Текст книги "Аномальная зона"

Автор книги: Александр Филиппов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

4

Следующим был Богомолов. Увидев, в каком состоянии вернулся журналист, которого привёл, придерживая за плечи, дневальный, писатель побелел лицом.

– Я ж предупреждал, – осуждающе глядя на стонущего, окровавленного Студейкина, напомнил шнырь, – колитесь сразу, сознавайтесь во всём, кайтесь! Так нет. Этот, видать, права качать начал. Ну и нарвался на допрос второй степени.

– А-а… третьей? – заплетающимся от страха языком спросил Богомолов.

– После третьей на носилках приносят. Есть ещё четвёртая, но тех потом сразу в ящик кладут.

– В ящик? Ах, ящик… – сообразил, костенея от ужаса, писатель.

А потому, войдя в кабинет оперчасти и представ перед строгими взорами трибунала, он сразу сдёрнул с головы кепку и, дрожа мелко, полязгивая зубами, отрекомендовался срывающимся голосом:

– Б-богомолов. Иван Михайлович. Ч-член с-союза писателей. П-п-прозаик.

– Опять ты про своих заек! – рявкнул на него сидевший в центре красный от ярости подполковник.

– Это… это жанр такой. П-п-проза… – угодливо зачастил писатель. – Есть ещё п-п-поэзия. А у меня – п-п-проза….

– Гм… значит, стишки пописываем, а между ними диверсиями занимаемся, шпионажем? – вступил в разговор второй подполковник с измождённым лицом.

– Т-так точно, – торопливо кивнул Богомолов. – З-занимаюсь. Ш-ш-шпионажем. И эт-этой… как её… диверсией.

Подполковники удовлетворённо переглянулись. Третий сидевший за столом, дряхлый от старости майор, писал что-то, пришёптывая перепачканными чернилами губами и часто, со стуком, макая перьевую ручку в чернильницу-непроливайку.

– И что ж вы написали, любезный? – участливо поинтересовался худощавый.

– Э-э… – замялся Иван Михайлович. – Я, собственно, пока собираю фактуру… отдельной книги у меня нет… Есть публикации в периодической печати… в коллективном сборнике…

– Фактуру он, падла, собирает, – свирепо выкатил глаза толстый подполковник. – Секретные сведения вынюхивает…

– Я, собственно… – начал было оправдываться Богомолов, но, вспомнив Студейкина, повинно кивнул головой. – Признаюсь, граждане начальники. Искренне раскаиваюсь в содеянном. Готов искупить вину…. – он чуть было не ляпнул «кровью», вовремя прикусил язык, заканючив: – Надеюсь на ваше снисхождение….

– Профессия? – резко перебил его краснолицый.

Иван Михайлович вздрогнул от неожиданности:

– Чья? Моя? Я, это… институт закончил. Педагогический. А потом литературный. Отделение прозы…

– Опять он про свою прозу! Придётся, ха-ха, набить ему рожу! – багровый подполковник захохотал раскатисто своей шутке. – Он нам – прозу, а мы ему – в рожу! Я тоже стих сочинил! Ах-ха-ха-ха!

Богомолов заискивающе улыбнулся.

– Руками делать что умеете? – уточнил вопрос худощавый. – Профессия есть?

– Н-нет, – упавшим голосом признался писатель.

– А лет тебе сколько? – не отставал аскетичный.

– С-сорок… сорок два с половиной, – поправился Иван Михайлович, предчувствуя, что следующий, сорок третий, день рождения справить ему не удастся.

– М-м-мда… – протянул худощавый и сказал краснолицему: – Обрати внимание, Григорий Миронович, на характерную деталь: вражеские разведки чаще всего вербуют таких вот – никчёмных инфантильный лоботрясов. Ему за сорок, а профессии нет. Писатель – а книг не издаёт. Что этому бездельнику остаётся? Чем на хлеб заработать? Да ничем, кроме как пойти в наймиты империализма и вести подрывную деятельность против собственного народа!

Толстомордый презрительно оттопырил мясистую, алую, будто кровью напитанную нижнюю губу:

– Это ты, Кузьма Клавдиевич, как политработник, всё пытаешься в эти вражеские душонки проникнуть, понять, что они такое да как. А по мне с этой шпионской вошью разговор короткий – к ногтю, чтоб одна мокрость от неё осталась! – и рявкнул на Богомолова: – Кто тебя вербовал?! С каким заданием шёл? Отвечай, мразь!

– А-а-а! – в ужасе взвыл Иван Михайлович и вопросил затравленно: – К-кто в-вау-в-вербовал? К-ку-у-да?

– Кто вовлёк в шпионскую деятельность?! Быстро! – грохнул по столу кулаком красномордый.

Богомолов в ужасе вжал голову в плечи, соображая судорожно. Потом догадался:

– Этот завербовал… как его… Студейкин… Он предложил… Пойдём, говорит, в тайгу, в Гиблую падь, и всё там разведаем… или разведываем…

– То есть, к шпионской деятельности тебя приобщил Студейкин?

– Он, гражданин подполковник. Богом клянусь! Я чё? Я ничё. А он грит, пойдём, грит, шпионить! – брызгая слюной, со слезами на глазах каялся Иван Михайлович. – Я ж не хотел! Я домой, назад, собирался вернуться. А они с Фроловым силой меня заставили. Под дулом пистолета, можно сказать. Я ж, гражданин подполковник, не знал, что они диверсанты! – преданно глядя в глаза красномордому, сообщил Богомолов. – Но виноват. Пошёл у них на поводу. По незнанию и слабохарактерности.

Старый майор бойчее заскрипел пером, чаще забрякал ручкой о дно чернильницы.

– А этот, который узкоглазый… Фролов. Он у вас за старшего? – проницательно посмотрел на писателя багроволицый.

– Так точно, – заискивающе кивнул Иван Михайлович. – Он, если хотите знать, вообще милиционер. В капитанском чине. У него и пистолет имелся. С боевыми патронами.

– Ну, этот матёрый вражина, – согласно уже, по-свойски будто кивнул писателю толстый полковник. – Мы с ним позже разберёмся. А теперь скажи-ка мне, про… ха-ха… заек! Раскаиваешься ли ты в содеянном?

– Раскаиваюсь, – торопливо закивал, теребя в руках полосатую кепку, Богомолов. – Чистосердечно признаюсь и прошу снисхождения.

– Что ж, – казалось, подобрев, краснолицый обменялся взглядами с худощавым соседом. – С учетом чистосердечного раскаяния приговариваем вас к двадцати пяти годам каторжных работ. – И, посмотрев пристально на онемевшего, хватающего губами воздух, как после удара кулаком поддых, писателя, добавил: – Возможность искупить свою вину перед народом у вас, гражданин осужденный, вскоре появится. Добросовестные, согласные помогать оперчасти заключённые нам здесь нужны. – И приказал коротко: – Увести!

Когда Иван Михайлович возвращался на чужих будто, непослушных ногах в карантинный барак, дневальный похвалил его шёпотом:

– Молодец. Сразу видно, правильно себя вёл. Ты им, братан, явно понравился.

– Так ведь… на двадцать пять лет ни за что осудили… – со стоном пожаловался Иван Михайлович.

– А здесь меньше никому не дают, – беззаботно ответил шнырь. – Все сидят, и ты отсидишь. Первые пять лет тока трудно. А потом – как по маслу. Привычка!

5

– А вот и главаря привели, – несколько минут спустя, с любопытством глядя на Фролова, объявил сослуживцам красномордый подполковник и, грохнув кулаком по столу, рявкнул на вошедшего: – Ты японский шпион? Чанкайшист? Воинское звание, фамилия, с какой целью заслан? Быстро!

– Я старший оперуполномоченный уголовного розыска УВД капитан милиции Фролов, – строго осмотрев самозваных тюремщиков, ответил тот. – Предупреждаю, что нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Не знаю, в какие игры вы тут играете, но обещаю вам всем вполне реальные неприятности за нарушение наших российских законов. Вам инкриминируется незаконное лишение свободы, ношение огнестрельного, в том числе автоматического, оружия, создание организованной преступной группировки и, вполне вероятно, террористическая и экстремистская деятельность… И за всё это придётся ответить!

Мордастый подполковник кивнул, и на Фролова налетели со всех сторон сразу несколько тюремщиков. Врезали кулаками поддых, по почкам, прошлись твёрдыми резиновыми дубинками по спине и шее, кто-то, изловчившись, нанёс ему сокрушительный удар вонючим сапогом в печень… Милиционер отключился ненадолго, а когда пришёл в себя, услышал:

– Поставьте его на ноги… Ты, гнида вражеская, кончай симулировать. Мы тебя ещё не допрашивали по-настоящему. Вот когда ногти плоскогубцами поотрываем, зубы повыдёргиваем, а потом руки и ноги ломиком перебьём… Вот тогда узнаешь, что значить врать рабоче-крестьянской советской власти. Не таких обламывали…

Мордастый подполковник победно расправил плечи, приказал своим подручным:

– Отпустите его. Он умный, понятливый. Сейчас всё нам расскажет.

Фролова отпустили. Он пошатнулся, но устоял. Сплюнув на пол кровавую слюну, прикрыл и без того узкие монголоидные глаза, кивнул согласно:

– Хорошо. Ваша взяла. А моя карта бита… Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд. Я агент английской разведки….

– Это с японской-то рожей? – подозрительно уставился на него толстый подполковник.

– Пластическая операция, – со вздохом признался Фролов. – Чтобы сойти за местного. Якута или эвенка.

– Цель, с которой заброшен на нашу территорию? – ковал железо, пока горячо, подполковник.

– Разведка, сэр! – вытянув руки по швам и качнувшись при этом, сознался Фролов и даже слегка прищёлкнул деревянными каблуками опорок, выданных ему вместо бродней местным шнырём.

– Ну что ж, уже лучше, – удовлетворённо оттопырив нижнюю губу, кивнул краснолицый. – В чём заключалось твоё задание? Какие объекты на территории особлага интересовали? Планировались ли диверсии и теракты?

– Я всё расскажу взамен на обещание сохранить мне жизнь! – заявил милиционер, решив, что с сумасшедшими следует играть по их правилам.

– Обещаю, – важно кивнул подполковник. – Меру наказания вам определит трибунал, но мы обязательно учтём чистосердечное признание и раскаяние.

– О господи… – пробормотал Фролов, а потом кивнул в сторону бойко скрипевшего пером пожилого майора: – Пишите! В задание разведгруппы входило определение точных координат местонахождения лагеря, установление радиомаяков для последующей бомбардировки самолётами ВВС НАТО тухлыми яйцами и гнилыми помидорами…

– Биологическая атака! – в ужасе всплеснул длинными руками худой подполковник.

– Химическая, – со знанием дела поправил его толстый коллега и поторопил допрашиваемого: – Ну, дальше, дальше! Сколько штук яиц?

– Двести пятьдесят тысяч, – брякнул милиционер, – и двадцать тонн помидоров… – А потом, глядя, как строчит, царапая грубую бумагу пером, престарелый майор, не выдержав, хмыкнул: – Вы что? Сумасшедшие? Я в дурдоме?

– Сколько штук яиц? – озабоченно переспросил писарь. – Я не расслышал!

– Ну точно – на всю голову больные! – изумился Фролов. – Шутка это, вы понимаете, болваны? А вот когда сюда СОБР прибудет, мы с вам серьёзно поговорим!

– СОБР – с большой буквы пишется или с маленькой? – уточнил пожилой майор.

– Сводный отряд быстрого реагирования, – охотно подсказал ему милиционер. – Они вас тут в момент всех мордой в землю положат.

– Значит, вслед за бомбардировкой предполагалась ещё и высадка десанта, – удовлетворённо кивнул краснолицый подполковник и обвёл победным взглядом присутствующих. – Вот, товарищи! Видите, какую матёрую вражину мы обезвредили!

Унылый худой подполковник тоже оживился заметно:

– Оч-очень интересно… Давненько нам не попадалась такая крупная рыбина! – и подняв назидательно указательный палец, изрёк: – Я всегда предупреждал, что чем лучше развивается наш Особлаг, чем зримее наши достижения, тем с большим остервенением и злобой враги будут пытаться помешать нам строить светлое будущее. Беснуясь в бессильной ярости, они со свойственными им хитростью и коварством всё чаще будут засылать на наш островок свободы шпионов, диверсантов, убийц. И сейчас, – он вперил перст во Фролова, – один из них стоит перед нами. Этот наймит иностранной разведки обнаружен и изобличён благодаря бдительности и высокой боевой выучке наших чекистов – и офицеров, и рядовых. Этот подонок и мразь решил, что сможет с группой своих приспешников покуситься на светлые завоевания нашего народа…

– Фильтруй базар, шут гороховый, – угрюмо заметил, косясь на подполковника щелочками глаз, Фролов.

– Этот мерзавец вообразил, что сможет помешать нам уверенным шагом идти по пути социализма к коммунизму, в светлое будущее всего человечества, – гнул свое, кипя негодованием, худой подполковник. – Эта козявка, тля, которую мы, чекисты, раздавим вот этим пальцем…

Капитан вдруг рванулся вперёд, схватил пятернёй указующий перст подполковника, крутанул. Палец тюремщика сухо треснул и сломался легко, как карандашик.

– Я ж предупреждал – подбирай, козёл, слова, когда с российским ментом разговариваешь! – не отпуская палец подполковника, прошипел Фролов.

– А-а-а! – орал благим матом тот.

На милиционера навалились все сразу, крепко шандарахнули по затылку. Последнее, что он услышал, теряя сознание, были вопли толстого подполковника:

– В кандалы его! В карцер! Не кормить, не поить! Врача к замполиту!

Глава восьмая

1

Эдуард Аркадьевич давно не спал так безмятежно и сладко. Его изболевшееся в результате многочисленных ушибов и физического перенапряжения последних дней тело утопало, паря невесомо, где-то в недрах пуховой перины, взбитой и мягкой, которая обволакивала бережно и неощутимо, как пена.

Во сне он сбросил с себя такое же чрезвычайно тёплое, но лёгкое одеяло, и теперь слабый ветерок приоткрытого окна приятно овевал распаренную сном и жаркой постелью обнажённую плоть.

На улице, судя по всему, давно рассвело.

Правозащитник с трудом вынырнул из глубокой перины, скрипнув панцирной сеткой, сел на край кровати, нашарил босыми ногами мягкие войлочные тапочки, отороченные белым заячьим мехом и, поднявшись, подошёл к столику в центре опочивальни.

Мышцы рук, ног, натруженные непривычной нагрузкой, поясница и крестец, которыми он крепко приложился о ветви, а потом и о землю, выпав из вертолёта, болели, ныли при каждом движении, сразу напомнив ему, куда и как он попал.

Эдуард Аркадьевич со стоном опустился на стул у столика, протянув руку, взял открытую пачку «Герцеговины Флор», достал оттуда длинную папиросу, понюхал. Табак, несмотря на долгие годы хранения, буквально благоухал.

Смяв гильзу, Марципанов сунул папиросу в рот, чиркнул заботливо оставленной здесь же кем-то бензиновой зажигалкой, прикурил, пыхнув серым ароматным дымком. Крепковато, конечно, если сравнить с «Кэмелом» или «Мальборо», но тоже весьма и весьма ничего.

Он опять затянулся, взял в руки хрустальный графинчик с местной настойкой-кедровкой, которую успел распробовать ещё вечером, налил себе крохотную рюмочку, выпил одним глотком, чмокнул, смакуя, губами. Божественно! Совсем неплохо, судя по первым впечатлениям, обустроились здесь бериевские последыши!

Расслабленно откинувшись на спинку стула и покуривая, Эдуард Аркадьевич с удовлетворением обвёл взглядом своё новое жилище.

Добротная, не иначе как из векового дуба сработанная, резная мебель. Тяжёлые, монументальные, на века сделанные шифоньер, сервант, зеркало со створками на прикроватной тумбочке – трельяж, кажется, называется, – этажерка с книгами на полочках, у окна письменный стол, покрытый зелёным сукном, длинные стеклянные вазы с бумажными розами кроваво-красного цвета, торчащими из узкой горловины, статуэтки фарфоровые – лихой гармонист на пеньке, женщина с крыльями – балерина, должно быть, солдат с собакой, выточенный из куска дерева… Будто в далёкое-далёкое, самое раннее детство попал…

Дедушкин дом, куда определили на постой Марципанова-младшего, стоял в ряду поселковой улицы, но в самом конце, где тайга, уступив людям ограниченное пространство, смыкалась вновь непримиримо и грозно. В отличие от прочих строений, представлявших из себя простые рубленые избы, дом деда возвышался на три этажа и напоминал сказочный теремок. Радовала взгляд затейливая резьба по наличникам окон, по витым столбам, подпирающим открытую террасу. На первом этаже – холл с камином. Можно было наверняка целого барана на вертеле жарить, стены из полированной карельской березы, на них охотничьи трофеи – головы исполинских лосей с огромными, как крона дерева, рогами, клыкастых кабанов-секачей, волков, скаливших на вошедших белоснежные кинжальные зубы. Высоченный потолок украшала люстра, словно царская корона, истекающая золотым и хрустальным светом. Натёртый воском паркет сиял, будто полированный янтарь.

Апартаменты деда располагались на втором этаже, а внуку он выделил просторную комнату с туалетом и ванной на третьем, куда вела уходящая тугой спиралью вверх деревянная лестница. В другой части дома, выходящей окнами в сад, обитала присматривающая за хозяйством челядь – повара, горничные. Кроме того, у входа в терем Хозяина, на крылечке, всегда топтался часовой – как правило, пожилой, если не дряхлый, вохровец с автоматом ППШ на груди.

Таинственный, всплывший вдруг из полувекового забытья дедушка при первом знакомстве показался довольно кротким, ласковым и очень древним. Причмокивая сухими старческими губами, иногда недослышав, приставляя ладонь к уху, он, вытирая беспрестанно текущие слёзы умиления, долго и подробно расспрашивал внука о бабушке, отце, матери, и Эдуард Аркадьевич, сам едва не плача от переполнявших его родственных чувств, рассказывал незатейливую историю своей семьи.

Бабушка, потеряв с возрастом былую привлекательность, пережила долгую и скучную старость, проведя её в бесконечных склоках со снохой и сыном, которых считала непутёвыми неудачниками, так ничего в жизни и не добившихся. О дедушке вспоминала редко и скупо, непременно подчёркивая всякий раз, что он стал жертвой культа личности и политических репрессий.

– Ушёл однажды на службу и не вернулся, – рассказывала она знакомым и домочадцам. – Забрали, видать. Время было такое. Пропал человек – и не расспрашивай, куда подевался. Благодари бога, что семью не тронули, – и дежурно подносила платочек к сухим глазам.

Отец Марципанова-младшего, стало быть, сын Марципанова-деда, Аркадий, окончил мединститут, но людей не лечил – всю жизнь проработал медстатистом на грошовой зарплате, на ставочку, как говорили в их семье, с девяти до трёх, не перенапрягаясь и не нервничая. Мама, невестка Марципанова-деда, тоже не перетрудилась, обитая в качестве педагога то в доме пионеров, то в нынешние, постсоветские времена, в городском центре внешкольной работы, вела кружок юных натуралистов, но любви к природе родному сыну Эдику так и не привила. Да и сама, кажется, её не особенно жаловала – по крайней мере, всё её общение с ней ограничивалось ближайшим сквером, весьма чахлым, изрядно загаженным и продымлённым автомобильными выхлопами.

Зато, сколько помнил себя Эдуард Аркадьевич, в его семье все бесконечно оздоровлялись – бегали трусцой по утрам, голодали научно, глотали отвары и настойки, ставили себе очистительные клизмы, что, впрочем, не помешало им поочерёдно, тихо и незаметно отойти в иной мир – и бабушке, и папе с мамой, не оставив после себя ни особых богатств, ни иной памяти на земле, кроме Марципанова-младшего…

О своей жизни Эдуард Аркадьевич рассказывал дедушке сдержанно. По его словам выходило, что он, как мог, боролся с режимом – вначале с загнивающе-ревизионистским, советским, хрущёвско-брежневским, потом – тоталитарно-капиталистическим, путинско-медведевским.

– Можно сказать, что я профессиональный революционер, большевик от либерализма, – скромно потупив глаза, отрекомендовался он деду, умолчав, впрочем, о своём правозащитном прошлом и связях с западными неправительственными организациями, что было бы, согласитесь, совсем неуместным на территории сталинского каторжного особлага.

Дед жевал задумчиво бескровными губами, кивал – то ли одобряя, то ли не понимая ничего в политических предпочтениях внука, а потом заключил слабым голосом:

– Ладно, внучек. Поживёшь у меня, осмотришься, а там и сообразим, к какому делу тебя приставить.

– Я… это… домой хочу, – решившись, объявил Марципанов-младший.

– Не торопись. Погости, – покачал головой дед и посоветовал: – Отдыхай пока. Воздух здесь замечательный. Я вон к сотне лет от роду подбираюсь, а всё не надышусь им никак…

От воспоминаний о вчерашнем знакомстве с дедушкой Эдуарда Аркадьевича отвлёк осторожный стук в дверь.

– Войдите!

На пороге появилась молодая женщина, довольно смазливая блондинка, облачённая в строгое, не скрывавшее, впрочем, восхитительных округлостей её тела платье с белым воротником под горлышко и в такой же белоснежный, с кружавчиками, передник, с толстой, словно плетёная булка хала, косой на груди. Она походила бы на школьницу, если бы грудь не вздымалась так чувственно и вызывающе, а губы не пылали бы призывно ярко-алой помадой.

Эдуард Аркадьевич, спохватившись, что предстал перед незнакомкой в одних трусах, заметался было смущённо, но, так и не найдя, чем прикрыться, застыл покорно посреди комнаты. Однако вошедшая вела себя совершенно естественно, будто бы она была палатная медсестра, а он – обыкновенный больной.

– Здравствуйте, товарищ Марципанов, – чопорно опустив блудливо-голубые глаза, поприветствовала она. – Меня зовут Октябрина. Хозяин… то есть товарищ полковник распорядился принести вам одежду. Сегодня торжественный вечер. В вашу честь. Вот, – гостья протянула ему аккуратно сложенную в стопку одежду. – Я сама подбирала. У вас такая… мужественная фигура… Примерьте. Где нужно, я подгоню, потом отутюжу. Здесь ещё рубашка, носки, ну и… нижнее белье. Всё новое, с иголочки.

Марципанов, развернув плечи, выпятив грудь и втянув живот, принял одежду, кивнул благодарно:

– Вот спасибочки… А то я, знаете ли, путешественник. Не при параде…

– Примерьте. Если что-то не подойдёт – позвоните, – указала она холёным наманикюренным пальчиком на старомодный чёрный телефон, стоявший на прикроватной тумбочке. – Спросите Октябрину – вас сразу соединят. Я к вашим услугам в любое время дня и ночи, – словно не чувствуя двусмысленности фразы, сообщила она и вышла, прикрыв за собой дверь.

«А мне здесь всё больше нравится!» – отметил про себя Марципанов и, присев за столик, налил себе ещё рюмочку кедровки и закурил очередную духмяную папироску.