Текст книги "Югана"

Автор книги: Александр Шелудяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– А чья была золотая ваза?

– Чаша была тайши остяцкого. В ней сжигалась богородская трава в день, когда приносилась жертва ихней идолице – Зарни-Ань, Золотой Бабе. А еще, бывало, в эту чашку ставился идол, точенный из мамонтовой кости, бивня, на него шаман лил воду; потом эта вода считалась шибко целебной и ее пили остяки как лекарство.

Следователь сделал пометки на карте и, посмотрев на Леонида Викторовича, спросил:

– Могла ведь эта золотая ваза оказаться в месте жертвоприношения на культовом Перновом Бугре?

– Вполне могла! – согласился Леонид Викторович и тут же спросил у старика: – А где место, на котором ханты и другие угры приносили жертву своим богам-идолам, и в частности Зарни-Ань?

– Пернов Бугор был у них где-то в районе Чижапки и Нюрольки. А где? Кто их знает. Держалось это в великом секрете. – Старик поднялся со стула, тяжело распрямился, своим усталым видом говоря, что ему пора домой, на отдых. У двери кабинета остановился словно вспомнив что-то, сказал Григорию: – Югана должна знать Пернов Бугор, она умеет читать древние письмена-резы, оставленные на бересте, кости, свинцовых пластинах досельными людьми.

Старик оживился, когда начал говорить про Югану, вернулся на старое место, сел на стул. Беседа затянулась до позднего вечера.

3

Григорий Тарханов живет вторую неделю в гостинице. Дом, в котором он прожил не один десяток лет, стоял на самом берегу Оби; этой весной сильно начало подмывать яр, и рухнул берег по самую завалинку избы. Пока разобранный сруб будет перевезен на новое место и отстроен заново, вдали от берега Оби, пройдет не менее двух месяцев.

В гостинице встретила Григория дежурная:

– Я раскладушку в ваш номер поставила. Подселили к вам хорошего человека… Геолог он! Люди этой весной валом валят – теснота страшенная у нас нынче…

– Понимаю, в тесноте – не в обиде…

– Чайку вам в номер принести?

Войдя в свой номер, следователь поздоровался с мужчиной, лицо которого было продублено ветровым северным «загаром».

– Я – Матвей Борисович Жарков. Работаю в Стрежевской нефтепоисковой экспедиции. Живу в тех краях восемнадцать лет. Родом из Тобольска, – представился геолог.

– Я вижу, вы собрались поужинать.

– Да, собрался, но решил дождаться вас. У меня в портфеле притаилась бутылка доброго коньяка.

– Спасибо, Матвей Борисович, я уже поужинал.

– Все же плесну вам самую малость в стакан, – предложил геолог.

– Ну что ж, грех отказываться, – улыбнувшись, согласился Григорий.

Выпив, Григорий наблюдал за геологом, как тот доставал из консервной банки складным ножом зажаренных ельчиков, клал их на ломоть хлеба и отправлял в рот. Наступило неловкое молчание.

– Если не секрет, то каким делом приходится вам сейчас заниматься – грабеж, убийство? – спросил геолог.

– От вас у меня секрета нет. Ищу давненько бугровщиков-грабителей, неуловимых кладоискателей, ковыряльщиков древних захоронений и культовых мест, – ответил Григорий, а сам посматривал на койку. Ему хотелось скорее лечь и как следует отоспаться.

Геолог перехватил взгляд, принялся свертывать ужин, завинтил пробку походной фляжки, в которую слил коньяк из бутылки; остаток закуски положил в газету и сунул в ящик стола.

– Ругаете себя за то, что разрешили подселить к себе жильца… Но не унывайте – завтра раненько испарюсь. Угадал я ваше настроение?

– Нет, не угадали. В гостинице у всех жильцов права одинаковые, так сказать, птичьи, – с улыбкой ответил Тарханов.

Потушен свет. В комнате сумрак. За окном на столбе тускло горит в грязном колпаке электрическая лампочка. Моросит мелкий дождь. Слезятся окна, оставляя с уличной стороны искристые подтеки.

– Вам не приходилось встречаться с человеком по имени Иткар? – спросил геолог, укладываясь на раскладушку.

Следователь, поправив повыше изголовье, повернулся на бок, лицом к геологу.

– Кто же этот Иткар? Похожее имя слышал я от Юганы, в Улангае.

– Иткар – это древнетюркское имя. Значит оно: Черная Собака. А ежели точнее сказать, то Небесная Громовая Собака, небесное создание, родственное нашему русскому Перуну Громовержцу. Так вот: Иткара я ищу уже шесть лет… Собственно, «ищу» не то слово, а так все больше думаю о нем и расспрашиваю у бывалых людей, не приходилось ли встречаться с ним.

– И чем же это особенный человек? Что выдающегося совершил Иткар, которого вы разыскиваете? – спросил следователь и тут же мысленно обругал себя, что раскис, завалился спать, а ведь рядом с ним человек, который колесил по обским северным урманам восемнадцать лет. Позади у геолога не сотни, а тысячи разных встреч с пришлыми и аборигенами. Может, этот геолог подаст дельную мысль, где лучше всего начать поиск бугровщиков.

– Не знаю, кто такой Иткар, но тот урок, который он мне преподал, говорит о том, что он талантливый геолог. Понимаете, неожиданно появился откуда-то на буровой хант: одет в потрепанную телогрейку, меховая старенькая шапка во многих местах прожжена до дыр. Человек как человек – жиденькая бородка, чуть узковатый разрез глаз, но походил он больше всего на русского человека, с примесью монгольских черт на лице…

– Постойте, Матвей Борисович, вы уж рассказывайте все по порядку: где, как и с чего это началось у вас?

– Ну, хорошо. Было это, можно считать, более шести лет назад. Я тогда имел изрядный опыт в нефтегеологии и работал в Александровской экспедиции. Предстояло нам бурить скважину на новой площади в юго-западном районе, в самом верховье маленькой таежной реки Лурь-Ёган. Забурились мы по весне на этой площади. А время, надо сказать, выдалось теплое, настроение у всех приподнятое было. На озерах, речушках – тучи гусей, уток. Всюду крик, гогот. И вот однажды утром словно из-под земли появился или с Луны свалился на буровую незнакомый человек. Смотрю на него и голову ломаю: кто и откуда, зачем пожаловал? Сидит мужчина на пне кедровом, в стороне от настила с буровыми трубами, курит трубку и посматривает. Нашему брату нефтеразведчику давно уже не в диковинку, что частенько приходят на буровую в гости, ради любопытства, охотники, рыбаки, оленеводы. Подошел я тогда к незнакомцу, поздоровался. И он, в ответ, вынул трубку из зубов, кивнул головой: мол, здравствуй. А потом попросил: «Мне маленько бы поись…» Пригласил я его на котлопункт. Наша Дуся, повариха, быстро сообразила для него завтрак. Говорил он по-русски довольно прилично. После того как незнакомец вышел из столовского балка, вагончика, начал я расспрашивать: кто он и откуда, как звать его? Тот в ответ неопределенно махнул рукой и как-то тихо, мне показалось с обидой, ответил, что звать его Иткаром, но пришел он не ради знакомства или любопытства. Сказал, что пришел на буровую издалека и шел только ради того, чтоб повстречаться и поговорить с геологом. И поговорили, как говорится, мы с ним «на рогах»…

– Неприятная беседа у вас получилась с Иткаром? – полюбопытствовал следователь.

– Нет, разговор у нас был приятный и деловой, но я, дурак, не послушал тогда Иткара, да вдобавок обидел его. Короче говоря, он попросил меня отойти в сторонку и поговорить, чтобы никто не помешал. Отправились мы с ним на берег Лурь-Ёгана. Иткар без лишних слов начал брать медведя на рогатину:

– Нефть маленько тут есть. Но ты ни одной капли не возьмешь. В верхнем интервале проходки, в четырехстах или пятистах метрах, от нуля, случится на буровой авария…

– И что же, сбылось предсказание Иткара?

– Об этом-то и хочется мне сказать вам, Григорий Владимирович. Я, конечно, тогда удивился, и невольно у меня вырвалось, что в пророках и шаманах, мол, не нуждаюсь. Он посмотрел на меня, как на первоклассника, и, покачав головой, пояснил: «Ты – геолог и должен знать простую азбуку: вечная мерзлота Сибири хитра и коварна, родилась она более ста пятидесяти миллионов лет назад и лежит, дремлет спокойно вот тут, у нас под ногами. А толща ее залегания поболее пятисот метров, я тебе уже говорил об этом, и ты должен понять как специалист…»

– Да, это любопытно, – тихо сказал Григорий.

– И посоветовал мне тогда Иткар: «Ты подскажи своему начальству – скважину, пройденную в мерзлоте, необходимо обуздать обсадными трубами, иначе ствол скважины обрыхлеет и заглушит все на свете. Не спешите с проходкой этой скважины. Делайте все неторопливо и обдуманно. Разумная медлительность окупится большой экономией. Спешка, ради метража, погубит скважину…»

– Откуда в наших краях мерзлота? – удивился Григорий Тарханов.

– Вот-вот, и я тогда ляпнул Иткару: откуда и какая мерзлота? А он мне пояснил: «Еще в тридцать девятом году сейсморазведчики столкнулись с подобным проявлением мерзлоты, и эта мерзлота давала на сейсмолентах большие помехи. В наше время только тупоголовые геологи могут считать, что мерзлота вносит в сейсмические наблюдения незначительные помехи и не искажает представления об изучаемой площади».

– И он все изложил на бумаге, дал схему, разрез пластов? – спросил следователь, а думал о другом: ему хотелось знать, остались ли у этого геолога бумаги, исписанные рукой Иткара. Если этот Иткар есть Илья Кучумов, то почерк его Григорий хорошо знает.

– Да, Иткар обстоятельно все изложил на бумаге, схематично. Но я, дурак, и сейчас не могу простить себе: на прощание отдал ему эту бумагу и еще сказал: «В геологии я не новичок. Обойдусь без консультантов-предсказателей».

– И что же, сбылось предсказание Иткара?

– Сбылось, да еще как… Скважина с горем пополам была пробурена на тысячу метров, и после этого начало твориться что-то неладное: почувствовался прихват инструмента… А тут, в ночную смену, еще чище фокус получился: колонну смяло. Вот тут и пришлось запевать матушку-репку – колонну труб захватил «мертвый капкан».

Геолог помолчал, затем, поднявшись с раскладушки, подошел к окну, открыл форточку, закурил и продолжил свой рассказ:

– Если у нас, на буровой, случилась капитальная авария, то у наших соседей на Северо-Вас-Юганской площади получился смех и грех. Там трубы, спущенные на глубину для испытания скважины, вдруг намертво примерзли! И все это несмотря на летнюю жару. Томские геологи тогда на это никакого внимания не обратили…

– Так и осталась неизученной эта загадочная мерзлота Томского Приобья?

– Да нет, кое-что уже прояснилось. Создана при томском институте комплексная мерзлотная лаборатория; уехал наш геолог изучать опыт нефтяников Канады. А там, в подобных условиях, с какими пришлось столкнуться нам, успешно ведется бурение скважин и добыча нефти. Вот, собственно, и все. Теперь можно спать, а то я вас совсем заговорил, замучил своим рассказом.

– Нет-нет, Матвей Борисович! Так кто же такой Иткар, какую роль сыграл он в вашей геологической судьбе?

– Долго об этом рассказывать. Но именно с той скважины, о которой я вам рассказал, началось мое мучение, поиск, споры с большим начальством… А кончилось тем, что я защитил диссертацию: «Островная мерзлота Южного Приобья». Эх, если бы разыскать Иткара…

На тумбочке, рядом с койкой, затарахтел телефон. Не вставая с кровати, Григорий Тарханов протянул руку, взял телефонную трубку.

– Да, я… Что? Молодец ты, Леонид Викторович!

Я предчувствовал, что это не простой наконечник поющей стрелы… Видимо, такие стрелы использовались при каких-то обрядах. Вот что еще, тут со мной в номере геолог, ученый, Матвей Борисович… Он рассказал любопытную историю о загадочном геологе, по имени Иткар…

По телефону Тарханов пересказал бывшему археологу содержание беседы, и тот, в свою очередь, принялся рассказывать все, что ему было известно об Иткаре.

Матвей Борисович, скрестив руки на груди, ждал с нетерпением конца телефонного разговора.

– Ну и как? Что-то определенное сказал ваш товарищ?

– Да, конечно. Иткар Князев – это второе имя и фамилия Ильи Кучумова, бывшего главного геолога Улангаевской нефтеразведки. Сейчас Иткар работает в Сургутском районе, кажется, в Нефтеюганской экспедиции.

Геолог привстал, обрадованно проговорил:

– А я все время считал, что это ученый-геолог умышленно отбился от своей экспедиции.

– Отчасти вы правы, Матвей Борисович, Иткар Князев затерялся. Его товарищи, первооткрыватели юганской нефти, возглавляют институты, тресты. Горе надломило Иткара. В то время, когда вы встретились с ним на буровой в верховье Лурь-Ёгана, он вместо геологии занимался охотничьим промыслом.

– Что за горе сломило Иткара?

– Сразу несколько бед… На буровой произошла крупная авария, вроде бы по вине Иткара, тогда он назывался Ильей Кучумовым. Длительное разбирательство, нервотрепка. Он был понижен в должности, переведен из главного в «сидячего» геолога. В январе, когда заворачивал пятидесятиградусный мороз, Иткар вернулся домой, прилетел с буровой. Пришел он… Жена и две дочери были мертвы.

– Да вы что? Как это случилось?..

– На ночь была чуть приоткрыта вьюшка печной трубы. А печь в холода топилась углем. Сейчас трудно сказать, как это произошло… Угорели…

– Да-а, такое горе пережить…

– Запил Иткар. Спасла Иткара Югана. Увела его на Соболиный остров, в глухой уголок урмана. Там и отошла душа Иткара, а после совершения языческого обряда Юганой «умер» Илья Кучумов и стал жить «новый» человек – Иткар Князев.

– А что случилось на буровой?

– За достоверность не ручаюсь. Ходили слухи, что Илья Кучумов дал указание продолжить бурение. Вместо запланированных двух с половиной тысяч метров забой был на трех тысячах. И тут произошел выброс газа со взрывом. Погибли два человека.

Рано утром геолог и следователь расстались большими друзьями. Матвей Борисович улетал на буровую, в район таежной реки Вах. А следователь отправился на встречу с Метляковым.

4

Цыганская любовь. Пожалуй, эти два слова вызовут в душе каждого человека представление о неудачной, многострадальной любви. У Агаши самая настоящая цыганская любовь: с романтикой и слезами, с печалью и радостью. Началась эта любовь сорок лет назад. Был в те годы парусный цыган Федор Романович Решетников молодым жизнерадостным мужчиной. Да и Агаша считалась красавицей. Помнит и поныне Агаша день и ночь их первой встречи, помнит и любит по сей день Федора Романовича. И кажется ей, что ее возлюбленный все такой же могучий, только буря и непогодь заплескали седой речной пеной голову парусного цыгана да ссутулил его плечи груз ушедших безвозвратно лет.

С утра ждала Агаша дорогого гостя. Ждала желанного и званого. В избе все прибрано: новые занавески на окнах, домотканые дорожки расстелены на полу.

– Здравствуй, моя белая цыганочка! Здравствуй, русская государыня!

– Любый мой, Федюша! Проходи, родимый, в передний угол, присаживайся к столу. Сейчас почаюем, самовар на шестке песню поет. С «позолотой»?..

– Можно «позолотить»…

Слово «позолотить» означает у Агаши налить в хрустальные рюмочки-стограммовки коньяк долгой выдержки. При желании можно коньяк выплеснуть в чай.

Чокнулись две хрустальные рюмочки с расписными каемками и прильнули к губам солнечными зайчиками.

Настенные часы-ходики стучат древним, усталым «сердцем»: тик-тик. Любопытная синичка-зеленушка прильнула к створке оконной – и клювом по стеклу: тюк-тюк.

– Божья пташка весточку принесла, – тихо сказала Агаша.

Молчит старый парусный цыган. Его «позолоченная» душа отправила думы в далекую молодость; в той дали виделся ему берег Вас-Югана, поросший пышными кедрами и березами. Дымили на стойбище костры. Пахло вкусно вареным лосиным мясом, парной стерлядью. Звон гитары. Пела Лара сказание про белого коня с черной гривой, пела про несбывшуюся любовь. Голос ее плавный, женственный, задушевный, лип к берегам таежным. Вторило песне сонное прибрежное эхо… Причаленную парусную ладью качали волны, и колокол у рулевой рубки на мачтовом откосе разговаривал лениво: динь-нь, бум-м.

Осталась та ночь в памяти цыгана Федора Решетникова. И виделся ему маленький табор, который спал, убаюканный речными волнами и благословенной вечерней зарей. Но не спалось тогда жизнерадостному кузнецу. Не спала и девятнадцатилетняя русская девушка Агаша. Она целовала Федора, жарко обнимала… Запомнилась ей и ему та далекая утренняя заря. Кричали в береговой низине перепелки, стонали селезни. И начинался новый весенний день. Осталась позади бессонная ночь, сладкая ночь любви. У юной Агаши томило сердце, радостная усталость обволакивала женское тело.

– Ладно ли с тобой, Федюша? В окно уставился глазоньками и замер, застыл взгляд далеким ясным солнышком. Куда летала твоя душенька? – певуче расспрашивала Агаша.

– Ах, как обидно… И куда все ушло, пропало без следа и возврата?

– О чем ты, Федюшенька? Что это с тобой, кровинушка ты моя!

– Вспомнились мне, Агаша, белый парус и водица хрустальная из плескучей Оби великой. Ночь звездная. Чистое небо с темной синевой и блестки, искры звезд! Рядом ты, Агаша, белотелая, горячая… Да-а, какая ты была у меня королева-царевна! Лара рядом с тобой казалась закопченной головешкой…

– Тьфу, убей меня бог мягкими пирогами, опять он про Лару забубнил! – вспылила Агаша. – Да у твоей Лары ни груди, ни кормы. Доска доской из себя была. Тощая, пучеглазая…

– Так-так оно все было, моя сударушка-лебедушка Агаша! Хоть и грех о покойнице плохо говорить. А к тебе-то я был в молодости ненасытный: целовал, целовал – и не мог нацеловаться, не мог налюбоваться тобой, голубоглазой, обнимешь, бывало, прижмешь к груди, и радостный огонь душу обжигает…

Агаша грустно вздохнула и потупилась смущенно. Помолчала, потом вкрадчиво спросила:

– Как же, Федюша, насчет клада Миши Беркуля?

– Видать, заколдовал Миша Беркуль свой клад. Были среди бугровщиков заклинатели-ведуны. Вот в чужие руки он и не дается.

– Может, Федюша, не все тамги-знаки перевел с того костяного крестика?

– Ой, Агаша, государыня ты моя! Да ведь сызмальства я лудил, паял в кузнице походной, у парусных цыган был знатным мастером. От деда и отца перенял секрет серебра и золота: ковал сказку, отливал волшебство… С крестика Миши Беркуля я восковую копию снял. По этой восковой модели отлил себе серебряный крестик. Вот он! С тех пор ношу на груди!

– А может, Адэр, сын Миши Беркуля, догадался про выщепнутый знак-тамгу? И нашел он сам могильное золото, с боем взятое отцом у иртышских бугровщиков.

– Нет, Агаша, душенька моя белотелая! Выщепнул я из крестика концевым острием ножа самую главную тамгу-кружочек с четырьмя стрелками. Зырянскому шаману показывал я свой крестик, остяцкому тайше, тунгусскому ведуну – все говорили одно: «Чужая писка-тамга – что темная ночь без луны». И только одна Югана сказала точно: «Федя, вождь парусных цыган, ищет старую тропу Миши Беркуля». Она в русскую карту ткнула чубуком трубки и пояснила: «Тамга-метка на кресте писана русским человеком. Знаки взял русский человек у остяков. На «комле» креста писан кружок с четырьмя усами. Эта небесная острога – тамга рода Тунгиров. Щучья голова означает большое таежное озеро, где водятся одни большеголовые щуки и маленько живут окуни. Узоры из змей и лука со стрелами означают главное стойбище рода Тунгиров».

– И ты, Федюша, долго рыскал, искал в тех краях?

– Искал, рыскал… Шарился в тех местах по молодости.

Исползал вдоль и поперек все бывшее стойбище рода Тунгиров. Нет клада. Провалился в тартарары. И вот нынче снова душа раззудилась. Раскочегарил «золотой огонь» в душе у меня следователь Гриша Тарханов.

– И у меня сердце раззудилось на золото! Каюсь ведь… Могла утаить, знай заранее, что у девки-квартирантки золотая вазочка в постели затаена.

– Поздно, Агаша, красавица ты моя. Не надо щелкать зубами на чужой жирный кусок.

Агаша понимала, о чем говорит парусный цыган, догадывалась, на что намекает.

– Да-да, Федюша, одному тебе трудновато будет кочевать на поиск клада. Бери, родименький, меня, как жену законную, в пай. Нынче же сходим в загс и распишемся, а? И все у нас с тобой встанет на свои места, по-божески и ладом. В молодые годы твоя женушка препоной была в нашей любви. Бог ее прибрал, пухом ей земелька таежная пусть будет. Теперь, поди, не будешь из своего табора присматривать зазнобу цыганских кровей, досыта наелся «парусной» любви с Ларой.

– Надо, Агашенька, кровинушка моя, переселиться тебе в Кайтёс. Сделай это незаметно для чужих глаз. А потом и я к тебе прикочую на подселение, там, в Кайтёсе, и про свадьбу сообразим.

– Понимаю тебя, Федюша, соображаю, пленитель моей душеньки! Тунгирово родовое таежное поместье в старину было в верховье Вас-Югана, в шестидесяти верстах от Кайтёса, – улыбаясь, качала головой Агаша.

«На сколько же Агаша моложе меня? Кажется, лет на восемнадцать или двадцать», – думал старый парусный цыган. И чудилось старику, что где-то рядом бьются, хлещутся волны у объяристого, сыпучего берега. Видел он в окно, как по Оби ходила зыбь, оставленная только что прошедшим пароходом.