Текст книги "Легкий бред в формате дзен"

Автор книги: Александр Щеголев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Зеркальная гладь прошлого:

...Все и всегда ты делал сам. Даже несмотря на свою вечную невезучесть. И руку, бросая снежок, ты ломал, и очки в выгребную яму ронял... Но чего мы только не вытворяли в отсутствие твоих родителей – если б знали они, из дому боялись бы на минуточку выйти! Ты был лидером, а я – так, привесок, подпевка. Хвостик. По двенадцать лет нам было... Кидали мы порох на раскаленную сковородку – не горстями, конечно, Боже упаси! По одной, по две, по три порошинки за раз, не больше. Ослепительные искры взлетали к потолку, как праздничный фейерверк. Микроскопические ракеты. Завораживающее зрелище. Порох изымался из полусгнивших патронов времен Второй Мировой, которые мы собирали летом на полях былых сражений. Железо сгнивало, а порох почему-то нет. Вынув начинку из гильзы, мы ее сушили. Немецкий порох – маленькие пластиночки квадратной формы. Советский маленькие колбаски-цилиндрики. Советский летал заметно лучше, и потому ценился выше. Ты кидал боезапас на сковородку и преспокойно стоял рядом, наблюдал. Я кидал и отбегал в сторону, боясь, что искра в глаз попадет, или пугливо приседал возле плиты, – но ты никогда надо мной не смеялся... И вот однажды выменял ты где-то здоровенный авиационный патрон, более похожий на снаряд. Может, и вправду снаряд? Сантиметров десять в длину. И пороху, должно быть, там было немеряно, и порох, должно быть, там какой-то особый, новый... Это был праздник. Но как подступиться к шкатулке с драгоценностями, как вскрыть ее? Патрон на удивление хорошо сохранился, никаких следов коррозии. И гильза, и пуля – устрашающей заостренной формы... Вынуть пулю, предложил я. Плоскогубцами. Зажать гильзу в тисках и... Сказано – сделано. Ты прикручиваешь тиски к папиному письменному столу, закрепляешь в них патрон, а я – жмусь на диване в противоположном конце комнаты. Ты дергаешь плоскогубцами, дергаешь – ноль эффекта. Прикипело, выносишь ты приговор. Надо по краям пулю оббить. Идиот, кричу я, вдруг она разрывная? Лучше в самой гильзе дыру проделать и весь порох ссыпать. Чем проделать? Да хоть гвоздем. Патрон уже закреплен, молоток и гвозди – в ящике под шкафом... И работа закипает вновь. Ты колотишь молотком по гвоздю, пробивая в гильзе дыру, а я бегаю по комнате с одной мыслью: лишь бы не грохнуло. Как вдруг... Готово! – радуешься ты. Смотрим. Отверстие, увы, получилось с загнутыми внутрь краями – хоть и немаленькое оно, порох никак не желает высыпаться. Порох-то здесь и вправду был особенный – необычайно крупные такие колбаски. Не вытряхивались, зараза! Надо пилить, сказал тогда я в отчаянии. Взять ножовку по металлу... Работал, разумеется, опять ты, а я выскочил из комнаты. Очень хотелось сбежать из квартиры, но стыд не позволил. Минут пять длилась эта пытка, и капризный патрон сдался-таки! Слышу – зовешь ты меня. Увидел я результат наших совместных трудов и чуть в штаны не наделал от страха. Что ж ты, идиот, говорю, так близко от пули пилил?! Подальше от горловины не мог? Кто же знал, что она такая длинная, улыбаешься ты. А пуля, между прочим, на самом деле оказалась непростой – некое серое вещество было залито в оболочку. Пошла бы ножовка буквально на миллиметр левее... К тому же металл в месте распила раскалился – не дотронуться. Вот в такие опасные игры, было время, мы с тобой играли... Порох, добытый из авиационного патрона, как выяснилось, летать со сковородки наотрез отказался. Просто сгорал, издевательски шипя – и всё удовольствие. Полный облом. Мучения были напрасны. Но дело совсем в другом. В тот раз – да, обошлось, и даже твоя врожденная невезучесть решила постоять в сторонке, хихикая в кулак. Через неделю стало ясно, почему. Через неделю мы с тобой взялись осуществить в ванной запуск баллистической ракеты из наземного положения...

Время стремительно уходит, я чувствую это каждой клеткой умирающей плоти. Признание – вот катарсис, который нам всем нужен. Катарсис, дети – это очищение. Поэтому я вынимаю диктофон и включаю запись на воспроизведение. Некоторое время слушаем молча. – Голоса персонажей всем понятны? – уточняю на всякий случай. Идея Шакировна едва сдерживается, чтобы не вскочить. – Вы его что, пытали? – атакует она меня. – Почему Андрей Гаврилович так странно слова выговаривает? У нее почти истерика. Да что там, истерика и есть. Впервые вижу, чтобы эта стальная женщина потеряла самообладание. Еще мгновение, и она снова бросится на меня... – Нет, просто у него песок во рту, – максимально спокойно вру я. – Перед интервью мы с ним немножко по земле покатались. В остальном – все в рамках закона. Бдительность, Клочков, бдительность. Третий глаз, "спинной мозг"... Дослушиваем запись без приключений, и я выключаю диктофон. – Дальше, – сипло просит Щюрик. – Дальше профессора не стало, – говорю я. – Это случилось уже без слов. Они осмысливают услышанное. Я жду. Время стремительно уходит... – Ты, вообще, понял, о чем была речь? – обращаюсь я к Щюрику. Барский тупо молчит. Куриная кожа его так называемого лица быстро приобретает гнилушный оттенок. – Это ложь! – кричит женщина. – Я не знаю, что это за трюк, но это же чушь собачья! Кого она хочет убедить? Меня? Или своего недоделка-мужа? Я решительно возвращаю себе инициативу. Я вновь обращаюсь к мужчине, только к нему, ибо для него и были сохранены эти предсмертные откровения. – Да, Щюрик, да. Несмотря на технические ухищрения, ты упустил, что половая связь между твоей женой и господином Русских все-таки существовала. А проморгал ты это не только потому, что он имел ее довольно редко. Он имел Идею Шакировну в гинекологическом кресле, идиотик ты мой! Игра у них была, у профессора и медсестры – якобы осмотр. "В доктора". Медсестра подыгрывала похотливому козлу. Главное, на полном серьезе, никаких смешков или, там, оргастических стонов! Какая гадость... Нравилась ли ей эта игра? Может, и нравилась, выгоды-то для нее вроде бы никакой. А ты, растяпа, если и ловил в свой приемник каждое слово, думал – работают люди... Эй, Равновесие-то держи, держи! Женщина встает. – Всем понятно, что это фальшивка, – брезгливо цедит она. – У вас навязчивая идея, Димочка. Вы силой заставила Андрея Гавриловича оклеветать и себя, и других. Зачем? Лучше ей было этого не говорить. Лучше ей было не швырять в меня вопрос "зачем". – Повернитесь, – прошу я. – Что? – Спиной ко мне. Исполнено без возражений. Лишь плечами гневно передернула. "Навязчивая Идея"... Я подхожу сзади и обнимаю ее. Время застывает. Реакция женщины непредсказуема. Она не вздрагивает, не возмущается, не спрашивает: "Что это значит". Она просто сползает обратно на пол, ускользая из моих неловких объятий. Я присаживаюсь рядом. – Раздевайтесь, – говорю я ей. Она как будто не удивляется. – Зачем? Опять "зачем"! – Вы не верите в "жучков"? Поищем вместе. Может, тогда и в диктофонную запись поверите. – Отчего же, в "жучков" я готова поверить. А диктофонная запись все равно не для меня приготовлена. Какая разница, верю я в нее или нет? – Вы, медики, – привожу я новый аргумент, – люди двойных стандартов. Вы с удовольствием осматриваете всех, кого пожелаете. "С удовольствием" – это ваше выражение, припоминаете? Так почему бы кому-то не осмотреть и вас? С тем же чувством. – Не хочу, – отвечает она резко. Ну что ж... Я принимаю решение. Я угрожающе распрямляюсь. – Рассказать, что сейчас сделает смертник, взявший в заложники эту семью? Он посадит вашего мужа на диван. Рядом посадит вас. Вы оба – связанные и беспомощные. Потом он найдет нож, в лезвие которого вы, сударыня, глядитесь вместо зеркала... кстати, этот нож – не выдумка? Я не заметил у вас в доме ни одного обычного зеркала... хотя, неважно. Что потом? Я... то есть он, маньяк-смертник, разложит на ваших коленях вашего же единственного ребенка, чтобы вы наблюдали хирургическую операцию в деталях... – Да хватит! – обрывает меня Идея Шакировна. – Что за книжные зверства... – неуверенной рукой она берется за пуговицы своей кофточки. Она мне подчиняется! – Леонид, ни в коем случае не снимай бак! – садит Щюрик из главного калибра. Слова взрываются, как снаряды. Он зажмуривается с таким ожесточением, что лицо его сворачивается в пространстве – словно пожирает само себя. Искусная компьютерная анимация. Мальчик под баком что-то неслышно бормочет. – Юбку тоже, – скучно напоминаю я. – И все остальное. – Если вы дотронетесь до меня, – громко (для мужа?) предупреждает меня моя новая ученица, – то, боюсь, вам придется исполнить все свои угрозы. Боюсь, чувство брезгливости сильнее моего страха. Но ведь у... убивать нас всех... вряд ли ваша цель? Что ты знаешь о моей цели, богиня, мысленно усмехаюсь я. Что ты знаешь о цепях, сковавших мучительный ряд наших перерождений? Истязала ли ты себя в поисках того Лучезарного кулака, которым разбиваются проклятые невидимые цепи? Поэтому – разденься и ступай за мной, куда бы я ни позвал... – Догола, уважаемая Идея Шакировна, – укоризненно говорю я, и пока она устраняет недоделки, сообщаю классу: – Контрольная работа! Вспоминаем весь пройденный материал! Увожу женщину в детскую комнату. По ходу дела зачитываю текст из записной книжки – вместо задания: – Раз болезни и женщины существуют, надо ими переболеть. Идите к постелям больных и женщин. И те, и другие ищут лишь того, кто способен перенять их Карму... Щюрик, оставшийся в спальне, издает звуки, мало похожие на человеческие. Ида шагает впереди меня – каменная, восхитительно неестественная. Как часто я воображал это роскошное тело, которым так и не смог обладать! Вот сейчас – воспользоваться бы... Какая злая ирония. Организм мой необратимо отравлен. И кем? Ее же мужем... Первое, что любая интоксикация убивает в мужчине – это половую функцию. Так природа защищается от нездорового воспроизводства. Что же говорить о моем запредельном случае? – Прикройся чем-нибудь, – разрешаю я, когда мы остаемся одни. Она потрясена. Не верит своим ушам. – И так тошнит, – поясняю я. – И без тебя. Из кроватки выдернута простыня – взлетает под потолок и стремительно закручивается вокруг ожившей статуи, скрывая от глаз никчемные подробности. Все, конец эротическому эпизоду. Пронесшийся по комнате ветерок приносит некоторое облегчение. – Неужели этот кошмар только из-за того, что я тебе не дала? – осторожно начинает Ида. Более убогого высказывания я не мог вообразить. Моя Идея, сделанная из плоти и крови, вдруг оказывается маленькой и пустой, ненастоящей. А ведь я всегда произносил это могучее слово с прописной буквы... – Когда-то я был уверен, что познать женщину своей мечты, это шаг к самосовершенствованию, – по возможности ровно отвечаю ей. – Но когда ты... не дала... я понял, что отказаться от тебя – куда бoльший шаг, настоящий рывок. – Тогда зачем этот трагифарс? – она поправляет простыню на груди. Я отвожу взгляд. Не хватало еще, чтобы меня и вправду стошнило. – Когда ты выбрала себе в мужья урода, я подумал, что ты тоже занимаешься познанием себя. Твой выбор – это был дзен такой глубины, до которой даже я в то время еще не доныривал. – Дзен? – пользуется она сменой темы. – Это твоя философия? – Ни в коем случае. Дзен – состояние, а философия – всего лишь наука. Ну, в общем, теперь это неважно... Ты любишь Барского? – Любишь? – удивляется Ида. – Я – его. Безо всяких "любишь". Не так ты спрашиваешь. – А как надо? – Надо: "Ты чья?" Мне весело от ее наивности. Иллюзии относительно госпожи Барской и без того уже рассыпались в труху, но я все же достаю драгоценную книжку, открываю нужный текст: – "То, что кажется твоим – не твое, то, что кажется не твоим – ничье. Какие могут быть претензии у человека на атом золота? Почему же он претендует на личное обладание сотнями миллиардов подобных атомов?" – Смешно. Кто это сказал? – Неважно. Последний вопрос: почему именно Щюрик? Ей-богу, до сих пор не могу этого понять. – Тебе правду? Правду ли мне? Ох... А для чего еще я принес и принял столько страшных жертв, как не ради этого простого слова? И женщина открывает мне правду. У Щюрика, ты не поверишь, феноменально волосатый глютеус! Весь целиком, как у зверя... Глютеус? Ну, это... зад по-русски. И не только зад! Абсолютно безволосая голова декомпенсирована растительностью в других, интимных местах. Медсестра со стажем, она никогда в жизни такого не видела. Тем он и взял ее – раз и навсегда... Будущие супруги познакомились, когда Щюрик попал в инфекционное отделение – с тяжелым гриппом. Была эпидемия. Всем поступающим автоматически пенициллин вводить начинали, чтобы осложнений не было. "Куда здесь колоть-то?" – растерялась молоденькая медсестра Ида, увидев редкостную попу нового пациента... Все отделение приходило полюбоваться на диковину. Простой врач-инфекционист Андрей Гаврилович Русских, который в то время еще не стал профессором и не взял под себя отделение гинекологии, – и даже лечащим врачом Щюрика не был, – тоже приходил, расспрашивал... Вот какая она бывает, правда. Сильная женщина, ставшая чьим-то атомом – из-за секундного помешательства. Порочный врач, любящий чудеса и диковины... Сочетается ли все это? Лихорадка охватывает меня. Пробой в мозгах. "Озарение", как выражаются психиатры, "инсайт", как пишут некоторые писатели, вставляя через страницу смачное словечко. Получил ли я правду? Похоже, что да. Вот только... "Я – не то", – постоянный ответ Во Го на мои вопросы "Кто вы?". Хороший урок тем, кому подавай точные ответы. Я искал состояние, а мне подсунули философию. Туфту. – Почему у Щюрика попа волосатая, если ему делали пересадку кожи? спрашиваю я по инерции. – Откуда лоскуты брали? – Не знаю, не любопытная. Я осматриваю комнату. Компьютер по-прежнему работает. На экране висит застывшая картинка: заяц в белом халате насадил на свой гигантский шприц монстроподобного микроба. Никуда от медицины не спрятаться, что за проклятье такое? – Тогда залезай на кровать. – На какую? – На детскую, – показываю я. – Других здесь нет. Женщина в легком ступоре. Я помогаю ей решиться: беру бесцеремонно под мышки и заталкиваю, куда сказано. – И что теперь? – осведомляется она, великолепно подбоченясь. – Мне опять раздеться? – У трупа нет эрекции, – говорю я. – Прыгай на кровати сама. – Прыгать? – Порхай, как бабочка. Ведь любишь бабочек, да? И кричи от нестерпимого счастья. Что-то есть в моем голосе, что помогает ей понять – беседы по душам закончились. Навсегда. Искры страха мелькают в ее больших глазах – впервые за это утро. – Что кричать? – "Да! Да! Да!" Или – "Нет! Нет! Нет!" "Еще, еще, еще!", "Дима, Дима, Дима!" На твой вкус, выбирай. – Димочка, пожалуйста... – лепечет она. – Пры-гай, – говорю я ей. – Кри-чи, – приказываю я. – Не испытывай судьбу, Идея Шакировна. Она покорно изображает страсть, не жалея ни детской кровати, ни голосовых связок. Я отворачиваюсь, чтобы не мешать этому интимному процессу. Я бы подкричал ей, да голова разламывается, мышцы лица чудят и поперхивание совсем жизни лишило. В паузе, переводя дыхание, она измученно спрашивает: – Зачем ты это придумал? – Сказано же, – отвечаю, – контрольная работа. – Для кого? – Для твоего мужа, конечно. И наконец Идея Шакировна понимает. – Ты чудовище! – успевает завопить она, прежде чем я зажимаю ей рот рукой, однако это помогает не вполне; она брыкается, она глухо воет в мою широкую ладонь: "Он же там... Он же там сейчас...", и я вынужден прекратить урок. Тащу женщину обратно в спальню – она держится за свою простыню так, словно в этой тряпочке – единственное ее спасение. – Лысик, лысик, между нами ничего не было! – вопит она, умудрившись укусить меня за руку. Я даю ей пощечину, однако она не унимается: – Не надо, лысик! Подожди, он разыграл тебя! Щюрик стоит, как стоял. Ничего не изменилось в его позе, в его опасной, чреватой многими сюрпризами позе. Я искренне изумлен: – Так ты не повесился? Счастливая жена кидается к мужу, но я срубаю ее порыв одним рефлекторным движением. Сюто-учи, удар ребром ладони. Она катится куда-то... я не смотрю. – Не повесился! – радуюсь я. – Ну, молодец... Слушай, я был уверен, что ты не выдержишь. Это же так просто – дернул ножкой, и конец унижениям. – Он тебя разыграл... – доносятся стоны откуда-то сбоку. Щюрик молчит и смотрит на меня. Мне в глаза – без промаха. Давно он не смотрел мне в глаза, мой бывший одноклассник, в виновности которого я неожиданно начал сомневаться. Я не отвожу взгляд. Позади меня – моя смерть. Впереди – Первопричина, которую должен узнать, первое звено цепи, которое я должен найти и разбить... Ладно, пусть он победит, думаю я и отворачиваюсь. В этом поступке – тоже моя победа... – От желания обладать ты пришел к познанию желания обладать, которое, будучи направлено на конкретный предмет Реальности, – я показываю на барахтающуюся в простыне Идею Шакировну, – дает истинное знание об этом предмете. А именно – непричастность его к тебе. – Сам придумал? – выплевывает "лысик". – Или твой виртуальный Вого?

Всплеск на зеркальной глади прошлого {КУРСИВ ВРЕМЕНИ}

...Что дает возможность признать разрушенным то или иное звено цепи Кармы? – писал Во Го, – Анализ собственной памяти. "Читайте книги о жизни людей, об их деятельности, – советовал я своим ученикам. – Читайте всё, но с единой мыслью – стремлением определить, что за что полагается..." Пришло время сказать эти слова самому себе, ибо анализ собственной памяти почти завершен. "Что за что полагается"? Мозгом предприятия был я, а ты, как обычно, был мотором, руками и тем, кто берет всю ответственность на себя. Испытание происходило в ванной комнате. Корпусом ракеты стала алюминиевая трубка для подводного плавания, отпиленная с двух сторон. Один конец мы наглухо заделали: крепко вбили круглую деревянную затычку и еще шурупом ее сбоку закрепили. Стабилизаторы вырезали из консервной банки и прикрепили к корпусу опять же шурупами. Другому концу трубки предстояло стать соплом: через него мы засыпали внутрь приготовленные заранее спичечные головки – коробков двадцать угробили, с запасом. Наконец, главное – спрыснули загруженное ракетное топливо бензином. Для верности... Много не лей, орал я на тебя. Ракеты не на жадности летают, двоечник! Бензин вообще не горит, горят только его пары! Воздушная смесь! Оставь в трубке воздух!.. Ты сделал все, как надо. Закупорил сопло куском пластилина, пропустил сквозь пластилин проводки системы зажигания, потом опустил ракету на дно ванной и аккуратно поставил ее на стабилизаторы... Двенадцатилетние сопляки, и вдруг – "запуск ракеты из наземного положения"! Такое бывает, господа родители, если фантазия ваших детей не признаётся за опасного и постоянно кружащего над вашей семьей демона, которого следует либо изгонять, либо хотя бы видеть. Провод системы зажигания был выведен наружу и оканчивался обычным штепселем. Штепсель предстояло вставить в розетку удлинителя, специально подтащенного из кухни. 220 вольт. Внутри ракеты случится короткое замыкание, искра, воспламенение горючей смеси... ну и далее – старт, отрыв... а чтобы чужую квартиру этим коротким замыканием не спалить, я впаял в шнур предохранители. Мой проект... Я – генеральный конструктор, ты – испытатель. Первый космонавт. Я жду на кухне, так было решено. Вся слава – тебе, я смирился с этим, когда оставлял тебя одного. Из снаряжения на "первом космонавте" были только очки в металлической оправе – именно они, вероятно, и спасли твои глаза... А потом был взрыв. Бензиновые пары не просто горят, господа родители – они взрываются; объясните это вашим детям. Но особенно эффектно рвется тара, в которой бензин хранится... Литровую банку с остатками горючего мы сдуру оставили там же, в ванной комнате. Вдобавок, готовя наше изделие к старту, ты пролил достаточное количество бензина – и на дно ванной, и на стиральную машину. Как же глупо это всё вышло... А потом я метался по квартире, не зная, что делать, выскочил на лестницу и начал ломиться к соседям. А потом были врачи, носилки, твои душераздирающие крики... и лицо, которое снилось мне много ночей подряд... и мой собственный нескончаемый крик: "Я же говорил ему накрыться тазом, говорил!.." Алюминиевая трубка воткнулась в потолок, и куски огня полетели вниз. Стеклянная банка с бензином, стоявшая на стиральной машине, взорвалась практически одновременно с пуском ракеты. Сжимая в руках штепсель шнура зажигания, ты прятался на четвереньках за чугунным бортом, но любопытство – оно ведь бывает сильнее даже инстинкта самосохранения. Вот и высунул ты свою кудрявую головушку. Ах, эти пикантные кудряшки, где они? Объект восторженного девчоночьего интереса... На голове твоей с тех пор не было больше волос. Вообще. Ни бровей, ни, ясное дело, усов. Не росли-с... А родители твои наконец спохватились и на корню подрубили наше с тобой плодотворное сотрудничество. Ты отстал на один класс, перешел в другую школу. Меня не подпускали к тебе столько лет, что мы успели забыть прошлое. Хотя можно ли забыть ТАКОЕ прошлое? Для тебя, как видно, это стало непосильной задачей. А для меня?

5. Коан в коане. (Сиамские близнецы делят между собой имущество подлеца)

Если Барский не виноват, почему он не взывает к справедливости, думаю я, присев на край разложенного двуспального дивана – поверх постельного белья. Почему не просит хотя бы о том, чтобы его из петли на минуточку вытащили, дали отдых измученным ногам? Он что, герой? Жить трусом, а умереть героем – как же это пошло... Я размышляю, сражаясь с распухающей в сознании дурнотой. Чтобы вскрыть гнойник, приходится воспользоваться записной книжкой – самым отточенным из всех режущих инструментов. – Если просят – делай, – читаю я сам себе. – Не просят – не делай, но пойми, почему не просят. В этом – независимость от Реальности, а не в глупом барахтанье в болоте причинно-следственных отношений. – Это о ком? – неожиданно интересуется Щюрик. – О тебе, конечно. Почему, черт возьми, ты ни о чем меня не просишь? – Потому что я – номер один, – он пытается засмеяться. – А ты – номер два. Тратить силы на отражение этого выпада? Нелепость. – Есть новая версия, – говорю я пленнику. – Минут пять назад появилась. Там, в детской комнате. Надеюсь, ты не против моих методов дознания? Вот послушай и подумай... Предположим, отравил меня не ты. Оно и правда – не справиться тебе с такой хитрой работой, как начинка конфеты спорами ботулизма. Тогда кому я помешал? С какой стати свет клином на мне сошелся, да так остро, что кому-то пришлось радикальные меры принимать? Не забывай, что конфету я принял не из чьих-то, а из твоих рук... Объяснить эти странности можно только тем, что дело, собственно, не во мне. Объектом атаки был вовсе не я. А кто? Давай зададим несколько вопросов. Кто из твоих знакомых, ныне покойных, был раньше опытным инфекционистом – еще до того, как принял отделение гинекологии? Чья рука, кроме твоей, могла подложить отраву в упаковку, которая мирно лежала в твоем кармане? Наконец, чьему тайному счастью мешал спятивший, больной ревнивец вроде тебя, Щюрик? – Это неправда, – говорит Идея Шакировна так, что стекла в секретере дребезжат. – Не верь ему, умоляю. Про меня и Гаврилыча – неправда. – Любой сговор, пока он не выплыл наружу – неправда, – спокойно парирую я. – Профессор и медсестра – как же это пошло. Одна таблетка – и нет проблемы. Любовники хотят избавиться от незадачливого мужа, а страдает посторонний человек. Пошло, господа. Куриная кожа на лице Щюрика натягивается так, что, кажется, вот-вот лопнет. – Ложь! – гремит Идея Шакировна. – Какая ложь! Да я, если захочу, супом его отравлю, и сто вскрытий не подтвердят мою причастность. С подвешенным к люстре человеком что-то происходит. Я наблюдаю за ним. Он, скосив взгляд, смотрит на свою жену; прерывисто моргая, он смотрит только на нее, только на нее... Работа его мысли почти вещественна. Красота фигур, рождаемых его сознанием, изумительна. – Логично, – говорит он вечность спустя. – В твоей новой версии, Димaс, почти нет противоречий, но есть один серьезный изъян: на самом деле все было не так. – Докажи, – требую я. – Зачем? Просто я знаю, как оно было и кто во всем виноват. Опять молчание. Вечность минует за вечностью. – Хорошо, я расскажу, – произносит Щюрик, как в прорубь ныряет. Я встаю. Неведомая сила поднимает меня с дивана, расправляет мне спину. – Это я тебя убил, – прыгает, бьется об лед его голос... Он сдался! Всё прежнее – забыто. Все версии на свалку. Краткий миг триумфа. Тот, чей мозг был орудием Кармы, тот, чья жизнь была всего лишь звеном, малой частью сковавшей меня цепи – сдался. Слабое звено надорвано... – Что же ты делаешь, дурак? – стучит руками об пол бывшая моя навязчивая Идея. – Димочка, умоляю вас, не верьте ему! – Я тебе всегда завидовал, – говорит Щюрик. – Я – лысик, юродивый. А ты вон каким супером стал. – Может, ты не мог мне простить, что в ванной был не я? – подсказываю я ему. – Думал, я тебя подставил? – И это тоже, – легко соглашается он. – Пусть. – Ты думал, я послал тебя в ванную, а сам струсил. Но ведь, вспомни, я вообще предлагал никому туда не ходить, а шнур зажигания продеть под дверью. Плюс к тому – я же приказывал тебе тазом накрыться! Приказывал? – Ты прав, все так и было, – соглашается он. Голос его трепещет. Вероятно, от стыда. – Ты думал, что я виноват в провале испытаний, – помогаю я ему. – Взрыв на моей совести, правда? – С бензином – да, твоя была придумка, – говорит он с вызовом. – Мне бы никогда в голову не пришло – ракета на бензине. – А пострадал почему-то ты один, – заканчиваю я его мысль. – Величайшая несправедливость. – С того дня – всё у меня наперекосяк! – кричит Щюрик. – Зато у тебя сплошное везенье! Чувство удовлетворения переполняет меня. Я словно шар, наполненный водородом. Можно к полотку взмыть, но можно и сгореть, если кто-то чиркнет сдуру спичкой. Я разрезаю ножницами бинты на его ногах. Я ослабляю натяг удавки, вытравив около метра шнура с крюка. Затем – усаживаю своего палача на диван и сажусь рядом, обняв его за плечи. Руки ему освобождать не рискую – не справлюсь с двоими, если они дружно взбесятся. Силы мои не те, нацеленность моя – уже не та... – Ну отчего же всё наперекосяк, – возражаю я. – Такую жену сумел отхватить! Жил бы и радовался. – Спасибо тебе за Русских, – вдруг говорит он. И плачет. И я вдруг тоже плaчу... Откуда только слезы взялись в смертельно обезвоженном организме? Священные капли влаги орошают мои стекленеющие глаза. Ком в горле пропускает несколько всхлипываний. Какое блаженство, какой подарок – перед самым Уходом. Мы сидим, сцепившись телами, как сиамские близнецы, и плачем каждый о своем... "Спасибо за Русских..." Ради этих слов стоило сделать все, что я сделал! – Твоя Идея, хоть и пишется с прописной буквы, готова осчастливить не только философов, – бросаю я в воздух жестокие слова. – Я знаю, Димaс, знаю. А у тебя какая идея? Дзен? – Дзен – не идея. Это состояние души. Это отрицание всего и одновременно утверждение всего. – Запомню. Спасибо тебе, Димaс. – Откуда у тебя брали кожу для пластической операции? – спрашиваю его, как брата. – Почему не с задницы? – С поясницы, – легко и естественно отвечает он. – И еще с боков, где ребра. Задница у меня тогда в прыщах была, да и родители почему-то воспротивились. – А конфету как ты исхитрился изготовить? – Конфета – ерунда, – дергает он плечом, словно отмахивается от глупого вопроса. – Я же из семьи врачей, если помнишь... Да и с женой ума поднабрался, она ведь тоже... из этих... Я очень виноват перед тобой, Димaс. – Не надо, Щюр. Ей-богу, не надо, я же тебя простил. Ты – всего лишь орудие, рукоять которого так далека от наконечника, что вообразить это расстояние страшно. – А ведь я наврал тебе, – усмехается он, ворочая затекшей шеей. – Помнишь, когда сказал, что раньше ты не был подлецом? Ох, каким же подлецом ты был, Димaс... Мне рассказывали, как один твой коллега, учитель истории, попросил тебя отредактировать новый, еще не изданный учебник истории, который он сам написал. Дал тебе рукопись строго конфиденциально и даже деньги за работу готов был заплатить. Ну, и что в результате вышло? А что такого вышло, с трудом припоминаю я. Тот бойкий карьерист, если не ошибаюсь, в главе о Древнем Китае позволил себе выставить императора Ву в недостойном, карикатурном виде. Вдобавок он не отразил влияния чань-буддизма и шаолиньских монастырей на культуру народов Китая да и всего Дальнего Востока. Возмутительный непрофессионализм. Делом моей чести было уведомить об этом казусе вышестоящих товарищей... – ...Ты ведь не просто переправил рукопись в ГорОНО и сделал это не то что без разрешения, даже без уведомления автора! – продолжает Щюрик, увлекаясь. – Ты ведь дал ее почитать именно тому чиновнику, который, как ты достоверно знал, был личным врагом твоего историка. Славная получилась интрига. – Зато всякие глупости в печать не попали, – не могу я не возразить. – Да, и человека пинком под зад на очередной аттестации... Ты совершаешь подлости, Димaс, в полной уверенности, что сражаешься за правду. О чем он, удивляюсь я. О себе, о своей ситуации? К чему была эта притча этот, с позволенья сказать, коан? – Моралист Барский, – морщусь я. – Думаешь, не знаю, как ты звал меня "шибздиком"? За глаза, конечно. Я это знаю и совершенно по этому поводу не волнуюсь, как не волнуюсь, например, когда соседский таракан приползает ко мне в гости. Я просто снимаю с ноги тапок... А ведь он о том, догадываюсь я, что, по его мнению, кое у кого полностью атрофировалось чувство вины. Не будем тыкать пальцем, у кого... Вот это да! Тайная ненависть ко мне, которую Барский столько лет вынашивал в уродливом сердце, оказывается, приняла не только форму отравленной конфеты, но и расплющила его здравый смысл. Оно и понятно, должен же он как-то оправдать свой поступок? Вот скрытый комплекс и подсказывает: Клочков – подлец, Клочков не способен увидеть содеянного им зла. Плевать. Оставим в покое психоанализ, оставим в покое проблему относительности зла и добра. Как же мне их всех жаль! Как же не хочется мне лишать этих трех существ той единственной вещи, которую они еще не потеряли – их собственной Реальности. Щюрик Барский, его жена Ида, их ребенок Леонид... Но! Сказать, что я – без чувства вины? Да жил ли я хоть одну минуту без этого чувства! Без этой воронки, которая утащила мой разум на самое дно Мудрости. И за что бы, спрашивается, Мiр так страшно казнил меня, будь я невинен? – Мне больше нечего рассказать, честное слово, – опасливо напоминает о себе Щюрик. – Ты что-нибудь решил? Я снимаю руку с его плеча, отодвигаюсь и отвечаю по возможности спокойно: – Сейчас позвоню Коле. Затем поставлю точку в этой затянувшейся истории, добавляю мысленно. Точку познания Истины...