Текст книги "Талисман"

Автор книги: Александр Хлебников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Хлебников Александр
Талисман

Александр Хлебников

Талисман

После нескольких тостов гости мои раскраснелись, задвигались, и за столом началась непринужденная болтовня. О чем только не говорили! О морях из расплавленных металлов на поверхности Венеры, о таинственной психике дельфинов и расшифровке их языка, о шансах поднять "Титаник", о неопубликованных еще рукописях Хемингуэя...

В общем, началось соревнование, в котором каждый стремился блеснуть эрудицией и удивить других доскональным знанием новейших проблем науки и техники.

Слушал я, слушал и захотелось мне подшутить над милым дилетантством своих друзей, благо недавно я купил редкую пластинку с записью выступления известного советского артиста, читающего стихи Блока.

– Прошу внимания! – сказал я, включая проигрыватель. – У меня приготовлен сюрприз. Сейчас вы услышите голос Александра Блока!

И в мгновенно наступившей тишине зазвучали гордые и печальные слова:

О подвигах, о доблести, о славе

Я забывал на горестной земле,

Когда твое лицо в простой оправе

Передо мной сияло на столе...

Разразилась буря восторгов:

– Кто бы мог подумать, что Блок имел такой прекрасно поставленный голос, такую совершенную дикцию!

– Какое бесподобное мастерство! Только автор может прочитать с таким чувством, от самого сердца.

– У Блока бы поучиться теперешним артистам!

Невозмутимым оставался лишь незнакомый мне старик с весьма примечательной внешностью. С темным от загара лицом резко контрастировала белоснежная шевелюра, увенчанная задорным хохолком. Добродушно улыбаясь, он помалкивал.

Звали его Ардальон Иванович Гарин. Привел его Дроков, в прошлом мой однокашник по институту, а ныне – коллега. Дроков, как и я, преподавал литературу в школе.

Представив Гарина, Дроков отвел меня в сторону и смущенно зашептал:

– Понимаешь, познакомились с ним в Публичке – рядом сидел. Гарин приехал в Ленинград на несколько дней. Выясняет кое-что о Пушкине.

– Он филолог?

– Электроник – вот что удивительно. В гостиницу не попал, снимает койку где-то у черта на куличках. Ну, а ты знаешь, каково в праздники быть одному в чужом городе...

– Ладно, – сказал я, – не оправдывайся. Нам он не помешает.

И верно. Гарин не стеснял своим присутствием. Он слушал молодежь, не вмешиваясь в общий разговор, и, как истинный джентльмен, ухаживал за очаровательными соседками по столу – молоденькими учительницами: Ниной "русакОм", и Кирой – "физичкой", к которой, по секрету скажу, я был неравнодушен...

Так вот, все ахают, охают по поводу прослушанной пластинки, как вдруг Нина спохватилась:

– Позвольте, Блок-то умер в 1921 году!

– Ну и что же?

– Не могли его голос записать!

– Почему? – пожал я плечами. – Фонограф Эдисон изобрел еще в 1877 году. Стыдитесь, коллега, своего технического невежества.

– Отчасти Нина права, – вступилась за подругу Кира. – Конечно, голос Блока мог быть записан. Но Нина не ошиблась в том, что звукозапись подобной чистоты и, главное, подобной длительности осуществить до тысяча девятьсот двадцать первого года не могли.

Делать нечего, пришлось мне сознаться в розыгрыше.

– Все-таки жаль, – вздохнула Нина, – что голоса многих великих поэтов, например, Пушкина, нам никогда не суждено услышать.

– Не согласен! Почему, собственно, не суждено? – неожиданно спросил Гарин и так громко, что все обернулись к нему.

– Это же... бесспорно, – смешалась Нина.

– Извольте аргументировать! – сердито тряхнул хохолком Ардальон Иванович.

– Человеческий голос – это механические колебания воздушной среды, залившись румянцем, но уверенно начала Нина. – Если их сразу не уловить с помощью специальной звукозаписывающей аппаратуры, они навсегда потеряны. А такой аппаратуры в пушкинскую эпоху, естественно, не было.

– Молодец! – воскликнула Кира. – Будете еще, Ардальон Иванович, спорить?

Теперь уже все за столом с любопытством ждали, что же он ответит.

– Нонсенс, – проворчал он. – Вы, молодые люди, забыли об одном явлении: о воздействии звуковой волны на среду, в которой она проходит... Скажите, Кира, какой принцип положен в основу современной звукозаписи?

– Принцип преобразования энергии звука в другие виды энергии для приведения в действие пишущего элемента. Он-то, этот элемент, и оставляет след звукового колебания на каком-либо звуконосителе.

– Превосходно, – одобрительно кивнул Гарин. – Добавлю лишь, что пишущий элемент – резец, световой луч или магнитное поле. А теперь, голубчики, вернемся к тому, с чего начали – воздействию звуковой волны на газообразную среду. Как вам хорошо известно, в мире все взаимосвязано. Никакой процесс в нем не протекает бесследно. Так почему мы не можем представить, что звуковое давление фиксируется твердой средой, скажем – на электронном уровне? И, сделав такое допущение, разве нельзя сделать и другое, что голос любого выдающегося человека можно воспроизвести, если только сохранились принадлежавшие ему некоторые предметы обихода? Так что, дорогие мои, голос Пушкина восстановим!

Последние слова Гарин произнес с такой силой и убежденностью, что мы переглянулись, не зная, как и отнестись к столь необычному заявлению.

– Почему для воспроизведения голоса годятся только некоторые предметы? – прервал недоуменное молчание Дроков.

– Видите ли, для самопроизвольной записи звуковой волны – а именно это мы и должны иметь в виду – подходят лишь драгоценные камни в ювелирных изделиях. Именно они способны сохранять длительное время неизменной пространную структуру внешнего слоя. Ведь он-то и хранит в себе след звуковой волны.

– Ардальон Иванович, вы говорите так уверенно, будто все это уже доказали экспериментально, – укоризненно заметила Кира. – Скажите, что пошутили. Право же, кое-кто поверил в возможность услышать голоса наших предков.

– Конечно, я пошутил, – помедлив, заверил Гарин. – Впрочем, сказка ложь, да в ней – намек, добрым молодцам урок...

Гости мои вновь зашумели, а я, вместо того чтобы, как подобает хозяину, занимать общество, задумался. Что, если гипотеза, предложенная Гариным, верна? Тогда была ли у Пушкина какая-либо вещь из драгоценного камня, которая могла бы стать хранителем его голоса? И тут я вспомнил о знаменитом перстне-талисмане. С ним поэт не расставался свыше десятилетия.

"Найти бы этот перстень, – подумал я. – Какую ценнейшую информацию содержит он – голос поэта за целое десятилетие!"

– О чем вы размечтались? – вернула меня Кира на землю.

И когда я упомянул ей о перстне, спросила:

– Пожалуйста, расскажите о нем поподробнее.

Вдохновленный вниманием красивой девушки, я начал:

– В августе тысяча восемьсот двадцать четвертого года, после южной ссылки, Пушкин вернулся в Михайловское. Осень была дождливая, холодная, и вечерами, глядя в окно на грязь, лужи, жалкие кусты, гнувшиеся под ветром, поэт тосковал.

Воображением поэт уносился в Одессу, где "воздух напоен вечерней теплотой", где "море движется роскошной пеленой под голубыми небесами". Мысленно он опять был с любимой – княгиней Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой.

Это была замечательная женщина. Образованная, умная, тонко понимающая поэзию, живопись, музыку... Не правда ли – редкое сочетание?

Надо ли объяснять, как дорожил поэт прощальным подарком Воронцовой золотым перстнем с драгоценным камнем. Его Елизавета Ксаверьевна вручила Пушкину перед самым отъездом поэта из Одессы в конце июля 1824 года.

До последнего дня своей жизни носил Александр Сергеевич этот перстень на руке, считая его талисманом, надежным заслоном от бед и несчастий. Он очень любил этот перстень, дорожил им, посвятил ему даже несколько стихотворений.

После смерти Пушкина перстень-талисман переменил нескольких владельцев. Побывал и на руке Ивана Сергеевича Тургенева, и в конце концов оказался в витрине Пушкинского музея Александровского лицея, откуда в 1917 году и был похищен...

– А почему свой любимый перстень Пушкин считал талисманом? – спросила Кира.

– Это как раз самое загадочное. По верованиям народов Востока, талисман – это предмет, приносящий его владельцу счастье и удачу. Считалось, что таким магическим действием обладают драгоценные камни, если только они соответствуют месяцу рождения человека. Люди в старину верили, что, например, человеку, который родился в январе, счастье приносит гранат, тому, кто родился в сентябре – хризолит, а в декабре – рубин...

Внезапно я заметил, что за столом многие начали прислушиваться ко мне. Гарин и тот перестал иронически улыбаться. Меня это еще более воодушевило.

– Как ни странно, в перстне Пушкина, – продолжал я, – был сердолик, годный в качестве талисмана только для родившихся в августе. Скорей всего Пушкин верил в магическую силу не сердолика, а нескольких древнейших слов, вырезанных на камне. Близкие Пушкина так и считали их буквы некими кабалистическими знаками...

– Простите меня великодушно, – опять вмешался Гарин. – Все гораздо проще! В пушкинском перстне, подаренном Воронцовой, не сердолик, а агат, абсолютно соответствующий маю, в котором родился Пушкин.

– Извините, – раздосадованно сказал я, – то, что написано в любом перечне пушкинских вещей, вы беретесь опровергать.

– Э... – пренебрежительно махнул рукой Гарин. – Человек, впервые вписавший перстень в музейный реестр, слабо разбирался в драгоценных камнях. Кстати, агат и сердолик – всего лишь разновидность халцедона, так что они встречаются иногда и с одинаковой окраской.

Я насторожился. Каким образом Гарин знает о перстне такое, чего нет ни в одном печатном источнике? Уж не он ли в свое время и похитил перстень?

После некоторого размышления, я устыдился несуразности своего предположения. Не будет же преступник вести себя столь неосторожно!

Однако смелые суждения Гарина о камне настолько заинтриговали, что я решил наедине откровенно поговорить с ним. Пусть он разрешит все мои сомнения!

Гарин уходил последним. В прихожей я остановил его:

– Ардальон Иванович, откуда вы знаете, что в перстне агат? Вы держали его в руках?

– Почему держал? Он и сейчас у меня.

– Как?! Неужели вы...

– Да нет. Перстень я купил у частника-ювелира еще в двадцатые годы. Тогда ни он, ни я не знали, что имеем дело с реликвией.

– Но теперь-то почему вы не отдадите его в музей?

– Вы еще не догадались? Он действительно позволяет мне слушать Пушкина. Но этого прошу не разглашать: полагаюсь на вашу порядочность.

– И вы давно слушаете Пушкина? – ошеломленно спросил я.

– Третий вечер.

– Голос Пушкина! – воскликнул я. – Об этом надо бить во все колокола! Надо немедленно обнародовать такое грандиозное открытие!

– Успокойтесь, дружок, – ласково сказал Ардальон Иванович. – Трезвонить преждевременно. Мой нейтрофон – восстановитель звуковых колебаний – еще нуждается в доработке. Покамест он возвращает лишь след голоса Пушкина, когда поэт был в напряженном эмоциональном состоянии – гневе, радости, печали, тревоге... Я же добиваюсь, чтобы нейтрофон восстанавливал каждое произнесенное Пушкиным слово, если только на пальце у него был перстень.

Мне уже удалось решить сложнейшую задачу отфильтровки голоса поэта от сопутствующих шумов, от голосов других людей. Надеюсь, и последние трудности я преодолею, хотя они и колоссальны. Совершенно очевидно, что...

И, увлекшись, Гарин заговорил о магнитных моментах атомов, какой-то остаточной деформации объемных решеток...

– Все равно не понимаю! – взмолился я. – Хочу одного – сегодня же услышать Пушкина!

– Поздно. Не лучше ли завтра?

– Да разве я усну теперь? Ардальон Иванович, ну, пожалуйста, сделайте такую милость... Возьмите меня сейчас с собою!

– Ну, хорошо, – сдался Гарин. – Только предупреждаю, ехать далеко, за Ржевку.

– Хоть на край света!

...Открыв дверь, Ардальон Иванович щелкнул выключателем и пропустил меня в маленькую комнату. Выдвинув из-под кровати чемодан, извлек из него нечто блестящее, немного похожее на микроскоп.

– Нейтрофон, – устанавливая, аппарат на стол, пояснил Гарин. – Обратите внимание на оригинальность конструктивного решения контактора. Он выполнен таким образом...

– Но где же перстень? – нетерпеливо перебил я.

Вздохнув, Ардальон Иванович протянул мне шкатулку. Я нажал кнопку. Крышка шкатулки откинулась. Передо мной на голубой атласной подушечке засияло крупное золотое кольцо витой формы, малиновым огоньком вспыхнул агат... Вот он, пропавший талисман!

С душевным трепетом я поднес перстень к глазам. На восьмиугольном камне – знаки древнейших письмен.

– Что они значат? – спросил я.

– "Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память". Между прочим, и у Воронцовой был в точности такой же перстень. Этими перстнями и Пушкин, и Воронцова, прикладывая их к расплавленному сургучу или воску, запечатывали письма друг другу... Дайте-ка перстень... Я включу нейтрофон.

Ни жив ни мертв, я затаил дыхание. И вот в тишину комнатки ворвались чеканные звуки:

Прощай же, море! Не забуду

Твоей торжественной красы

И долго, долго слышать буду

Твой гул в вечерние часы...

Я слышал голос самого Пушкина – сильный, звучный, за внешней сдержанностью которого чувствовалась страстность, голос необыкновенно благозвучный, немножко даже поющий...

Голос умолк, но я боялся пошевелиться. И опять он раздался, но уже бурно, пламенно:

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражен всечастно, чтоб ты мною

Окружена была, чтоб громкою молвою

Все, все вокруг тебя звучало обо мне...

Гарин чуть тронул винт настройки и шепнул:

– Тут последние годы Пушкина. Некоторые пишут, что он якобы в отчаянии сам искал смерти. Сейчас их опровергает сам поэт. Вслушайтесь в интонацию его голоса.

Я вздрогнул. Пушкин заговорил, словно обращаясь непосредственно ко мне, сначала тихо, задумчиво, а потом радостно, уверенно:

О нет, мне жизнь не надоела,

Я жить люблю, я жить хочу,

Душа не вовсе охладела,

Утратя молодость свою.

Еще хранятся наслажденья,

Для любопытства моего,

Для милых снов воображенья...

– А сейчас, – предупредил Ардальон Иванович, – вы услышите не стихи...

Долгое шуршание, как ленивый дождь по стеклам, и внезапно глухо:

"Что делать? Драться?.. А если – меня? Как же Наташа, дети, долги?.. Простить? Нет! Выход один – дуэль".

Длительная тишина, два резких хлопка, разделенных временем, и совсем мальчишеский возглас:

"Браво!"

Я догадался – это воскликнул поэт, когда после его выстрела Дантес рухнул на снег.

Затем мерное похрустывание, и словно виновато:

"Грустно тебе нести меня?"

Конечно, это говорил Пушкин камердинеру Никите, когда тот бережно, как дитя, взяв тяжелораненого поэта, вносил его в квартиру на Мойке.

Гарин вдруг с силой сжал мою руку:

– Слушайте как можно лучше!

Через томительную минуту вновь начали пробиваться произносимые шепотом слова:

"Рукопись... десятой... "Онегина"... В тайнике, там, где... Исполни..." – Шепот угас.

Слабое потрескивание помех, и тихо-тихо, с великой горечью:

"Прощайте, друзья мои..."

Я вспомнил – так сказал Пушкин, взглянув на книжные полки.

И последним, как легкий, едва различимый выдох, через бездну столетия до нас донеслось:

"Кончена... нет, я говорю – жизнь кончена..."

Ардальон Иванович отвернулся к окну:

– В четвертый раз – а не могу спокойно...

А я был потрясен не только словами поэта, но и его сенсационным признанием. Ведь считалось, что в октябре 1830 года в Болдине Пушкин сжег десятую главу "Евгения Онегина". А он, оказывается, надежно спрятал ее, и рукопись, быть может, цела?!

Но, пожалуй, и не могло быть иначе. Разве мог Пушкин уничтожить главу, в которой запечатлен политический портрет эпохи? Конечно, он постарался сделать все, чтобы спасти ее, сохранить для потомков. Но где искать рукопись?

– Ардальон Иванович, нельзя ли сделать так, чтобы целиком услышать всю фразу Пушкина о тайнике?

– Над этим я и бьюсь, но увы, пока безрезультатно.

– А если пойти по другому пути? Как вы считаете, с кем из друзей говорил Пушкин о рукописи?

– Трудно сказать, многие прощались с ним. Во всяком случае тот, кому поведал Александр Сергеевич свою великую тайну, сохранил ее свято. Я проверил по воспоминаниям современников – нигде даже намека о разговоре по поводу тайника... А по-вашему, кому мог довериться Пушкин?

– Скорее всего – Владимиру Ивановичу Далю, – перебрав все варианты, сказал я. – Но нам это ничего не даст.

– Ошибаетесь, – возразил Гарин. – Даль тоже носил перстень с изумрудом...