Текст книги "Числа и числительные (СИ)"

Автор книги: Александр Карнишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

…

Через невообразимо долгое время лязгнул засов толстой, не пропускающей звуков, двери. На пороге стоял хмурый друг-адвокат.

– Пошли…

Той же дорогой поднялись на второй этаж в кабинет капитана. Он ждал нас, стоя у окна и смотря на улицу, где начинал накрапывать серый осенний дождь.

– Привели? Вон, пусть почитает свое дело, а потом забирает свои вещи.

Присев к столу, я пролистал свое «дело». Там уже было подшито несколько страниц убористого шрифта.

– Фантастика! – только и смог вымолвить, просмотрев быстро.

Там говорилось, что меня должны были оштрафовать контролеры, но для этого пришлось бы проехать до конца, до последнего остановочного пункта. Таким образом, я опаздывал на работу и меня увольняли, как не прошедшего испытаний. В злобе я бил стекла в автобусе, и меня пытались задержать уже за хулиганство. Я убегал и оказывал всяческое сопротивление. В общем, выходило, что мое «дело» уже можно было передавать в суд.

– Но ничего же этого не было!

– Не было, не было… Потому и не было, что мы, милиция, сработали быстро! Мы идем теперь не на шаг, а на пять шагов впереди преступников. И вот вы – как раз и есть наш объект. Вы – преступник по всем расчетам. Вот проценты соответствия ваших возможных действий. Вот статьи, которые могли быть нарушены… Ну?

– Что?

– Как ребенок просто. В камеру и в суд или все же договоримся?

Я удивленно переводил взгляд с него на своего друга. Это как же? Он вот так, в открытую, при свидетелях, предлагал мне дать ему взятку, что ли?

– Э-э-э… Сколько?

– Десять тысяч. По совокупности, сами понимаете.

Друг молча вытащил из бумажника две купюры, положил их на стол.

– Дело забираем?

– А нафиг оно мне теперь? – хохотнул капитан, бережно укладывая деньги в карман кителя. – Забирайте, забирайте. И не попадайтесь мне больше! Я же мог и на всю катушку, знаете!

Ничего не понимая, совершенно ошарашенный, я вывалился на крыльцо.

– Слушай, ты же адвокат! Мы же могли его за коррупцию! Это же статья верная!

– Отстаешь от жизни, – хмуро ответил друг. – С коррупцией они покончили в позапрошлом месяце. Так и объявил их министр по телевидению. Все, понял? Нет больше коррупции. И жаловаться больше не на что. Зато они теперь идут на пять шагов впереди преступников… Черт! И нафиг я учился-то на адвоката? Пора уходить в милицию…

День шестой

– Ну, вот, – сказал он. – Вот так, значит.

– И что это? – спросил Гавриил, выглядывая из-за плеча.

– Не что, а кто. Это че-ло-век. Так я его назвал.

– Его зовут че-ло-век?

– Нет, звать его… Ага. Звать его – Адам. Адам – он человек. Есть рыба, разные гады, животные, птицы летающие и нелетающие. А Адам – человек. Я его сам слепил. Из глины.

– Какой-то он грубый, шершавый… Какой-то он несовершенный.

– Ну, так он же будет развиваться. Учиться. Размножаться.

– Размножаться? И все будут вот такие? Корявые, шершавые, – архангел посмотрел сверху, поморщился. – Дурные…

– Не дурные! Он просто еще мало знает. Он еще как ребенок.

– Ребенок? Вот это – ребенок? О, боже…

– Здесь я, – откликнулся он, тоже смотря сверху на свое творение. – Понимаешь, есть такая вещь – эволюция. Вот они и станут гладкие, красивые, умные.

– Они? Твой Адам – один! И какая может быть здесь эволюция?

– Хм… Действительно. Как-то я не подумал. Ну-ка, успокой его. Займемся делом.

Времени еще не было. И сказать, сколько его прошло, пока он отодвинулся от стола, было невозможно. Миг ли пролетел? Вечность ли?

– Ух, ты…

– Да, вот так вот.

– Ни фига себе!

– Нравится?

– Можно потрогать?

– Ну, только если очень, понимаешь, очень осторожно.

– Гладенько как! Красиво. Это что?

– Это не что, а кто. Это женщина. Звать ее – Ева.

– Женщина! Это новый вид, да? А из чего ты ее сделал, что она такая красивая? Такая гладкая, такая приятная наощупь?

– Из кости вырезал.

– Ты мастер!

– А то!

– И что теперь будет?

– Ну, что будет… Вот Адам, а вот Ева. Это два человека…

– Постой! Но ты сказал что Адам – человек, а Ева – женщина?

– Кхм. Ну, да, сказал. В общем, они оба – люди, человеки. Только Адам мужчина, а Ева – женщина. Ну, как вот рыбы, гады разные – парами. Так и человеки – парами. Понял?

– Не понял… Это как? Какими такими парами? Они же разные! Адам этот – грубый, угловатый, шершавый… А Ева красивая, гладкая, изящная, тонкая. Не получится у них ничего! Разные они!

– Да, разные. Только никуда она не денется даже от такого грубого и шершавого, – с некоторой грустью сказал он. – Кость-то, из которой я ее вырезал, от него взята. Так что – никуда она не денется. Ну, ладно, читай, что там дальше-то?

– И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всею землею, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле.

– Ну, вот. Благословляю, значит. Плодитесь и размножайтесь. А ты не подсматривай, не подсматривай. Пусть исполняют. Прямо сейчас пусть и исполняют.

– Такая красивая – и такой…, – с сожалением сказал Гавриил, захлопывая книгу.

– Ну, ладно, уговорил. Запиши там для памяти: да возлюбит мужчина женщину, да прилепится к ней, да станет ее защитой и опорой, ее радостью, ее…

– Помедленнее, пожалуйста, я записываю!

– Тьфу, ты. Все настроение сбил. Что там получилось? Ага, ага, так. Ну, добавь еще, чтобы цветы хоть раз в год дарил. Пусть будет. А то забудут же. А она действительно красивая.

Восьмое марта

Дурак… Ну, дурак же… Что его понесло вечером домой? Да еще таким вечером? Говорили же друзья, предупреждали, останавливали. А он, дурак распоследний, вырывался и кричал, что тачку возьмет, или просто на метро доедет. Потому что он практически и не пьяный – так, глоток шампанского по поводу. По обязанности, так сказать. Останься – гундели они шмелями, останься! А он нервно совал руки в рукава, промахивался, злился сам на себя, потому что ведь уже почти уговорили, а он не любил, когда его уговаривают. Если он чего решил – надо исполнять. Домой – значит, домой! Да хоть пешком, в крайнем случае! Что, холодно? На ходу не холодно! На быстром шаге даже и жарко будет. А пешком, да быстрым шагом, он по карте прекрасно помнил, всего часа два. Ну, или если все же на такси – так полчаса. Или если на метро, то час с небольшим, потому что надо будет дойти до метро, там доехать до центра и сделать пересадку, а потом снова ехать «вниз», на юг, домой.

– Все! Домой! – он вырвал рукав у придерживающего его Василия и шагнул за порог.

За спиной тут же плотно чмокнула тяжелая дверь, оклеенная литой резиной для бесшумности, глухо звякнули засовы. В глазок еще смотрел кто-то, но он уже раз-два, раз-два – прошел уверенно по коридору и свернул к лифтам.

Ну, вот… А теперь поиграем, как на компьютере.

Лифт пришел, скрипя и подрагивая. Половина кнопок были выжжены зажигалками, в углу каталась пустая бутылка сладкого шампанского того же сорта, что угощали на недавнем корпоративе. На зеркале губной помадой был нарисован карикатурный мужской член с улыбкой из которой вылетало облачко и надпись по-английски «Ай лав вумен».

Подумав, он нажал на кнопку второго этажа. Не хватало еще, чтобы внизу прямо в дверях перехватили. Тепленького.

Со второго, перегибаясь через перила и прислушиваясь, он почти пять минут спускался на первый. Медленно, почти не дыша, и ругая одновременно себя за все сразу. Ну, дурак, дурак же набитый… Сидел бы сейчас в теплой компании, отключив мобильник. Играли бы в преферанс, или по сети рубились в стрелялку какую-нибудь. Или даже порнушку посмотрели бы, со смехом пролистывая кадры.

Тс-с-с! Он замер на месте, не опуская поднятую ногу. Показалось? Вот опять, кажется…

Как в кино, присев на корточки, он быстро высунул голову из-за угла, и тут же скрылся обратно. Еще раз. Теперь посидеть, обдумать, что увидел, что ухватил взглядом. У консьержки темно – это плохо. Оттуда можно смотреть, получается, а он не видит, есть ли кто за темным стеклом. В холле пусто. Это хорошо. Но какой-то звук точно был – это опять же плохо…

Застрял?

Шаг назад. Осторожно, осторожно. Где-то возле лифтов был ящик… Вот! А еще смеются некоторые – зачем, мол, в наше время носить с собой нож? Вот для такого случая как раз. Крепкое лезвие поддело дверцу, пошатало, пошевелило язычок замка, что-то хрустнуло, щелкнуло, дверца распахнулась. Ну, и какой тут провод – куда? Крутились диски, подмигивали диодки, что-то жужжало. А-а-а! Некогда тут выбирать!

Он дернул вниз общий рубильник, погружая весь первый этаж в темноту, и тут же рванул вперед, придерживаясь левой рукой за стену. Вот угол, тут налево, прыжок, чтобы на трех ступеньках не поломать ноги… Черт! Чуть не упал! Дверь скрипит? Вперед! Он со всего маху влип в железную дверь, ведущую на улицу, а она почему-то не задержала нисколько, а скрипя распахнулась легко и широко, и он вылетел на улицу, распластавшись под грязным сугробом.

Есть!

Он приподнялся, окинул взглядом двор. Вроде, тишина? Никто не бежал следом, не преследовал. Никто не встречал впереди в засаде. Двор, замкнутый квадрат высоких домов с полукруглой аркой напротив подъезда, как будто вымер. Темные окна. Кое-где только мелькает свет на минуту – и опять темно. Как в войну прямо… Ишь, затаились. Лампочки горят над подъездами. Это он, выходит, как раз под лампочкой – на свету. Его же из всех окон видно.

Рывок вперед, с шипением припадая на ушибленную в падении ногу. Пригибаясь, как под обстрелом, добежал до детской площадки и присел за горкой, рассматривая черный зев арки.

Темно. Не видно ничего. Но если бы там стояли – курили бы наверняка. Были бы видны огоньки сигарет. Значит, ему опять повезло.

Под арку он ступил, настороженно прислушиваясь и принюхиваясь. Если уж не на слух – на запах всегда можно определить. Они пахнут иначе. Тут не перепутаешь…

Кажется, пронесло. В темном тоннеле – никого. И тихо, и пахнет привычно.

Еще десять шагов – уже видна слабо освещенная по ночному времени улица. Взгляд быстро налево-направо, а дальше – тихо-тихо вдоль дома, заранее присматривая себе место укрытия и возможные пути отступления.

Какое еще такси? О чем он там говорил друзьям? Вон две машины с выбитыми напрочь стеклами. А водители где? Вот то-то… Где, где…

Все совсем как в кино ужасов. Не хватает только воя стаи за спиной и жаркого дыхания в затылок. Он вздрогнул и обернулся назад. Нет, показалось. Фу-у-у… Сам себя так навертишь, так нагрузишь, что от громкого звука инфаркт можно получить.

К метро он не пошел, потому что у метро тепло и светло, и много киосков. Там наверняка тусуются местные банды. Придется отбиваться, а потом прорываться к вагонам, запрыгивать – и еще не факт, что это удастся. Значит, пешком, с надеждой, что кто-то все-таки поедет в его сторону.

Боль в колене почти прошла, и он прибавил шаг, изредка снимая шапку и вытирая лоб сразу промокшим платком. Тишина царила в городе. Тишина висела, оседала, скапливаясь в самых темных местах. Где-то вдалеке что-то трещало и рвалось – наверное, хулиганят с запрещенными фейерверками. Где-то далеко в другом направлении слышались крики. Но даже если бы сейчас совсем рядом раздалось «помогите, помогите», он не свернул бы. Некогда. Он шел домой.

В кармане завибрировал телефон. Друзья.

– Ты как?

– Иду пешком. Осталось немного. Пока тихо.

– Удачи!

– К черту вас всех! Не сглазьте!

Вот и его дом, вырастающий из сугробов с каждым шагом вперед. Вот и подъезд, хлопающий полуоторванной дверью.

Он взлетел на три этажа, задыхаясь, открыл дверь, захлопнул и прислонился к ней спиной. Уф-ф… Дышать полной грудью, раздеваясь у себя дома – это так хорошо! Пальто на вешалку – завтра почищу. Ботинки на полку – завтра почищу. Тапочки.

Он зашел в темную гостиную, щелкнул выключателем…

– Сюрпри-и-из! – со всех сторон с хохотом надвигались пьяные ярко раскрашенные, пахнущие духами, шампанским и шоколадом лица.

– А-а-а!

…

– Просыпайся, дурачок! Мне уже пора, мы с девочками договорились. Обед и ужин в холодильнике. Хлеб в хлебнице. Если захочешь выпить – я там тебе водочки оставила. Помой посуду за собой. Уберись в квартире. Сегодня уборка за тобой, ты же понимаешь? Никому не открывай. Никому-никому. У меня свой ключ. Телефон можешь вовсе отключить, если боишься. И никуда не ходи – дома все есть. Если хочешь, можешь позвать друзей. Меня рано не жди. Приду очень поздно. Очень. Ну, хорошего тебе дня, солнышко!

– Хорошей охоты, – привычно пробормотал он.

– Ха-ха! Вот-вот! Хорошей охоты нам всем!

Дверь щелкнула. Он лежал в постели и думал, что все-таки умны были предки, когда ввели всего один такой день в году – женский. А вот если бы такое было каждый месяц? Или, страшно подумать – каждую неделю?

Но пора вставать. Умываться, убираться, мыть посуду.

Сегодня такой день.

Восьмое марта.

Десять лет

– Пустишь?

Мы с ним давно не встречались. Как-то завертелось все. Все время некогда. У него семья. Дети пошли. Работает, впахивает, как раб на галерах. А по выходным – с женой, с детьми.

– А пуркуа бы и не па? – смеюсь я.

Он сейчас один стоит на пороге, и это хорошо. Его жена ничего не говорила, но так смотрела и так двигалась, и вообще такая атмосфера в доме была, что мы, старые друзья-товарищи, постепенно перестали приходить к нему в гости.

Я даже выглядываю – точно, один.

– Заходи!

Хотел было спросить, когда это я его не пускал, да побоялся зацепиться языками за неудобную тему. Ну, вышло так у нас, старых друзей, что практически перестали к нему ходить. Разве только на день рождения – раз в год – я звонил, быстро поздравлял, предлагал встретиться, выслушивал уже привычно, что надо бы, да вот, брат, дела… А теперь вот сам пришел. Один.

На кухне он достает из пакетика водку, банку шпрот, полбуханки черного, две луковицы. Я в это время вылавливаю из банки в холодильнике пару крепких соленых огурцов. Рублю крупно тонкую полукопченую колбасу, выкладываю все это по тарелкам-блюдцам. Осматриваю стол – хорошо. Вот еще стопки. Настоящие водочные стопки на толстом тяжелом дне. Такие, даже если уронить – никогда не разобьются.

– Ну? Что за повод? – я вообще-то не думал сегодня пить, но, похоже, придется.

– Да так просто… Без повода.

– За встречу?

– После первой и второй…

– Наливай.

Хрустит лук, и хрустят огурцы. Вкусно пахнет колбасой. Водка хороша. Она заморожена – похоже, он долго шел по улице в такой-то мороз. Выливается медленно из горлышка, и стопка тут же покрывается ледяной испариной.

– А жена где? – невзначай спрашиваю я.

– А хрен ее знает…

…

– Да ты не удивляйся, не удивляйся. Накопилось просто.

Я молчу. Я не делаю удивленного лица, хотя удивлен, конечно. Все считали их примерной парой. Везде вместе, везде вдвоем. Дети вот. Двое подряд. Все у них есть, вроде, что нужно для жизни. И он всегда такой веселый был, когда встретишься с ним где невзначай. И вдруг…

– Тебе хорошо… Ты один. А вот посмотри на меня. И что ты видишь? Нет, ты смотри, смотри в глаза и говори в глаза, как настоящий друг!

Похоже, он выпил еще до меня. И крепко выпил. А потом гулял по улице, мерз, трезвел, забежал в магазин – и ко мне. А в тепле кухни, в тишине и тепле, его сразу начинает вести. Он оседает тяжело на старой табуретке, крашеной темно синей масляной краской еще в тот год, когда я въезжал в эту квартиру. Расплывается, как в мультфильме. Еще немного, и стечет тяжелыми каплями на пол.

– Помнишь, как я женился?

Еще бы не помнить. Он тогда «зажал свадебку». Умудрился как-то быстро зарегистрироваться, без гостей, без свидетелей, чуть ли не в сельсовете каком. А потом сразу уехал в круиз по Волге.

– Так она теперь мне в укор все время, что не было у нее белого платья и свадьбы не было, представляешь7 А ведь вместе обсуждали. Вместе все это организовывали. И в турбюро вместе ходили, чтобы купить путевку как раз на тот день, когда сочетание брака… Брак, так его…

Я молчу. Я только киваю в ответ, подливаю иногда водку – уже не по полной лью. Подталкиваю еду на блюдце. Сую ему в руку вилку, чтобы таскал шпротины из вскрытой наспех банки.

– Ты закусывай, закусывай…

А он, уперев локти в стол, говорит, говорит, говорит… Десять лет, говорит он. Все думают, а оно у них совсем не так. Жить не могли друг без друга. Как будто связаны такой тонкой крепкой резинкой. А резинка та зацеплена за живое. За сердце, вот здесь, как крючком рыболовным зазубренным. И когда уезжаешь куда-то даже по делам – тянет. Чем дальше отъезжаешь, тем сильнее тянет. И больно. Вот тут, в груди – больно. А когда возвращаешься, то идешь все быстрее и быстрее, и улыбка, и такое счастье, такой восторг…

– Мороз на улице, я приезжаю рано утром из командировки. Первой электричкой. Иду по темным улица, хрустит снежок, мороз кусает. А мне легко – я домой иду. И вдруг – она навстречу. Она не выдержала и пошла встречать. Понимаешь, да? Губы холодные сначала, а потом сразу горячие-горячие. И слезы на глазах – такое облегчение. А дома тепло, тихо, дети сопят в своей комнате. Запахи эти – у нас совсем не так пахнет, как у тебя.

Ну, конечно. У меня тут и курят иногда. И ведро я не каждый день выбрасываю – лень. Да и убираюсь я редко. Дома тоже редко бываю. Дома скучно и пусто. Я же один.

Но он продолжает, подробно, но без какой порнухи. Как везде ходили вместе – ну, я это сам видел. Как никто не был нужен ему, кроме нее. А ей, говорила, никто и не нужен, кроме него.

– Ты закусывай, закусывай, – говорю я. – Что случилось то? Кто кому изменил?

Он смотрит возмущенно, потом расстроено машет рукой. Никто никому не изменял. Просто стало скучно. Дети в школу пошли. Такие самостоятельные уже. Он вот бизнесом занялся – с утра до ночи мотался. Она скучала, а потом стала то к матери, к теще его, значит, то к сестре в деревню – в баню. Сначала он, возвращаясь домой, нервничал, искал ее, телефоны обрывал. Она смеялась. Потом привык. А потом стал злиться. Вот он уже давно пришел. Пятница сегодня. Праздник фактически – два дня рядом будет. А ее все нет. Она, понимаешь ли, в баню уехала. И вот он ходит, ходит из угла в угол. И злится. Когда она приезжала, он уже был не в настроении. Молчал весь вечер. В субботу она шла к матери. Помогать по огороду.

– Зимой?

– Нет, зимой – просто так в гости.

Опять пытаюсь разозлить его, расшевелить, понять, в чем дело. Спрашиваю небрежно, с кем это она там в баню и кто ее ждет возле родительского дома. Он хмыкает.

– Ничего и никого, понимаешь? В бане она с сестрой – по три-четыре часа. Они там и попарятся, и помоются, и мужьям кости перемоют. Оттягиваются без мужиков. И у матери…

Он же звонил, она там была, точно-точно. Ну, раз позвонил, два. А потом перестал. Потому что смешно же. Будто ей нельзя к родителям сходить. А она с детьми, с детьми. Говорит, чтобы дать ему отдохнуть от всех. И вот сегодня…

Сегодня тоже пятница. Он специально на работе распихал все дела, скомандовал, что и кому. А сам – домой. Купил выпить, закусить. Просто так, без повода. Соскучился же. Пришел, а дома никого. Ни жены, ни детей. Он даже звонить никому не стал. Потому что привык уже. Она либо у сестры, либо у матери. А где еще – с детьми-то? Сел, сам себе сделал закуски, налил, выпил в одиночку. И вдруг стал думать, как станет жить, если автобус их попадет в аварию. То есть, вот сейчас позвонят, откашляются в трубку и скажут суконным голосом, что была, мол, авария, что автобус занесло, а там лесовоз шел тяжелый. В общем, все погибли. Жена и дети. Все.

– И ты понимаешь, мне не было страшно… Я стал обдумывать на полном серьезе, как буду жить, что делать. А что – мне всего лишь тридцать пять. Я же еще…

– Ну?

– И тут они пришли.

– А ты?

– А я поругался, когда она ткнула мне, что в одиночку пью, хлопнул дверью – и к тебе. А куда мне еще, если не к друзьям?

– На то и нужен друг, ага. Ну, тогда еще по одной, что ли?

– А можно, я у тебя переночую? Пусть теперь она подождет…

Двенадцать

– Шапку – долой! – внезапно раздался окрик сзади. И через мгновение, почти без паузы. – Стоять! Предъявиться!

Я замер, чуть даже присев от неожиданности. Обернулся на окрик. За спиной какой-то патруль, что ли. Идут, много их, все в гражданском, в темном, выстроившись поперек улицы. И, главное, нет почему-то больше никого этим вечером рядом. Один я здесь. Мне кричат, выходит.

– Это вы мне? – все еще надеясь на ошибку какую-то, спросил я. Ничего же не понятно. Только из метро вышел. Только поднялся по улице…

– Тебе, тебе, – они уже близко, уже окружили, уже смотрят в лицо пристально и с усмешками нехорошими.

– Ты, что ли, иудей? А?

– Как это? С чего вы взяли? Русский я…

– Тебя о национальности и не спрашивает никто. В паспортах нет национальности. Ты колокола слышишь? Крест – видишь? – ткнул вверх рукой тип в длинном черном пальто со шляпой в руке.

– Колокола? – непонимающе переспросил я.

– Может, он глухой, а? Братцы, может, больной он, а? – тут же заблажил самый молодой и самый накачанный, крепкий как боровичок, рыжий и патлатый.

– Помолчи. Ну-ка, ты, человек нездешней породы, предъявись, пока казаков не позвали.

– Вам паспорт мой? А вы кто?

– Точно – больной! Или, вернее, иудей. Ишь, как его колбасит от колоколов-то…

– Граждане, то есть, товарищи, – рискнул было обратиться я. Мало ли, может, революция какая или переворот очередной. Может, патрули добровольческие…

– Иудей! – радостно вздохнул еще один, подошедший совсем близко и уже щупающий край моей куртки.

– И вовсе я не иудей!

– Крест покажь. А то идет, колокола слышит, а в шапке, не крестится – и не иудей?

– А что, без креста – сразу уж и иудей? – попытался хоть как-то отговориться я.

– Муслим, штоль? И это проверить легко. Вон, с мурзой нашим в сторонку отойдешь и докажешь ему, что право имеешь. Ну?

– Вообще-то я буддист… – и почему так сказал, от привычки, что ли. Всегда этим отговаривался, когда тетки в церковь тянули.

– Тьфу, ты! Интеллигент, похоже. Ишь, законы заучил. Знает, паскуда, как отмазаться! – плюнул в сторону самый высокий, несущий на плече переломленную двустволку с торчащими наружу гильзами.

– Не плюйся у храма, – дернул его за рукав тот, что в пальто. – А вы шли бы себе быстрее отсюда, гражданин хороший. Это вам пока еще разрешено тут шастать. Но мешать отправлению государственного культа вам уже запрещено. А мне вот кажется, что своим показным неуважением вы как раз мешаете…

– Да какое неуважение, что вы?

– Праздник православный, а вы дома не сидите, а еще буддист. Колокольный звон, а вы шапку не сымаете. Нет, точно, нарушаете…

Он повернулся чуть в сторону, достал из кармана свисток и засвистел в него громко и пронзительно. Буквально тут же из-за угла церковной ограды вывернула верхом пара самых натуральных, как в кино, казаков в лохматых шапках, с шашками у левой ноги, с карабинами, торчащими из-за плеча, с погонами на солдатского вида куртках.

– Что за свист? – еще издали крикнул один.

– Иудея, гля, поймали! – радостно закричал рыжий.

– Да не, не слушайте дурного. Вон, интеллигент буддистом называется, а сам у церкви шастает. Не иначе, атеист. Только вот доказать не могу.

– Не можешь? Жаль… – они подъехали вплотную и уже умело отделили меня из толпы, подталкивая то корпусом лошади, то пиная ногой, вынутой из стремени.

– Так, говоришь, буддист? – наклонился один из них ко мне.

– Ну, да… Вроде того…

– Так буддист или вроде того? – с другой стороны уже и второй смотрел требовательно в глаза.

– Буддист!

– И что ты нам скажешь, буддист? Скажи, что есть жизнь?

– Жизнь – это страдание, – радостно выдохнул я заученное еще на втором курсе университета.

– Вот именно. Страдание. Спасибо, православные, дальше мы уж сами, – кивнул сверху один из казаков, разматывая, расправляя нагайку. – Ну, буддист, пять горячих тебе.

– За что? – только и прохрипел я, ничего не понимая.

– Не за что, а потому что жизнь твоя – страдание. И еще, потому что буддизм у нас вера не правая, а примкнувшая. И мнится мне – временно примкнувшая… В общем, начнем с пяти, а там – как пойдет. Куда шел-то?

– Да, в библиотеку я… В историческую.

– Это вон туда? – он что-то прикинул в уме. – Точно – пятерик. Меньше не сумеешь. А вот больше… Сейчас и проверим, каков твой Будда. Добежишь до двери, цапнешь ручку – свободен. А пока…

– Р-р-раз! – крикнул первый.

Боль удара ожгла, как от пули.

– Два, – спокойно сказал второй, но боль от его удара была не меньше, чуть не сломав по ощущениям мою спину. – Беги, дурилка. Мы же не шутим. И радуйся, что не атеист.

И я побежал, а за мной легкой рысью скакали два казака и время от времени хлестали длинными витыми нагайками по плечам, по спине, по голове, прикрытой шерстяной шапкой-петушком и капюшоном куртки.

А за спиной двенадцать человек в обыденном, но без шапок, выстроившись поперек улицы, двинулись дальше, всматриваясь в проходные и заглядывая в темные подъезды.

Двадцать второе февраля

– А в турме сичас у-у-ужи-ин – макароны дают!

Привычная шутка не вызвала смеха. Так, переглянулись, чуть шелохнулись фигуры.

– Отставить! Кто там такой умный? Опять Воробьев? Тебе больше нравится маршировать, Воробей? Ты у нас самый незаменимый специалист? Мы без тебя – никак? Так?

– Никак нет, товарищ прапорщик! – дурашливо вытянулся тот, вскочив со стула.

– Садись.

– Есть! – крикнул Воробьев, усаживаясь на место.

Маршировать по морозу не хотел никто. По случаю завтрашнего праздника вся часть повзводно «тянула ножку», отрабатывала перестроения и повороты, маршировала по выметенному плацу, тренируясь перед строевым смотром-парадом. А десять человек сидели в теплом (даже шинели сняли) клубе и репетировали. Они были оркестром, срочно созданным буквально месяц назад из добровольцев, а также из тех, кто попался под руку комбату, получившему «пистон» от приезжавшего с комисией начальства.

– Ты о чем думаешь, майор? – тихо бухтел на него, стоящего перед столом навытяжку, немолодой толстый полковник. – Ты к приему генерала – не готов.

– Товарищ полковник!

– Молчи, майор… Ты подполковника хочешь? Хочешь, вижу. А к приему командующего – не готов. У тебя – ты садись, садись – у тебя отдельная часть! От-дельная! Ты ж в дивизию разворачиваешься, если что. А у тебя даже оркестра нет. Как же это у тебя смотры проходят без военной музыки? Как же ты сержантов в войска выпускаешь? Эх-х-х, майор. Акт проверки я подпишу, конечно. Но ты в виду имей: к приему командующего ты не готов!

И вот после комиссии комбат просто «повернулся» на почве оркестра. На первом же разводе он молча отсмотрел проходящие «коробки», а потом отвернулся от плаца и сорвался на заместителях:

– Ну, что вы мне говорите? Разве это развод? Вон, поезжайте в Новосибирск и посмотрите, что такое настоящий развод. В общем так. К 23 февраля чтобы мне был военный оркестр. И чтобы к приезду генерала этот оркестр мог играть! Понятно? Ответственным будет у меня замполит. Это его дело – культуру в массы давить.

Он сбежал по ступенькам небольшой трибунки и строевым четким шагом – спина прямая, взгляд над головами, хромовые сапоги блестят на зимнем солнце – умаршировал в штаб.

Это было месяц назад. И тогда же замполит, подняв личные дела тех, кто служил непосредственно в части, а не приезжал на полугодовую учебу, стал вызывать в штаб по одному будущих «музыкантов». Когда выяснилось, что на оркестр музыкантов не хватает, он вызвал к себе свой комсомольский актив, а потом «припряг» и штабных работников-писарей. Ответственным и крайним за все замполит назначил подчиняющегося лично ему начальника клуба, немолодого уже прапорщика Одиницу (ОдЫнЫцЯ – поправлял тот всегда, когда слышал, как произносят его фамилию). Так и появилась в части собранная с бору по сосенке «слабосильная команда», как ругался на нее комбат, которая вместо регулярной маршировки запиралась в клубе и репетировала два марша: «Встречный» – чтобы отцам-командирам при их приезде играть, и «Егерский», который, как говорил начальник клуба, самый простой для исполнителя.

Две трубы, валторна, баритон, туба-бас, барабан, тарелки-литавры и один большой барабан с медной тарелкой сверху и большой колотушкой – вот и оркестр. Двое бойцов – в запасе, потому что трубачи очень быстро выдыхались, и на репетициях поэтому «дудели» по очереди. Зато никогда не сменялись басивший на тубе Валерка Спиряков, барабанщик Леха и Воробей, при своем маленьком росте получивший самый большой инструмент в оркестре. Просто он ничего не умел: ни на гитаре играть, ни ноты читать – ничего. Но зато его умения вполне хватало, чтобы следить за рукой Одиницы, и лупить в такт ее покачиванию большой колотушкой в обтянутый полупрозрачной кожей бок огромного барабана, из-за которого, когда он нес его на широком ремне, были видны лишь его шапка и сапоги.

Каждый день, кроме воскресенья, когда у Одиницы был выходной, их собирали в клубе, и в то время, когда все занимались строевой подготовкой, они дудели и барабанили. Лёха быстро научился бить дробь, Валерка – делать пум-пум в огромный мундштук блестящей тубы. Четко, не слушая никого, лупил колотушкой свой барабан Воробей. Трудности были с остальными инструментами: они должны были играть. Правда, и парни там были с музыкальной школой за плечами, разбирающиеся в нотах, так что постепенно «слабосильная команда» все больше походила на настоящий оркестр.

Завтра у них будет премьера.

Сразу после завтрака, на котором в столовой каждому дадут дополнительные два вареных яйца – праздник! – оркестр встанет с инструментами слева от трибуны, лицом к общему строю, а потом без песен, молча, все взвода будут «рубить ножку» под марш, который они будут играть. И комбат будет довольно щериться, стоя с поднятой к шапке рукой, а потом объявит благодарность прапорщику Одинице, ругнется на «музыкантов», что «лабать надо громче, лабухи, громче – и четче!», а потом пойдет в штаб и там хряпнет водки с офицерами.

Завтра.

А пока Одиница опять поднимает руку, делает этакий поворот кистью в воздухе, резко опускает ее, и все вместе:

– Парьям-пам-па-а-ар-р-рам-пам-па-а-ар-р-рам-пам пам-пара-рам-пам…

И еще раз. И еще раз. И – еще.

Старинный марш лейб-гвардии Егерского полка.

Триста дней до дембеля

Рядовой Спиряков дремал стоя, спиной и плечами упершись в угол, образованный двумя стенками полосы препятствий. Мороз не мог пробиться к нему, пригревшемуся в закутке и безветрии. По случаю гарнизонной и караульной службы по охране и обороне объекта, совершенно необходимого в любой части, – полосы препятствий – он был одет и экипирован так, чтобы не было даже и повода, даже и мысли такой, чтобы воткнуть телефонную вилку в розетку на столбе и достав из сумки телефонную трубку прошамкать сквозь обмерзшие губы: