Текст книги "Россия. История успеха. После потопа"

Автор книги: Александр Горянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

2. Закупорить СССР не удается

Коллективизация, «добровольно-принудительный» труд, высылки в холодные края – все это дало огромный урожай попыток бежать через советскую границу. Рабочие и крестьянские парни, не знавшие никаких языков, твердо верили, что стоит оказаться на той стороне, как тут же найдется русский, который переведет, объяснит, поможет.

До февраля 1936 г. через Торгсин можно было купить (за 500 руб. в золотом эквиваленте) заграничный паспорт, дававший возможность законно уехать насовсем. Такие паспорта обычно покупали зарубежные родственники, чтобы вызволить своих. Рассказы о выезжающих жадно передавались из уст в уста, вокруг них складывался целый фольклор. Отъезды были лучшим свидетельством: «нашим» за границей живется неизмеримо лучше, чем нам здесь.

Пока не опубликованы данные по перебежчикам. Интересно, что бежали не только из «государства рабочих и крестьян», бежали и в него – простые люди, изредка наивные идеалисты. Из Финляндии границу переходили преимущественно карелы, из Эстонии и Латвии (с Литвой до 1939 г. общей границы не было) – молодые русские, из Польши и Бессарабии – русские, белорусы, украинцы, молдаване, евреи, из Синьцзяна и Маньчжурии – казаки. Переходили в надежде отыскать утерянных родственников, безработные рассчитывали найти работу, юношей и девушек привлекало бесплатное образование. Это были стихийные репатрианты. Большинство получало разрешение остаться в СССР, но слишком увлеченные рассказы о жизни «за бугром» закончились для многих пулей в затылок (постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О мерах, ограждающих СССР от проникновения шпионских, террористических и диверсионных элементов» от 9 марта 1936 г., директивы НКВД о бывших перебежчиках от 17 августа 1937 г., 30 ноября 1937 г. и др.). К счастью, все же не для всех. Вдобавок слова и идеи подобны монетам – будучи однажды выпущены в обращение, они уже никогда не могут быть изъяты полностью, это вам подтвердит любой нумизмат.

Не исключено, что окажется во многом неожиданной, когда будет опубликована, и статистика легальных въездов и выездов. Практически не изучены активные действия эмиграции в СССР. Советские «труды» вроде «Крушения антисоветского подполья в СССР» (1980) Давида Голенкова не могут быть приняты всерьез.

В подготовленной «Мемориалом» книге «Расстрельные списки. Коммунарка, Бутово, 1937–1941» (М.: Мемориал, Звенья, 2000) на с. 274 фигурирует Константин Константинович Метелкин, 1915 г. р. (уроженец Томска, русский, беспартийный, образование низшее, курсант автошколы, адрес: Москва, Каланчевская, 21, общежитие), расстрелянный 16 июня 1938 по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР. Обвинение: членство в «к. – р. организации Народно-трудовой союз нового поколения» (позднейший НТС). Это случайно попавшая на глаза фамилия. Невероятно, чтобы Метелкин был единственным, кому было предъявлено такое обвинение.

Принять его в НТС мог только эмиссар этой организации. Они проникали в СССР с конца 20-х гг. через польскую и румынскую границы, это называлось «ходить по зеленой тропе». Проведя в СССР по нескольку месяцев, они возвращались обратно, не замеченные грозным НКВД. Но что они делали в стране? По рассказам, в архиве НТС во Франкфурте хранятся магнитные ленты с подробными отчетами об этих путешествиях ветеранов НТС Околовича, Трушновича, Колкова и других, надиктованные ими в 60-е гг. и до сих пор вроде бы не расшифрованные (информация нуждается в проверке). Эти скрипты могли бы бросить новый и, не исключено, неожиданный свет на деятельность русской эмиграции в СССР и на подсоветскую жизнь вообще.

О попытках агитационного воздействия эмиграции на СССР в 30-е гг. известно еще меньше. Благодаря разысканиям сотрудника Радио «Свобода» Михаила Соколова стал известен следующий факт: в 1933–1934 гг. из Праги велись радиопередачи на русском языке. Инициатором и душой их был эмигрант Борис Алексеевич Евреинов, до того – руководитель русских групп (не связанных с НТС), тайно ходивших через границу в СССР. Что особенно удивительно, Соколов нашел в фонде МИДа Чехословакии в «Пражском архиве» ГАРФа два письма из СССР с похвалами «музыке» из Праги. Он же обнаружил упоминание об этих передачах в мемуаристике: в книге Ю. А. Лодыженского «От Красного Креста к борьбе с Коммунистическим интернационалом» (М., 2006) есть свидетельство немецкого консула в Киеве о том, что «радиопередачи Евреинова пользовались на юге России совершенно исключительным успехом и приводили в неистовство советчиков» (с. 426). Радиовещание на СССР предпринималось в 30-е гг. и в других местах русского рассеяния. Есть устные рассказы о таком вещании из Маньчжурии, Финляндии и Польши. Слово за историками, которые доберутся до точных данных.

В советском документальном фильме «Заговор против Страны Советов» (1984, ЦСДФ) режиссера Е. Вермишевой (сценаристы М. Озеров и В. Севрук) среди прочих (и достаточно известных) примеров рассказывается о некоей группе Георгиевского (не Михаила Георгиевского, расстрелянного в СССР в 1950 г.), тайно проникшей в СССР и готовившей – ни более ни менее – захват Кремля. Дело было в 30-е гг. Были показаны лица заговорщиков (примерно десяти), включая прелестную женщину, все они были из Франции. Не исключено, что в архивах хранится некоторое число других подобных дел.

В марте 1935 г. СССР продал новообразованному государству Маньчжоу-Го Китайскую Восточную железную дорогу. Сразу после этого тысячи русских харбинцев, имевших отношение к КВЖД (и потому обязанных иметь советские паспорта), были вместе с имуществом вывезены в СССР и по возможности рассеяны по стране. Два года спустя, согласно тайному приказу НКВД № 00593 от 20 сентября 1937 г., множество этих харбинцев были арестованы по обвинениям в шпионаже и контрреволюционной деятельности. Причины понятны: дух и настроения эмиграции, которые они привезли с собой, были сочтены слишком опасными. Сыграло роль и вышеупомянутое имущество – слишком броское для быстро нищающего СССР, но соблазнительное для номенклатурных товарищей. К счастью, репрессиям подвергся далеко не каждый харбинец – вопреки тому, что иногда утверждается. Но где бы они ни находились – в лагерях или на воле, – харбинцы много лет невольно (а то и вольно) вносили свою лепту в подрыв устоев коммунистической утопии. Они чем-то смущали и вводили во искушение всех – и сотрудника «органов», и рабфаковца, и «усомнившегося Макара».

Четыре и пять лет спустя число таких людей увеличилось стократно. Вместе с благоприобретенными в 1939–1940 гг. территориями – Литвой, Латвией, Эстонией, Западной Белоруссией, Западной Украиной, Северной Буковиной и Бессарабией – Советскому Союзу достались и миллионы живших там людей. (Что до Карельского перешейка, он отошел к СССР без жителей.) Участь их была очень разная. Подверглись репрессиям, в первую очередь высылкам, тысячи человек, есть сведения о расстрелах эмигрантов во Львове. Тем не менее большинство пострадало лишь от советизации как таковой, что тоже, конечно, совсем немало. С началом войны многие эвакуировались вглубь СССР, преимущественно в Среднюю Азию, и не все потом смогли вернуться обратно. Кто-то попал туда после «отсидки», другие застряли в местах своей ссылки после ее отбытия.

Естественно, мы больше знаем о судьбах людей той или иной степени известности. Художник Николай Богданов-Бельский остался в Риге, поэт Игорь Северянин – в Таллине, философ Лев Карсавин – в Каунасе. «Король танго» Оскар Строк попал в Алма-Ату (тогда как Александр Перфильев, истинный автор его шлягеров[28]28
  См.: Мы жили тогда на планете другой… Антология поэзии русского зарубежья. 1920–1990. В 4 кн. Кн. 2 – М., 1994. С. 424.


[Закрыть], предпочел Ригу не покидать). Борис Энгельгардт, один из руководителей Февральского переворота, первый революционный комендант Петрограда, был отправлен в административную ссылку в Хорезмскую область Узбекистана, где и пробыл до конца войны. Историк же Роберт Виппер переехал в Москву, стал профессором МГУ и МИФЛИ, а в 1943 г. был избран действительным членом Академии наук СССР минуя ступень члена-корреспондента. Советская власть была не без причуд.

Для обсуждаемой темы интереснее всего те эмигранты, которых судьба разбросала по просторам СССР. Среди множества высланных и ссыльных, которыми густо населена замечательная мемуарная (с изменением имен) книга Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени» (М., 2001) о степном городке в Казахстане конца 40-х – начала 50-х, фигурирует бывший дипломат Крышевич, «попавший в Чебачинскпосле добровольного присоединения Латвии» (с. 67) и ставший в этой глуши учителем немецкого. Он рассказывает своим ученикам – быть может, неосторожно, но без последствий – немало интересного о «заграничной» жизни. Общественная роль подобных людей была значительнее, чем принято думать.

3. Сороковые годы: вопреки всему

Сороковые годы, с точки зрения воздействия эмиграции на СССР, оказались много продуктивнее тридцатых: они принесли сотни тысяч живых человеческих контактов – и внутри СССР, и в странах, куда пришла Красная армия. Есть много рассказов о встречах с эмигрантами в Болгарии, Югославии, Польше, Чехословакии, Румынии. Победители везли домой не только радиоприемники, меха, аккордеоны и фарфор, к весьма ценимым трофеям относились патефонные пластинки с русскими записями. Некоторые интеллигентные офицеры целенаправленно искали русские книги и журналы.

В 1943 г. на родину, через Владивосток, прибыл Вертинский, и запрет (и без того мало соблюдавшийся) на его песни был негласно снят. Актриса Окуневская вспоминала первое выступление Вертинского в ВТО. По ее словам, люди чуть ли не с люстр свисали. Спев одну песню собственного сочинения о Сталине (с такими словами: «Над истерзанной картой России поседела его голова»), Вертинский более ни в чем себя не ограничивал, исполняя песни на слова «контрреволюционеров» Николая Гумилева, Георгия Иванова, Саши Черного, Тэффи. Спросим себя – что мог унылый «социалистический реализм» противопоставить всего лишь строчке: «Мне снилось, что сердце мое – колокольчик фарфоровый в желтом Китае»?

Война явочным порядком сняла запрет с многих эмигрантских песен, а мало что может сравниться по силе воздействия с песней. В ресторанах подгулявшая публика непременно заказывала лещенковскую «Здесь под небом чужим». В сочетании с винными парами песня заставляла слушателей становиться на несколько минут эмигрантами. Впрочем, оркестранты могли из осторожности отказаться.

Промежуток между летом 1945-го и началом 1947 г. можно назвать временем советской идеологической оттепели (слабенькой, но все же) по отношению к эмиграции. Стало можно хвалить отдельных покойных ее представителей (Шаляпина, Рахманинова), появились – неслыханное дело! – рецензии на книги русских ученых, живших за рубежом[29]29
  С. П. Толстов. Древнейшая история СССР в освещении Г. Вернадского. // Вопросы истории. 1946, № 4; М. Н. Тихомиров. Славяне в «Истории России» проф. Г. Вернадского. // Вопросы истории. 1946, № 4.


[Закрыть]. Но особенно забываться советская власть, разумеется, не давала. Прилагательное «белогвардейский» и через четверть века после окончания Гражданской войны оставалось страшным обвинением[30]30
  Судебный процесс по делу руководителей антисоветских белогвардейских организаций, агентов японской разведки атамана Семенова, Родзаевского и др. // Правда, 1946, 28 августа.


[Закрыть].

В некотором противоречии с такой установкой Президиум Верховного Совета СССР объявил 14 июня 1946 г. амнистию «участникам белых движений», открыв им возможность возвращения на родину. Зачем коммунистическая власть заманивала к себе столь ненадежную и подозрительную, с ее точки зрения, публику, как эмигранты, – еще не разгаданная тайна. Но она заманивала. Возможно, в обескровленной стране остро встали вопросы демографии и недостатка специалистов. Так как главным центром эмиграции был Париж, туда вскоре были посланы агитировать за возвращение, в числе других, архиепископ Рязанский и Касимовский Димитрий (Градусов), писатели Илья Эренбург и Константин Симонов, последний с женой, актрисой Валентиной Серовой. На одном из обедов, где Симонов расхваливал СССР (по рассказам, присутствовали Бунин, Ремизов, Борис Зайцев, Адамович и еще с десяток человек), Серова улучила момент, когда муж вышел, и тихо произнесла: «Не верьте ни одному слову». Она была женщина без тормозов и по возвращении домой, можно не сомневаться, рассказала друзьям немало новостей о парижской эмигрантской жизни, а в писательско-богемной среде запретные сведения всегда расходились мгновенно.

Между 1946 и 1949 гг. только из Франции на родину вернулось не менее десяти тысяч человек. Ехали и из других стран. Наталья Ильина (покинувшая Шанхай) часто вспоминала, как незнакомый мужчина на вокзале в Омске, узнав, что она из эшелона «возвращенцев», сказал: «Не бойся, барышня! В своем отечестве не пропадешь». В ее случае он оказался прав, но многие угодили в лагеря – редко сразу, чаще через два-три года Большинство, конечно, избежало этой участи, но почти все попали в ужасные бытовые условия. Но странно устроена жизнь: имплантация «возвращенцев» в советскую почву, такая мучительная для них самих, стала подарком судьбы для многих людей из их нового окружения, особенно в провинции. Люди из другого мира, но при этом русские, порождали в их головах как минимум классическую «сшибку», по Павлову, а еще чаще становились живым подтверждением того, о чем они уже давно догадывались.

Советская власть, от большого ума, сама позаботилась об этом. Чувствуя, что «возвращенцы» заражены чуждым духом, она не допускала их, за редкими исключениями, в столицы, и без того зараженные инакомыслием, а расселила по городам периферии. Чем удачно повысила тамошний уровень скепсиса и свободомыслия. Недавно умерший Василий Аксенов рассказывал, что он не стал бы тем, кем он стал, если бы в послевоенной Казани не поселили джазовых музыкантов из Харбина.

А реэмигранты все прибывали. Возвратились и получили кафедры епископ Иоанн (Лавриненко) из Чехословакии (в 1945 г.), епископ Алексий (Пантелеев) из США (в 1946 г.), митрополит Вениамин (Федченков) из США (в 1947 г.), епископ – бывший – Сан-Францисский и Калифорнийский Антоний (Васильев) из США (в 1952 г.), митрополит Серафим (Лукьянов) из Франции (в 1954 г.). Только из Китая в послевоенные годы вернулись: митрополит Нестор (Анисимов), архиепископ Виктор (Святин), архиепископ Ювеналий (Килин), архиепископ Никандр (Викторов), архиепископ Дмитрий (Вознесенский), архимандрит Гавриил (Огородников)[31]31
  Владимир Русак. История российской церкви. – [Джорданвиль, США], 1993. С. 448.


[Закрыть]. Не говоря уже об архиереях и священнослужителях не столь высокого уровня. Кое-кто из них, правда, оплатил свою доверчивость годами заключения, но не надо думать, что те, кого сия чаша миновала (а их было все же большинство), вели себя на родине как овечки.

На СССР тех лет (да и никаких лет) нельзя смотреть как на единообразно устроенный мир. В одном и том же 1950 г. здесь с почетом принимают прибывшего из Аргентины скульптора Степана Эрьзю и упекают в северные лагеря философа Льва Карсавина, уже десять лет как не эмигранта, а скромного профессора каунасского Художественного института. Эрьзю награждают орденом, Карсавин умирает на нарах. Найти здесь логику трудно.

В 1946–1948 гг. шла активная репатриация в СССР армян, их въехало тогда от 60 до 100 тыс. человек – цифры противоречивы, – причем некоторая (малая) часть этих армян была людьми русской культуры. Репатриантов размещали в основном в Армянской ССР, но небольшую часть направили в другие места – в Среднюю Азию и даже в Сибирь. В 1948 г. из Франции были высланы (!) в СССР несколько сот слишком активных, на вкус французского МВД, «большевизанов», взявших советские паспорта, но при этом не собиравшихся на коммунистическую родину. Между 1945 и 1949 гг. не иссякали добровольные (и не очень) переселенцы из Маньчжурии. После того как в Китае победили коммунисты, поток был на некоторое время остановлен.

«Советские люди» 40-х и 50-х гг. никогда не могли взять в толк, почему эмигранты возвращались. Замечательно, что для их сознания такой естественный резон, как тоска по родине, был полной ерундой – его с насмешкой отвергали все без исключения. Одно это уже блестяще свидетельствует о мировосприятии людей того времени и степени их доверия к советской пропаганде. Смесь страха и неодолимого интереса к «возвращенцам» блестяще описана в мемуарах Н. А. Кривошеиной «Четыре трети нашей жизни» (М., 1999)[32]32
  Рецензия: Александр Горянин. «Мы не жалели о пройденном пути…». Новый мир, № 2, 2000 (также: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2000/2/goryan.html).


[Закрыть]. Практически возле каждого из них складывалось свое окружение, которое жадно ловило каждое его слово (если он был разговорчив) и трогательно боролось за его внимание.

4. Поверх барьеров

Первого марта 1953 г. начались передачи радио «Свобода» (первоначально «Освобождение»). Политическую позицию и физиономию радио во многом определил созданный годом ранее Координационный центр антибольшевистской борьбы во главе с известным политическим деятелем эмиграции профессором С. П. Мельгуновым. Первые же слова новой радиостанции, прозвучавшие в эфире, были таковы: «Соотечественники! С давних пор советская власть скрывает от вас самый факт существования эмиграции… В тех редких случаях, когда советская власть бывает вынуждена что-то о нас говорить, она честит нас не иначе, как «белобандитами», «реакционерами», «реставраторами» или «наемниками англо-американского империализма». Она тщательно скрывает тот факт, что в подавляющем большинстве современная эмиграция стоит на демократических позициях… В эмиграцию пришли сотни тысяч новых выходцев из СССР, по преимуществу крестьян и рабочих. Среди них немало вчерашних комсомольцев, партийцев, солдат и офицеров армии… Мы хотим, чтобы вы знали, что, живя за границей, в условиях свободы, мы не забыли о своем долге перед родиной. Мы противопоставляем этому строю принцип последовательного народовластия, впервые провозглашенного у нас Февральской революцией»[33]33
  http://archive.svoboda.org/50/Files/1953.html#1953-1.


[Закрыть].

На волнах «Свободы» в первые годы ее существования прозвучали голоса множества известных эмигрантов. Среди них были дочь Льва Толстого Александра, писатели Борис Зайцев, Георгий Адамович, Глеб Струве, Гайто Газданов (в эфире выступал под псевдонимом Георгий Черкасов), Иван Елагин, историки Георгий Вернадский, Сергей Мельгунов, Сергей Пушкарев, Владимир Вейдле, актриса Московского Художественного театра Екатерина Рощина-Инсарова, художники Мстислав Добужинский и Юрий Анненков, последний свободно избранный ректор Московского университета Михаил Новиков, создатель первых вертолетов Игорь Сикорский, изобретатель кинескопа Владимир Зворыкин. Позывными радиостанции стали звуки «Гимна свободной России» композитора Александра Гречанинова, – гимна, написанного им на следующий день после Февральской революции на слова Константина Бальмонта (оба стали эмигрантами). Гимн остался никем не утвержденным – Государственной думы уже не было, Временное правительство не имело на то полномочий, но даже в 50-е гг. немало людей в СССР, связанных с музыкой, знали, что это за мелодия (в эфир она шла без слов), и по секрету объясняли друзьям и знакомым.

Радиостанцию вполне можно было ловить на большей части территории СССР. Глушилки накрывали своим зонтом лишь крупные города. Впрочем, и в них можно было кое-что услышать – коммунисты глушили так же, как делали многое другое: халтурно. Довольно скоро советский агитпроп понял, что делать вид, будто ничего не происходит, нельзя, пора «давать отпор». Сезон «отпора» открыл первый секретарь Союза писателей СССР А. А. Сурков. Выступая на закрытии Второго съезда советских писателей в 1954 г., он сказал: «Враги нашей родины и нашей литературы не дремлют. По случаю нашего съезда из мусорной корзины истории был вытащен белоэмигрант Борис Зайцев, исторгнувший с бессильной злобой в белогвардейский микрофон свою словесную отраву».

Пятидесятые годы, особенно после смерти Сталина, стали переломными к новому времени. Освобождались те реэмигранты, которые угодили в тюрьмы и лагеря и там уцелели; были впущены в страну другие, проведшие несколько лет в своеобразном «карантине» в ГДР или в Праге (пример: писатели Антонин Ладинский, Дмитрий Кобяков, Юрий Софиев); внутри Советского Союза многие смогли сменить место жительства на более приемлемое. В связи с победой коммунистов в Китае СССР почувствовал себя обязанным «ликвидировать остатки русского колониализма на китайской земле», в связи с чем в 1952–1953 гг. произошла повторная уступка КВЖД (проданная было в 1935 г., эта железная дорога – вместе с Южно-Маньчжурской железной дорогой от Харбина к Порт-Артуру – вновь стала советской собственностью в августе 1945-го), что породило последнюю волну «кавэжединцев».

В уже упоминавшейся книге Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени» фигурируют несколько «возвращенцев». Один из них, учитель физики Баранов, «приехавший с КВЖД, а до этого живший в Харбине, веселый, мелкокудрявый, носивший роскошную серую тройку японского шевиота» (с. 303). Это начало 50-х, казахстанская глушь. Уже в Москве, в середине 50-х, соседкой повествователя по столу в знакомом доме оказывается «седая дама с трясущейся головой, в наколке со стеклярусом. прожив последние сорок лет в Париже, она по-русски говорила плохо» (с. 324–325). Чудаков вспоминает и первую лекцию (в 1955 г.), прочтенную на филфаке МГУ только что вернувшимся из эмиграции И. Н. Голенищевым-Кутузовым. Полагая, что он выступает «перед теми, кто в подлиннике читает великого флорентийца», князь-филолог несколько минут говорил о Данте по-итальянски, покуда не был остановлен заведующим кафедрой. Трудно учесть «штучные» возвращения из разных концов мира. Один из заметных примеров – Юрий Николаевич Рерих (1957).

Огромной сенсацией стала напечатанная «Новым миром» в 1957 г. книга Льва Любимова «На чужбине». Это вовсе не «книга воспоминаний», как утверждает «Краткая литературная энциклопедия». Несмотря на некоторую долю личного, «На чужбине» – настоящий путеводитель (для своего времени и своего места, разумеется) по русской эмиграции. Любимов, сам вернувшийся из Франции в 1948 г., первым сумел рассказать о сотнях человеческих и литературных судеб.

Книга Любимова позволяла каждому дорисовать параллельный русский мир – с охватывающей весь глобус географией, своей литературой, музыкой, живописью, со значительными, а главное, свободными личностями, их идейными исканиями, вкусами, понятиями, – мир, не идущий ни в какое сравнение с окружающим читателя советским убожеством. Твердое знание, что этот мир существует, а значит, возможен и внутри страны, стало для многих интеллигентов в СССР психологически спасительным.

Во второй половине 50-х разоблачительные статьи направлялись уже не против эмиграции вообще, а лишь против ее «реакционной» части, «выброшенной на свалку истории». Намек следовало понимать так, что есть и хорошая эмиграция, пусть даже заблудшая. Это подчеркивалось, в частности, изданием в 1955–1956 гг. «Рассказов» и пятитомного собрания сочинений Бунина, к тому времени уже покойного, и статьями к его 85-летию. Идеологические товарищи, к счастью, не разглядели, какую опасность представляет этот певец убитой большевиками красоты. Что же касается «реакционеров», их изобличали исправно, но как-то вяло – достаточно прочесть фельетон все того же Льва Никулина «Новые сенсации г-жи Курдюковой»[34]34
  Литературная газета, 29 апреля 1958 г.


[Закрыть] о книге Зинаиды Шаховской «Моя Россия в обличье СССР». Но для умевших разгадывать советские тексты это по-прежнему была драгоценная информация.

Тогда же густо пошли статьи о происках махровых антисоветчиков из НТС. Происки и впрямь имели место. На украшающих статьи снимках красовались книги и журналы, тайно ввезенные в СССР обманутыми моряками советского торгового флота, уже понесшими заслуженную кару. Печатная контрабанда была уложена так, чтобы заголовки были видны не полностью – ведь даже они содержали в себе страшный идеологический яд. Вид этих книг, их белые обложки, непривычные (так и хотелось сказать «антисоветские») шрифты, «полуобнаженные» названия – все это порождало у любого нормального человека нестерпимое, почти эротическое желание прочесть их любой ценой.

Сошлюсь на «Очерки изгнания» Солженицына. «В СССР годами нас стращали НТСом как самым ужасным пугалом, отчего думать надо, что советская власть их все-таки побаивалась: ведь единственная в мире организация против них с открытой программой вооруженного свержения…» Солженицын считал, что «если кто в эмиграции еще и держал какой-то обмен с кем-то в советском населении, то именно НТС».

Пятидесятые – время первых визитов в СССР эмигрантов, защищенных иностранными паспортами или дипломатическим иммунитетом. Так приезжали, среди прочих, Вадим Андреев (писатель, сын Леонида Андреева), Давид Бурлюк, Зинаида Шаховская, Роман Якобсон, Владимир Сосинский-Семихат (заведующий Стенографическим отделом ООН), некоторые неоднократно, – специально ради общения со старыми и новыми друзьями. Рассказы приезжих расходились как круги по воде, достигая самых неожиданных уголков страны.

Обсуждая вопросы «импорта» эмигрантов – как в 1935, 1946 или 1954 г. – или их «инкорпорации» – как в 1939, 1940 или 1945 г., – советское руководство всякий раз должно было задумываться, не внесут ли они идейное разложение в чистые советские души. Оглядываясь назад, можно со спокойной совестью сказать: эмигранты внесли достойный вклад в идейное разложение «советского человека». Без них это разложение шло бы медленнее.

Те, кто говорит о невозможности влияния диаспоры на метрополию в тридцатилетие между 1930 и 1960 гг., по умолчанию исходят из того, что общество в СССР было в этот период контуженным и обездвиженным, а страна в целом – большой серой дырой. Но это полностью неверно. Миллионы (не тысячи, а миллионы!) людей сомневались и недоумевали, размышляли и делали выводы, жадно ловили информацию и малейшие признаки перемен. Историческая Россия проступала сквозь советскую коросту, и очень важно, что имелись живые люди, всей своей сутью подтверждавшие, что это не мираж.

(Добавление уже из другой эпохи. В Москве существует сложившаяся еще в начале 90-х неформальное содружество иностранцев русского происхождения. Потомки эмигрантов первой и второй волн, едва рухнул коммунизм, а некоторые и в преддверии его обрушения, стали приезжать в Россию на работу и на жительство, многие обзавелись здесь вторым паспортом. Наиболее сплоченные собираются дважды в год в одном из ресторанов, принадлежащих выходцу из Венесуэлы Ростиславу Вадимовичу Ордовскому-Танаевскому. Обеду обязательно предшествует общая молитва, а первый тост всегда за Россию. «Местных» тоже радушно приглашают, и я не раз замечал, какое ошеломляющее впечатление производит все это, а также послеобеденное пение под гитару полковых песен времен балканского похода и Первой мировой на тех из них, кто попал в компанию впервые. Некоторые уходят другими людьми. Благотворное воздействие Второй России продолжается.)