Текст книги "Рота, подъем!"

Автор книги: Александр Ханин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)

«Черпак»

Приказ министра обороны о демобилизации отслуживших и призыве будущих солдат был подписан и опубликован на два дня позже. Позже чего он был опубликован, никто из дембелей не объяснял, но злились они дружно:

– Э, урод! Ко мне, – кричал Швыдко. – Убью падлу нах. Чо вылупился? Обурел, душара, твою мать.

Мама молодого солдата не имела к нервозности Швыдко никакого отношения, но по-другому выразить свою злость на отсутствие приказ министра обороны он не мог.

– Коль, – успокаивал я его. – Чего ты дергаешься? Ну еще день, ну еще два. Опубликуют.

– Это тебе сейчас плевать: день или два, а через год посмотрим, что скажешь.

– Во-первых, тебя тут через год не будет. Во-вторых, тебя же не выпустят на следующий день после публикации приказа, так чего…

– Иди нах отсюда, не трави душу, и так хреново, – отрезал Швыдко.

Не продолжая дальше бессмысленный спор, я вышел из каптерки, в которую влетел дневальный с газетой в руке.

– Товарищ старший сержант, товарищ старший сержант, – радостно махал он газетой. – Приказ!!

– Твою дивизию… – круглая рожа замстаршины растянулась в улыбке. – Молодец. Объявляю благодарность.

– Служу…

– Испарился! Живо, – потянулся гвардеец. – Рота! – громкий голос выходящего из каптерки Швыдко заставил замереть всех, кто был в расположении. – Команда "Рота!" была. Строиться!!

За несколько секунд рота в полном солдатско-сержантском составе стояла на "взлетке".

– Значит так, – улыбаясь непонятно чему, начал Швыдко. – Сегодня главнокомандующий издал приказ о "дембеле". О моем дембеле, слышите вы, придурки? С сегодняшнего дня я гражданский человек. И обращаться ко мне теперь надо не гвардии старший сержант, а Николай Степаныч.

Все понятно?

– Так точно, – неровный ответ строя явно не мог удовлетворить радости Швыдко.

– Я не слышу! – голос новоиспеченного гражданина начал повышаться. – Кому-то непонятно? Или всем понятно?

– Так точно!! – рявкнул строй.

– Вот это правильно, – миролюбиво заулыбался Швыдко.

– Рота, смирно! – выкрикнул дневальный. – Дежурный по роте на выход.

Вошедший комбат махнул ему рукой, останавливая последующий доклад.

– Швыдко, что тут происходит?

– Приказ, – улыбка не сходила с лица сержанта.

– Какой еще приказ? – удивился майор.

– О моем "дембеле". Я теперь гражданский человек…

– Ну-ка, иди за мной, гражданский человек, – голосом, не предвещающим ничего хорошего, позвал его комбат.

– Вольно, разойдись, – понурив голову, скомандовал замстаршины и пошел за комбатом.

Что объяснял комбат, было понятно каждому. Подобное говорилось неукоснительно всеми офицерами в день приказа. Устав требовал четких взаимоотношений между военнослужащими, а ночь после выхода приказа фактически доказывала, что уставных отношений просто быть не может.

Причиной тому служила полууголовная армейская традиция именуемая

"переводом". "Переводом" занимались все, и молодые, и старые. Уйти от этой процедуры, повторяющейся раз в полгода, было не просто.

Процедура "перевода" заключалась в том, что солдату, отслужившему год, кидался ремень того, кто отслужил на год больше него и собирался покинуть в скором времени казармы. Солдат ловил ремень, и место на ремне, за которое схватился переводимый, перехватывал кидавший ему "дембель". После этого солдат опускал портки и смеющийся старослужащий прикладывался двенадцать раз пряжкой этого ремня к седалищному месту "молодого", переводя его, таким образом, в

"черепака" или "черепа", что означало одно и тоже – полсрока за спиной. В награду за терпение новоиспеченный "черепак" получал кожаный ремень увольняющегося в запас, а сам "дембель" получал взамен "деревянный" ремень только что переведенного. Ремень бывшего

"молодого" разрезался вдоль, расслаивая его на две части, одна из которых выкидывалась. Вторая часть становилась настолько тонкой, что ее трудно было назвать ремнем, но именно на нем с трудом должен был удерживаться штык-нож. Вид нового, тонкого ремня давал всем понять, что человек настолько приблизился к гражданской жизни, что даже его ремень не выдерживает нарядов.

"Дух", отслуживший полгода, получал положенные ему шесть раз по заднице без компенсации в виде ремня, но самое веселое доставалось отслужившему полтора года. Один из молодых солдат загонялся под кровать, на которую укладывался будущий "дедушка". Старогодку обкладывали подушками, и второй молодой со всей силы бил ниткой по этим подушкам под громкий счет остальных и крики лежащего под кроватью: "Ой, йой-йой, дедушке больно".

Офицеры, в свете новых постановлений и приказов, всячески боролись с глупыми традициями, назначая дополнительных дежурных, ночующих в расположении с ротой. Но ничего не помогало. Процедуру переносили на день-два, давая офицерам доложить вышестоящему начальству, что в "роте без происшествий", а уж тогда…

Четвертый взвод на следующее утро после приказа уехал в Гороховец готовить поле к очередным показательным учениям, лишив тем самым часть духов традиционно получаемых ударов по задницам, а остальная рота уже собиралась спать, когда я получил долгожданное письмо от

Катерины. Писем не было уж очень долго, и я был несказанно рад пришедшему. Разорвав конверт, я начал читать:

"С момента нашей последней встречи многое изменилось. Я долго думала и многое поняла. Все твои слова о любви ничего не стоят. Я тебя интересую только как женщина. Тебя не интересовали мои проблемы, институт. Во время моего приезда ты мной пользовался как женщиной, не спрашивая моего желания… Я не хочу таких отношений… "

– Ничего не понял, – подумал я. – А разве можно женщину использовать как мужчину? И вообще, что там могло произойти? Из письма ничего не понятно. Надо позвонить.

Имея пропуск свободного выхода, я на следующее утро пошел на переговорный пункт в Ковров. Мой поход не принес положительных результатов. Весь разговор сводился к моим глупым, мальчишеским вопросам о причинах и таким же пустым ответам, заканчивающимся неизменной фразой "Нам надо расстаться". Наверное, подобное было у многих. В нашей жизни все идет по спирали. Кто-то говорит, кто-то слушает, кто-то отмалчивается. Такие разговоры не приносят положительных эмоций, но слышать, что от тебя отказываются, когда ты в сотнях километрах от дома и никак не можешь изменить происходящее, вдвойне неприятно. Долгая разлука является проверкой любых чувств, и армия, не позволяя видеть любимых часто, когда вокруг скучающих на гражданке молодых девушек еще и увиваются закосившие от армии или уже отслужившие ухажеры, создает неприятные прецеденты. Убитый предательством так любимой мной женщины, которая по праву считалась невестой, я вернулся в часть.

– Что с тобой? – всполошился Ромка, только завидев меня. – На тебе лица нет.

– Похоже, что меня послали "на"…

– Кто? Ротный?

– При чем тут ротный? Я только, что с Катериной по телефону говорил…

– А… Ну, не ты первый, не ты последний… – философски заметил

Роман.

– Тебя вон или Сенеду никто никуда не послал, а меня…

Настроение было паршивое-препаршивое.

– Может быть выпить?

– Во-первых, ты не пьешь. Во-вторых, не валяй дурака. Еще в бега ударься, как твой Васильченко.

Солдат Васильченко, получив письмо от невесты, что она выходит замуж за другого, убежал из части. Поймали его только на подъезде к дому. Попросившись в туалет на вокзале в зале ожидания, он снова сбежал. Милиция вместе с комендатурой вылавливали его уже в родном поселке, куда он все-таки добрался. Назад везли в кандалах, но своего он добился – свадьбу расстроил.

– Я чего, ненормальный? Чтобы дом еще пару лет не видеть?

Васильченко тогда присягу не успел принять – бегал как гражданский, а я по всей программе получу.

– Это точно, – и Роман вышел, столкнувшись в дверях с Олегом.

– Дай сигаретку, – посмотрел я снизу вверх на сутулого Олега, изо рта которого шел неприятный запах табака. По слухам курение успокаивало, а мне очень надо было успокоиться.

– На… – не вдаваясь в подробности, протянул он мне "Яву".

Я попытался закурить, втягивая едкий, противный дым ртом. Сделав пару неумелых затяжек, я начал смеяться над собой, над своим умением курить. Олег и Виталий участливо смотрели на меня, не зная, чем мне помочь. Дверь открылась, и в канцелярию штаба вошел Роман.

– Брось ерундой маяться! – прикрикнул он на меня.

– Точно, точно, – поддержал его Олег. – Не курит, а сигареты переводит. Не умеешь – не берись. А то портит дорогие сигареты, а потом друзьям ничего не останется.

– Мы тут подумали, – дождавшись, когда Олег остановится в своей речи, начал Роман. – И решили, что ты год уже прослужил, и тебе по сроку положен кожаный ремень. Держи! От нас. Подарок.

И он протянул мне новенький, еще пахнущий свежей нетронутой кожей ремень с блестящей золотым цветом пряжкой.

– Я вроде как дембель, значит, имею право, – утвердил Роман.

– Ребята, ребята. Спасибо, родные, – растрогано, на какое-то время забыв о предательстве женщины, я их обнял, и мы обменялись ритуальным похлопыванием по спине.

– Ну, ты, это, нормально? Да? – участливо посмотрел на меня

Виталик. – А мы сейчас это дело еще и отметим. Доцейко, ты хлеб принес? Закрой дверь.

Ребята ничего не спрятали, доставая лакомства для вечернего пира.

Мы обсуждали армейские традиции, истинность армейских поговорок, вроде "Единственная женщина, которая ждет солдата– это его мать",

"Любить солдата – это риск, его дождаться – это подвиг", "Мужчины – это такие звери, хуже которых могут быть только женщины", ели шпроты и красную икру, тульские пряники и апельсины, запивая все это растворимым кофе. Жизнь не казалась такой уж сумрачной. Я был одним из многих, кого обещали дождаться и не дождались, я сам мог бы рассказать десяток историй о неверности подруг к солдатам, но они всегда далеки, пока это не касается тебя самого. Всему можно найти причины, но думаю, что первая причина состоит в том, что солдат отсылают по-возможности дальше от родного дома. Эта практика является как отрицательной, так и положительной одновременно.

Неужели, служи я под Ленинградом, я не сорвался бы в город выяснить причины смены настроения Катерины? Сорвался бы. А куда я мог деться, находясь за полторы тысячи километров от дома, осознавая дальнейшие неприятности от такого поступка? В желудке было сытно, на душе гадостно. Но с этим надо было как-то жить. Жить так, как живут все солдаты пережившие подобное. Жить надеждой, что за год еще многое может измениться.

Через пару дней ко мне вразвалочку, как будто его качало на палубе, подошел хитро улыбаясь Швыдко. Взяв за ремень рукой, он дернул его на себя.

– Кожаный, да? Кто дал?

– Роман.

– "Череп", да? "Черпак"? А кто переводил? – и он снова дернул за ремень, глядя на меня сверху вниз.

– Сказал же: Роман.

– Он не дембель.

– Он в запас уходит.

– Он два года не прослужил, ему не положено.

– Раз уходит в запас – значит дембель. Отвали.

– Ладно, вечером поговорим, – отпустил ремень истинный дембель, увидев входящего в роту офицера.

До позднего вечера Швыдко ждать не стал. Завидев меня в коридоре, мягко положил руку на плечо:

– Чего ссориться? Пошли, – и он подтолкнул меня к ленинской комнате.

– Зачем?

– Ну, "переведу" тебя, чтобы все "по закону" было.

– А мне не нужно.

– Как не нужно? – на лице Коляна было нескрываемое удивление. -

Как не нужно? Тебя что, в полгода не переводили?

– Нет.

– Так ты "дух"?

– Нет, я гвардии сержант Советской Армии…

– Ты больной? – Колян попробовал, сплюнув на палец дотронуться до моего лба. Я дернулся в сторону.

– Нет, наоборот, здоровый. Потому и "переводиться" не буду.

– Ты это серьезно? – еще не уверенно переспросил Швыдко.

– Более чем серьезно!– подтвердил я.

– Но объясни мне – ПОЧЕМУ?

– Коля, я просто не хочу, чтобы твой хохлятский ремень гулял по моей еврейской попе. Ну, не для меня это. Понял?

– Нет.

– Значит по-другому объяснить не смогу. Извини. Иди учиться.

– Чо?

– Сложно и долго объяснять. У меня уйдет много сил и времени.

– Точно, не хочешь? – еще надеясь на чудо, посмотрел на меня Колян.

– Неа.

– А как же ты своим товарищам в глаза посмотришь? Что ты им скажешь?

– Ничего не скажу.

– А они, что скажут? Ведь это традиция.

– На хрен мне такая традиция. Кто с мозгами – поймет, а кто без – тому все равно не объяснить?

– Ну ты даешь? – почесал затылок пряжкой своего ремня Швыдко. -

Ну, сам решай. Тебе с мужиками жить.

– Мне с ними служить, а жить я на гражданке буду.

Швыдко пожал еще раз плечами и вышел из ленинской комнаты.

Просто так меня в покое не оставили. Выждав день, поздно вечером, когда никого из офицеров в роте уже не было, ко мне подошел дневальный:

– Товарищ сержант, Вас старшина роты зовет. Говорит "Срочно".

Я подходил к каптерке, когда меня окрикнули из туалета. Солдат в туалете уже не было, но в районе умывальников стояли сержанты роты в полном составе.

– Окабанел, душара? – подошел ко мне дембель, замкомвзвода пятого взвода, худенький паренек с красивой фамилией Вольнов.

– Леш, чего ты хочешь?

Он грубо схватил меня за новый кожаный ремень. Хватка была крепка, да я и не сомневался – значок кандидата в мастера спорта по самбо он не купил, а получил, завоевав первое место по городу.

– Ремень тебе не положен, – дернул он меня жесткой хваткой на себя.

– Не тебе решать, – схватил я его за рукав, оттягивая вниз.

– Мне! – сделал он подсечку, от которой я легко ушел.

Мы не дрались, мы боролись, только борьба эта была своеобразная.

Вольнов старался меня сбить на пол подсечками или подножками, я старался удержаться, уходя от захватов и приемов, крепко вцепившись в куртку противника.

– Молодец, – высказался дембель. – Держится. А если вот так?

Для реальных бросков места в умывальной комнате было мало, но вид у нас был еще тот – оба красные, с оборванными пуговицами, рванными по швам гимнастерками, мокрыми сапогами, мы мало походили на защитников отечества. Больше чем на пять минут его не хватило.

– Ладно, хрен с тобой, – отпустил он меня. – Держался ты хорошо.

Даже странно. Я тебя трогать не буду. А со своим призывом будешь разбираться после нашего дембеля.

Я молчал, тяжело дыша. Неправильно сказанная фраза могла спровоцировать любого из стоящих, в большинстве своем превосходящих меня по весу.

– Все, – крикнул Швыдко. – Цирк закончился. Дневальный!

Дневальный влетел внутрь.

– Забери обе гимнастерки, утром вернешь зашитые. Но ты, Ханин, первый на моем веку, кто рискнул надеть ремень и отказался от перевода, нарушив традицию. Ладно, проехали.

Я скинул гимнастерку, увидев угрюмый взгляд сержанта одного со мной призыва, которого, как я слышал, "переводили" так, что на его заднице еще пару дней был след от звездочки с пряжки ремня, и подумал: "А ведь ребята честно поступили – мы с Лешкой практически одной весовой категории. Швыдко бы меня просто убил. Традицию ввели явно от недостатка серьезности занятий, и нарушение правил рассматривается всеми прошедшими их как личное оскорбление. Я сегодня не сломался, выстоял против большинства без чьей-либо помощи, а, может быть, кто-то там, наверху, кого мы не видим, но иногда чувствуем, в кого нам по уставу запрещено верить, просто по-отечески охраняет мою дурную голову?"

Дембеля слово сдержали, больше меня никто "переводить" не пытался, и ремень больше не отбирал.

Пересылка

Срок обучения очередного набора наводчиков-операторов боевых машин пехоты подошел к концу. Это чувствовалось во всем. Некоторые уже начали обращаться на «ты» к сержантам и даже звать их по именам.

Сержанты, понимая, что срок обучения закончился, а вместе с ним закончилась и власть над этими людьми, не сильно придирались. Рота перестала выезжать на стрельбы и целыми днями наводила порядок в расположении, ходила в караулы и наряды по столовой в ожидании

"покупателей".

Покупатели – представители воинских частей, куда требовались специалисты. Они прибывали в дивизию по одиночке и группами, шли в строевую часть полка, иногда заранее наведываясь в роту, чтобы лично познакомиться с солдатами. "Кого купил – с тем и служить будешь" – была поговорка у офицеров, приезжавших за молодыми солдатами.

Офицеры и прапорщики ходили по ротам, общались, записывали фамилии механиков-водителей, наводчиков-операторов, командиров отделений и возвращались в штаб полка оформлять сопровождающие бумаги.

Эти дни были не легкими и для старшин рот. Помогающий им сержантский состав старослужащих практически не находился в роте, стараясь получить так называемый "дембельский аккорд" – какую-нибудь работу, после которой имеющим право на демобилизацию командиры рот обещали выдать заветные документы на увольнение в запас.

По этой причине старшина снова привлек меня к бумажной работе.

– Значит так, я выдаю уезжающим то, что им положено: сапоги, пару портянок, фуражку, ботинки, парадную форму, ремень, а ты вписываешь в копию две пары портянок, перчатки, хэбе и все, что скажу. А за мной не заржавеет.

Спорить со старшиной я и не собирался. Во-первых, это было бессмысленно, во-вторых, не было смысла отказываться от дополнительного денежного содержания, хотя его получение было более чем расплывчато. Обязанности свои я знал и уже понимал, что в отсутствии офицеров главный человек в казарме все-таки старшина.

"Строевки" – так назывались сопровождающая солдата бумаги для получения довольствия – надо было заполнить и на обмундирование, и на получение продуктового пайка. Рота состояла почти из ста сорока солдат. Само собой получилось, что во время отсутствия старшины я, как постоянно находящийся в казарме сержант, выполнял его обязанности: строил роту, проверял личный состав, требовал сдавать и получать причитающееся обмундирование, передавал солдат с соответствующими документами "покупателям" и начинал принимать пополнение из призывников, которые в очень малых количествах, но все-таки появлялись в день ото дня пустеющей роте. Я чувствовал себя большим начальником, который вечно занят, и у него нет времени на такие мелочи, как перекур или пустой треп. Молодые беспрекословно слушались моих приказов, и ротный неоднократно повторял перед строем, что в отсутствии старшины я и только я выполняю его обязанности. Я назначал наряды, водил личный состав в столовую, прикрикивая на солдат во время движения роты, двигаясь чуть-чуть в стороне от строя, как положено старшему.

Изредка в расположении роты появлялись "дембеля". Они заканчивали очередной аккорд, их снова не отпускали, обещая выдать документы после следующего. Старослужащие ругались, судачили о скором дембеле и, помывшись и сменив одежду, отправлялись снова строить каптерки, копать траншеи, приводить в порядок то, до чего не дотрагивались весь срок после получения первых лычек их сержантские ручки. Я чувствовал, что внутренне злорадствую, и понимал, что мне еще предстоят подобные увеселительные мероприятия, без которых почти ни один солдат не покинул доблестную армию. А пока я был "царь и бог" для всех, кто появлялся в роте:

– Солдатик, ко мне. Как фамилия? Макаров? Кто по специальности?

Писать умеешь? Садись, пиши: "Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы". Где Нева течет, знаешь? Молодец. А сам откуда родом, зёма? Ростовский? Орел. Пиши, пиши. Хорошо пишешь, хочешь быть писарем? Почему это нет? Будешь. Знаешь, как в армии: "Не умеешь – научим. Не хочешь – заставим". Фанеру к осмотру!!

"Фанерой" в армии называли грудную клетку, которую молодой боец по приказу старослужащего обязан был выпучить и мирно ждать удара в третью пуговицу. Были специалисты, которые, объясняя солдату правила армейской жизни с хладнокровным постукиванием кулака в пуговицу, загоняли ее ножку на несколько миллиметров в грудь солдата.

– Чего испугался, воин? Шучу я, шучу. Не боись. Солдат ребенка не обидит. Сейчас отправишься очко драить. Какое? На котором в позе мудрствующего аксакала сидят. Дежурный!

Дежурным, в переходный период как правило, назначали молодого сержанта. Еще вчера он был курсантом учебной роты, и присвоение ему звания младшего сержанта не успевало сменить в сознании понимание, что он уже тоже является командиром.

– Дежурный, поставь этого "врага народа", не понимающего суть армейской службы, на тяжелые туалетные работы, чтобы он с гордостью мог сообщить домой, что стойко переносит все тяготы и нахрен никому не нужные лишения. Вперед, Макаров. Родина зовет. Отдай свой долг и спи спокойно.

Чувство власти упоительно. Оно захлестывает человека целиком и полностью не оставляя места для других чувств и эмоций. Человек начинает наслаждаться тем, что ему беспрекословно подчиняются. Он не должен искать подходов, обсуждать, убеждать. Приказ грубым голосом должен быть выполнен мгновенно и с любовью в сияющих глазах исполняющего. Власть обволакивает со всех сторон, защищая ее владельца. Властью обладающий становится выше, шире, сильнее. Он чувствует данную ему поддержку. Он сам власть. И я упивался этой бессмысленной частью человеческого эгоизма, не приносящую никакую пользу ни мне, ни тем кем я командовал. На вопросы любого из офицеров батальона я мог запросто сморозить какую-нибудь глупость, не вынимая при этом рук из карманов или запихнув их за приспущенный ремень. На замечания я ухмылялся, медленно приводил внешний вид в порядок, растягивая время, как бы давая понять, что я тут двадцать четыре часа, а ты, командир, сейчас уйдешь. И без меня ты никто.

Потому, что я держу роту. Я и только я. И если я ее распущу, то тебе ее не собрать. Эйфория случайной и практически неограниченной власти пьянила. Обнаглел я настолько, что решил выйти позвонить домой в середине дня, даже не подумав переодеться в парадную форму. Чтобы уменьшить возможность нарваться на патруль, я решил выйти через задние, технические ворота, где меня никто никогда не останавливал.

Не остановили меня и в этот раз, но, пройдя всего несколько десятков метров, я увидел идущего мне навстречу подполковника Шахдрахманова.

Бежать назад было бессмысленно. Прятаться было некуда. Под землю провалиться у меня не получилось, и я остановился уставившись на подполковника.

– В самоволку? Днем? В будний день? Меня увидел? и что?! Быть может, тебе лучше пугало поставить?! Наглец. За мной.

Опустив голову и размышляя не столько о мере наказания, как о том, что не удалось позвонить, я поплелся обратно в часть за подполковником, придумывая себе оправдание. Шахдрахманов не о чем меня не спрашивал, оставив около корпуса штаба полка. Через пять минут он вышел обратно вместе с начальником штаба:

– Направляешься старшим команды таких же недоумков. Как старший отвозишь всех на второй пересыльный пункт в Москву и… сам там остаешься.

– Извини, – развел руками начштаба. – Сам нарвался. Документы получишь через час. Дежурный по штабу, – крикнул он в окно. – Держи список. Для всех кто в списке – боевая тревога! Ханин – старший.

Время "Ч" через два часа. Время пошло!!

Через три часа перед штабом полка стояли с вещами человек восемь новоиспеченных дедов специального батальона, обеспечивающего учебный процесс мотострелкового полка. Среди них только я один имел сержантские полоски на погонах и был единственным, прослужившим год, а не полтора, что не придавало мне веса в общей массе. Ребят я всех знал, сталкиваясь в "чепке", у почты или в столовой, как знал я и то, что эти военнослужащие уже всех достали страшной дедовщиной, процветающей в подразделении, несмотря ни на какие указы и распоряжения командного состава Советской Армии и непосредственно нашей части.

– Не дрейфь, Санек, – подкинув на плече вещмешок, подбодрил меня один из "дедов". – Нам всего полгода осталось, в "дизель" никто не хочет.

– Инструктаж прост, – вышел на крыльцо угрюмый, но справедливый

Шахдрахманов. – Доехать, сдать документы, дальше по распоряжению.

Нарветесь на патруль в Москве – попадете в "Алешинские" казармы.

Этого я никому не пожелаю.

Про зверства в "Алешинских казармах" – гауптвахте города-героя

Москвы мы были все наслышаны. Особенно в казармах зверствовали во время демобилизации, когда каждый уважающий себя "дембель" обшивал свою форму насколько позволяла его буйная фантазия. На грудь вешались самодельные аксельбанты, выпиливались и клеились непонятные знаки отличия. Шеврон с изображением рода войск обязательно накладывался на белую подшиву и через полиэтиленовый пакет проглаживался утюгом, после чего приобретал вид твердый и окантованный. Процедура повторялась несколько раз, чтобы кант был толщиной до двух миллиметров. Каблук сапог увеличивался вдвое и стачивался под углом, чтобы выглядеть выше. В каждый погон вставлялись по половинке тубуса, что придавало погону выгнутую и жесткую форму. На погон крепились металлические буквы С и А. Младшие сержанты сдвигали выкрашенные золотой краской лычки так близко, что издали казались старшими по званию. Когда подобный клоун попадался на глаза злобного московского патруля, состоящего из курсантов военных училищ и офицеров, то демобилизованному сложно приходилось доказывать, что он не новогодняя елка, а солдат, который направляется домой.

– Погоны есть?

– Есть.

– Значит военнослужащий. В машину! В комендатуре разберемся.

Разбирались в комендатуре просто, быстро и однозначно: "Десять суток ареста за нарушение уставной формы". И десять дней уже мечтающий попасть домой почти гражданский человек таскал мусор, чистил помойные сливы, делал самую грязную работу, после которой его форма выглядела не совсем презентабельно. По окончании срока уже понявший свою ошибку и проклявший все на свете стоял перед комендантом или его заместителем.

– Что у тебя тут? Ба, да ты "дембель"?

– Так точно, товарищ майор.

– Чего же ты сразу не сказал?

– Я говорил…

– Наверное, тебе я не поняли. Ты же гражданский, наверное?

– Ну, да, – радовался первому пониманию арестованный.

– Форма у тебя какая-то странная. Я раньше такого не видел. Вот и патруль не разобрался. Ну, да ладно. Дома, небось, заждались? Езжай.

– Спасибо, товарищ майор.

– Не за что. Ты только вот, что: форму-то сними, а то, как пугало, еще менты могут забрать, решать, что ты забулдыга… Иди, родной, иди.

Отпущенный на свободу так радовался, что его больше не задерживали, даже не замечая издевки в голосе коменданта.

Нарываться на московские патрули нам не хотелось, но в Коврове, где стояла часть, мы уже знали каждую дыру.

– Пошли, отметим окончание службы в городе великого Дягтерева? – предложил кто-то из "спецов".

– Ребята, только без пьянок, ладно? – спокойно, но твердо попросил я.

– Не дрейф, зёма, все будет тип-топ.

Мы прошлись по городу, подшучивая над девчонками. Зашли в кафе, съев по булочке и выпив по стакану лимонада на выданные командировочные, отправились на вокзал.

– Товарищи, солдаты, сержанты ко мне, – послышался голос, как только мы вышли из-за угла вокзала. – Почему не строем? Где…

– На бороде, – хохотнул рыжий с конопушками водила-механик.

– Чего? – опешил старший патруля.

– Товарищ, прапорщик, – повернулся я к нему. – Специальная группа старослужащих по личному приказу командира части отправляется в

Москву на пересыльный пункт. Не подскажете, где нам проездные оформить?

Никакие проездные на электрички нам не требовались, но обращение такого рода всегда ставило тех военных, которые обладали только следом от фуражки вместо мозгов, в тупик.

– Эээээ… не знаю, – почесал затылок прапорщик. – Наверное, у военного коменданта вокзала?

– Спасибо. За мной.

Прапорщик проводил нас тупым взглядом. Все, закрывая рты и делая друг другу странные глаза держались до входа в здание вокзала, и там дружно расхохотались.

– Ну, тупой кусок.

– Придурок.

– Ловко ты его.

– Давайте только больше не нарываться. Вон, электричка на

Владимир подошла – поехали. Я расписание смотрел там ждать не долго, вторая электричка и… хоть на столицу поглядим.

Через несколько часов, пересев без приключений во Владимире на следующую электричку, мы вышли на Курском вокзале города-героя

Москвы. Город встретил нас солнцем и… патрулем.

Проинструктированные мной заранее, "спецы" шли в колонну по двое.

Наряд патруля стоял в начале платформы всем своим видом показывая, что им нет до нас никакого дела, что их поставили тут, вот они и стоят и тоже радуются ясному солнцу, но мы не сможем пройти мимо них, не став предметом пристального изучения. Не доходя несколько метров до патруля, я подал команду:

– Команда стой.

И подошел к капитану, который был старший курсантского патруля:

– Товарищ капитан, разрешите обратиться, гвардии сержант Ханин?

– Обращайтесь, – удивление на лице капитана было несказанное.

– Мы прибыли с командой. С пересыльного пункта обещали за нами выслать автобусик. Вы не в курсе, где он должен стоять?

– Какой автобус?

– Чтобы доставить нас на пересыльный пункт. Начальник штаба дивизии подполковник Дежкин при мне звонил и договаривался. Что же теперь?

– Я не знаю, – услышав звание и должность неизвестного Дежкина, который сам договаривался о транспорте солдатам, испуганно произнес капитан.

– Это нам что, на метро добираться?

– А на метро не далеко. Я сейчас объясню, – обрадовался офицер.

Через пять минут мы уже ехали в теплом вагоне московского метрополитена, и я рассказывал солдатам о том, насколько глубже питерское метро, что такое белые ночи и как это красиво и романтично.

Или оттого, что дорога от метро не была оборудована нужными указателями, или протоптанная тропинка была короче и понятней, но воспользовавшись пару раз указаниями граждан, вскоре мы вошли к воротам КПП второго пересыльного пункта. Я сдал документы в окошечко молодому прапорщику и, получив команду располагаться, развалился вместе с солдатами на скамейках во дворе.

Старое двухэтажное здание, стоявшее напротив женской пересыльной тюрьмы не чинилось долгие годы. Прогнившие стены с расположенными под самым потолком маленькими, вечно закрытыми окнами даже в летний период источали болотный запах, и только солнце на плацу перед корпусом радовало это, забытое Богом, место. Время от времени в окнах пересыльной тюрьмы появлялись молодые женщины, смеясь и подзывая солдат, показывали свои прелести. Солдаты улюлюкали, кричали, подзадоривая женщин. На крик выбегали прапорщики и утихомиривали тех, кто не успевал их вовремя заметить и скромно присесть.

– Бабы захотел? Будет тебе сейчас баба. Как фамилия?

Через несколько минут пойманный получал направление в дальнюю сибирскую часть или Хабаровский военный округ и понуро ждал отправки.

К вечеру я услышал наши фамилии из длинного списка, который выкрикивал старший лейтенант.

– Все, кого я назвал, остаются тут ночевать. Разбираться с вами будем утром. Сейчас получите ужин и можете идти занимать места в здании.

То, что нам дали, нельзя было назвать не то, что ужином, но даже полдником. Зато на пересыльном пункте оказались призывники, сумки которых еще ломились от домашних пирожков и колбасы. "Спецы" умело трясли молодых, давя на то, что в армии принято делиться, и мы наелись до отвала.