Текст книги "Звезда над рекой"

Автор книги: Александр Гитович

Н. И. Конраду

 
Верю я, что оценят потомки
Строки ночью написанных книг, —
Нет, чужая душа не потемки,
Если светится мысли ночник.
 
 
И, подвластные вечному чувству,
Донесутся из мрака времен —
Трепет совести, тщетность искусства
И подавленной гордости стон.
 

1961

 
Смотри и слушай: не сейчас ли
И звук звучит, и светит свет?
Покамест звезды не погасли,
Готовься встретить день, поэт.
 
 
Вновь будут звезды загораться
И птицы петь в ночной тиши, —
Пойми их труд, чтоб разобраться
В системе вечных декораций
К последним подвигам души.
 
 
И если крылья не повисли
И ты не выдохся в борьбе —
Звук мысли и рисунок мысли
Ты вновь соединишь в себе.
 

1962

Монолог

 
«Всю ночь грома мои гремели
И справедливый длился бой —
А ты проспал его в постели,
И мы не встретились с тобой.
 
 
Теперь иная правит сила,
Теперь сияет солнца свет —
Я добровольно уступила
Ему плоды своих побед.
 
 
Лепечут птицы – те, что спали
Иль трепетали до утра,
И голоски их зазвучали,
Как не могли звучать вчера.
 
 
Нет, не пришла к поэтам мудрость
Гроза и Солнце – мы равны,
Как день и вечер, ночь и утро,
Чередоваться мы должны.
 
 
Зари сияющей предтеча —
Моею начата слезой…»
 
 
Гармония противоречий
Приходит только за грозой.
 

1962

Из цикла «ПИКАССО»

 
Когда мне было восемнадцать лет
И я увидел мир его полотен —
С тех пор в искусстве я не беззаботен
И душу мне пронзает жесткий свет.
 
 
И я гляжу, как мальчик, вновь и вновь
На этих красок и раздумий пятна —
И половина их мне непонятна,
Как непонятна старая любовь.
 
 
Но и тогда, обрушив на меня
Своих могучих замыслов лавину,
Он разве знал, что я наполовину
Их не пойму до нынешнего дня?
 
 
Так вот, когда одну из половин —
Я это знаю – создал добрый гений,
Каков же будет смысл моих суждений
О той, второй? Что я решу один?
 
 
Нет, я не варвар! Я не посягну
На то, что мне пока еще неясно, —
И если половина мне прекрасна,
Пусть буду я и у второй в плену.
 

1961

 
Не тогда ли в музее – навеки и сразу,
В зимний полдень морозный и синий,
Нас пронзило отцовское мужество красок,
Материнская сдержанность линий.
 
 
Не тогда ль нас твое полотно полонило—
Благодарных за каждую малость:
Мы видали, как вечная женственность мира
Из мужского ребра создавалась.
 
 
Но не думали мы про библейские ребра,
Просто нас – до плиты до могильной —
Научил ты, что сила становится доброй
И что нежность становится сильной.
 

1961

 
А тот,
Кто в искусстве своем постоянен,
 
 
Кто дерзок в раздумьях
И ереси прочей, —
 
 
Его никогда
Не боялся крестьянин,
 
 
Его никогда
Не боялся рабочий.
 
 
Боялись его
Короли и вельможи,
 
 
Боялись попы,
Затвердившие святцы.
 
 
И если подумать,
То – господи боже!
 
 
Его кое-где
И поныне боятся.
 

1961

 
Нет времени, чтоб жить обидой
И обсуждать житье-бытье.
 
 
Вся жизнь его была корридой,
Весь мир – свидетелем ее.
 
 
Честолюбивое изгнанье
Не прерывало вечный бой
 
 
Под солнцем трех его Испаний
И той – единственной одной.
 
 
И сквозь слепящее столетье
Он на быка глядит в упор —
 
 
Никем и никогда на свете
Не побежденный матадор.
 

1961

Из цикла «РЕШЕНИЯ»

 
Сыны фантастической фальши
С помесячной вашей зарплатой,
Какой из меня шифровальщик?
Какой из меня соглядатай?
 
 
Уж если хотите – я атом
Той самой Советской державы:
Я был и остался солдатом
Ее Вдохновенья и Славы.
 
 
Вы – сыщики – знали об этом,
Что, горькое горе изведав,
Я был и остался поэтом,
Когда истребляли поэтов.
 
 
В бессмысленной вашей работе,
Лишенной малейшего чувства,
Кого и куда вы зовете,
Внебрачные дети искусства?
 
 
Людей моего поколенья,
Когда мы детьми еще были,
Незримо воспитывал Ленин,
И мы этих лет не забыли.
 
 
Я слушаю песню чужую, —
Ни слова я в ней не приемлю,
И старые кости сложу я
В мою материнскую землю.
 

1962

Из цикла «В ЗЕМЛЯНКАХ»

С. Кара-Демуру

…Храбрый увидит, как течет Занги

и день встает над могилой врага.

С. Вартаньян

 
Ни печки жар, ни шутки балагура
Нас не спасут от скуки зимних вьюг.
Деревья за окном стоят понуро,
И человеку хочется на юг,
 
 
Чтобы сказать: «Конец зиме, каюк» —
И – да простит мне, грешному, цензура —
Отрыть на родине Кара-Демура
Давно закопанный вина бурдюк.
 
 
– Он в Эриване ждет, – сказал мне друг, —
И мы его, не выпустив из рук,
Допьем до дна: губа у нас не дура,
 
 
А выпьешь да оглянешься вокруг —
И счастлив будешь убедиться вдруг,
Что это жизнь, а не литература.
 

 
Зима – она похожа на войну,
Бывает грустно без вина зимою.
И если это ставят мне в вину,
Пожалуйста – ее сейчас я смою
 
 
Не только откровенностью прямою,
Признаньем слабости моей к вину,
Но и самим вином. Как в старину,
Мы склонны трезвость сравнивать с тюрьмою.
 
 
Во-первых, это правда. Во-вторых —
Не спорьте с нами: в блиндажах сырых
Мы породнились – брат стоит за брата.
 
 
А в Эривань поехать кто не рад?
Там, если не взойдем на Арарат,
То хоть сойдем в подвалы «Арарата».
 

 
Не крупные ошибки я кляну,
А мелкий день, что зря на свете прожит,
Когда бывал я у молвы в плену
И думал, что злословие поможет.
 
 
Ночь Зангезура сердце мне тревожит.
Торжественного света пелену
Раскинет Млечный Путь – во всю длину —
И до рассвета не сиять не сможет.
 
 
Да будет так, как я того хочу:
И друг ударит друга по плечу,
И свет звезды пронзит стекло стакана,
 
 
И старый Грин сойдет на братский пир
И скажет нам, что изменился мир,
Что Зангезур получше Зурбагана.
 

 
Мне снился пир поэтов. Вся в кострах,
Вся в звездах, ночь забыла про невзгоды,
Как будто лагерь Братства и Свободы
Поэзия раскинула в горах.
 
 
И, отвергая боль, вражду и страх,
Своих певцов собрали здесь народы,
Чтобы сложить перед лицом Природы
Единый гимн – на братских языках.
 
 
О старый мир, слепой и безобразный!
Еще ты бьешься в ярости напрасной,
Еще дымишься в пепле и золе.
 
 
Я не пророк, наивный и упрямый,
Но я хочу, чтоб сон такой же самый
Приснился всем поэтам на земле.
 

 
Конечно, критик вправе нас во многом
Сурово упрекнуть, – но если он,
К несчастью нашему, обижен богом
И с малолетства юмора лишен,
 
 
И шагу не ступал по тем дорогам,
Где воевал наш бравый батальон,
А в то же время, в домыслах силен,
Пытать задумал на допросе строгом:
 
 
Где я шутил, а где писал всерьез,
И правда ль, что, ссылаясь на мороз,
Я пьянствую, на гибель обреченный? —
 
 
Пусть спрашивает – бог ему судья,—
А бисера метать не буду я
Перед свиньей, хотя бы и ученой.
 

 
Не для того я побывал в аду,
Над ремеслом спины не разгибая,
Чтобы стихи вела на поводу
Обозная гармошка краснобая.
 
 
Нет, я опять на штурм их поведу,
И пусть судьба нам выпадет любая —
Не буду у позорного столба я
Стоять как лжец у века на виду.
 
 
Всю жизнь мы воевали за мечту,
И бой еще не кончен. Я сочту
Убожеством не верить в призрак милый.
 
 
Он должен жизнью стать. Не трусь, не лги —
И ты увидишь, как течет Занги
И день встает над вражеской могилой.
 

Февраль, 1944

Волховский фронт

В. А. Р.

 
В какие бури жизнь ни уносила б —
Закрыть глаза, не замечать тревог.
Быть может, в этом мудрость, в этом сила,
И с детства ими наградил Вас бог.
 
 
Речь не идет о мудрости традиций,
Но о стене из старых рифм и книг,
Которой Вы смогли отгородиться
От многих зол, – забыв их в тот же миг.
 
 
Война? – А сосны те же, что когда-то.
Огонь? – Он в печке весело трещит.
Пусть тут блиндаж и бревна в три наката.
Закрыть глаза. Вот Ваши меч и щит.
 
 
И снова не дорогой, а привалом
Растянут мир на много долгих лет,
Где – странник – Вы довольствуетесь малым,
Где добрый ветер заметает след,
 
 
Где в диком этом караван-сарае
Храп лошадей, цыганский скрип телег, —
А странник спит, о странствиях не зная,
И только песней платит за ночлег.
 
 
Мне в путь пора. Я Вас дождусь едва ли —
И все-таки мне кажется сейчас,
Что, если Вы меня не осуждали,
Чего бы ради осуждать мне Вас?
 
 
Мне в путь пора. Уже дымится утро.
Бледнеют неба смутные края.
Да, кто-то прав, что все на свете мудро,
Но даже мудрость каждому – своя.
 

1943

 
Мешок заплечный спину мне натер.
Подъем все круче. Тяжко ноют ноги.
Но я лишь там раскину свой шатер,
Где забывают старые тревоги.
 
 
И не видать конца моей дороги.
Вдали горит пастушеский костер.
Иду на огонек. Пустой простор
Молчит кругом – и не сулит подмоги.
 
 
И для чего мне помышлять о ней?
Уже я слышу, как в душе моей
Звенят слова блаженно и упруго.
 
 
Уже я радуюсь, что путь далек.
А все-таки сверну на огонек,
Где, может быть, на час найду я друга.
 

1944

Товарищам

 
Исполнено свободы
И точного труда,
Искусство садовода
Бессмертно навсегда.
 
 
Лежат упругих зерен
Зеленые значки.
Его пиджак просторен,
Темны его очки.
 
 
Смотрите: перед всеми
Проходит он вперед,
Закапывает семя,
И дерево растет.
 
 
В содружестве с наукой
Лукавый садовод
Протягивает руку —
И дождь уже идет.
 
 
И это дело прочно,
И тем оно верней,
Чем глубже входит в почву
Сплетение корней.
 
 
Тогда оно шагает
И продолжает род.
Садовник умирает,
Но дерево живет.
 

 
Когда уводит чувство
На подвиги труда —
Веселое искусство
Бессмертно навсегда.
 
 
И наше слово прочно,
И тем оно верней,
Чем глубже входит в почву
Сплетение корней.
 
 
Тогда оно шагает,
Отборное, вперед!
Художник умирает,
Но живопись живет.
 
 
Века приходят снова,
Они опять уйдут,
Но остается слово,
Но остается труд.
 
 
Товарищи, поверьте,
Мы властвуем над ним.
Мы все его бессмертья
В одно соединим.
 
 
Художник и ученый
И садовод притом
Идет, объединенный
Свободой и трудом.
 

1933

1

 
За окнами сразу идет во тьму
Спокойнейшая Нева.
Хозяин сидит,
И плывет в дыму
Тяжелая голова.
 
 
Перо в руках
И «сафо» в зубах
Одинаково горячи.
И дымит табак,
И сидит байбак
В кресле, как на печи.
 
 
Учтя домашних туфель нрав,
Блаженствуют пока,
Лукавым лаком просияв,
Калоши байбака.
 
 
Заходит месяц пухленький,
Рассвет восходит тоненький;
Умнейший кот республики
Лежит на подоконнике.
 
 
Пора кончать.
И спать пора.
И катятся едва
Из-под весомого пера
Отменные слова.
 
 
На жмите, хозяин,
Побейте беду, —
С поэзией – дело табак…
И вот надевает шинель на ходу
И маузер взводит байбак.
 
 
И следом за Вами, куда ни пойдешь,
Военные трубы похода,
И следом за мною пошла молодежь,
Ребята девятого года.
 
 
Игра по-хорошему стоила свеч:
Шеренга врагов поредела…
И это действительно верная вещь,
Воистину кровное дело!
 

2

 
Снова утро заморосило,
За Невой залегла заря.
Сентября золотая сила
Осыпается просто зря.
 
 
Против этой поры соседства,
Против осени – боже мой! —
Есть одно неплохое средство,
Называемое зимой.
 
 
За ночь снег заметет поляны,
Нерушимую тишь песка…
Так, негаданно и нежданно,
Смерть появится у виска.
 
 
Может, где-нибудь под Казанью
Подойдет она, леденя
Высшей мерою наказанья —
Дружбой, отнятой у меня.
 
 
Покушались – и то не порвана.
Мы ее понимали так:
Если дружба, то, значит, поровну —
Бой, победу, беду, табак.
 
 
Мы шагали не в одиночку,
Мы – в тяжелой жаре ночей
Через жесткую оболочку
Проникавшие в суть вещей.
 
 
Сквозь ненужные нам предметы,
За покров многолетней тьмы,
В солнце будущего планеты
Не мигая смотрели мы.
 
 
Нас одна обучала школа —
Революция, только ты
Выбирала слова и голос
Через головы мелкоты.
 
 
И, по воле твоей сверкая,
Наша дружба кругом видна —
Драгоценная и мужская,
И проверенная до дна.
 

1933

А. А. П.

 
Мы славили дружбу наперекор
Молве. К хитрецам – спиной.
Мы славили дружбу, а не разговор
За столиками в пивной.
 
 
Понятие, выросшее в огне,
Отбросившее золу,
Суровое братство, которого нет
И быть не может в тылу.
 
 
Зачем же поэзии вечный бой
Изволил определить —
В одном окопе да нам с тобой
Махорки не поделить?!
 

1934

 
Осенний день, счастливый, несчастливый,
Он все равно останется за мной
Косым и узким лезвием залива
И старых сосен лисьей желтизной.
 
 
Они стоят, не зная перемены
И подымаясь, год за годом, с той
Столь ненавистной и одновременно
Желанной для поэта прямотой.
 
 
Вперед, вперед! Простую верность вашу
Я – обещаю сердцу – сберегу.
Уже друзья вослед платками машут, —
Им хорошо и там, на берегу.
 
 
Нам – плыть и плыть. Им – только ждать известий.
Но если погибать придется мне,
То – не барахтаясь на мелком месте,
А потонув на должной глубине.
 

1935

Перед грозой

Из первой книги

Б. А. Логунову

 
Мы всё выносили на приговор света,
И свет сознавался, что лучшего нет,
Чем самый воинственный из факультетов
Географический факультет.
 
 
И, за собою ведя напролом
На северо-запад песок и зной,
Карта блестит над моим столом
Азиатскою желтизной.
 
 
Так понемногу, без потрясений,
На виражах замедляя шаг,
Скромная жизнь моя по воскресеньям
В девять утра начинается так:
 
 
Приходит приятель,
                           во рту папироса,
И нос броненосца
                         и ноги матроса,
 
 
Горит синевою военных штанов
Борис Александрович Логунов.
 
 
Пока не пришлось мне, изъездив страну,
В пустынях Востока трудиться, —
Мы с ним совершаем сегодня одну
Из пригородных экспедиций.
 
 
Дорога набита до суеты
Природою, пьяною в лоск.
Шатая деревья, качая кусты,
Навстречу идет Краснофлотск.
 
 
И вот, у Союза Республик на грани,
Волны дозорную пену шлют…
 
 
– Береговой охране
Наш боевой салют!
 
 
Вам, занесенным грузно
Над широтою вод,
Щупальцам форта Фрунзе,
Вытянутым вперед.
 
 
Это отсюда, от голой земли,
От нищей экзотики дикарей,
Поворачивала корабли
Повелительница морей.
 
 
И если на сторожевые года
Подует вторыми ветрами угроз,
И если под пулями дрогнет вода
(Тут слово имеет матрос):
 
 
– Тогда, на все готовая,
Ударит за моря
Двенадцати дюймовая
Красавица моя! —
 
 
А я, и не нюхавший пороха сроду,
Как допризывник девятого года,
Клянусь,
           чтоб равняться эпохе под стать
Все недожитое наверстать.
 
 
Довольно. Беру во свидетели день, —
Я хвастаться больше не стану.
Я парень как парень, Студент как студент,
По циклу Афганистана.
 
 
И вижу я так:
                  у горячих камней,
В болотах верблюжьей мочи,
Вонючей тропинкой подходят ко мне
Скуластые басмачи.
 
 
Я падаю наземь с пробитым виском.
Качается почва…
                        И снова,
Как синее пламя, над желтым песком
Сверкают штаны Логунова.
 
 
Дорога в казармы идет по кустам.
И мы по кустам – по уставу.
Я с Вами иду, я обедаю там,
Читаю стихи комсоставу.
 
 
И все же сознайтесь, шатавшись по свету,
Что в мирных республиках лучшего нет,
Чем самый воинственный из факультетов —
Географический факультет.
 

1929

С. А. К.

 
Улитка ползет у сухих камней,
Раковиной бренча,
Улитка ползет,
И дорога под ней
Желта и горяча.
 
 
Живет пресмыкающийся дом,
Вагон, набитый сполна,
Пылинки летят косым дождем
В щели его окна.
 
 
Проходят тяжелые года
Легких наших минут,
Суша и Воздух, Огонь и Вода
В три погибели гнут.
 
 
А путь лежит за окном, за дверьми
Выжженный и крутой…
И видит улитка: движется мир
С должною быстротой.
 
 
…День, оборвавшись, сошел на нет,
И сразу за ним – в лицо —
Грохот миров и полет планет,
Чертово колесо.
 
 
Мир расцветает со всех сторон
Черный и золотой.
Царскою водкой сжигает он,
Звездною кислотой.
 
 
Летят тяжелые года
Легче наших минут.
Суша и Воздух, Огонь и Вода
В три погибели гнут.
 
 
Одна планета сказала другой
На языке планет: —
И мы, сестра, летим на огонь,
Туда, где тепло и свет.
 
 
Вокруг огня,
Скорей, чем дым,
Дорогою крутой,
Ветер в лицо —
И мы летим
С должною быстротой…
 
 
…Вот начинается на дворе
Веселой зари разбег.
Вот просыпаюсь я на заре,
Маленький человек.
 
 
Окна распахиваются звеня,
И вольный этот рассвет
Потом эпохи идет в меня,
Длинным путем газет,
 
 
И каждою стачкой, пролившей кровь,
Восстаньем с той стороны,
И черной работою мастеров
Громкой моей страны,
 
 
Которая за окном, за дверьми
Летит дорогой крутой, —
И ветер в лицо,
И движется мир
С должною быстротой.
 

1930

Так в Азию входим мы.

Ник. Тихонов

 
Не детской неправдой, раздутой втрое,
Ветрами пустынь чалму качая, —
Азия просто пошла жарою,
Красным перцем, зеленым чаем.
 
 
Круглей пиалы, плотнее плова,
Над всеми ночами плыла луна,
И мухи, как тучи, летели, лиловы,
Колючие тучи, – честное слово,
Азия ими полным-полна.
 
 
И в эту пору сухого вызова,
В грохот базаров твоих, Киргизия,
В желтые волны, не зная броду,
Мы погружались, как рыбы в воду.
 
 
…Сейчас – ничего. Отдыхаем, сидим,
Так сказать, на мели.
И только рассвета легчайший дым
На самом краю земли.
 
 
Просторы покоем полным-полны,
И воздух не дрогнет, робея.
А желтый песок – желтее луны,
А небо – воды голубее.
 
 
Но легче, но шире, чем ветер любой
Идет на меня рассвет.
Я вижу, как в желтый и голубой
Врывается красный цвет.
 
 
И ноги
          сами несут вперед,
И город
           неплох на вид:
Арык течет,
                 и урюк цветет,
Верблюд не идет —
                            летит.
 
 
Но дело сложнее, пейзаж стороной,
Киргизия, ты обросла стариной!
 
 
Чужими руками, бочком, тишком,
И жар, и жир загребай,—
И лезет на лошадь пузатым мешком
Набитый бараниной бай.
 
 
Наверно, судьба у него не плохая:
Лошади нагружены;
Восемь халатов и три малахая,
Две молодых жены.
 
 
И вьюки – как бочки – полным-полны,
И жены теснятся, робея.
А все малахаи – желтее луны,
Халаты – воды голубее…
 
 
Но тут подымается над головой
Иного века рассвет, —
Я вижу, как в желтый и голубой
Врывается красный цвет.
 
 
И, юностью века зажатый навек,
Трубой пионерского крика
Он бродит с отрядом и лезет наверх,
Сгущаясь над зданием ЦИКа.
 
 
Мы много прошли на своих на двоих,
Мы годы шагали подряд.
И всюду друзей находили своих,
Хороших и прочных ребят.
 
 
В больших городах и от них вдалеке,
В халате и всяческом платье,
Мы их узнавали по жесткой руке,
По крепкому рукопожатью.
 
 
Для нас отдаленные материки
Не стоили медной монеты,
Мы ноги расставили, как моряки,
На палубе нашей планеты.
 
 
Под дьявольским солнцем, по горло
                                                    в труде,
В арычной воде по колено,
В полях, и заводах, и вузах—
Везде
Дерется мое поколенье.
 
 
Пускай переход под колючим дождем,
Сквозь длинный кустарника ворох, —
Мы сплюнем, ребята,
И мы перейдем —
Без денег и без оговорок…
 
 
Вы скажете: скольких наречий ключи
На льдах, на полях, на песках…
Поверьте, что Ленин похоже звучит
На ста тридцати языках.
 

1930

 
Леса тень,
Снега наст,
Горе киргизских гор…
Одна тропинка теперь у нас,
Ветрам наперекор.
 
 
Дует Улан.
Дует Сантас,
Я трудный мешок несу.
Теплого Озера синий таз
Еле блестит внизу.
 
 
Сколько прошел – не знаешь сам.
Годы проходят – пусть!
Один по полям,
Один по лесам,
По льдинам один путь.
 
 
Так перелистывай календари.
Затягивай кушак.
И только в долине, внизу, вдали,
Орет на ветру ишак.
 
 
И годы шагать,
И век прожить —
Ни гроша за душой.
Но жить в тишине и копить гроши
Выигрыш небольшой.
 
 
Уж лучше бродить и тоску таскать,
Нести на плечах в аул.
И я теперь горячей песка,
Суше, чем саксаул.
 
 
И пусть уже звенит в ушах
От собственных шагов,
Пускай орет один ишак,
Как десять ишаков.
 
 
Сольется все в одну струю,
Как все дороги в Рим…
Ты говоришь,
Я говорю,
Оба мы говорим.
 
 
Дует Улан,
Дует Сантас,
Вечер упал в росу.
Теплого Озера синий таз
Еле блестит внизу.
 
 
А где-то, наверно, по краю рек,
Кроясь вечерней тьмой,
Почтовый автобус ползет в Пишпек,
Киргизы едут домой.
 
 
И мне, сознаюсь, куда ни пойти,
На северо-запад придут пути.
 
 
К моей судьбе
Лицом к лицу,
К одной тебе,
К одному концу.
 
 
Автобус проходит в покой гаража,
Киргиз приезжает в юрту семьи.
И пыльные губы мои, дрожа,
Падают на твои.
 
 
И темные руки берут тебя,
Легкую, говоря
Про длинный путь по ночным степям,
Синие леса,
Темные моря.
 
 
А завтра опять на огне костра
Походные щи варить,
И снова пустыня песка и трав…
А впрочем – что говорить…
 
 
Мы строим лучшее бытие
На лучшей из планет.
А песня что? – Спели ее.
Забыли ее – и нет.
 

1929–1933

Из книги «АРТПОЛК»

 
Что такое граница?
Спокойнейших сосен вершины,
Моховое болото, туманы, дожди и песок,
Хойка – финский ручей шириною в четыре
                                                        аршина —
И тропинка к заставе, бегущая наискосок.
 
 
Что такое граница? Работа широкого риска,
Это – путь пограничника, ночью, дозорной
                                                           тропой,
Это – маузер сбоку, как самая суть террориста,
И навстречу бандиту – фуражек зеленый
                                                         прибой.
 
 
Надо выйти вперед и открытою грудью
                                                     пробиться
Через ряд мелочей,
К основному рассказу ведя.
И тогда – на виду – зашагает Андрей
                                              Коробицын
По зеленой земле,
По блестящему следу дождя.
 
 
Прямодушен порядок деревьев тяжелых
                                                    и ржавых,
У тропинки – сарай, совершенно дремуч и
                                                       мохнат.
И молчат за сараем
Представители «мирной» державы,
Документы в порядке —
От маузеров до гранат.
 
 
Вот уже ветерком, как тишайшею смертью,
                                                          подуло…
Пограничник идет по тропинке,
И тут невозможна ничья.
Что такое граница?..
Четыре прищуренных дула,
Окрик «стой!» и «сдавайся!»
И четыре аршина ручья.
 
 
Пограничнику ясно одно (и отсюда
                                 рождается подвиг):
Нарушители наших границ, перешедшие
                                           берега,—
Это новая бомба в напряженное сердце
                                               заводов,
Враг на нашей земле.
Коробицын идет на врага.
 
 
Так ударили пули, опаленный кустарник
                                                  ломая,
И тогда на тревогу и выстрелы,
Покидая ночные посты,
С двух сторон выбегают на помощь…
Торопитесь, товарищ Мамаев!
И начальник заставы
Продирается через кусты.
 
 
Он не видит еще
Уходящей на север границы,
Результатов неравного боя
В невеселой предутренней мгле,
Где, простреленный трижды,
Лежит у ручья Коробицын,
И бандиты уносят бандита
К пристрастной финляндской земле.
 
 
Там знамена рябин опускают тяжелые
                                               кисти
Явно-красного цвета.
Рассвета проходит река.
И кончается повесть…
И нету пятна на чекисте,
На простой, как железо,
Биографии батрака.
 
 
Нам известны военные подвиги
Всевозможных времен и окрасок,
Но Андрей Коробицын
Превосходною славой звени!
В этом есть напряженье
И мужество
Целого класса,
И над самою смертью
Тебя подымают они.
 
 
Хойка, финский ручей,
Ты катил свои темные воды,
В расторопном порядке
Бежали волна за волной…
Я видал эту мрачную пропасть,
Разделяющую народы,
Шириною в четыре аршина
И едва ли в аршин глубиной.
 
 
Но единое дело идет по земле нерушимо.
И дождется ручей величайшего дня своего:
Мы поставим мосты
Протяженьем в четыре аршина,
Дети вброд перейдут
Пустяковые воды его.
 

1932