Текст книги "Еще вчера была война (СИ)"

Автор книги: Александр Карнишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Александр Геннадьевич Карнишин
Еще вчера была война

Все будет хорошо

– Ба! А ты войну помнишь?

Она вообще-то не бабушка, а прабабушка, но Димка называет ее просто – "ба". Бабушка всю его маленькую жизнь всегда была где-то рядом. Когда он ходил в детский сад, и его поднимали темным зимним утром с ревом и полным нежеланием двигаться, ба была рядом, и как-то быстро успокаивала его. По голове погладит, в мокрую от слез щеку поцелует, что-то расскажет смешным щекотным шепотом прямо в ухо о своих волшебных снах, потом покажет, как завязывать шнурки разными способами, затормошит всего. Он и не заметит, а уже у двери стоит, собранный полностью, одетый и с пластиковой лопаткой в руке.

Когда Димка пошел в школу, то по утрам всегда встречал его теплый свет на кухне, горячее вкусное какао, горячие оладушки, посыпанные сахарным песком или сладкая рисовая каша. И бабушка, сидящая в уголке и вяжущая крючком бесконечные половички или салфетки.

А вечером, когда он, нагулявшись, прибегал замерзший с улицы, его ждал вкусный ужин и долгий неторопливый уютный разговор. Бабушка никогда не допрашивала, как некоторые взрослые. Она сама рассказывала что-то, но так, что он тут же перебивал и начинал взахлеб рассказывать свое, свежее, сегодняшнее, пока не забыл.

Димка знал, что бабушка – на самом деле прабабушка. Она бабушка папы. А папа с мамой сейчас в командировке. Димка уже большой, и они снова стали ездить в командировки. Еще есть другая бабушка, которая мама папы, но она живет в другом городе и приезжает только в гости. Поэтому ба – главная в их доме.

– Ба! Про войну!

У них в школе по истории сегодня рассказывали о войне. Учительница по истории совсем молодая и очень красивая. Только скучно она рассказывала. Ей самой не интересно, наверное. Женщинам вообще не интересно такое. А мальчишкам – наоборот.

Мальчишки любят играть в войну. Только не по дворам с деревянными автоматами, как их отцы, а на компьютерах. Там по экрану ползут танки, летят самолеты и крошечные люди стреляют и неслышно кричат, идя в атаку. А если покрутить колесико мышки, можно даже в лицо рассмотреть каждого.

– Ба, ну, ба…

– Не ной!

Голос бабушки был неожиданно строг.

– Ты мужчина или дите неразумное?

Димка подумал, что он, конечно, мужчина. Но еще маленький. Вернее, не очень большой. Пятый класс всего.

– …Нам по истории. Ты же войну помнишь, ба? Как – на войне? Как у меня в игре?

Детские впечатления – самые яркие. Все можно забыть, даже собственная девичья фамилия под старость вспоминается с трудом. А вот детство…

***

Нюрке сегодня исполнилось десять лет.

Анной ее назвали в честь прабабушки. Нюрка ее помнила: высокая, худая, всегда в черном, с черными жгучими глазами под низко надвинутым на лоб платком. Говорили, что она была настоящей таборной цыганкой, и прадедушка буквально украл ее в таборе и привез сюда, в Городище.

Десять лет – это уже много. День рождения у нее в самый длинный день в году. Так объясняла мама. С папой разговаривать было некогда. Он работал на заводе в Сталинграде, уходя туда каждое утро и возвращаясь уже под вечер. А когда у него был выходной, тогда он работал в саду и в огороде. Или что-то ремонтировал в их большом доме, в котором они жили все вместе с бабушкой и дедушкой и со старшим братом Колей и с дядей Толей, который тогда еще не женился.

Мама подняла ее сегодня утром, хоть и было воскресенье. Надо было помогать поливать огород. Воду поднимали из колодца, который был вырыт в углу двора. А для еды воду брали из общего, который возле бани. Тот был такой глубокий, что детей к нему не подпускали. Свой, домашний, кроме полива использовали еще летом как холодильник.

Дядя Толя с папой поднимали воду ведро за ведром, а мама, бабушка, дедушка и Аня носили ее и выливали под каждую яблоню. А лейкой поливали грядки с зеленью и овощами.

Брат с друзьями сегодня ушел в поход. Он закончил семилетку, и папа разрешил ему прогуляться. Он и так много работал, брат. И сторожем в саду подрабатывал, и на помощника комбайнера учился, чтобы летом пойти в МТС.

А Нюрку с собой не взял.

Она везде бегала хвостом за ним, и дружила со всеми его друзьями. В таких же черных ситцевых трусах, как у всех, дочерна загорелая, она, как мелкий и подвижный пацан, вертелась летом целыми днями в мальчишеской компании. И на заборы с ними лазила, и в балку кубарем скатывалась, и в омут ныряла – не боялась.

А в этот раз брат ее с собой не взял. Теперь вот он гуляет где-то с друзьями, а она таскает тут тяжелую лейку и поливает грядки.

"Надо пролить", – говорит мама. Надо было так хорошенько пролить, чтобы до вечера земля была влажная. В летнюю жару иначе все высохнет и станет как камень.

Тут хлопнула калитка, вбежал потный красный Коля и закричал, чтобы все слушали радио. У них тогда уже был радиоприемник. Настоящий, большой, ламповый. Назывался он "Колхозник". Самый первый на всей улице. На него даже другие страны можно было ловить. И к ним в гости по выходным приходил народ – радио послушать и поговорить с дедушкой.

– Ура! Война! – кричали на улице соседские мальчишки, братья Петька и Сашка. Играли, наверное. Мальчишки всегда в войну играют.

А в селе вдруг стало как-то тихо-тихо.

…День рождения вечером так и не праздновали. Обидно.

***

– …Маленькая была тогда еще, глупая…

– Ба, так ты в войну, выходит, даже меньше меня была, да?

– Меньше. Третий класс только закончила. У нас семилетка в селе была.

– А я уже в пятом!

– Вот Коля, брат мой старший, тогда как раз седьмой закончил.

– А на фронте ты была?

– Была, выходит.

– А кто тебя взял на фронт? Ты же маленькая тогда была?

– Меня никто и не брал. Это фронт сам к нам пришел. Прямо домой к нам.

– Как в компьютере? Как в сказке?

***

Папа ушел на войну. Провожали его только Нюрка с мамой. Бабушка была уже старенькая, и в Сталинград ей было добраться тяжело, дедушка возился в огороде и смотрел за домом, дядя Толя работал на заводе, а Коля как раз тогда пошел на курсы трактористов. Он хотел вообще-то записаться на курсы водителей, но туда принимали только после девятого класса.

На площади у военкомата было много пьяных. Женщины плакали. Папа обнял маму, потом подкинул Нюрку вверх, поцеловал и побежал в строй.

Домой он пришел только в сорок шестом, под осень уже. И потом почти ничего не рассказывал про войну. Почти ничего…

Лето в тот год было жаркое. Днем мама с Нюркой занимались разными огородными делами.

От папы пришло одно письмо, свернутое треугольничком. С синим штампом сбоку. А потом писем не стало. Мама плакала ночью, а днем работала, потому что надо было много продуктов на зиму заготовить, чтобы всю семью кормить. С рабочей карточкой остался один дядя Толя. Он вставал рано утром и уходил на завод. А приходил уже когда темнело. Коля работал на комбайне в колхозе. На трактор его пока не пускали самостоятельно. Он тоже возвращался домой поздно и очень грязный – весь в пыли и соломе. Мылся у колодца и сразу ложился спать. Он тогда хорошо поработал. Осенью к дому он приехал на телеге с мешками – это выдали зерно в колхозе за работу.

Одна, получается, Нюрка оставалась с мамой. Поэтому ей было скучно и трудно. Бабушка просто сидела на кухне или на солнышке, выставив стул, а мама все время что-то копала, окучивала, подвязывала, поливала.

И тогда Аня придумала себе друга. Вернее, он сам как-то так вдруг придумался. Когда она забилась за курятник, обиженная на весь свет и даже на маму, которая не отпускала играть на улицу, он сам взял и придумался. Как будто есть такой мальчишка, почти как старший брат. Не как Коля, а помладше, чтобы с ним можно было играть, и чтобы он все же был чуть старше. Старший брат – это такое… Когда он есть – это здорово.

Коли же сейчас не было дома. Он целыми днями работал. Потому что папа ушел на фронт, а семью надо кормить. Вот и придумался друг. Почти как брат, такой близкий и очень умный.

***

– И его звали Димкой, как меня?

– А ты это откуда знаешь? А-а-а… Я ж рассказывала уже не раз. Выучил, небось, все бабкины слова?

– И ничего я не выучивал. Не хватало еще мне такое учить. Ты вспоминай, вспоминай. Мне потом сочинение писать.

– Я вспоминаю. А Димка мне помог тогда. Очень помог. С ним я была не одна. В одиночку на войне выжить нельзя.

***

Теперь таскать лейку было не так тяжело. Казалось, что они вдвоем с новым другом тащат и на ходу еще переговариваются тихонько.

– Чего ты там бормочешь? – спрашивала мама. – Ругаешься, что ли?

Она всегда и все замечала.

– Не ругаюсь. Книжки повторяю.

– Это хорошо. Это правильно. Учиться надо, чтобы не быть неучеными, как родители.

У мамы было всего четыре класса. Она даже писала с ошибками, как первоклассник. А Нюрка уже сама в четвертом классе числилась.

Осенью в их школу въехал военный госпиталь. Поэтому учились в старом здании начальной школы, где было тесно и холодно, потому что как-то сразу не стало угля для отопления. К зиме детей даже стали отпускать раньше домой или просто распускать, как на каникулы.

Сообщили о победе под Москвой. Все радовались. Но писем от папы так и не было.

За селом на пустыре стали учить красноармейцев. Тут был большой пункт сбора, и перед отъездом на фронт они маршировали, кидали учебные гранаты и ходили в атаку, примкнув к винтовкам штыки. Коля говорил, что они в полной боевой амуниции и с грузом. Им было тяжело, и они лишний груз выкидывали. Противогазы выкидывали, даже сухой паек, потому что жили в домах, на квартирах, и их тут кормили неплохо. Коля бегал туда и подбирал, что выкинули. Сухая гороховая каша в брикетах была вкусная, ее даже просто так можно было грызть. Солененькая.

Когда начались морозы, много красноармейцев поморозились, потому что они были в летних ботинках и обмотках, а на головах буденовки. Говорили, что это – вредительство.

Вечером они сидели на кухне, те, кого к ним поселили, и ели свою солдатскую кашу с салом и тушенкой. Нюрке нравилась такая каша. Она могла потом еще долго отскребать остатки из большого котла.

Возле Разгуляевки сошел с рельсов и загорелся состав с военным имуществом. Говорили, что это тоже сделали вредители. Или даже диверсанты. Потом ходили всей семьей, оставив дома только бабушку, вырубали изо льда недогоревшие обмотки и подшлемники. Потом все женщины и Нюрка с ними распускали принесенное на нитки, а бабушка вязала теплые чулки, носки и варежки.

Этой зимой из военкомата пришло официальное известие, что папа пропал без вести. Мама опять плакала.

А Нюрке было не так скучно – у нее был свой друг. Димка появлялся, как только ей было страшно или скучно, и они тогда долго разговаривали. Он не смеялся над ее страхами. И даже над ее самодельными куклами не смеялся. Можно было сесть с ним в уголке и потихоньку шептаться, играясь.

Начиная с весны всех, кто был здоров и молод, всех старших школьников и всех женщин стали гонять в степь на рытье противотанковых рвов. Мама тоже там была два раза. Дедушку и бабушку не гоняли. И дядя Толя не ходил на рвы – он теперь домой приходил только в воскресенье, а всю неделю работал на заводе, там и спал в общежитии. Они делали танки.

Как только потеплело, все стали копать во дворах убежища. Красноармейцы, которые ночевали у них перед отправкой дальше на фронт, рассказывали, что в погребе прятаться нельзя. Там можно задохнуться, если бомба разрушит дом. И тогда дедушка и Коля, а по воскресеньям и дядя Толя выкопали большое убежище на огороде. Мама сначала очень жалела место, потому что можно было посадить там разные овощи. Но красноармейцы сказали, чтобы не жалела. Будет ли урожай на той земле – еще неизвестно. А жизнь надо беречь.

А потом начались бомбежки.

***

– Ба! А бомбежки – страшно? Как в кино?

– Никакое кино не передаст этого страха, внучек. Это так страшно, что ничего страшнее просто не знаю. Вот представь, что откуда-то сверху летят бомбы. И ты не можешь уклониться или угадать, в какую сторону бежать. Попадет? Не попадет? Лежишь и только молишься. Мы тогда все молились. Все до одного. И молитвы писали на бумажках, сворачивали, вешали на грудь в кисетах специальных. Привязывали к крестикам, у кого они были.

– Разве бумажка спасает от бомбы?

– Вот, в меня же не попали. И во всю нашу семью…

***

Казалось, гудело все небо. Большие тяжелые самолеты шли волнами в окружении быстрых истребителей. Шли низко, ничего не боясь. Первые бомбы посыпались на Городище.

Нюрка была в доме, когда все вокруг задрожало и затряслось, а потом вдруг стало тихо, а окна бесшумно посыпались мелким стеклом внутрь. Она так испугалась, что залезла под кровать. И когда снесло крышу, а буфет со всей посудой рухнул на пол, ее не задело.

Когда первая бомбежка прошла, мама кинулась в дом и вытащила Аню из-под кровати. Та молчала и не могла стоять – подгибались ноги. На все вопросы только кивала или мотала головой. Ясно было только, что ничего не болит. Но и ходить не могла. Дедушка понес ее на руках к фельдшеру, но не застал того на месте. Бомба попала в баню, в которой мылись девушки-зенитчицы. Все, кто носил белый халат, были сейчас там.

Прибежал с бахчей Коля. Он подменял дедушку, сидел в шалаше и караулил. Со стороны, говорит, было очень страшно: над Городищем стояли сплошные разрывы, плыл дым.

С этого дня вся семья переселилась в убежище на огороде. Там жили, там питались. И только за едой и водой выходили наружу.

Очень было страшно, когда во двор въехала "катюша". Вернее, двора как такового уже не было. Забор давно был повален и растащен на топливо. Дом стоял полуразрушенным. Даже у сараев не было крыши. Машина въехала, бойцы быстро расчехлили ее, еще минута, и страшный вой раздался над убежищем. Все сидели, согнувшись, заткнув руками уши, кто-то кричал от испуга, но почти ничего не было слышно. А "катюша" дала залп и тут же уехала.

С самолетов, а теперь днем летали только немецкие, кроме бомб сыпались листовки. Их собирали на растопку. Однажды почти рядом с убежищем упал целый тюк, который просто не развалился в воздухе. Хорошо, что это была не бомба.

Закончились спички. Дедушка смастерил себе кресало и подобрал кремень. Долго делал фитиль. Он вываривал туго свернутый жгут ваты, потом сушил, втирал в него золу и сажу, распушивал и снова свертывал. Но теперь от первой искры фитиль начинал тлеть. От фитиля прикуривали курильщики и от него же зажигали огонь.

Продуктов почти совсем не оставалось. Никто не думал раньше о запасах, а теперь не было и просто еды на каждый день. Магазин стоял закрытый. До города было не дойти. Питались овощами, собранными на огородах. У мамы оставалось чуть-чуть пшенки, пшеницы и кулечек манки на всякий случай. Постоянно хотелось есть.

И постоянно было страшно.

Соседние дома опустели. Соседи как-то смогли уехать.

***

– …А у нас не было папы. Дядя Толя – в Сталинграде. Дедушка занимался с Колей поиском продовольствия. Мама кормила всю семью. Некому было заняться эвакуацией.

– А Димка как же?

– А что Димка? Его видела только я. Фельдшер сказал, что ничего у меня не поломано, просто нервное потрясение. А ноги не держали. Меня выносили на бруствер и сажали там. Потом сносили вниз, под землю. И там, в углу, на своей постели, я болтала с Димкой. Он же ничего не понимал в нашей жизни. Был старше меня, умнее, но иногда вел себя, как маленький. Говорил, что надо пойти в магазин и купить молоко. Или мясо. И сварить вкусную еду. Где был тот магазин? Откуда мясо? Тут просто выйти из убежища было страшно. То бомбежка, то минометные обстрелы.

– Ну, откуда бы Димка знал про это? Он же только с тобой общался. Погоди, ба! Я сейчас только закончу этап, немцев остановлю, и потом снова будешь рассказывать.

Правнук убежал в свою комнату, откуда сразу послышалась стрельба и взрывы. Он играл в "Сталинград".

Вот такие у них игры, вздохнула бабушка. Но с тем Димкой, с придуманным, тогда было легче. Он помогал просто своим присутствием.

***

Бомбежки и обстрелы сразу прекратились в тот день, когда пришли немцы. Никакого боя за село не было. Наши ночью ушли за балку и дальше, за Мамаев курган. А немцы вошли в Городище. Спокойно, как хозяева. Одни прошли дальше, а другие остались здесь. Тут же поставили везде своих часовых.

Утром Коля пошел за водой, а у колодца уже стоял немецкий солдат. Даже к цепи было привязано другое ведро, немецкое, большое. Часовой с автоматом просто стоял и смотрел, как подходили люди и набирали воду.

Дедушка с Колей прошли по балке, где были раньше позиции наших, брошенные теперь. Там были окопы по краю, были землянки. И много брошенного добра. Даже нашли место, где была полевая кухня. Там была свалка, и повар выкидывал банки от американской тушенки. Дедушка взял одну банку и стал собирать в нее ложкой жир и сало из остальных. Так по чуть-чуть наскреб почти две жестянки. Мама сварила кашу, почти как солдатскую. Это был последний раз, когда в убежище ели нормальную еду.

Нюрка с удовольствием съела все, что ей дали. Но ноги так и оставались слабыми, подгибались, не позволяли сделать самой ни шагу.

В убежище все было волглым от постоянной сырости, которая тянулась из земли. В солнечный день все вытаскивали на просушку. Одеяла, матрацы расстилали между стеной сарая и входом в убежище. И на них усаживали Нюрку. Она сидела на солнце, смотря по сторонам карими глазами, потом опять начинала что-то бормотать, не отвечая на вопросы взрослых.

– Эх, испортили девку, – сокрушался дедушка и все твердил, что вот наступит мир, и все болезни тогда сами пройдут. И можно будет жить долго-долго.

Когда в селе останавливались свежие немецкие войска перед последним броском к Сталинграду, то немцы часто ночевали в убежище, выгоняя всю семью на улицу. Было лето и было не холодно. Немцы спали на этих же матрацах, но покрывали их сверху бумагой и газетами. После них в убежище оставался запах одеколона и чужого табака.

Фронт остановился. Грохотало за Мамаевым курганом. А над Городищем по ночам стали летать наши "кукурузники" и бомбить немцев. Днем бывали артиллерийские обстрелы. А еще появились снайперы. Немцы даже останавливали движение на какое-то время. Стоял регулировщик и все поворачивал, пока обстрел не прекращался. Они очень боялись снайперов.

По балке из города пришел дядя Толя. Оказывается, он уже два дня пробирается домой. Его тут сразу чуть не застрелили немцы, потому что у него была татуировка на правой руке возле большого пальца. Там была синяя пятиконечная звездочка.

– Комиссар! – кричали на него немцы.

И только выбежавшая на крики мама и выкарабкавшаяся наверх бабушка отбили его, показывая руками, что он еще вот такой, что маленький он еще. Дяде Толе было тогда семнадцать.

В убежище постоянно заглядывали немцы, и поэтому дядя Толя поселился отдельно. Они с Колей выкопали другое убежище, попроще и поменьше, в овраге, прямо в стенке. И Коля тоже стал там ночевать. Там был свежий воздух и не так душно.

Уже никто не боялся мин и снарядов, узнавая издали, кто стреляет и чем.

Самым же страшным был голод.

Ели один раз в день. Очень редко, когда два. И этот второй обычно был чаем – пустым кипятком, заправленным сушеной морковкой. Голод был мучительным. И мучительнее всего было ждать с утра, что же найдут Коля с дядей Толей по старым огородам. Дедушка уже не мог ходить далеко, у него начали опухать ноги.

Очень боялись мародеров, потому что они могли не только взять, что угодно, но и убить. Мама была молодой, всего тридцать пять. Она одевалась под старуху и мазала лицо сажей.

Поток беженцев со стороны Сталинграда не уменьшался. Каждый день мимо развалин дома по улице шли группами и по одиночке куда-то в степь. Говорили, что в Гумраке есть место, где кормят, а потом отправляют дальше, туда, где есть еда и жилье.

Несколько раз приходили мародеры, причем явно не немцы. Немцы, заглянув в убежище и поморщив носы, видя нищету, уходили. А эти, другие, протыкали узлы с барахлом тонкими прутьями, похожими на велосипедные спицы. Видимо, думали, что там прячут какие-нибудь драгоценности. Один в немецкой форме, скорее всего не немец, а русский или украинец, бесцеремонно вытолкнул всех из убежища и начал выбрасывать узлы и узелки и разбрасывать одежду. Узелки с остатками манки, пшена и крупы развязывал и все высыпал на пол убежища, не обращая внимания на плач мамы и укоры бабушки.

Бабушка начала стыдить его и под конец высказала, что даже немцы не позволяли себе так издеваться над нами.

– Ты, видно, не немец вовсе, а какой-то выродок из наших!

Солдат пришел в ярость и даже щелкнул затвором винтовки, направив ее на бабушку. Все закричали в голос, солдат выскочил из убежища, ничего с собой не взяв, хотя отложил сначала что-то из нашей запасной одежды. Из этого все и поняли, что это действительно был не немец, а какой-то их служака из русских или украинцев.

***

– И ты кричала?

– Да. Просто "а-а-а" тянула. Махала руками, сидя. Было очень страшно. У него винтовка – мог и выстрелить. И ничего бы ему потом не было. И было обидно. Мы потом эту крупу собирали по зернышку, по щепотке, сдувая песок…

– А потом что?

– А потом мы "переехали". Снова начались обстрелы. Стали прилетать снаряды от наших дальнобойных орудий. Это когда мы от немцев прятались, мы были за кручей от них, за бугром. А тут – как на ладони и вход в убежище и вообще все. Страшно было погибнуть от своих. Дядя с братом выкопали новое убежище в глиняном карьере, где все брали глину раньше. Выкопали такую узкую нору, а там расширили в пещеру. И когда мы переехали, перетащились, в первый раз спали спокойно. Там было тихо-тихо. И даже ближний разрыв всего лишь покачивал землю. И еще там было жарко. Поэтому в первую же ночь все разделись, засунув одежду под себя.

– Погоди, ба! Я сейчас наступление подготовлю, – снова убежал Димка.

У него уже наступление. А у нас тогда до наступления было еще очень далеко

***

…Надо было что-то решать, потому что еды совсем не было. Питались тем, что приносили в самодельных сумках-зембелях Коля и дядя Толя. Они с утра уходили по балке к местам, где раньше были огороды, и буквально просеивали землю между пальцами, разыскивая сморщенную морковку или пригоршню мелкой картошки.

А потом однажды пришел пожилой немец с бляхой и сказал, показывая пальцем на часы, чтобы через двенадцать часов тут никого не было. Иначе – он снял с плеча короткую винтовку и показал, как стреляют.

Немцы готовились к зимовке под Сталинградом, и лишние люди в собственном тылу им были не нужны.

Уходить было необходимо, и уходить было страшно. Вся война была – этот страх. Боишься снарядов и бомб. Боишься пуль. Боишься немцев. Боишься наших – оттуда стреляли теперь по Городищу. Боишься остаться голодным и ослабеть до смерти. Боишься отравиться, потому что лечить будет некому. Всю семью фельдшера завалило в погребе. Никто не спасся.

Поутру на тележку с двумя колесами погрузили свои матрацы, одеяла, одежду, всякие узлы, сколько хватило места, посадили сверху бабушку и Нюрку. Она могла уже ходить, но мало и медленно. За ручки взялись Коля с дядей Толей. Мама с дедушкой толкнули сзади.

По натоптанной дороге они двинулись через степь. И тут же стали падать первые медленные снежинки.

К Нюрке часто приходил ее Димка. Никто из взрослых его не видел. А он старался веселить ее, тормошил. Иногда говорил, присмотревшись:

– Эй, а ты ведь замерзаешь! Ну-ка, марш-марш с повозки! Походи немного, помоги остальным!

Она сползала без возражения и шла какое-то время рядом, держась рукой. А он шел рядом и повторял:

– Нюрка, ты только не бойся! Все будет хорошо! Я точно знаю – все будет хорошо! Наши все равно победят! И папка твой обязательно вернется домой! Ты мне верь! Я точно знаю!

Дедушка делал большие глаза маме, подмигивал потом и улыбался. Выправляется девка!

В степи было очень холодно. Путешествие запомнилось на всю жизнь этим постоянным нутряным каким-то холодом. Сыростью. Запахами. Никто не раздевался. Спали прямо на земле, нарубив камыша, а сверху накидав тряпок. Укрывались одним большим тяжелым ватным одеялом и прижимались друг к другу. Кто был с краю – замерзал. Чаще всего там были Коля и дядя Толя. Они вставали среди ночи, отходили в сторону, чтобы не шуметь, прыгали на месте, пока кровь снова не начинала бегать по жилам. Устав, ложились. И снова мерзли.

И еще больше мерзли от голода. Съели все свои небольшие запасы. Все мамины крупы, с таким трудом спасенные от мародеров, были брошены в котел. По дороге обследовали поля. Иногда находилась картошка или морковь. Мама не давала их запечь в костре. Обязательно варила, кидала какие-то травки для вкуса и заставляла не только овощи есть, но и хлебать горячую жижу. Не было соли. Не было хлеба. Не было ничего.

Прямо на дороге лежали лицом вниз трупы. Было даже не страшно уже. Устали бояться. Сильнее донимал холод и голод.

Дедушка с дядей Толей сталкивали их в канаву, Коля присыпал землей. На полях она еще не замерзла до каменного состояния. А дорога как раз подмерзла, и стало легче идти.

Однажды утром не проснулась бабушка. Она не жаловалась ни на что. Ей было очень всех жалко. Сидела на тележке и потихоньку молилась. И вот не проснулась после ночевки в степи. Наступило какое-то полное отупение. Нюрка даже не плакала. Просто стояла и смотрела. И ее Димка стоял и смотрел. И в этот раз молчал.

Мама хотела везти бабушку с собой до ближайшей церкви. Но где та церковь? А тащить – очень тяжело. Дедушка шел уже совсем плохо. У него распухли ноги, и пришлось разрезать старые валенки. Теперь он не толкал тележку, а держался за нее.

Бабушку закопали тут же у дороги, где провели ночь, поставив небольшой крест из прихваченных с собой обломков досок. В костре раскалили гвоздь, и Коля написал…

***

– Ба, ну ты что? Чего ты? Это уже прошло все давно! Чего ты теперь-то плачешь?

– Бабушка, она была такая добрая… Она меня очень любила – я же первая внучка у нее была.

– А я – твой первый внук, да?

– Ты у меня первый правнук.

***

Потом они дошли до казачьей станицы.

Вокруг стояли высокие тесовые заборы. За воротами, обитыми полосами железа, рвались с цепей огромные сытые собаки. В Городище собак совсем не оставалось. Каких постреляли немцы, а какие просто убежали, когда народ расходился.

Голодные мужчины повернули тележку и потащили ее потихоньку к берегу реки. А мама и Нюрка пошли просить, "христарадничать". Они стучали в ворота и громко пели молитвы, которым научила бабушка, пока были бомбежки и обстрелы. Кроме лая собак, ничего не было. Иногда выглядывал здоровый сытый казак и кричал, чтобы шли дальше, пока не спустил пса.

– Ишь, голодранцы! Всё-то вам неймется, всё-то нам вас кормить!

Где-то на краю впервые приотворилась калитка. Женщина сунула Нюрке полбуханки настоящего черного хлеба и сказала, чтобы они быстрее уходили, пока не вернулся староста с полицаями.

Эти полбуханки они ели, как сладкие конфеты. Порезали хлеб на ровные дольки, и каждый со своей долькой сидел у костра и медленно откусывал, посасывая, как леденец, пока хлеб не растворялся во рту. Ничего не было вкуснее того черного хлеба.

Но тут пришел староста и два полицая с винтовками. Староста велел потушить костер, а на вопрос мамы, как же переждать ночь без огня зимой, указал на пустой скотный двор. Там, мол, переночуете, а утром чтобы никого тут не было. Идите дальше. Там, дальше, немцы дают паек беженцам, и есть большие села. А к казакам нечего примазываться. Русские? Вот к русским и идите.

Они шли еще два дня.

И до весны потом жили в том селе, куда дотянули тележку.

Было тяжело. Но хотя бы стало больше еды. Беженцам давали на месяц зерно, из которой мама варила кашу. Иногда выдавали хлеб – тяжелые черные буханки.

Когда под Сталинградом наши пошли в наступление, и штурмовики стали долетать досюда, немцы начали эвакуировать свои учреждения. Однажды во время бомбежки возле дома убило лошадь. Дедушка с парнями затащил ее быстро во двор, несмотря на продолжающиеся взрывы. Они топором порубили лошадь на куски. В тот день был пир. Во всех посудинах варилась конина. Пили бульон. Потом ели мясо. Без соли, без хлеба, но это было так непередаваемо вкусно!

Утром в дверь пинали сапогами. Пришел сосед в сопровождении немецкого патруля. Он сказал, что у него со двора свели корову, и это непременно вот эти голодранцы, у которых ничего своего нет. Вот и мясо у них повсюду, во всех ведрах. Хорошо, что дедушка не выкинул шкуру и копыта. Немец заглянул в корыто, увидел лошадиное копыто, сморщился, гаркнул что-то, и все ушли.

В одну ночь никто не спал, потому что пропал брат Коля. Его схватили на улице и увели во временный лагерь, чтобы увезти в Германию. Тогда многих похватали. У ворот лагеря, перевитых колючей проволокой, стояла толпа женщин, которые кричали немцам и показывали, что вот тот – совсем маленький и этот еще мал. Им кого отдавали, а кого они сами протаскивали через колючую проволоку, обдирая до крови. Так Коля спасся и пришел домой уже под утро, хоть в разодранном пальто.

В том селе похоронили дедушку. Он стал задыхаться, опухать весь. И однажды тоже не проснулся. Похоронили его на старом кладбище, возле церкви.

А однажды ночью раздался стук в дверь и голос:

– Русские есть?

– Есть, есть, – зашумели все. – Мы – русские!

За дверями стояли наши разведчики в незнакомой форме с погонами.

Через две недели мама на попутках съездила в Городище. Потом вернулась, все собрались, и тот путь, который был нескончаемым и смертельным, с ночевками в степи, с голодом и холодом, в кузове машины занял всего четыре часа.

***

– И война закончилась?

– Нет, война была еще долго. Но мы были теперь дома. Пусть было голодно, но не так, как в оккупацию. Нам выдали карточки. В село приезжала лавка с хлебом. Был огород и зелень всякая, а к осени – фрукты и овощи. Всем нашлось дело, кроме меня. Коля пошел работать на завод, где делали силикатный кирпич. Город строился, и кирпича надо было много. Дядю Толю призвали в армию, но он даже не успел повоевать. Они были в лагерях, потом их использовали на охране новых заводов.

– А… Димка?

Она повернула голову, посмотрела на правнука, сидящего, скрестив ноги, на полу возле ее дивана:

– Я уже нормально ходила, и дел было столько, что больше не придумывала себе друга. Мне было уже почти одиннадцать лет и было некогда – помогала маме по дому. А почему ты спрашиваешь? А-а-а… Ты же знаешь, так?

– Что знаю?

– Все, что тогда было со мной – ты знаешь, правда? Это ведь ты помогал мне, когда было совсем плохо?

– Да ты что, ба! Это ж фантастика!

– Никогда не ври старшим! – строго покачала пальцем бабушка.

– Да я не вру. Я так, успокаиваю просто тебя немного. Не бывает такого. Подумаешь, имя. Может, вы потому меня так все и назвали, что тогда вот…