Текст книги "Аномальная зона"

Автор книги: Александр Филиппов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

2

В освещённом ярко электролампами помещении с аккуратно выведенной надписью на двери «Обыскная» путников встретили сразу несколько тюремщиков.

Вперёд выступил подполковник с красным и злым лицом.

– Граждане задержанные! – зычно объявил он. – Сейчас вы будете подвергнуты личному досмотру. Предлагаю добровольно сдать оружие, деньги, ценные вещи и документы.

Фролов, бросив на пол рюкзак, устало возразил:

– А я, товарищ подполковник, предлагаю вернуть мне служебный пистолет, поскольку разрешение на его ношение имеется.

Капитан сунул руку за пазуху и извлёк оттуда удостоверение личности в обложке вишнёвого цвета.

Старик-конвоир мгновенно навёл на него ствол ППШ.

– Я старший оперуполномоченный УГРО краевого УВД, – протянув корочки подполковнику, заявил милиционер. – Хотелось бы узнать с кем имею дело?

– Ишь, шпионская морда, и ксивой запасся… – услышал он за спиной чей-то недобрый шёпот.

– Эт-то что такое? – побагровел и без того розовощёкий подполковник. – Па-а-чему не изъяли документы у задержанных? – обратился он к старику-конвоиру.

– Дык… Паламарчук, мать его… Карацупа наш… Оружие у них зашмонал, а про бумаги, видать, не допетрил…

– Вот! – не на шутку разбушевался пунцовый от гнева офицер. – Пожалуйста! Я ему о бдительности, о коварстве врага, а он – не допетрил. Это же шпионы! Диверсанты! У них руки по локоть в крови! Он вот сейчас гранату из штанов достанет, хряснет об пол – и привет! Наше вам с кисточкой!

– Послушайте, э-э… любезный! – прервал монолог подполковника вздорный Студейкин. – Что за ерунду, простите за выражение, вы тут несёте?! Мы – учёные, естествоиспытатели, члены научно-исследовательской экспедиции. Никаких законов не нарушали, просто заблудились в тайге…

– Друзья! – примирительно взмахнул руками писатель, шагнув вперёд. – Станишники! – И, обернувшись к спутникам, пояснил озарённо: – Как же я раньше не догадался? Это ж казаки! Я тоже, братцы, казачьего рода! Как говорится, за веру, царя и отечество живота готов не жалеть… Разрешите отрекомендоваться: Богомолов – писатель, прозаик.

Подполковник, застыв от негодования, вращал молча глазами, глядя на наглеца, а потом, придя в себя, заорал, задыхаясь от ярости:

– Да мне по хрену, про заек ты пишешь или про белок! Молчать, сволочь! Мразь! Обыскник!

– Я! – с готовностью выскочил вперёд молоденький парнишка с ефрейторскими лычками.

– Прошмонать всех! Наизнанку вывернуть и выстирать! Чтоб табачной крошки в кармане не завалялось! Изъять всё! Переодеть в робу – и в карантин! Вы… – апоплексично хрипел он, брызгая слюной на задержанных, – вы у меня быстро деревянные бушлаты примерите! Друзей он тут нашёл, гнида белогвардейская… – и вышел, с треском захлопнув за собой дверь.

– Вот влипли… – в недоумении покачал головой Студейкин.

Фролов, прищурив и без того узкие монгольские глаза, молчал, сосредоточенно размышляя.

– Личные вещи к осмотру! – скомандовал между тем ефрейтор и указал на длинный стол, хорошо освещённый направленным светом электроламп. – Сюда вытряхай сидора. – И, ткнув пальцем в Студейкина, приказал: – Раздевайся!

– Я протестую! – завёлся было журналист, но два оставшихся тюремщика уставились на него тяжёлыми, расстрельными взглядами, а дядя Вася любовно огладил потёртый приклад ППШ, посоветовал миролюбиво:

– Давай, сынок, не кобызись. Сполняй то, што начальство велит.

Бледный от унижения, Студейкин вывалил содержимое вещмешка на стол и принялся медленно расстёгивать одежду – вначале грязную, прожжённую на рукаве джинсовую кутку, потом рубашку.

Обыскник в это время ловко перебирал вещи из его рюкзака, рассортировывая их на две стопки. В одну он сложил фотоаппарат, транзисторный приёмник, электрический фонарик, пару запасных батареек, перочинный нож, моток прочной капроновой верёвки, толстый блокнот с путевыми заметками, карту, присовокупив к ним столовую ложку из нержавейки. В другую – пару шерстяных носков, смену белья, полотенце. Бесцеремонно сдёрнув с носа журналиста очки, осмотрел их с некоторым сомнением, и вернул:

– Это можно. – Видя, что тот мешкает с разоблачением, поторопил: – Ремень давай. Брюки скидывай, трусы. – Всё это он положил в первую стопку, пояснив коротко: – гражданское шмотьё не положено. – И, ткнув в грудь Студейкина, приказал: – Крестик сними – предметы культа запрещены.

Милиционер и писатель тоже разделись и стояли, переминаясь неловко с ноги на ногу, прикрывая стыдливо ладонями библейские места, будто футболисты, выстроившие стенку против штрафного удара.

Закончив разбираться с вещами, обыскник отодвинул в сторону три жалких стопки, в которых оказалось только нижнее бельё, носки, мыло и носовые платки.

– Это разрешается взять с собой, – скупо пояснил он. – Остальное изъято по описи как предметы, запрещённые к использованию арестованными. Да, кстати, чуть не забыл. – Он вытащил из разрешённых вещей две пачки туалетного мыла в цветастых обёртках, поднёс к носу, понюхал, расплылся в довольной улыбке: – Ух ты… духан какой.. живут же буржуи… Это тоже нельзя. Вот вам хозяйственное, установленного образца. – И, пошарив где-то в ящиках, стукнул об стол двумя брусками чёрного, хозяйственного, судя по виду, мыла.

– Блокнот с авторучкой верни, командир, – попросил жалобно потерявший в голом виде весь прежний задор журналист.

– Бумага, писчие принадлежности запрещены, – ответил ефрейтор и опять нюхнул мыло.

– Дурдом какой-то, – вздохнул обречённо Студейкин.

Обыскник убрал изъятое мыло в стол и, подойдя поочерёдно к каждому арестованному, приказал:

– Открой рот! Высунь язык! Та-а-к… Ничего не заначили? Теперь повернулись ко мне спиной… Сесть! Встать! Нагнуться! Ягодицы развести!

Окончательно раздавленные унижением, пленники безропотно исполнили все команды.

– Пусто? – словоохотливо поинтересовался конвоир дядя Вася. – И то… Лучше смотри. Зек – он на всё горазд. Иной раз так затарит, что хрен найдёшь. Помню, один фраерок в заднице колоду карт прятал. Уж мы шмонали-шмонали в хате-то…

– Одевайтесь, – не слушая его, обыскник шлёпнул на стол три комплекта полосатой одежды, присовокупив к ним три того же окраса кепки. – Обувка у вас пока своя будет. Да только недолго. Попадёте в бригаду – блатные вмиг отберут…

Карантинный барак, куда привели арестованных, оказался вовсе не мрачным, а на удивление светлым и чистым. Ошкуренные изнутри брёвна стен отливали золотисто-медовым, полы и потолки из толстых тёсаных досок казались тёплыми, струганные двухъярусные нары, абсолютно пустые, пахли сосновой смолой, и если бы не крепкие решётки на окнах, помещение походило бы на элитную сауну. Тем более что у входа в барак располагалась толстобокая белёная печь, которая не топилась сейчас по причине летнего времени.

У порога новичков встречал дюжий зек, обряженный в полосатую робу с матерчатой нашивкой над левым нагрудным карманом, чётко читаемым номером и надписью «Дневальный». Осмотрев с ног до головы вошедших, он указал на нары:

– Занимаете вот эту шконку. Ты, – безошибочно ткнул он пальцем в милиционера, – вот сюда, на нижний ярус. Будешь на время карантина за старшего. Ты и ты, – поочерёдно нацелил он указательный перст с грязным ногтем на писателя и журналиста, – сигайте наверх. Местами меняться не разрешается. Лежать на нарах до команды «отбой» – тоже.

– А сидеть? – поинтересовался Студейкин.

– Сидеть – это пожалуйста, – осклабился в улыбке дневальный. – Сидеть вам теперь, фраера, до конца жизни придётся. А только у нас не сидят, а всё больше работают. – Потом, став серьёзным, указал на длинный стол посреди барака с лавками по обеим сторонам. – Присесть можете вот сюда. Но только на время приёма пищи и ни за что – до отбоя.

– А в другое время? В личное, например? – не отставал журналист.

– Другого времени, тем более личного, у вас не будет, – пообещал дневальный. – Но пока разрешаю. На ночь выдам каждому по матрацу и одеялу. Ужин – в семь вечера. А сейчас давайте мне свои шмотки. Я должен их прошмонать.

– Так нас обыскивали уже! – возмутился Студейкин. – Всё выгребли!

Зек посмотрел задумчиво на его тяжёлые, на толстой подошве, ботинки, перевёл взгляд на кроссовки Богомолова и бродни Фролова.

– Переобуть вас тоже придётся… Открывай сидора. Запрещённые предметы есть?

– Не имеете права! – упрямо поджал губы журналист.

– Вот тебе моё право, шкет! – и поднёс к носу кулак с кривыми татуировками. – Ещё раз вякнешь – все зубы повышибаю!

– Ты, шнырь, не борзей! – строго окоротил его знающий зоновские порядки Фролов. – Не беспредельничай! И потом, – сообразив быстро, что к чему, соврал: – Мы обувку нашу уже вертухаям обещали. Но можем и тебе подогнать. Но не за спасибо, а поменять на что-нибудь.

– Вольная жратва есть, сигареты? – встрепенулся дневальный.

– Откуда! – развёл руками капитан. – Две недели по тайге плутали. Чуть с голода не подохли.

Зек прищурился хитро:

– Тогда так сговоримся: я вам за сапоги, ботинки и вот эти штуки, – жадно глянул он на кроссовки писателя, – пачку махры даю, полбулки хлеба и баланды по лишнему черпаку.

– Не-е-е, – упрямо замотал головой Фролов. – Мне вертухаи в два раза больше сулили. И ещё чая плиту.

– Ха-а! Плиту! – развеселился дневальный. – Да у нас чай на вес золота. Ну, если на замутку жменю дадут – это я поверю ещё… Боты возьмут вольные, а взамен – прикладом по рёбрам. А я – по честному. Мне крысятничать по понятиям не канает!

– Ладно, – согласился милиционер, поняв, что неуставная обувка здесь в особой цене. – Две булки хлеба, три пачки махры. И лишний половник баланды – на всё время пребывания в карантине.

По тому, как радостно закивал зек, бросился пожимать руку, Фролов понял, что всё-таки изрядно продешевил.

– Ну, скидавай башмаки! – жадно заторопил дневальный.

– Жрачку вначале давай, – настоял на своём капитан. – А то мы с голоду тут хвоста нарежем.

Зек остро зыркнул на него, кивнул уважительно:

– А ты, смотрю, даром вольный, а мужик с понятиями… Срок приходилось мотать?

– Приходилось, – скупо бросил Фролов.

– Я пулей! – шнырь метнулся к выходу из барака, где у него, судя по всему, и хранилась заначка. Вернулся через минуту, шмякнул на стол круглую, плоскую, больше напоминающую лепёшку, краюху чёрного хлеба и пачку махорки. От щедрот сыпанул прямо на стол пригоршню соли. – Нате, шамайте! Остальное – гадом буду! – завтра отдам.

Путники разулись, не без сожаления простившись с последними связывающими их с волей вещами. Шнырь тут же собрал обувку и быстро унёс в какое-то ему одному ведомое место.

Фролов указал спутникам на скудно накрытый стол.

– Давайте-ка быстренько всё это оприходуем. Чует моё сердце – надолго без внимания нас не оставят. Вероятнее всего, на допросы потянут. И когда ещё пожрать дадут – неизвестно. Да, и со шнырём этим… поосторожнее, – предупредил, с трудом пережёвывая сухой и безвкусный, как глина, хлеб, милиционер. – Побольше слушайте, а сами меньше болтайте. Если это и впрямь зона – законы здесь волчьи. Умри ты сегодня, а я – завтра.

– Бредятина какая-то, – старательно укладывая свою порцию в карман полосатой куртки, посетовал писатель.

С грохотом вернулся дневальный. Быстро глянув на пустой стол, поинтересовался весело, видимо, довольный выгодной сделкой:

– Всё смели? Правильно! Пока вас на производственный объект не пошлют и рабочую пайку не определят – наголодаетесь…

Он положил перед Фроловым несколько страниц, вырванных из книги. Сам оторвал узкую полоску, сыпанул из стоящей на столе пачки щепоть махры, скрутил, послюнявив, цигарку, предложил:

– Закуривай, пацаны!

Милиционер, соорудив неловкими пальцами самокрутку, прибрал заботливо оставшуюся махорку и бумагу в карман, ткнулся к дневальному:

– Огоньку не найдётся?

– С огоньком у нас здесь напряжёнка, – объяснил словоохотливо шнырь. – В бригаде «катюшами» пользуются. Трут, кресало… Спички у нас в большом дефиците.

– Кин-дза-дза какая-то! – опять изумился Богомолов.

– Но у меня есть! – торжествуя, дневальный извлек из-за пазухи зажигалку. – Во! Бензиновая! – похвастался он. – Категорически запрещено иметь такие заключённым. А мне – можно!

Несколько раз крутанув колёсико, он высек-таки жёлто-красный вонючий огонёк и дал прикурить Фролову.

Капитан, попыхтев махоркой, закатил блаженно глаза:

– Неделю не курил… В голову шибануло, будто водки стакан тяпнул.

– Да бросьте вы о ерунде всякой болтать! – взорвался Студейкин и обратился к шнырю. – Ты объясни наконец, куда мы попали и за что нас тут держат? Кто дал вам право хватать и сажать за решётку ни в чём не повинных людей?!

– Протри шнифты и вокруг оглядись, – посоветовал ему тот. – Попал ты в лагерь. А если не понял ещё – подойди к запретке. И сразу схлопочешь пулю от часового. Вохра здесь особая, стреляет без промаха. Они ж потомственные тюремщики! Сызмальства и до старости на вышках стоят. Мимо них муха незамеченной не пролетит!

– Стоп, земляк! – прервал его Фролов. – Давай-ка всё по порядку. А то я не врубаюсь пока. Так, говоришь, это место, куда мы попали, называется лагерем?

– Да не называется, – поморщился дневальный, – это лагерь и есть. С тех ещё времён остался. Я, дело прошлое, когда сюда восемнадцать лет назад попал, застал зеков, которые ещё в тридцать седьмом сели! Так и мотали здесь срок до самой смерти.

– Не может быть! – возмутился Студейкин. – Уж сколько амнистий прошло! Сталинские репрессии давно осуждены. Всех пострадавших от них реабилитировали. Им государство, как невиновным, даже пенсии выплачивает…

– То у вас, на Большой земле, – заметил шнырь. – Тут, братан, ваши понятия и законы не действуют. Тут Сталин – бог и главный хозяин. Не вздумай при вохре вякнуть что-нибудь против вождя – сразу пристрелят. За контрреволюционную агитацию!

– Ясно в общих чертах, – боясь, что времени на откровенную беседу с разговорчивым зеком остается немного, поторопил его Фролов. – Давай с другого бока зайдем. Я понял, ты здесь уже восемнадцать лет срок мотаешь? За что же тебя осудили? Ты ведь не старый ещё… Небось по малолетке попал?

– В шестнадцать лет. Получил четвертак – как диверсант и вредитель. Короче – шпион.

– А ты и впрямь шпион? – изумился Студейкин.

– Ага. Вроде тебя, – весело кивнул зек. – Я в топографическом техникуме учился. После второго курса нас на практику послали. Съёмку местности проводить, геодезические знаки в тайге расставлять. Я-то на подхвате был. Со мною два старших мужика – топографы. Один вообще с высшим образованием. Ну и забрели в Гиблую падь. Здесь нас чекисты и повязали.

– Чекисты? – удивился писатель.

– Так мы вохру зовём. У них секреты на дальних подступах к лагерю расставлены. Короче, сцапали нас, в зону приволокли и давай крутить: зачем шли, к кому, какое задание? Мы, в натуре, хренеем от этой ботвы, не поймём ничего. А они нам – карты наши топографические, приборы геодезические. Опять же ружьё у нас было – как же в тайге без него? Ну и с учётом этих неопровержимых доказательств приговорили нас к двадцати пяти годам лишения свободы каждого. С тех пор и парюсь здесь. Один мужик, что со мною был, умер уже, другой хорошо устроился – бугром стал.

– То есть, вы хотите сказать, что вас держат здесь без суда и следствия столько лет? – с негодованием воскликнул Студейкин.

– Почему же без суда? – дневальный, поплевав на огонёк цигарки, сунул окурок за ухо. – Суд был. Приговор особой тройки окончательный и обжалованию не подлежит. Да и кому здесь пожалуешься? С волей связи нет. Переписка запрещена. Ни радио, ни телевидения, ни газет… Хотя, с другой стороны, жить можно. Вот в шахте, на лесоповале – там каторга. А здесь, в дневальных, – ништяк. Лишь бы порядок в бараке был. Отсижу свой четвертак – на бесконвойку в посёлок выйду. А там жениться можно, детей завести. Чем не жизнь?

– Это за какие же особые заслуги тебя на такую хлебную должность определили? – прищурился Фролов. – Небось кумовьям в оперчасть стучишь?

– Обязательно, – легко согласился шнырь. – Как же иначе? Я ж активист, красный по масти, обязан с администрацией лагеря сотрудничать. Нас, пришлых, тех, что с воли сюда попали, в актив чаще всего берут. Потомственные-то зеки, ну, которые здесь родились, – тупорылые, ни читать, ни писать не умеют, а только пырять да кайлом махать. Либо блатные, урки то есть. Им с вохрой сотрудничать по понятиям не канает. Так что и вы оботрётесь немного, осмотритесь, тоже в активисты запишетесь. А то придётся тачку катать или в шахте породу рубить. От такой работы быстро загнуться можно.

– Я в актив не пойду! – не без пафоса провозгласил Богомолов. – Я – с народом, как все!

– Ну-ну, – прозорливо хмыкнул дневальный. – Смотри, чтобы тебе в пидорасах, опущенных, не оказаться! Смелый какой…

Фролов помолчал, думая о том, что ему, сотруднику милиции, среди уголовников может прийтись особенно трудно. А потом поинтересовался:

– А про нас что кумовьям докладывать будешь? Что мы и впрямь диверсанты и хотели, к примеру, ваш лагерь взорвать?

– Взорвать? – задумался зек. – А взрывчатка при вас была?

– Не было, – будто сожалея, произнес капитан.

– Тогда теракт не проканает, – покачал головой шнырь. – А давайте я напишу, что вы просто на разведку шли? Чтоб, значит, разузнать всё и своему начальству контрреволюционному доложить. То есть умысла на диверсию не имели. Глядишь, в таком случае стандартной статьёй и четвертаком срока отделаетесь… Я про то в оперчасть напишу, а вы тогда этой версии на допросах придерживайтесь. Мол, разведчики засланные, хотели только место дислокации лагеря разузнать, систему охраны…

– Зачем же мы на себя наговаривать будем? – возмутился журналист.

– А за тем, очкарик, – сурово сказал дневальный, – что чистосердечное признание и раскаяние смягчает вину. А начнёте всё отрицать, отпираться – во-первых, вам морды набьют, а во-вторых, вгорячах, как особо опасных, и шлёпнуть могут.

– То есть, вы хотите сказать – расстрелять?! – не поверил Студейкин.

– Да за милую душу! – подтвердил шнырь.

3

Милицейский опыт не подвёл, Фролов угадал правильно. Солнце склонялось к вечеру, и вскоре в карантинный барак заглянул молодой вохровец – строгий, затянутый в портупею.

Перешагнув порог, он поправил сбившуюся набок тёмно-синюю фуражку и обвёл пристальным взглядом сидящих за столом.

– Встать! – рявкнул и вскочил первым, будто пружиной подброшенный шнырь, сорвав с головы кепку и вытянувшись перед вохровцем в струнку. – Гражданин начальник! В карантине содержится этап вновь прибывших заключённых в количестве трёх человек. В настоящее время с ними проводится разъяснительная работа по распорядку дня и правилам поведения осуждённых. Старший по карантинному бараку дневальный Т-730!

Вохровец, на плечах которого Фролов разглядел погоны младшего сержанта, кивнул нелюдимо:

– Давай их в оперчасть по одному – на допрос, – и, остановив тяжёлый взгляд светло-серых глаз, которые при других обстоятельствах могли бы показаться красивыми, на Студейкине, добавил: – Сперва вот этого, очкастого приведи.

И вышел, опять зацепившись фуражкой о низковатую притолоку.

Шнырь не без жалости предложил журналисту:

– Пойдём, парень. Вещи не бери. Здесь рядышком.

Оперчасть располагалась неподалёку, в соседнем бараке. Шагая позади на некотором отдалении от Студейкина, шнырь наставлял его шёпотом:

– Как войдёшь – кепку долой. Доложись: дескать, подследственный такой-то на допрос прибыл. Это им понравится. Говори, что готов к сотрудничеству. В глаза кумовьям не смотри. На вопросы отвечай быстро, как я учил. Со всем соглашайся, раскаивайся. Будешь права качать – они тебе рёбра пересчитают. Да, кстати: про то, что обувку вольную у меня поменяли – молчи. Проболтаешься – от меня по рогам получишь. Понял, интеллигент?

Студейкин, как ни тряслись у него поджилки, молчал независимо, гордо вскинув голову и выпятив вперёд небритый давно, покрытый длинной русой щетиной подбородок. Так и шагнул, заботливо подталкиваемый сзади в спину дневальным, в кабинет оперчасти.

Здесь за широким и длинным столом сидели три офицера. Два подполковника – один давешний, оравший на задержанных в обыскной, красномордый и злой, второй, наоборот, – длинный, бледный, аскетически худой. Оба ближе к пятидесяти по возрасту. Третий – дряхлый, явно за семьдесят, майор – листал тощую картонную папочку. Перед ним стояла чернильница-непроливайка, лежала ручка со стальным пером и какая-то штуковина – пресс-папье, кажется. Журналист все эти писчие принадлежности только по старым фильмам знал.

Ещё двое служак в солдатских гимнастёрках с засученными рукавами, тоже преклонного возраста, стояли поодаль, будто пара сторожевых псов, ожидавших команды «фас».

Все с интересом уставились на вошедшего.

Студейкин остановился посреди кабинета, напротив стола, и огляделся в поисках стула или табурета, не найдя их, переминался с ноги на ногу, стараясь скрыть охватившее его волнение. Он напрочь забыл все наставления дневального, и когда краснорожий подполковник гаркнул: «Шапку долой!», поправил очки на носу и поинтересовался растерянно:

– Это вы мне? Что?

Тут же один из стариков шагнул вперёд и наградил его такой затрещиной, что полосатая кепка – новая, сшитая из жёсткой ткани, будто картонная, – слетела с головы журналиста и покатилась по полу.

– Что? Как… как вы смеете?! – задохнулся от негодования Студейкин.

Гнусный старик, скаля в улыбке пеньки гнилых зубов, попросил вдруг вежливо:

– Ты, гражданин, очёчки сними…

– Кто? Я? – бестолково вертел головой ошарашенный журналист. – Да, пожалуйста….

Он сдёрнул с носа очки и тут же получил сокрушительный удар в левый глаз. Рухнув на пол, Александр Яковлевич краем ускользающего сознания успел удивиться тому, что дряхлый на первый взгляд старичок бьёт на редкость крепко, словно профессиональный боксёр.

Очнулся Студейкин, судя по всему, почти сразу, через пару минут. Его подхватили под руки всё те же два старика, поставили на ноги, повернув лицом к сидевшему невозмутимо за столом начальству. Услышал, когда стих звон в ушах, что худой подполковник отчитывает престарелых вохровцев:

– Ты мне подследственного угробишь, Акимыч! Кто тебе приказывал дух из него вышибать? Нам через час Хозяину о результатах дознания докладывать, а ты бьёшь так, будто убить его хочешь!

– Дык… Хилой он больно, товарищ подполковник. Я легонько ему приложил, для острастки, а он сразу с копыт…

– Нет, ты посмотри на них! —развёл руками офицер-аскет, обращаясь к краснолицему соседу. – Вроде учим их на служебной подготовке, инструкции конспектировать заставляем… А что на практике?! На практике – топорная работа, низкий профессионализм. И это наши ветераны, старая, можно сказать, гвардия! О чём гласит инструкция два-ноль-семь-дробь-четырнадцать от тридцать восьмого года? В ней в пункте пятом параграфа восемь прямо о нашем случае сказано: если источник информации, – указал он пальцем на покачивающегося, не пришедшего ещё в себя окончательно журналиста, – находится в ненадлежащей физической форме, имеет явные признаки заболевания, ослаблен и истощён, в скобках – имеет явные признаки беременности, инвалидности, то четвёртая степень допроса применяется к нему с осторожностью. И по возможности грубое механическое воздействие на мягкие ткани туловища заменяется на тактильные раздражения. В скобках – щипки, уколы, прижигание кожных покровов в наиболее чувствительных зонах тела. А именно: на внутренней поверхности плеч, бёдер, в подмышечных впадинах, в области паха и половых органов… А вы будто не советские чекисты, а какие-нибудь буржуазные, западные заплечных дел мастера-костоломы – бабах по голове! А там, между прочим, у диверсанта мозги. А в мозгах – нужная нам информация о его вражеской деятельности!

– Ладно, продолжим, – нетерпеливым жестом прервал его красномордый подполковник. И вперил взгляд прозрачно-голубых, до белесости, глаз в журналиста. – Ну что, гнида? Будем в молчанку играть? Колись, падла, кто тебя послал, с каким заданием, к кому шёл? Имя, фамилия, быстро!

Студейкин молчал и только вертел замороченно головой, трогал заплывший, слезящийся от боли глаз.

– А между тем те, кто тебя послал, – вкрадчиво вступил в разговор худой подполковник, – находятся сейчас в безопасности. Они посылают таких, как ты, на верную смерть. Вы, диверсанты, – чёрная кость, которой им не жалко пожертвовать ради своих империалистических целей. Скажите, ради чего вы готовы отдать свою единственную и неповторимую жизнь? Ради идеи? Так её у вас, буржуазных наймитов, нет. Ради денег? Смешно. На том свете деньги вам не понадобятся…

– П-почему на том свете? – пролепетал, чувствуя, что происходит что-то невозможное, запредельное для его разума, Студейкин. – Это… это недоразумение!

– Увы, – сочувственно кивнул худой офицер. – Тем не менее мы вынуждены будем вас расстрелять.

– Но почему?!

– Потому что народ должен защищаться от таких, как вы, всеми возможными способами! – разом ожесточившись, отчеканил аскет.

– Нет… погодите! – озарило вдруг журналиста. И действительно – это же так очевидно, как он сразу не догадался! – Послушайте! Произошла чудовищная ошибка, – с жаром заговорил он. – Товарищи! Я всё понял! Вы провалились во временную дыру. Лагерь ведь построен в аномальной зоне, и здесь такой феномен вполне вероятен… Ух, здорово! – не смог скрыть он восторга. – Первый достоверный случай переноса во времени целого объекта со всем населением! Господи, никто не поверит!.. Но мы это всерьёз задокументируем… Спокойно, товарищи! – обратился он к своим палачам. – Вы, главное, не волнуйтесь. Щас… Щас мы во всём разберёмся… Какой нынче, по-вашему, год?

Худой подполковник покачал головой, сказал с укоризной соседу:

– Ну вот, пожалуйста! Предупреждал же – по голове не бить! И нате вам – диверсант с катушек съехал… Я буду вынужден доложить обо всём случившемся лично Хозяину.

– Да послушайте же меня! – взмолился Студейкин. – На планете существует масса геопатогенных зон, где возможны проявления различных аномальных явлений, в том числе и приводящих к смещению временного континуума! Место, где расположен ваш лагерь, судя по всему, одно из них. И вы, так сказать, в полном составе перенеслись… из какого? Тридцать седьмого? Нет…. Погоны тогда не носили…. Из сорок третьего, должно быть… а может быть, пятидесятого года в наше время!

– О чём это он? – скривился красномордый подполковник.

– Господи! Да об этом явлении написано столько литературы! – всплеснул руками журналист. – Ваш случай отличается лишь в масштабах. Исчезали, переносясь в другое время, и возникали там десятки лет спустя, отдельные люди… Описано, когда целая эскадрилья американских бомбардировщиков взлетела с аэродрома во время второй мировой войны, а приземлилась в шестидесятые годы, двадцать лет спустя… Материалы по этому делу, конечно, засекретили, но кое-что просочилось в мировую печать… Товарищи! – воскликнул он с пафосом, водрузив на нос очки. – Я счастлив приветствовать вас в двадцать первом веке! Вы, конечно, не знаете, что ещё в конце пятидесятых годов партия осудила репрессии, развенчала культ личности Сталина. Да, вы – служители преступного режима. Но я вас понимаю. Время было такое. Кто не с нами, тот против нас. Если враг не сдается, его уничтожают, и прочее… Но сегодня мы живём в свободной стране – России, у нас есть избранный всенародно президент, парламент…

– Дай ему ещё раз, чтобы мозги встали на место, – кивнул краснолицый одному из стариков.

От оглушительного удара по затылку в голове журналиста опять загудело, он прикусило язык, а очки слетели с носа и болтались на подбородке, зацепившись одной дужкой за ухо.

– Имя, фамилия, быстро! – буравя его взглядом, прорычал багровый офицер. – Если не ответишь в течение минуты – тебя немедленно расстреляют.

Только теперь до Александра Яковлевича дошло, что эти гости из прошлого действительно могут шлёпнуть его, пустить в расход, как у них говорят, прямо сейчас, и вспомнил наставления умудрённого лагерной жизнью дневального.

– В-ви-виноват, товарищ… господин…

– Гражданин! – подсказал ему худой подполковник.

– Да, гражданин то есть, начальник, – превозмогая головокружение, едва держась на трясущихся ногах, зачастил журналист. – Фамилия моя Студейкин, Александр Яковлевич…

– Когда и кем завербован? – грозно перебил его краснолицый.

– Э-э… я вообще-то с научной целью… сотрудничаю со Всемирной организацией Гринпис…

– Та-ак, уже кое-что, – удовлетворённо кивнул толстый подполковник. – С какого времени?

– Точно не помню… Кажись, с начала девяностых годов…

– С какой целью заслан?

– Э-э… мне-э-э… с разведывательной. Умысла ни на какие теракты, упаси меня господи, не имел. Только посмотреть… пофотографировать… – Студейкин всхлипнул от жалости к себе и абсурдности происходящего. – В содеянном глубоко раскаиваюсь. Прошу простить меня, граждане. Если можно… – добавил он и разрыдался.

– Ну вот, – с удовлетворением заметил худой подполковник. – Я всегда считал, что даже в самом подлом, заклятом враге обязательно таится где-то под слоем грязи, покрывшей его продажную душонку, пусть микроскопическая, но частичка чистого, светлого…

– Я… я больше не буду… – размазывая по щекам слёзы и кровь из разбитого носа, в голос рыдал журналист.

– Ну, хорошо, ну, полноте, – принялся успокаивать его аскетичный офицер. – Возможно, мы сохраним вам жизнь. Вы кто, кстати, по основной, а не шпионской профессии?

– З-зо… з-зо-о-о-олог… – икая и всхлипывая, выдавил из себя Александр Яковлевич. – Окончил сельскохозяйственный институт, ветеринарный факультет.

Оба подполковника переглянулись. Краснолицый повернулся к старенькому майору, который всё это время быстро царапал что-то пером на листах жёлтой, обёрточной будто, бумаги.

– Я думаю, решение тройки будет единодушным, – предложил толстый. – Двадцать пять лет каторжных работ без права переписки с последующим пожизненным поражением в правах и ссылкой на вечное поселение.

Худой подполковник согласно кивнул, а майор, скрипя пером, записал.

– Мы могли бы отправить вас в шахту, на лесоповал или в карьер, тачку катать, – заметил офицер-аскет. – Но с учётом чистосердечного признания и искреннего, как мне кажется, раскаяния… – Он со значительным видом поднял узкий, как отточенный карандаш, указательный палец, – а также принимая во внимание ваше образование, трудиться вы будете в блоке Б…

– Эт… это ч-что? – как ни ужасно чувствовал себя, всё-таки поинтересовался Александр Яковлевич.

– Это по твоей специальности, гнида, – прорычал краснорожий. – И если я хоть раз о тебе услышу что-нибудь эдакое… Режим содержания нарушишь или о побеге даже просто подумаешь, – вот этой рукой, лично, пристрелю!

И он показал Студейкину тяжёлый, покрытый сверкающими на солнце рыжими волосками, кулак.