Текст книги "Звезда над рекой"

Автор книги: Александр Гитович

 
Нет, не тихого берега ужас,
А туда, где дорогам конец, —
Это крепче женитьб и замужеств,
Покупных обручальных колец.
 
 
Может быть, я напрасно ревную,
Все уж было меж нами давно, —
Конский топот и полночь степную
Нам обоим забыть не дано.
 
 
И от смуглой руки иноверца,
Уносившей тебя от погонь,
В глубине полудетского сердца
Загорается робкий огонь.
 
 
Что ж, и мне мое сердце не вынуть;
Значит, надо – была не была,
Но украсть эту девушку, кинуть
Поперек боевого седла
 
 
И нести через душное лето,
Не считая ни верст, ни потерь,
К той любви, что в преданьях воспета
И почти непонятна теперь.
 

Апрель 1941

 
В ночи, озаренной немецкой ракетой,
Шагая в лесу по колено в воде,
Зачем ты подумал о девушке этой,
Которую больше не встретишь нигде?
 
 
Так было у Тосно, так было в Оломне,
Так было за Колпином в лютом бою:
Три раза ты клялся забыть и не вспомнить,
И трижды нарушил ты клятву свою.
 

Июль 1942

 
Те комнаты, где ты живешь,
То пресловутое жилье —
Не сон, не случай – просто ложь,
И кто-то выдумал ее.
 
 
Те комнаты – лишь тень жилья,
Где правдою в бесплотной мгле
Лишь фотография моя
Стоит как вызов на столе.
 
 
Как тайный вызов твой – чему?
Покою? Слабости? Судьбе?
А может, попросту – ему?
А может, все-таки – себе?
 
 
Ну что ж, к добру иль не к добру,
Но гости мы, а не рабы,
И мы не лгали на пиру
В гостях у жизни и судьбы.
 
 
И мы подымем свой стакан
За те жестокие пути,
Где правда – вся в крови от ран,
Но где от правды не уйти!
 

1943

 
В ту ночь за окнами канал
Дрожал и зябнул на ветру,
И, видит бог, никто не знал,
Как я играл свою игру.
 
 
Как рисковал я, видит бог,
Когда влекло меня ко дну
Сквозь бури всех моих дорог,
Соединившихся в одну.
 
 
Надежды нить – я ею жил,
Но так была она тонка,
Что сердце в полночь оглушил
Гром телефонного звонка.
 
 
Сейчас, сейчас ты будешь тут…
И где собрал я столько сил,
Когда еще на пять минут
Свое спасенье отложил?
 
 
И снова нить ушла к тебе.
И снова белой ночи мгла.
Я отдал пять минут судьбе,
Чтобы раздумать ты могла.
 
 
Я пять минут, как пять очков,
Судьбе, играя, дал вперед,
И пять минут, как пять веков,
Я жил, взойдя на эшафот.
 
 
Но ты пришла в пустынный дом
Той самой девушкой ко мне,
В том вязаном платке твоем,
Что мне приснился на войне.
 
 
Пришла – и все взяла с собой:
Любовь, смятенье, страх потерь
В тот безучастный час ночной,
Когда я думал, что теперь
 
 
Почти ничем нельзя помочь,
Почти замкнула круг беда!..
Нет, я выигрывал не ночь —
Я жизнь выигрывал тогда.
 

1943

 
И все-таки, что б ни лежало
    на сердце твоем и моем,
Когда-нибудь в Грузии милой
    мы выпьем с тобою вдвоем.
Мы выпьем за бурное море,
    что к берегу нас принесло,
За Храбрость, и Добрую Волю,
    и злое мое ремесло.
За дым очагов осетинских,
    с утра улетающих ввысь,
За лучшие письма на свете,
    где наши сердца обнялись.
За наши бессонные ночи,
    за губы, за руки, за то,
Что злые и добрые тайны
    у нас не узнает никто.
За милое сердцу безумство,
    за смелый и солнечный мир,
За медленный гул самолета,
    который летит на Памир.
Мы выпьем за Гордость и Горе,
    за годы лишений и тьмы,
За вьюги, и голод, и город,
    который не отдали мы.
И если за все, что нам снится,
    мы выпьем с тобою до дна,
Боюсь, что и в Грузии милой
    на это не хватит вина.
 

1943

 
«Лучше хитрость, чем битва», —
                            промолвила грекам Медея.
И пошли аргонавты за женщиной пылкой
                                               и милой.
Пусть я в битве погибну и буду лежать,
                                                 холодея,
Но от хитрости женской меня сохрани и
                                                 помилуй.
Я ночами с тобой говорил как поэт и как
                                                      воин.
Никогда не воскреснут спасенные
                                     женщиной греки.
Я не знаю, достоин ли славы, но правды
                                                 достоин —
Перед тем как с тобой и с Отчизной
                                   проститься навеки.
 

1943

 
Все было б так, как я сказал:
С людьми не споря и с судьбою,
Я просто за руку бы взял
И навсегда увел с собою
 
 
В тот сильный и беспечный мир
Который в битвах не уступим,
Который всем поэтам мил
И только храброму доступен.
 
 
Но как тебя я сохраню
Теперь, когда, по воле рока,
Навстречу смерти и огню
Опять пойдет моя дорога?
 
 
А там, где ты живешь сейчас,
Там и живут – как умирают,
Там и стихи мои о нас
Как сплетню новую читают.
 
 
О, если бы сквозь эту тьму
На миг один тебя увидеть,
Пробиться к сердцу твоему
И мертвецам его не выдать…
 

1943

 
И даже это не от зла,
А так – для прямоты.
Хочу, чтоб дочь у нас была,
Да не такой, как ты.
 
 
Почти такой, любовь моя,
Не то чтобы милей,
А только – чуть добрей тебя,
А только – чуть смелей.
 
 
И пусть тот странник на пути,
Что станет сердцу мил,
Ее полюбит так, почти,
Как я тебя любил.
 
 
Но чтобы, горя не кляня,
Он был в любви своей
Не то чтобы смелей меня,
А хоть немного злей.
 

1943

 
Не плачь, моя милая. Разве ты раньше
                                                 не знала.
Что пир наш недолог, что рано приходит
                                             похмелье…
Как в дальнем тумане – и город, и дом
                                                у канала,
И темное счастье, и храброе наше веселье.
 
 
А если тебе и приснились леса и равнины,
И путник на белой дороге, весь в облаке
                                                 пыли, —
Забудь, моя милая. Фары проезжей
                                                   машины
Его – и во сне – лишь на миг для тебя
                                                осветили.
 

1943

 
Алые полоски догорели,
Лес дымится, темен и высок.
Ель да ель. Не здесь ли, в самом деле,
Низкий дом – начало всех тревог?
 
 
Уж такую тут мы песню пели —
Шапку сняв, ступаешь на порог.
Кто певал ее – тот пьян доселе,
А кто слышал – позабыть не смог.
 

1943

 
Осенний снег летит и тает,
С утра одолевает грусть.
Товарищ целый день читает
Стихи чужие наизусть.
 
 
Лежит, накрывшись плащ-палаткой,
Переживая вновь и вновь,
Как в детстве, где-нибудь украдкой
Из книги взятую любовь.
 
 
Его душа чужому рада,
Пока свое не подошло…
А мне чужих стихов не надо —
Мне со своими тяжело.
 

1943

 
Подскажет память —
И то едва ли,
Но где-то с сами
Мы пировали.
 
 
С друзьями где-то,
Что собралися,—
Не то у Мцхета,
Не то в Тбилиси.
 
 
И там в духане
Вино мы пили
Одним дыханьем,
Как Вы любили.
 
 
И кто-то пьяный
В ладоши хлопал,
Когда стаканы
На счастье – об пол!
 
 
Все улыбались,
На нас смотрели,
А мы смеялись
И не хмелели.
 
 
С того вина ли
Пьянеть до срока?
И рог мне дали —
Я пил из рога.
 
 
Я знал, что справлюсь
С таким обрядом,
Я знал, что нравлюсь
Сидевшей рядом.
 
 
Вина ль и зноя
Мы не допили,
Война ль виною.
Что Вы забыли?
 
 
Но так легко мне
Сквозь всю усталость —
Вино, я помню.
Еще осталось.
 
 
И вижу все я
Во сне ночами —
Вино такое
Допьем мы с Вами.
 

1943

 
Как темный сон в моей судьбе,
Сигнал – не знаю чей —
Был на моем пути к тебе
Тот мост через ручей
Осталось мне пройти версту,
А я стоял, курил.
И слышал я на том мосту,
Как мост заговорил:
«Я только мост через ручей,
Но перейди меня —
И в душной тьме твоих ночей
Ты злей не вспомнишь дня.
Пускай прошел ты сто дорог
И сто мостов прошел —
Теперь твой выигрыш, игрок,
Неверен и тяжел.
Зачем к нему ты напрямик
Стремишься, человек, —
Чтоб выиграть его на миг
И проиграть навек?
Чтоб снова здесь, как я – ничей,
Стоять под блеском звезд?
Я только мост через ручей,
Но я последний мост…»
Бежит вода, шумит сосна,
Звезде гореть невмочь.
И ночь одна прошла без сна,
Прошла вторая ночь.
Я весел был, и добр, и груб
У сердца твоего,
Я, кроме глаз твоих и губ.
Не видел ничего.
И я забыл про сто дорог,
Забыл про сто мостов.
Пусть роковой приходит срок,
Я ко всему готов.
А ты не верила мне, ты,
Врученная судьбой,
Что шел к тебе я, все мосты
Сжигая за собой.
 

1943

 
За то, что я не помнил ничего
     две ночи напролет,
За темный омут сердца твоего,
     за жар его и лед;
За то, что после, в ясном свете дня,
     я не сходил с ума;
За то, что так ты мучила меня,
     как мучилась сама;
За то, что можно, если вместе быть,
     на все махнуть рукой;
За то, что помогла мне позабыть
     о женщине другой;
За то, что жить, как ты со мной живешь,
     не каждой по плечу —
Пусть остальное только бред и ложь, —
     я все тебе прощу.
 

1943

Война на Востоке

 
Гореть в огне и тонуть в воде
Не положено нам судьбой,
Начиная от первой сопки, где
Вступили мы в первый бой.
 
 
Сигнал и атака! (Мы этот час
Позабудем, когда умрем.)
Японские смертники били в нас
Из дотов косым огнем.
 
 
Но мы подходили в упор, в упор
По склонам крутых высот.
Ты видел, как с толом ползет сапер
И смертникам смерть несет?
 
 
Он тот, кто под Витебском закален,
Кто бился за Кенигсберг, —
Такого ничто не сломает: он
Преграды давно отверг.
 
 
Такой не забудет про честь свою,
Такого не вгонишь в дрожь!
И если он город забрал в бою —
Обратно не отберешь.
 
 
Прошел он, как буря неумолим,
На этой и той войне.
Прошел он – и пал перед ним Мулин,
И пал Муданьцзян в огне.
 
 
И дальше, дальше через Нинань
Дорога в горы ведет.
Сопка за сопкой куда ни глянь,
А надо идти вперед.
 
 
О сне и об отдыхе позабудь,
Коль нету иных дорог;
Единственный нам остается путь,
И он от дождей размок.
 
 
Под нами в болотах гниет трава;
На что уж вертляв и скор
«Виллис», и тот едва-едва
Лезет по склонам гор.
 
 
Весь день моторы накалены.
С натуги остервенясь,
Ревут «студебеккеры», как слоны,
По брюхо упершись в грязь.
 
 
Но только машину наверх введешь —
Опять незавидный вид,
Опять под тобою одно и то ж:
Трясина внизу лежит.
 
 
Опять клади за настилом настил,
От ярости матерясь.
(За ту матерщину нас бог простил.
Начальство простило нас.)
 
 
Наш путь не опишешь: слова легки,
И в песне он слишком прост;
Суворов, наверное, вел полки
Вот так через Чертов мост.
 

1945

 
Еще вверху, на горных тропках,
       Бой не погас,
И смертники стреляли в сопках
       В тылу у нас.
 
 
Но здесь взяла свое атака,
       Путь проложив,
Чтоб автоматчики на танках
       Ушли в прорыв.
 
 
Да будет свят закон погони:
       Настиг – добей!
И вот внизу как на ладони
       Лежит Хобей.
 
 
Он, к западу долину сузив
       Насколько мог,
Не просто город был, но узел
       Пяти дорог.
 
 
Он их собрал и свел в долину,
       Готовый в бой,
И ту, что нас вела к Мулину,
       Закрыл собой.
 
 
В систему вражеских расчетов
       Он был включен
Как дверь в Мулин – и стали доты
       Ее ключом.
 
 
«Но быстрота сильней бетона, —
       Сказал комдив,
Все сроки танковой колонной
       Опередив. —
 
 
Задача тут с любых позиций
       Ясна теперь:
Нам некогда с ключом возиться.
       Взломаем дверь!»
 
 
Взломаем дверь! Закон отваги
       Да будет свят!
Как столб огня, как наши стяги,
       Пылал закат.
 
 
И пыль была почти багряной,
       И в той пыли
Орлы комдива Казаряна
       В Хобей вошли.
 

1945

Из книги «СТИХИ О КОРЕЕ»

 
Когда на пестром плоскогорье
Сияет лето,
Ты различишь в его просторе
Два ясных цвета.
На нивах, зноем опаленных,
На горных склонах,
На лиственницах и на кленах,
К земле склоненных,
Где в дымке горизонт струится,
Где даль туманна,
По всей Корее, от границы
И до Фузана,
С непостижимым постоянством,
Подобным чуду,
Зеленый цвет ее пространством
Владеет всюду.
 
 
А реки рушатся с разбега
В сплошном кипенье
На отмели белее снега,
Все в белой пене.
Белее снега бродят цапли,
И плачет аист
И как бы воду пьет по капле,
Над ней склоняясь,
И, словно древний цвет надежды.
Мечты о воле.
Корейцев белые одежды
Склонились в поле.
И дальше, на холмах унылых,
В траве несмелой,
Белеют камни на могилах
Под пылью белой.
 
 
Но, ввергнутые в тьму насилья
И зная это,
Отрады здесь не приносили
Два этих цвета.
Сгорая под корейским солнцем
В глухой печали.
Они давно уже японцам
Принадлежали,
Пока великий гром не грянул
И, словно знамя,
Страны Советов цвет багряный
Встал над холмами.
И видели Гензан и Кото,
Кайсю и Канко
Его на крыльях самолета
И стали танка.
 
 
Прошедший в битве раскаленной
Огонь и воду,
Он белый цвет и цвет зеленый
Вернул народу.
Вернул ему леса и реки,
Луга и пашни,
Чтоб рабство сгинуло навеки,
Как день вчерашний.
Теперь он стал корейским цветом,
Тот цвет отваги.
Он – над Народным Комитетом
На новом флаге.
И, в гневном сердце пламенея
У партизана,
Он с ним пройдет по всей Корее,
Вплоть до Фузана.
 

1949

Киму Александровичу Демину

 
Было то у самого Китая,
В деревушке на краю болота.
Жил старик, болезнями страдая,
А поддаться смерти неохота.
И узнал он об одном лекарстве:
Рассказали старцу в утешенье,
Будто есть в Китайском государстве
Корень Жизни – от всего спасенье;
Будто, кто попробует женьшеня,
Снова станет крепким и здоровым.
Так сказали старцу в утешенье,
Чтобы обнадежить добрым словом.
 
 
А старик-то взял да и поверил,
Что пройдет теперь его кручина.
Открывает он у хаты двери
И зовет единственного сына,
И кричит ему еще с порога.
Чтоб, к отцу имея уваженье,
Отправлялся парень в путь-дорогу
И не возвращался без женьшеня.
 
 
Смирен сын был и отцу покорен.
Повела его судьбина злая,
И пошел искать он этот корень,
Никаких путей к нему не зная.
По горам бродил он и по скалам,
Ночью наземь голову склоняя,
И с утра опять его искал он,
Приказанье свято выполняя,
По лесам плутал на лисьих тропках…
Стал уж непохож на человека —
И нашел женьшень в маньчжурских сопках
Ровно через половину века.
 
 
И вернулся он к себе в деревню,
Одичавший, грязный и лохматый,
Видит – вдвое выросли деревья,
Что склонялись над отцовской хатой.
Только хаты нету и в помине,
Лишь одна труба торчит уныло,
А отец зарыт в песке и глине,
И заброшена его могила.
 
 
«Самому-то семь десятков с лишним, —
Так он думать думу начинает, —
Что уж вспоминать тут о давнишнем,
Все равно отец и не узнает.
Для чего лежать мне без движенья
Рядом с ним под камнем надмогильным?
Дай-ка сам попробую женьшеня,
Снова буду молодым и сильным».
 
 
А кругом пустынно все и глухо,
Не узнать совсем родного края,
Нищета везде и голодуха
Под проклятым игом самурая.
До того уже дошло на свете,
Что не слышно смеха молодежи,
И, в морщинах, маленькие дети
На печальных стариков похожи.
 
 
«Нет, – старик подумал, – погляжу я,
Не найти покоя мне в отчизне,
Если, проклиная власть чужую,
Молодость и та не рада жизни.
Лучше покорюсь своей я доле
И умру в назначенные сроки,
Чем в японском рабстве и неволе
Буду жить, как нищий у дороги».
 
 
Лег старик на землю, где когда-то
Старая его стояла хата,
И уснул, склонившись головою,
Под небесной крышей голубою.
 
 
Он проснулся в страхе и смятенье,
Потому что гром гремел могучий,
Содрогались камни и растенья,
А на небе – ни единой тучи.
Много повидал он в годы странствий:
Слышал грохот горного обвала,
В бурю плавал на морском пространстве —
Но такого в мире не бывало.
Он стоял один, бледнея ликом,
А потом пришли к нему соседи
Рассказать о празднике великом,
О еще не слыханной победе.
 
 
То не гром небесный волей бога
Над землею прогремел корейской —
То пришла советская подмога
Силою своей красноармейской.
Это пушки русские гремели,
Танки по дорогам грохотали,
Сосчитать их люди не сумели
И не смогут, хоть бы год считали.
И уж вся стальная эта сила
Так японцев начисто косила,
Так уж била их и добивала,
Что теперь – их будто не бывало.
 
 
Как бывает после дней ненастья,
Все светлее стало и моложе,
И старик был рад людскому счастью,
Своему он радовался тоже.
Будто выиграл и он сраженье
Со своею горькою судьбою
И к нему, подвластная женьшеню,
Молодость придет сама собою.
И о жизни думал в этот миг он,
О ее таинственном бессмертьи,
Думал он о зле ее великом
И ее великом милосердьи.
 
 
Долго он сидел, душою светел,
И, склоняя старческое тело,
Погруженный в думы, не заметил,
Как вокруг все странно опустело.
А когда глаза свои он поднял,
Видит – что-то в мире изменилось,
Будто здесь, где праздник был сегодня,
Горе непонятное случилось.
И побрел он пыльною тропою
И дошел до хаты, где стояли
Люди неподвижною толпою
В молчаливой скорби и печали.
 
 
И сказали старику соседи,
Что деревня горестью объята,
Что нашли сегодня на рассвете
Раненого русского солдата.
Принесли его недавно в хату,
Он лежит без памяти в постели,
Шевельнуться не дают солдату
Десять ран на богатырском теле.
Две старухи, что лечить умеют,
Непрерывно там колдуют вместе,
И крестьяне разойтись не смеют:
Ждут плохой или хорошей вести.
 
 
И одна старуха вышла вскоре,
Поглядела, полная печали,
Молча поглядела, но о горе
Громче слов глаза ее кричали.
И все те, кто глянул в очи эти,
Вздрогнули от боли и кручины,
Женщины заплакали и дети,
И не скрыли слез своих мужчины.
И они в душевном потрясенье
Друг у друга спрашивали снова:
Где найти им средство для спасенья
Русского солдата молодого?
 
 
И тогда перед толпою скорбной,
Смолкнувшей, как поле после боя,
Вышел старец, странствиями сгорблен
И сказал, что он спасет героя. —
Люди добрые, – сказал он, – верьте
Старику, чей век почти уж прожит,
Потому что перед ликом смерти
Человек не лжет и лгать не может.
 
 
И крестьяне расступились, веря,
Что, быть может, совершится чудо,
И старик вошел, согнувшись, в двери,
И не скоро вышел он оттуда.
И молились все молитвой древней,
Чтоб судьба сменила гнев на милость,
И всю ночь никто не спал в деревне,
И всю ночь толпа не расходилась.
 
 
А когда на облачной дороге
Встал рассвет, по-летнему спокоен,
Появился старец на пороге,
И за старцем следом – русский воин.
И друг другу протянули руки,
И друг друга обняли за плечи,
Словно после долгих лет разлуки
Долгожданной радовались встрече.
 
 
И сказал старик притихшим людям: —
Дорогие земляки и братья,
Мы о многом говорить не будем.
А немногое хочу сказать я.
Половину века на чужбине,
Своему родителю покорен,
Я искал знакомый мне отныне
Корень Жизни – драгоценный корень.
Почему же, старый и согбенный,
Я, вернувшись к отческому дому,
Отдал этот корень драгоценный
Русскому солдату молодому?
 
 
Потому что он в минуты эти
Научил нас всех, живущих вместе,
Чтобы мы не думали на свете
О себе лишь и своем семействе.
Одному себе хотел добра я —
Он его хотел всему народу
И, от ран кровавых умирая,
Умирал за общую свободу.
Жизнь хотел от старости спасти я —
Он спасал нам сотни тысяч жизней,
Ибо так велит его Россия,
Та страна, что нету бескорыстней.
И отныне мы в своей отчизне
Никогда, корейцы, не забудем,
Что несет Россия Корень Жизни
Всем простым и угнетенным людям.
          _______
 
 
Было то у самого Китая,
В деревушке на краю болота.
Может, повесть эта небольшая
Не доскажет нужного чего-то.
Но устами старика седого,
Душу нам своею правдой грея,
Говорила праведное слово
Вся освобожденная Корея.
Ибо здесь отныне и навечно
Нет того, что было б больше свято
Маленькой звезды пятиконечной
На фуражке русского солдата.
 

1949

 
Позабыв о праздничном собранье,
Словно старый счет сводя с судьбой,
Танцевала женщина в Пхеньяне,
Никого не видя пред собой.
 
 
Древние там пели инструменты.
Голосами тонкими звеня,
И мелькали и кружились ленты
В полосе печального огня.
 
 
И, одной тревогою объятый,
Не дышал битком набитый зал,
Где сидели русские солдаты
Меж друзей – корейских партизан.
 
 
И как будто видели темницу
Через дальний времени туман,
Где скорбит Корея и томится
Вместе с милой девушкой Чун Ян.
 
 
Кто учил актрису? Может, горы,
Горестный встречавшие восход?
Может быть, бродячие актеры,
Помнившие старый танец тот?
 
 
Может быть, на свадьбе деревенской,
В хате, скрытой от японских глаз,
Видела актриса танец женский
И душа от боли извелась?
 
 
И она в горах родного края,
Где неволи властвовала мгла.
По частицам танец собирая,
Как бы вновь создать его смогла.
 
 
И теперь, обретшая свободу,
Страстью окрыляя мастерство.
Возвращала своему народу
Старое сокровище его.
 

1949

1

 
Стремительно огибая северную границу.
Вдоль берегов скалистых, мимо соседних стран
В каменно-древнем ложе дорога твоя стремится.
К великим просторам моря уходишь ты, Туманган
Тут слезы лила Корея, и на берегу скорбела
В безмолвной тоске о лучших будущих временах
О, сколько раз отраженье печальной одежды белой
Ты нес, Туманган, на темных, холодных своих волнах!
 

2

 
Лицо в глубоких морщинах, одежда его – в лохмотьях.
Все отнято самураями, он загнан и угнетен,
Нет меры его мученьям, – сердцу не побороть их.
Посох в руке скитальца – все, что имеет он.
Нет ни жилья, ни крова, негде ему согреться,
Нет у него покоя даже в коротких снах…
Скажи, Туманган, не это ль правдивый образ корейца.
Столько раз отраженный в холодных твоих волнах?
 

3

 
Можно ее замучить, но лжи она не сказала б!
Пусть нищенская одежда вылиняла от слез,
Вздохов ты не услышишь и не услышишь жалоб, —
Терпит она безмолвно все, что ей рок принес.
Еле живой ребенок спит за спиной крестьянки…
Скажи, Туманган, ты видел ее на своих путях?
Не это ль правдивый образ женщины-кореянки,
Столько раз отраженный в холодных твоих волнах
 

4

 
Плывут по теченью льдины, – он разве не знал про это?
Свистят японские пули прямо над головой.
Но, видя северный берег в бледных лучах рассвета,
Реке он судьбу вручает и путь продолжает свой.
За ним – ружейные залпы и злобный треск пулемета…
Скажи, Туманган, ты помнишь его на своих путях?
Не это ль правдивый образ корейского патриота.
Что был отражен когда-то в холодных твоих волнах?
 

5

 
Кровавый след на тропинке… Сквозь ветер и непогоду —
Последняя пуля в японцев, и вот он на берегу.
Он машет друзьям рукою и камнем падает в воду,
Чтоб даже безгласным трупом не даться в руки врагу.
Он был молодым и сильным, он родом был из Гензана…
Скажи, Туманган, ты помнишь его на своих путях?
Не это ль правдивый образ корейского партизана,
Что был отражен когда-то в холодных твоих волнах?
 

6

 
Река страданий и горя, крови и слез Кореи,
Ни нам, ни тебе вовеки обратно не повернуть.
Но чудится, что сегодня ты даже течешь быстрее,
Мечом своих волн могучих к морям пробивая путь.
Как будто ты вместе с нами тяжелую жизнь измерил,
А ныне течешь на воле, свободу свою ценя.
Скажи, Туманган, когда же ты в счастье Земли поверил,
Когда началось все это, с какого года и дня?
 

7

 
В тот день, когда берег дрогнул от пушечной канонады,
Ты, Туманган, внезапно увидел перед собой
Воинов благородных доблестные отряды,
Шедших неколебимо на беспощадный бой.
О, не тогда ль ты понял святое свое призванье,
Когда ты поил героев, не знающих слова «страх»,
и, словно образ Победы, Красной Звезды сиянье
Ты отразил впервые в холодных своих волнах?
 

8

 
Тогда бледнели от страха растерянные японцы,
Бросая в пути оружье, бежали они на юг.
А с севера, ты увидел, медленно встало Солнце
И озарило горы, землю и все вокруг;
И Воинов Справедливости, черпавших каской воду,
Ты на груди широкой бережно перенес,
И вместе с ними в Корею ты перенес Свободу
И стал нам рекою Счастья, а не рекою Слез.
 

1946