Текст книги "Сады"

Автор книги: Александр Былинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

СЕРЁЖА И ВЕРОНИКА

1

C некоторых пор у меня во рту протез. Под самым нёбом примостилась этакая выгнутая дугой металлическая пластинка, словно трамвайный бугель. Потому, наверно, и называется протез «бюгельным». Мне поначалу казалось, что никогда не привыкну к этому нескладному сооружению, но ничего, привык. Теперь я легко разгрызаю даже орехи, а куриную косточку дроблю бесстрашно, как будто во рту у меня не зубы, а мельничные жернова.

А начало этому счастью – опять же сады. Мой сосед – зубной техник Серёжа. Это его жена в филармонии служит, а в саду в перчаточках работает. Он тоже с протезом – ножным. Приковылял как-то и спрашивает:

– Куда ваши зубы делись, Анатолий Андреевич? Молодой же ещё человек. А ну-ка, дайте погляжу... Ай-яй-яй, как так можно. Чем жуёте?

А я и сам не знаю. Жую, пока жуётся. Что же до внешнего вида, так я привык и люди привыкли. На «переднем крае» у меня, в самом деле, как после бомбёжки. Когда какого зуба лишился, трудно теперь вспомнить, но только ни один не потерян зря. Первый, помню, из-за Любы. Выбили ревнивцы проклятые... Драка возле дома вышла – я один против шестерых. Три штуки потерял, кажись, от полицаевой руки на допросе в Старых Млинах. Два, наверняка, в дрезденской тюрьме.

Только об этом я Серёже рассказывать не стал, предпочёл отделаться старым анекдотом. Понадобилось-де мне удалить шатавшийся зуб. Пришёл на станцию к отправлению поезда дальнего следования, привязал зуб верёвочкой к буферу замыкающего вагона и стал ждать. Когда поезд тронулся, я пошёл за ним, потом побежал, а потом упал. И что же думаете? Произошёл обрыв последнего вагона. Что касается больного зуба, так его мне выбил начальник станции...

Вскоре я сидел у Серёжи в медицинском кресле. Одетый в белый халат, мой доктор вдруг изменился, стал солидным и чужим. Он приказал мне раскрыть рот и затолкал туда чуть ли не кило какой-то извёстки. Между делом он без умолку болтал. О том, о сём. Почему-де Каспийское море мелеет, почему разводов стало больше, как может Пеле вдруг стать киноартистом, жаловался, что-де зубных техников в провинции не ценят. По этому последнему пункту я пытался кое-что возразить, но он, подлец, так законопатил мне рот, что я слова не мог вымолвить. Когда же всё кончилось и я, наконец, получил возможность вздохнуть свободно, пыл мой угас и я помалкивал. На прощанье он попросил меня помочь ему выписать «Неделю», я же поинтересовался, во сколько обойдётся мне его труд. Серёжа замахал руками, решительно отверг всякие денежные расчёты, заявив, что оба мы потеряли здоровье «там», то есть на фронте.

Так я заимел протез редкого качества.

Жена, узнав, что он достался мне даром, запротестовала.

– Нечего нам, Толя, жадничать, – твёрдо сказала она. – Надо уплатить. Для такого дела не жаль. В журнале «Здоровье», – продолжала Клава, – я вычитала, что зубы – первый залог благополучия человека, не говоря уже о красоте. Погляди, – она подвела меня к зеркалу, – каким ты стал хорошим. Думаешь, я не замечала, как ты подался за последнее время? Или, может быть, ты полагаешь, что мне безразлично?

В горле у меня запершило. Не часто балует меня Клава такими словами. А тут ещё и щедрость вместе с тем.

Достала она заветную шкатулку, где хранятся финансовые резервы особого назначения, и стала отсчитывать синие пятёрки.

– Он не возьмёт, Клавочка, – как можно мягче сказал я, положив руку на её руки, по-кассирски ловко перебиравшие купюры.

– Пофорсит, поломается и возьмёт, – настаивала Клава.

– Ничего ему от меня не нужно. Солдат посочувствовал солдату. Неужто мы с тобой никогда не помогали другим бескорыстно?

– Мы – да. Ну и что же? А поживиться за счёт чужого труда нам не к лицу. Мы не нищие, в милостыне не нуждаемся. К тому же такой протез не просто сделать...

Гордость есть у моей супруги. Откуда эта гордость или, скорее, гордыня в ней? Упаси бог, чтобы заподозрили её в бедности. Довольна она тем, что всё у нас не хуже, чем у других. И семья как семья, и достаток вполне приличный, и зять с положением, и сад у мужа – правда, она в нём «радости не находит». И никакие подачки ей не нужны.

– Не возьмёт он, Клавдия, да ещё обидится, право, обидится, – продолжал я настаивать. – Серёжа от чистого сердца потрудился.

Деньги мне Клава всё-таки всучила. Пришлось подчиниться, хотя я так и не решился обидеть Серёжу. Весёлые эти рубли я обратил на благоустройство сада, о чём, признаюсь, ничего не сказал жене.

Бывая в саду, я часто захожу теперь в гости к зубному технику. Я ловлю на себе восторженный взгляд мастера. Серёжа особенно доволен, когда я грызу кочан кукурузы, ем яблоко или улыбаюсь. Ему явно доставляет удовольствие сознавать, что это он, мастер, собственноручно отковал мне роскошную улыбку.

Однажды Серёжа рассказал мне:

– Учился я в Москве. И знаете у кого? У самого Бранцевича. Вы не слыхали о Бранцевиче? Боже мой, это же ведущий специалист, светило в нашем деле! Ну, хорошо, Ильфпетрова «Двенадцать стульев» читали? Так вот, знаменитый писатель делал зубы у Бранцевича. И даже обещал вставить его в своё сочинение.

Я улыбаюсь.

Мне хочется поправить Серёжу: Илья Ильф и Евгений Петров – два писателя. Но он, увлечённый воспоминаниями о неведомом мне Бранцевиче, ничего знать не хочет.

– Может, думаете, он только выдающиеся челюсти обслуживал? Ничего подобного. Для него – что́ знаменитость, что́ рядовой – одно и то же. Никакого различия. И нас учил. И научил, между прочим. У меня тоже такой порядок...

Я не сомневался в правдивости этих слов.

Серёжа не очень образован, удивительно наивен. Но добр бесконечно и влюблён в свою профессию. Научился он ей после того, как ему, двадцатилетнему, в последний день войны оторвало ногу фауст-патроном на одной из улиц Берлина.

– Если бы мне такой протез, какой я сделал вам, – с горечью говорит он. Нога у него ампутирована по самое бедро, и он вынужден пользоваться громоздким, неудобным протезом. Иногда ходит на костылях. Зато зубы у него!

Однажды Серёжа вошёл ко мне в контейнер, скрипнул протезом, усаживаясь на топчан, и вытащил пачку сигарет.

Он вообще очень любил угощать, и я не посмел его обидеть, хотя курю редко, с трудом избавившись от привычки военных лет.

– Думаете, «за так» я вам бюгельный протез сделал? За красивые глаза? Да вы знаете, какая это сложная штука? Не каждый мастер умеет и не каждого пациента удостаиваем!

– Что-то длинная у вас преамбула, Серёжа, – спокойно сказал я, потягивая ароматную сигарету. – Ближе к делу.

– Вам некогда? – Зубной техник взглянул на меня иронически. – Опять хоронить кого-нибудь? В ваши годы надо подальше от тех мест, Анатолий Андреевич. Ближе к жизни, как говорится.

Он дымил, как паровоз, покачивался, поскрипывая протезом, и я вдруг понял, что он пьян.

– Хлебнули, Серёжа, лишнего? – спросил я. – Не выношу пьяных.

– Дело это иногда не лишнее, – ответил Серёжа. – Жизнь хватает за горло. Что делать? Перебор, виноват. Выпил, конечно. Но и нас понимать надо...

Он говорил сбивчиво, и я постарался его успокоить.

– Вы знаете нашу семью, в курсе дела, – продолжал Серёжа. – А по существу? Тёмный лес. А ведь вы наша совесть... Честное слово, совесть нашего коллектива, общества, иначе говоря...

От него густо несло сивухой. В моём душном контейнере Серёжа ещё больше охмелел, и затеянный им бестолковый разговор стал меня раздражать.

– Пошёл бы спать, Серёжа...

– Я и так проспал кое-что важное. Вы знаете мою жену, Веронику?

2

– Не вмешивайся, – категорически отрезала моя жена, которой я рассказал о вчерашнем. – Не хватало ещё чужих дрязг, мало своих. Дочка сохнет, смотреть страшно. Не заметил?

Я, по правде сказать, ничего не заметил. Дочка моя, цветущая и красивая, – вся в мать, – вовсе не сохнет и, по-моему, нисколько не склонна подозревать в чём-либо мужа. Однако Клавдия твёрдо убеждена в массовой мужской неверности.

На сей раз, то есть в случае с Серёжей, Клава, кажется, была права. Чем, ну в самом деле, мог я помочь зубному технику?

У Вероники завязался роман «на стороне». Как это случилось, Серёжа не мог понять.

– Чего ей не хватает? – говорил он, появившись у меня на следующий после упомянутого визита день. – Ни одного грубого слова от меня никогда не слышала. Жили в мире и согласии. Ладно, она – музыкантша, а я – зубной техник. Так неужели я должен научиться играть на балалайке, чтобы удержать у семейного очага мать моих детей?

Он ещё долго изливал душу, а я думал о Веронике, красивой женщине, которая царственно восседала в мужнином «Москвиче», а затем с таким же царственным видом полола грядки, о Веронике, гордившейся своим мужем и двумя ребятишками, – старшему сыну было уже одиннадцать лет... Кто бы мог подумать?

Она не таилась. Требовала от мужа понимания и терпимости. Своё увлечение, говорил Серёжа, она объясняла потребностью в душевной гармонии. Ни больше, ни меньше! Он ни черта не понимает в музыке, а она живёт и дышит ею. «Мы слишком разные», – говорила Вероника.

Они поженились очень молодыми, и на первых порах несходство их характеров и интересов не так уж было заметно им самим. Вероника отшучивалась, когда он обижался: снова-де, запоздала. «Вот ещё Отелло выискался. Ревнует жену к диезам и бемолям. Смешно. Люди искусства могут и задержаться, и повеселиться. Ревность – чувство несовременное».

– Конечно, Бетховен и Шуберт – это не для меня, – говорил Серёжа, ободрённый моим сочувственным вниманием. – И Вероникина арфа – тоже. Вы когда-нибудь видели этот инструмент, Анатолий Андреевич? До сих пор не пойму, как она управляется с ним. Огромное сооружение, за которым Веронику не видно. А звуки негромкие, нежные. Правда, у меня слуха нет. И не будет, это точно, надеяться не на что. Но ведь семья... Всё было хорошо, пока не приехал тот, из Грузии...

– Милый друг, – сказал я, когда Серёжа уже как бы опустошил горькую торбу своих жалоб, с которой ввалился в мой контейнер. – Оплошал ты малость, это верно. Когда увлёкся Вероникой, надо было, наверно, и музыкой увлечься. Чем же я теперь могу помочь?

– Поговорите с ней.

Я задумался.

Вмешаться в драму двух сердец?

Вспомнились Клавины слова о «чужих дрязгах», в которые не следует лезть. Нет, не дрязги это! Нечто посерьёзнее. В дрязги-то я, может быть, и полез бы. Чтобы прекратить мелкое безобразие. Бывает – надо. Но тут, понял я, деликатный сюжет. Здесь я не судья. Разобраться могут только «заинтересованные стороны». И никто иной.

Я ничего не ответил Сергею, и он ушёл обиженный. Однако событиям угодно было развиваться так, чтобы я не мог остаться вовсе в стороне.

Вероника появилась в моём жилище, когда Серёжа отлучился зачем-то в город.

– Мне всё известно, – сказала она. – Он жаловался. Как будто существует сила, способная что-либо изменить. Я могу рассказать...

– Не надо, – ответил я. – Мне кажется, что я всё знаю.

– Оставайтесь в приятном заблуждении, дорогой сосед. Разве можно об этом всё знать?

Она стояла в полутёмном моём контейнере, как-то озорно, по-девчоночьи уперев кулачки в бока и разведя в стороны локотки. В её глазах прыгали задорные кузнечики смеха.

– Вы правы, Вероника, – печально отозвался я. – Просто я неудачно выразился. Полагаю, мне не следует знать всё.

Вероника засмеялась, тряхнув кудрями.

– Я приведу в порядок вашу клубнику.

– Постараюсь сам прополоть.

– Я готова прополоть весь земной шар. Вам знакомо такое настроение?

Я утвердительно кивнул.

– Мне жаль Сержа, – сказала Вероника, собираясь уходить. – Но он сам виноват. К сожалению, он слишком серьёзно смотрит на жизнь. Которая нам даётся единожды. – Она лукаво улыбнулась, а мне вдруг захотелось выставить её вон из моего убогого жилища. Что-то беспутное сверкнуло в её глазах. А может, мне это только показалось?

3

Вскоре мы стали свидетелями драмы, потрясшей всех нас. Никто, пожалуй, кроме меня, не догадывался об истинной причине происшедшего. Обыкновенный несчастный случай...

Серёжу привезли в дачный домик, потому что всё это случилось на улице посёлка, неподалёку от наших садов. Рано или поздно, но катастрофа должна была наступить. Телеграфные столбы поджидали Серёжу, охотились за ним, хотя он, как правило, искусно избегал встречи с ними. «Москвич» был настолько измят, что автоинспектор, прибывший на место происшествия, рассказывали, только сокрушённо покачал головой, набрасывая в блокноте схему аварии.

Сердце моё сжалось и заныло, когда я увидел Серёжу в бинтах. Он улыбнулся запёкшимися губами. Я сел возле топчана. Вероника, войдя в комнату, сказала:

– Я ожидала этого. Он пил. И вот финал...

– Кода, – неожиданно внятно проговорил Серёжа.

Вероника улыбнулась и, как мне показалось, нежно взглянула на мужа. Я знал, что такое кода. Это повторение главной темы музыкального произведения где-то в финале. Я узнал об этом в далёкой юности от Любы, которую видел несколько раз за роялем.

У Сергея оказался перелом ноги и ключицы. Его увезли в больницу.

Все сочувствовали Веронике.

Когда «скорая помощь» уехала и публика разошлась, ко мне подошёл Козорез. На этот раз он был в жёлтой полосатой пижаме и громадных кирзовых сапогах.

– Вот вам и дети природы, – сказал он. – Серёжка вполне здравый человек, и вдруг такое приключение. Ах, эта водка. Сущее чёртово зелье! Не умеет человек радоваться – и наливается этой проклятой отравой. А ведь мы пришли сюда для весёлости. Гляди, что было: сплошной песок, пустыня Сахара, не иначе. А теперь какая благодать вокруг! Да не все научились ценить как следует...

В его тяжёлой руке лежал не менее тяжёлый разводной ключ, которым он чинил кому-то водопровод. Он был озабочен и расстроен, как мастеровой, который и хотел бы, но почему-то не в силах исправить поломку.

Огорчённый и растерянный, он произносил свои ничем не примечательные сентенции просто так, по привычке откровенно и по всякому поводу делиться своими вдруг нахлынувшими чувствами и мыслями. И хотя форма, в которой они находили выражение, была довольно-таки примитивной, у меня не оставалось сомнения, что Козорез неизменно искренен в своём жизнелюбии, в жажде видеть всех окружающих довольными и счастливыми.

– Жаль парня, – продолжал он, поглядывая на домик зубного техника, опустевший и, казалось, заскучавший без хозяина. – Может, помочь надо чем, а? В мединституте у меня есть кое-кто. Лучшую профессуру могу мобилизовать. Вполне могу. Вот позвоню и скажу: надо, мол. Уразбахтин у нас есть, профессор. Ему с того света удавалось людей возвращать. Он Серёжку так залатает – будет целее прежнего. А может, в саду что надо? Водопровод починить или ещё что? Разузнайте там, Анатолий Андреевич. Вылечится – и найдёт здесь полный порядок. Бедняге приятно будет. С чего бы это всё приключилось?

Я ничего не рассказал Козорезу о ситуации, сложившейся в жизни обитателей этого домика. Вряд ли он оправдал бы случившееся. Вряд ли понял бы остроту ревности и роковое сцепление страстей человеческих. В своей семье он, видимо, привык к простоте и ясности отношений. Семья была большая: жена, дородная и говорливая женщина, три дочери с зятьями и внуками. Все они были заняты наукой и преуспевали, как мне показалось, в учёных степенях и званиях. В саду появлялись нечасто и, в общем, кажется, не досаждали друг другу излишней опекой.

– Что-то соскочило с резьбы, – резюмировал Козорез.

Ночью мне снилось, что какой-то мохнатый тип зашивал Серёжу, орудуя большой цыганской иглой. Потом кто-то ввинчивался, словно бурав, в мой протез – я забыл снять его на ночь, – и хозяйничал там, орудуя сапкой, ковырял дёсны, царапал нежное лукоморье нёба...

Проснулся я в поту. В контейнере было прохладно, в щелях свистел ветер. Вообще, наши места ветреные и песчаные, дует подолгу. Во рту было сухо.

Я встал и освежился кружкой воды.

КРАСНАЯ КОМНАТА

1

Недавно меня вызвали в районный военкомат. Я давно там не был. Зачем я им теперь понадобился? Возраст у меня солидный, в самый раз сниматься с учёта. Что и говорить, процедура не из числа самых весёлых, но всему свой срок.

В «красной комнате» собрались одногодки. Глянул на них, и душа заныла: неужто и я такой? Лысые головы, лица в морщинах, кое-кто обзавёлся животиком этак в два обхвата. Опасно таких собирать вместе. А ведь были пареньками, бойцами, солдатиками безусыми. Притом, заметьте, совсем как будто недавно.

Ждали комиссара, а тем временем обменивались впечатлениями. И более всего подтрунивали друг над другом, что, в общем-то, отвоевались, горохового супа из солдатского котелка похлебали всласть. А может, всех вызвали, чтобы в полковники произвести и каждому – по дивизии? Ещё шутили насчёт рыбной ловли, забивания «козла» в домино да садов, которыми нынче увлечение наблюдается.

Мне тоже было что сказать:

– Сад – это полезно и красиво, особенно, если душой не помещик и не собственник. Когда сидел я в дрезденской тюрьме, то и мысли не было про сад. Была мечта, как бы выбраться из того ада...

– Вы сидели в дрезденской тюрьме? – спросил маленький шустрый капитан – сотрудник военкомата. Он уже не первый раз забегал в «красную комнату» с папкой и бумагами в руках, у кого-то уточняя анкетные данные, кого-то вызывая к райвоенкому. Теперь к разговору, который получил неожиданный оборот, он прислушивался с видимым интересом.

– Возраст у меня такой, что шутить про это не стоит. В подвальной камере я слышал, как скребётся кошка на седьмом этаже. Акустика там прямо-таки фантастическая. А помимо акустики ещё кое-какие достижения изуверской техники. Оттуда только единицы живьём вырвались, и вот мне повезло...

– Действительно, повезло. Когда заключённых вывели из подземелья, многие ослепли, – сказал капитан.

Что-то во мне оборвалось. Неужели и он был там? О том, что многие ослепли, мог знать только свидетель того, что тогда произошло, или кто-то из тех, кто вместе со мной изнывал в том аду в одной из бесчисленных темниц.

– Неужели вы были там? – не то спросил, не то воскликнул я.

– Да, наша часть одной из первых вошла в Дрезден. И мы освобождали узников ужасной тюрьмы.

Капитан, показалось мне, погрустнел.

– До сих пор не могу себе простить, – продолжал он, – обиду, которую нанёс одному из освобождённых...

– Погодите, – прервал я капитана. – Я, кажется, знаю в чём дело...

– Нет, не вам, – сказал капитан. – Тот был и тогда уже не молод.

Да, это был майор, которого захватили на поле боя изрешечённым осколками. Бесстрашный в тюрьме, как и в бою. Непреклонный перед лицом мучителей.

И юный лейтенантик поинтересовался, как он попал в плен.

– Да, я сразу понял, что именно об этом не следовало спрашивать. Но что вы хотите? Молод был, всего лишь три месяца как из военного училища. Часть всё время в наступлении. Преследуем врага, добиваем, так сказать, в логове.

– А что он ответил – запомнили?

– Как же, конечно! Этот человек – майор, вы говорите? – отставил в сторону котелок с кашей (полковые повара как раз подкармливали освобождённых), поднялся со скамьи и, став по стойке «смирно», как поступает старший по званию, когда собирается строго поговорить с подчинённым, сказал: «Вот что, командир, там тебя, небось, заждались во взводе. Так не пошёл бы ты службу справлять?» И я ушёл «справлять службу».

Очень интересно. Два человека встретились через столько лет...

Вокруг толпились ребята. «Ребята» – это, конечно, громко сказано. Как поётся в романсе: «Были когда-то и мы рысаками...»

– Расскажи про дрезденскую.

– Вот так встреча!

– И где только человека ни носит?

В это время вошёл военком, поздоровался и объяснил, зачем нас вызвали. Он поблагодарил всех за службу, взял у нас военные билеты. В случае чего, говорит, вас вызовут и мы вместе с молодыми встанем в единый строй.

– У нас тут вечер воспоминаний, товарищ военком, – сказал кто-то. – Про дрезденскую тюрьму рассказывают.

– Что за дрезденская тюрьма? Я, например, о ней ничего не слыхал.

Я рассказал про ту тюрьму.

Жили в подземелье, солнца не видели. Утром и вечером, дважды в сутки, свежий воздух подавали в наше подземелье, на глубину в тридцать метров. Как мотор завыл, знай – солнышко взошло или сумерки опустились. Поначалу, как водится, дезобработка. Заключалась она в том, что стригли. Три эсэсовца стригли: двое под мышками, один спереди. Эсэсовцы известно какие парикмахеры: не стригли, а вырывали волосы машинками. Попробуй вскрикнуть от боли, – они тебя по голове – раз! Один из них промахнулся, мне по скуле угодил, да так, что «салазки» свихнул. Смеху было среди них... Ну потом, правда, в порядок меня привели: с другой стороны врезали, всё на место и стало. После этого я две недели не мог ни глотать, ни говорить. Дезкамера была отменная, тепло там было и днём, и ночью: одежду дезинфицировали и людей сжигали. Случалось, что и живьём. Да, да. живьём. Ежели «артц» наметил – в печку пойдёшь. На носилки – и туда. В бане, к примеру, на жёлтый кафель можно, на белый – нельзя. А станешь – изобьют до полусмерти. В камерах на полу камни раскиданы, будто с самого сотворения мира. Сдвинешь – смерть; как спали, сам бог знает. И способ раздачи пищи придумали тюремщики особый. Бежишь по коридору вдоль строя вахманов, под черпак миску суёшь, раздатчик льёт – не смотрит. Промахнулся – без обеда, да ещё эсэсовцы палками проводят. Ложек не было, хлебай как знаешь, срок – пять минут. Обжигаешься, пьёшь. Не успел – миску отбирают, остатки – в котёл. На завтра. Однажды ворвались пьяные эсэсовцы, стали забавляться: бокс промеж узников устроили. Если кто бил мягко – эсэсовцы «исправляли» как надо. Потом пришёл «артц», тоже пьяный, отобрал избитых – семь человек! – и в крематорий. Живьём.

Так я бегло рассказывал про дрезденскую тюрьму.

Палачи хотели не просто извести нас. Они хотели, чтобы мы до того, как погибнем, забыли о своём прошлом. Будто бы наша жизнь никогда и не была иной. Будто не было у меня ни детства, ни юности, ни Клавдии, ни Лидки, ни Любы. Система, придуманная фашистами, имела целью превратить нас в животных. Изгладить из памяти всё прошлое, подробности довоенной и даже военной твоей жизни. Свести все желания к простейшим зоологическим инстинктам. Голоден – стремись нажраться, устал – пытайся вытянуться на полу попривольней, хотя вряд ли это удастся, потому что пол усеян камнями. Вот так, выходит, день за днём работала та адская машина разрушения мозга и души, всего того, что делает человека человеком. Много позже я понял – и не сомневаюсь, что верно понял, – что мы были, вот именно, как бы кроликами или крысами, над которыми проделывали свои психологические опыты фашистские изверги...

Вот так я и рассказал о дрезденской тюрьме.

Вижу, «красная комната» не дышит, рты люди пораскрывали, и сам военком стал угрюмым, лицо его как бы осунулось.

– В личном деле вашем про всё это записано? – спрашивает военком. – Что в дрезденской тюрьме и тому подобное...

– И про концлагерь, что возле Лейпцига, тоже записано, – говорю. – Только там жилось уже нам – не сравнить. Да и в Дрездене чуть полегчало, когда охрану СС заменили тотальными. После бомбёжки. Восемь месяцев просидел я в подземелье, а как вытащили нас оттуда на волю, так многие ослепли...

– Это точно, ослепли, – подтвердил тот же капитан.

– Что же мы такого человека не приметили? – пробормотал полковник. – Текучка заедает...

Но тут все зашумели и стали собираться. Как «заедает текучка», было известно едва ли не каждому.

Шёл я домой медленно, взволнованный встречей.

Вечерело, и летний день угасал. Так, кажется, пишут в романах. Длинные тени покрыли узорами улицы, но нисколько не угомонился дневной зной. Мимо проносились автомобили марки «Волга», сновали задорные «Москвичи» и «Запорожцы». Можно подумать, что я отлично разбираюсь в марках машин, но это я так, для видимости.

В нашем дворе имеется два личных гаража. В связи с этими сооружениями и началось моё знакомство с автотранспортом и его заботами.

2

...А было это так. Пришёл ко мне как-то сосед, председатель домового комитета, необыкновенно деятельный пенсионер. Так, мол, и так, Анатолий Андреевич, требуется ваша подпись. Некоторые полагают, что всё им дозволено, и вот действуют, понимаете, в обход... Насчёт личных гаражей речь идёт; для народа, то есть жильцов, большие неудобства.

С этими словами вытаскивает он бумагу, на которой значится уже несколько подписей моих уважаемых соседей. Подписи стоят под гневным протестом против сооружения гаража для машины личного пользования.

– Кто же это собирается гаражи во дворе строить? – спрашиваю, а у самого тоже уже недоброе чувство закипает, вот-вот выплеснется наружу. – На каком основании такое самоуправство?

– К сожалению, не самоуправство, а по разрешению районного Совета. Думаю, по знакомству.

Это мне председатель домового комитета отвечает с иронией и головой трясёт – у него при волнении всегда голова двигается активно.

– А кто кому знакомый? – спрашиваю. – Кто кому, может, ещё дальним родственником приходится?

– Никак нет, Анатолий Андреевич, про родственников ничего не слышно, а личные связи безусловно, говорят, есть. Через те личные связи можно не только что гараж поставить, а что угодно соорудить, даже плавательный бассейн выкопать во дворе и прохлаждаться в знойное время... А у нас тут дети бегают, хозяйки бельё сушат. Места хоть и вдоволь, а бензином всё же вонять будет. Пусть где хотят строят, только двор не занимают. Вы, Анатолий Андреевич, уважаемый человек, ваша подпись много значит...

– Так кто же всё-таки собирается гараж завести? – спрашиваю и в душе, чувствую, зависть головку приподняла, вынюхивает: почему-де у другого есть автомобиль, а у тебя нет и никогда уже не будет.

– Профессор Дейнека имеется в виду и директор завода Кармолин. Эти тузы заимели разрешение райсовета.

Что-то не по себе мне стало, а Клавдия тотчас вмешалась:

– Почему профессора Дейнеку тузом называете? Если он туз, так вы шестёрка, гражданин. У вас ухо-горло-нос болели когда-нибудь? Вы к этому «тузу» обращались при случае?

Гость поначалу опешил, но вскоре овладел собою.

– Извините, может быть, не так выразился, не придирайтесь. Разговор по существу веду, отстаиваю интересы...

– Чьи интересы? – не отступает Клавдия и бумажечку с подписями просматривает. – Коли райсовет разрешил, значит – можно. Свободного места у нас во дворе – ого!

– Впервые с такими странными жильцами дело имею, – разнервничался председатель домового комитета и головой трясёт, смотреть жалко. – Тут выполняешь общественное поручение, отстаиваешь интересы, а они палки в колёса ставят, коллективный протест под сомнение берут... Вы знаете, что не положено во дворах гаражи строить?

– Кабы моя воля, я Дейнеке разрешила бы два гаража поставить. Не знаете разве, кто он? Он для людей, не для себя живёт. Его в полночь разбуди – пойдёт спасать. Сколько детей от смерти уберёг, сам у постели больного ночь продежурит после операции. Дочке Заикина, что из седьмого номера, в горле такую операцию сделал, что, говорят, никто в мире не умеет... Кто знает, может, на той машине из того гаража и вам на помощь помчится? Конечно, желаю вам не знать никаких болезней, это так, к слову пришлось...

Председатель домового комитета стушевался. Не ожидал такого приёма. И всё-таки предпринял ещё одну попытку. Пожав плечами и несколько раз дёрнув головой, он вдруг оживился и сказал, не без вызова глядя в глаза Клавдии:

– А я не к вам пришёл. К Анатолию Андреевичу я пришёл. Мне его подпись желательна, а не ваша.

– Подписи нашей не будет, – твёрдо заявила Клавдия. – Что муж, что я – одно и то же. Верно, Анатолий?

Я с удовольствием подтвердил.

Никогда бы я не подписал письма против профессора Дейнеки. И вовсе не потому, что он нашего внука лечил, а потому что, можно сказать, все носоглотки детворы нашего двора, да и улицы, а то и всего города, в разное время отразились в круглом зеркальце, водружённом на крутом лбу доктора.

Уж как он мотается! Это мы, его соседи, наблюдаем изо дня в день. Он вечно в движении, вечно куда-то торопится; мы знаем – к больным, помощь оказать.

– По закону, понимаю, нельзя гаражи строить во дворе, но коли Советская власть делает исключение для Дейнеки, то я целиком поддерживаю. В райсовете сидят разумные люди, которым мы с вами оказали доверие. Вот мы с Клавдией Сергеевной им и доверяем. А эта бумажка ваша – недобрая и завистливая.

Так я сказал председателю, вроде бы точку поставил.

Он же не уходит.

– А Кармолин? – спрашивает. – И Кармолину привилегия полагается? Извините, я считал, что рабочий человек, да ещё работник нашей печати, будет на высоте положения. Что ж, доложу жильцам, как вы поддерживаете общественное мнение...

– А вы-то Кармолина знаете, туманный вы человек? – спрашиваю.

– Ни к чему мне. Почему я должен ихние биографии изучать?

– А потому что без году неделю живёте среди нас, а уже смуту успели посеять в душах. Откуда приехали, такой занозистый?

– Какая вам разница – откуда? Факт, что избрали председателем, извольте считаться. Не из-за границы к вам, а всего лишь из Нальчика, по обмену квартирному. Сын мой здесь служит, а сам я в органах социального обеспечения прошёл трудовой путь. Вижу, здесь все одной ниточкой перевиты, круговая порука.

– Как он смеет? Как смеет? – негодовала Клава, когда он закрыл за собой дверь. Мне с трудом удалось успокоить её.

Кармолин – инвалид Отечественной войны. Завод метизный поднял из развалин и вот уже, почитай, двадцать лет директором там. А ведь был рядовым рабочим, как директор нашей типографии Марченко, и точно такой же путь прошёл через техникум, вечерний институт, прокатный цех, где начинал вальцовщиком, а затем работал мастером. Свои недуги Василий Прокофьевич скрывает, и, пожалуй, мало кому из его друзей и знакомых известно, что ноги его в узлах; болезнь тромбозом называется, кровь очень густая и быстро свёртывается. Операцию ему делают на ногах чуть не каждый год. Кроме того, болеет лёгкими. Эхо войны, как пишут в газетах. Пришлось ему в составе группы артиллерийской разведки долгую осеннюю ночь провести в залитом дождём овражке, расположенном в непосредственной близости от противника, чтобы с рассветом корректировать по рации огонь батареи. Нашла его наша пехота, двинувшаяся за огневым валом. Он лежал без сознания, тяжело контуженный. Контузия, правда, прошла, а вот простуда осталась и туберкулёзом кончилась.

Такой он, этот директор, наш сосед, весёлый, однако, неунывающий, и, что интересно, мундштука изо рта не выпускает. Под носом усики седые, сам коренастый, на голове серый берет – считается, что омолаживает.

Глядя на Кармолина, я и себе решил: «Обзаведусь беретом». Клавдия, узнав, пригрозила: «Попробуй только – все от тебя откажемся». Консерватизм! Пробовать не стал, но на Кармолина всегда гляжу с удовольствием.