучший метранпаж типографии. Гордость твоя. Продолжатель. Да вот выпивать стал...

– Дурак он, вот что скажу. Сто́ит он дёшево. Безвольный, как мякина. Им жена помыкает, как хочет. С того и тянет водку. Думаете, не знаю, зачем пришли? Душу спасать его пришли, на общественных началах. Только ему уже ничто не поможет. Есть у него начальница. Да вот и она, ежели пожелаете.

На крыльце появилась миловидная женщина – мы-то её знали, видели не первый раз. Поздоровалась. Руки вытирает на ходу тряпкой, спустилась к нам, привечает. Видно, тоже поняла, зачем пришли, слёзы так и катятся по щекам.

– Наконец-то пришли, люди добрые. Может, и в самом деле чем поможете. Через батю нашего скоро ума лишимся, поверьте.

Жена Степана поведала тяжёлую историю. Старик всех в доме запугал, измучил придирками. Степану долбил: не хозяйка она, да не жена тебе, она с другими таскается, дети ваши – на стороне ею прижиты, не твои они, и вообще, гляди в оба, сынок. Сынок и в самом деле оказался не очень самостоятельным, в доме пошло всё кувырком. Отцовские сплетни постепенно делали своё дело. Приехал как-то в гости соученик жены, вместе когда-то учились в коксохимическом техникуме. Теперь она в лаборатории, далеко в науке не продвинулась, – дети, всё такое прочее... Встретились, расцеловались, как водится. Пригласила к столу, да затем и прошлась с ним по улице – Стёпа во второй смене, без него это всё было. Ну и что с того? Надо же быть людьми, понимать, что к чему, не думать так грязно про людей и про товарищество...

Она рассказала о своём горе, не приглашая нас в дом, так как у неё нет собственного угла. Старик всех держит в страхе, детей тоже угнетает, с того и запил её Стёпка...

На следующий день пришёл он на работу не то что выпивши, а вовсе пьяный. Но тут мы решили принять свои меры. Администрация ставит вопрос: уволить. Спеленали бедолагу да прямым сообщением в больницу для лечения алкоголиков. Просили не выпускать, пока не вылечится. А сами – к высшему начальству, в Управление по печати, в обком профсоюза. Просим разделить его с отцом, дать квартиру, спасти от развала семью рабочего.

И вскоре Степан переселился в удобную квартиру на микрорайоне: хорошее место, девятиэтажный дом.

Было, конечно, и новоселье. На том празднике сидел Стёпка и грушевое ситро попивал. «Воротит, – говорит, – от водки». Может, правда, а может, и задаётся.

Так вот, Шевчук тот и пришёл ко мне в воскресенье. Комната наполнилась запахом апельсинов. Пили мы сок айвы и толковали о том, о сём, не касаясь его семейных дел: там всё было в порядке.

Потом заглянул и сам Марченко, директор типографии. Мы с ним «на ты», старые сослуживцы, повидали виды. Он рассказал, что строительство полиграфического комбината идёт полным ходом и что недалёк тот час, когда печатники, наконец, выберутся на простор из кустарщины. Может, тогда в печатном и переплётном поуменьшится текучесть кадров. Все стремятся, понимаешь ли, на производство, где создана высокая техническая культура, достигнуты оптимальные параметры, – Марченко так и сказал – параметры: он успел заочно окончить полиграфический институт и, конечно, обогнал многих, в том числе и меня.

– Всё то, что случилось на острове, – сказал он в конце беседы, – объяснимо. Может, папа его и рабочий, но сам он паразит.

Марченко нравился мне определённостью своих суждений и непримиримостью ко всяким безобразиям.

Выздоравливал я долго. Хотя ссадины и кровоподтёки давно уже исчезли, голова побаливала. В саду почти не бывал, отлёживался дома, изредка выходя на улицу.

По-прежнему наведывалась дочка с зятем и Клава порхала туда-сюда. Бородища у меня отросла, как у отшельника, потому что бриться было больно, и внучек шарахался, когда я хотел пощекотать его своими колючками. Взглянув на себя в зеркало, я сокрушённо качал головой.

– Похож на твой кактус, – сказал я Николаю, который был завзятым кактусоводом и привил своему сыну это странное увлечение. Подоконники и все имеющиеся в доме полочки были уставлены горшками, кастрюльками и вазочками с этими растениями, угрожавшими окружающим тысячами колючек. Мне представилось, что я напоминаю собой кактус: тоже колючий и, пожалуй, такой же уродливый.

Николай рассмеялся. Видимо, ему понравилось сравнение. Он глубоко затянулся дымом и стряхнул пепел в блюдечко.

– Между прочим, тот бородатый кактус ребуция, что второй на стенде, дал удивительный цветок. Я принесу. Посмотрите – сразу выздоровеете. Вообще же я не знаю, зачем вы вмешивались, кто вас заставил; возраст есть возраст.

– Ты всё же принеси эту самую... ребуцию... Какого она цвета? – спросил я, преодолевая головокружение.

– О, это чудо природы! Представьте, ярко-красное растение со стальным отливом, а внутри пылают жёлтые тычинки... Глядишь и не веришь, что природа способна такое сотворить. Что-то таинственное есть в этих красавцах, не правда ли? Какая-то могучая и жестокая сила...

Николай преображался, когда говорил о кактусах, хотя утверждал, что разводит их только потому, что они неприхотливы и не требуют особенного ухода. В самом деле, когда Николай с Лидой и сыном уезжали к морю, он, оставив ключи от квартиры, попросил меня полить кактусы всего один раз. Таким образом я и похозяйничал однажды в двухкомнатном царстве растений, откуда выбрался, преследуемый колючками. Неделю затем я очищал себя от мелкой колючей пыли, а Николай, вернувшись из Сочи, посмеивался, сделав меня как бы своим сообщником. По его мнению, я должен был помнить бородатую ребуцию, которая «вторая на стенде». Но я, конечно же, не помнил её, как не помнил, чем отличается мамилярия от эхинопсуса, гавортия от опунции, стапелии и многих других сортов и разновидностей кактуса, заполонивших квартиру. Сосуды с надписью на каждом стояли на балконе в специально сооружённом стеклянном шкафу; зимой всё это зелёное хозяйство перекочёвывало в комнаты. Равнодушие зятя к моему саду я частично объяснял преданностью своим колючим питомцам и нисколько не обижался на него.

– Нет, я не помню твоей ребуции, – сказал я, приподнимаясь на подушках, – но мне кажется, что порядочным человеком надо быть в любом возрасте – и в двадцать, и в сорок, и в шестьдесят. С возрастом люди не должны становиться хуже. Я кинулся на выручку человеку, не заглядывая в собственный паспорт, поторопился потому, что человек звал на помощь. Сколько лет твоей ребуции?

Ребуции было девять лет. Немалый возраст для такого растения. Николай задумался. Может быть, ему почудился скрытый смысл в моём вопросе насчёт возраста ребуции, а может быть, он думал о чём-то другом.

– Ей девять лет, – повторил он, – но у меня есть экземпляры и постарше. Однако я отдал бы всю мою коллекцию, чтобы только поймать одного из тех головорезов и посмотреть ему в глаза... Я верю, уголовный розыск справится с задачей. Он умеет искать и находить.

– Принёс бы ты мне электрическую бритву. Я не могу, как прежде, царапать себя безопаской, болит кожа. Вот прихорошусь и тогда не буду напоминать кактус.

Николай обещал.

– Я уверен, что ты тоже никогда бы не прошёл мимо, если бы человек звал на помощь, – сказал я. – Твоя теория о современных рыцарях никак не соответствует представлению...

– Довольно вам дискуссию разводить, – вмешалась моя мудрая Клавочка, всё время стоявшая на страже у моего изголовья. – Никто из вас не прошёл бы мимо, потому что весь дом мой населён рыцарями.

– Рыцарь рыцарю рознь, – глубокомысленно заметил Николай. – Есть, например, рыцари наподобие Дон Кихота, которые сражаются с ветряными мельницами. Я не хочу сказать, что вы Дон Кихот, но бросаться очертя голову...

– А я уважаю Дон Кихота, – сказал я, – он был мудрым чудаком, и весь мир в него влюблён. Что скажешь, моя Дульцинея?

Клавдия не очень разбирается в классической литературе. Чаще всего она постигает её посредством кино: так она снова и снова «перечитала» «Анну Каренину», «Войну и мир» и многое другое. Но есть один писатель, которому она отдала сердце. Она перечитывает его рассказы бесконечно и подолгу задумывается над ними: в такие минуты я не решаюсь отвлекать её будничными делами. Это Стефан Цвейг.

– Каждый из нас понемножку донкихот, – неожиданно сказала она.

Эта мысль заинтересовала меня и показалась верной, хотя, признаться, я тоже не очень хорошо разбираюсь в художественной литературе.

Что касается Николая, то он, как мне известно, читает только фантастику и детективы. На остальное, говорит он, не хватает времени. Ибо строители, по его мнению, самый занятый народ в мире. И самый неустроенный.

Он тоже оценил слова тёщи, сказав:

– Если обстоятельства требуют – согласен.

В целом Николай – человек техники. Он деловит, рассудителен, требует от всех «точности информации», превыше всего ценит «логическую последовательность». На производстве, видно, он кое-что значит, так как нередко в газетах упоминается его имя в хорошем аспекте. (Я очень люблю это слово, оно широкое, как проспект, и вместительное.) Он немногословен, сосредоточен и предан сигарете, которую сосёт без передышки. Его люди, среди которых есть и верхолазы, и монтажники, и бетонщики, и плотники, и механики, и крановщики, и бог весть ещё кто, взбираются на верхотуру, собирают металлоконструкции, что-то сваривают и режут автогеном, забивают сваи, укладывают бетон, вяжут арматуру, перевыполняют, а иногда и проваливают планы, вновь опережают генеральный график, рапортуют, берут обязательства, закрывают наряды, на радостях празднуют с начальством и без оного, – а мой зятёк, начальник участка, среди них как свой, и вместе с тем – над ними, и в этом положении, как он говорит, подвешенного между молотом и наковальней или между небом и землёй должность свою исполняет с умением и вкусом.

Наш дом он посещал редко, зато его сын – мой внучонок Виталий любит бывать у нас: во дворе оказалось много сверстников. Однако после случая на острове Николай зачастил. Пользуется он служебным «газиком», заезжает после работы, чтобы осведомиться о здоровье. Как-то даже привёз сетку апельсинов и персиков: он щедр, но, видимо, стесняется делать «широкие жесты»– сентиментальность!

Однажды, когда я уже немного окреп, появляется в доме Николай вместе с какими-то парнями и знакомым лейтенантом милиции, который, между прочим, частенько навещал меня, всякий раз принося альбом фотографий анфас и в профиль.

– Ну вот, папаша наш дорогой, – сказал лейтенант, – теперь вы уже молодцом и не откажетесь прогуляться с нами. Попытаемся в конце концов засечь преступников. Николай Григорьевич, ваш зять, помогает нам в этом...

– Боюсь, что эта работа не по мне, – осторожно заметил я, с трудом пытаясь улыбнуться, так как ещё болели мышцы лица. – На месте ещё раз пристукнут – и дело с концом.

Но тут, как всегда, вмешалась жена, и вопрос был решён в пользу справедливости: люди иногда оборачиваются к тебе самыми непостижимыми сторонами. Клавдия сказала:

– Как тебе не стыдно, Анатолий! Люди пришли, Николай придумал эту, как её... версию, а ты не хочешь поддержать. Это называется, наверно, старостью, потому что старость – это неподвижность...

Боже мой! Оказывается, Николай всё это время был занят той злополучной историей. Он молчал, ничего не рассказывал мне об этом. Он вступил в оперативную группу при отделении милиции, сам дежурил и по возможности помогал оперативникам транспортом, ездил с ребятами на оперативные задания, изучал обстановку на острове и в районе преступления, выдвинул версию, которую поддержал сам начальник отделения милиции. Вместе с ним в опергруппу вошли молодые строители, вот они здесь налицо, просим любить и жаловать.

Обо всём этом мне коротко рассказал лейтенант и пригласил на прогулку: есть версия, надо её проверить. По некоторым данным, парни, совершившие дерзкое хулиганство, живут в нагорной части и потому мы должны прогуливаться по главной улице вузовского района до тех пор, пока я не встречу преступников и не опознаю их. При виде их я должен вытащить носовой платок и утереть лоб. Это сигнал для оперативников.

Я смотрел на Николая, и в горле копошился комочек; я чуть не расплакался. Надо же такое! Лида торжествующе улыбалась: она тоже всё знала, но так же, как муж, скрывала от меня маленькую тайну. «Вот какой у тебя зять, – так и сверкали её большие, красивые глаза. – А вы порой недооцениваете его и мой выбор. Он в обиду никого не даст, а во имя справедливости может всё сделать и даже кактусы свои забыть». Действительно, как потом рассказывала Лида, Николай ни о чём другом в те дни не думал: только о том, чтобы разыскать преступников. «Хочу в глаза им посмотреть, больше ничего не хочу. Хочу спросить, как поднялась рука на пожилого, что думали в тот миг и какая мать их родила?»