Текст книги "Когда сверкает молния (сборник)"
Автор книги: Александр Филиппов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
– Вон он, в красной рубашоночке, хорошенький такой...
Милиционеры прошли вперед, схватили за локоть туго соображающего парня, повели к выходу. Тот сник, пьяно залебезил:
– Ребя, ну простите, я же ничего, я же не хулиган, – обращался он почему-то не к милиционерам, а просительно оглядывался на Виктора с Николаем.
– Бывает же сволота такая, – процедил без особого зла Виктор и незаметно отметил, как девушки благодарно посмотрели на него.
– Видно, предки наши проглядели кое-чего в этом вопросе, упустили какие-то плюсы-минусы, – заметил Николай.
– Пьяниц развелось, как собак нерезаных! – поддержал Виктор.
Оба они – дети военных лет. И у того, и у другого отцы не вернулись с фронта. Как миллионы других в те злополучные годы, мать Виктора Рабзина получила похоронку, где была единственная фраза: погиб смертью храбрых. Уже позднее в треугольных замусоленных письмах товарищи по оружию описали подробнее, где и как погиб.
Мать Николая похоронной бумаги не получала...
– Эта проклятая война! – ни сотого, ни с сего тяжко вздохнул Виктор и обернулся к другу.
– Ты о чем? – нервно встрепенувшись, спросил Николай.
– Так просто... Думаю, не война ли виновата, что пьяниц много... – Сказал, доверительно заглядывая в глаза собеседнику.
– Врешь, – показал зубы Николай, – не об этом ты думаешь!
– Брось, быльем давным-давно все поросло, а ты опять о старом, – примирительно заметил Рабзин.
– Нет, война до сих пор царапает вот где, – он стукнул кулаком в грудь. – Ты счастливый, хоть тоже сирота. Мое сиротство другое, оно в душе...
– Проклятая война! – опять произнес Виктор и перевел разговор к другой, посторонней теме.
Он понял, что сегодня ни о каких покаянных словах говорить нельзя. Неизвестно, как еще Николай воспримет нежданную новость с упущением его фамилии из авторского свидетельства. Промолчит, затаив обиду, или взорвется, что с ним редко бывает? Виктора удивляла всегдашняя неприступность земляка. Его размеренная неторопливость, манера говорить, растягивая слова с легким раскатистым «о», его тяжелый, без веселости, взгляд – все в Николае такое естественное, простое пугало всегда, а сегодня особенно.
На комбинате все, кто их знал, удивлялись этой дружбе, очень уж были они разные по характеру: один балагур и пересмешник, другой – молчаливый трудяга. Как, мол, они находят общий язык и бывают постоянно вместе?
Сначала их сближало землячество, поздней – общая работа. На своей установке и во всем цехе, а раньше и в других цехах комбината, Николай умел пытливо заметить, где и как усовершенствовать, улучшить что-либо. Докапывался до сути, выдумывал и добивался своего. По любой мелочи обращался на правах земляка и друга к Виктору, признавая тем самым некоторое его превосходство. Тот с охотой помогал ему зародившуюся мысль оформить в чертежах и перенести на ватман. Колькиных идей хватало на двоих. И он не обижался, когда то или иное его предложение, оформленное и порой улучшенное Виктором, уходило в бюро рационализации комбината за двумя подписями. «Ох и молоток ты, Колян, умом бог не обидел», – смеялся Виктор, но помогать – всегда помогал. Помогал, казалось бы, бескорыстно, но навар-то от этого был приличный, прибавка к зарплате – одно, престиж рационализатора – другое.
В одиннадцать закрыли ресторан, и они вышли в затихающий вечерний город. Цветистые огни осветительных ламп, легкий шорох ветра в листве молодых деревьев, сияющие окна домов, широкие площади со множеством разнаряженных стендов, призывающих к продуктивной работе и вперед, к коммунизму, – все было в вечерних сумеречных красках угасающего дня.
Не успели они отойти далеко от ресторана и пересечь центральную площадь, как их догнал запыхавшийся от быстрой ходьбы молоденький лейтенант милиции Борис Иванов.
– Виктор Иванович, надо бы протокол подписать на того из ресторана. Пройдемте на участок, подпишем протокол и в отрезвилку отправим буяна.
– А-а, ты о том краснорубашечнике? Да ну его к черту, не хочется даром время терять.
– Тогда что же, выпустить, что ли, его? – спросил лейтенант.
– Обругай да выгони, чего с них, пустоголовых, требовать!
– Вообще-то, гад он порядочный, учить надо таких, – вмешался Николай. – Смотрите, вам из милиции видней...
Они отказались идти с лейтенантом и с площади свернули на улицу, на которой жили.
– До завтра! – тихо произнес Виктор Иванович, подходя к лепной арке своего дома.
– Пока! – по-простецки хлопнул по плечу Николай.
Проведенным вечером Виктор был доволен. Беспокойство его утихло. Через двор к дому шагал бодро, размашисто, в хорошем расположении духа.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В детстве на родине и крапива колола слабее. Если надо было пробраться к удачливому омутку на речке, где клев хороший, продирались мальчишки через любые жгучие заросли. А по весне на ранних сугревах голыми руками собирали сочные, до прозрачности зеленые стебельки ее, и варили добрые щи из крапивы. Была она не колкой и не жгучей.
Все осталось в детстве, в розово-голубом далеке.
Виктор долго возился с дверным замком, пытаясь как можно тише войти к себе, не потревожить жену. Но Татьяна не спала. В дверную щелку из спальни сочился слабый синеватый полусвет.
Он тихо разделся, прошел в спальную комнату.
– Танечка, извини, задержался опять в цехе.
Жена взметнула полоски темных бровей, морщиня лоб, поглядела на мужа, и легкий огонек иронии мелькнул во всем ее облике.
– Что, опять Колька новую идею подбросил?
– Да нет, со старой свели, наконец, счеты. Запустили сегодня установку... Работы по зарез!
– Давай, давай, вкалывай, зашибай деньгу детишкам на молочишко.
– Смеешься все, – уловил он в словах жены иронию и некий намек на приоритет Николая в их общей работе.
– Мне не до смеха...
– Опять началось! – резко оборвал Виктор.
Татьяна, удобно разместившись на широкой тахте, прикрыв располневшие ноги нежно-оранжевым махровым халатом, в ожидании его прихода читала книгу. Сделав закладку, отложила ее в сторону, и тоненькие случайные морщинки побежали по ее лицу. В свои тридцать с небольшим лет она успела преждевременно раздобреть. Округлились плечи, появилась нежданная складка у подбородка. Хотя правильные черты ее лица не исказились, а, наоборот, стали нежнее.
В глазах, с темной зеленью, в последние годы постоянно таилась непроходящая печаль. Казалось, она всегда думает о чем-то высоком, несбыточном. Колька, давно отвыкший от шуток, обычно подсмеивался над этой грустной ее странностью: «Математичка, Ничего не скажешь. В голове формулы да теоремы, синусы-косинусы...»
Он не мог догадаться и предположить, что в сердце у нее нашлось бы места для многого, не только для сухих математических формул.
Жили они с Виктором хорошо, в достатке. Трехкомнатная квартира в центре города, румынская мебель, привезенная из Москвы в дни отпуска, собственный «Москвич» – все атрибуты внешнего благополучия семьи. Внутренняя жизнь Татьяны была сложней и тревожней, чем казалась со стороны.
Нынешним летом на юг они не поехали. Виктор постоянно носился с идеей Кольки Локтева, сулившей в перспективе, по его словам, не только перелом в технологии производства, но и в его судьбе. Во все тонкости она не вникала, но чувствовала, что дело значительное. Не стал бы Виктор Иванович Рабзин свой отпуск и длительную увеселительную прогулку на «Москвиче» через всю страну к югу разменивать на какое-то рационализаторское предложение, из которого не выжать выгоды. Не тот человек Виктор. Теперь-то она узнала его, особенно в последнее время. Ей так не хотелось признаться даже себе самой, что замуж она вышла не по любви. Когда Татьяна на последнем курсе университета проведала, что мамаша ее с патриархальными замашками уготовила дочке в мужья сыночка из хорошей семьи (хорошей в мамашином понимании – значит, состоятельной), она учинила бунт. Пожаловалась отцу, постоянно занятому на службе и мало вникающему в дела семейные. Тот отмахнулся, заявив что-то невразумительное. И тут на одном из студенческих вечеров подвернулся он, стройный, высокий, красивый – лучшего и желать не стоило, А вот пожила с ним и убедилась – этого мало для мужчины.
В прошлом году произошло между ними такое, чего она никогда не простит ему. И откуда же, – думала Татьяна, – у молодого, вполне современного человека, выросшего к тому же в деревне, без отца, в бедной крестьянской семье, такие барские замашки? Осенью их дочка пошла в первый класс музыкальной школы. Время классных занятий Татьяны не увязывалось с расписанием уроков дочки. Таня не успевала после занятий забирать дочку из школы, мешала неувязка в расписании. Как-то, сожалея об этом, без какого-либо умысла она пожаловалась Виктору и попросила его хотя бы изредка, при возможности, возвращаясь с работы, забирать дочку из школы. Виктор понял жену по-своему. На другой же день он позвонил директору и все было устроено наилучшим образом.
Может быть, все могло незаметно уладиться, если б не случайная встреча со школьной техничкой-уборщицей. Как всегда после занятий, вечером она забежала за дочерью. Заметила, раньше приходилось разрываться на части, бегом бегать от одной школы к другой и тем не менее опаздывала, – в последние дни появилось время передохнуть в ожидании окончания уроков в музыкальной школе. Она раскрыла книжку, присела на скрипучий старый диван в узком коридоре со множеством дверей по обе стороны. Рядом возле окна школьная уборщица – старая, пенсионного возраста женщина – с мокрой тряпицей в руках, с ведерком воды протирала подоконник и тихо о чем-то бубнила.
– Надо же, какой ноне народ пошел. Все начальники, рядовых нет. Чего хотят, то и вытворяют. У нас здесь и учителя все недовольны, и мне все удобства по времю порушили. Директор наш чего удумал, взял да и переиначил все расписание, с ног до головы перевернул...
– Это вы мне говорите? – недопонимая старую женщину, спросила Татьяна.
– Жаловаться некому, потому и тебе говорю, голуба. Спроста говорю, маленько душу отвесть...
– Я что-то не пойму, о чем вы сокрушаетесь? – переспросила она пенсионерку.
– О расписании нашем толкую, голуба, – ответила женщина. – Как ране все разумно и по уму устроилось! А намедни позвонил к директору начальнике комбинату, велел все расписание менять. Вишь ли, какой-то ученице, соплячке, прости господи за грубое слово, так вот ей неудобства в расписании выходят. Всей школе удобно, одной ей, вишь ли, неудобно. У яё матери, сказывают, отец аль можа кто из родни шибко крупный начальник в области, чуть ли не самый главный... Правда – нет ли, так у нас все говорят...
Татьяну так и передернуло. Она поняла, что речь идет о ней и о дочке. Кто, кроме Виктора, мог позвонить сюда? Никто! Как это низко, прикрываясь именем ее отца, именем крупного честного работника, творить такие безобразия! Может и мелочь, конечно – сменить расписание, но это задевает весь коллектив. Весь, ради их дочки!
Она припомнила и другое, как Виктор при встрече с ее отцом умоляюще просил переговорить при случае с руководством комбината, в горкоме партии о его, видите ли, никем не замечаемой персоне. И отец поддался, пошел на уступки. А Виктор из цеха перебрался в отдельный кабинет главного технолога.
Натянутость в их личных отношениях тяготила одну ее, он же отшучивался или молчал. И то хорошо, что в последнее время дома бывал редко, приходил только переночевать. Работа по переоборудованию установки целиком захватила ею.
– Ну как, молодой гений, – умышленно съязвила Татьяна, – думаешь диссертацию защитить на Колькином уме?
– Когда ты прекратишь задавать дурацкие вопросы? – повысил он голос и бесстрастно поглядел на жену.
– Дурацких вопросов нет, есть дурацкие ответы, – грубо обрезала она. – Кстати, – откладывая пустячный детектив Кожевникова, продолжала Таня, – ты так и не снял с аквариума этот злосчастный компрессор...
– Унесу, унесу! – злился он. – Что вы с Колькой привязались к одному: компрессор да компрессор! Мельчите...
– Мне, конечно, все равно, но ты, Виктор, беды наживешь. За это и в тюрьму угодить недолго.
– Куда хватила! – ехидно засмеялся он. – Ты думаешь, у нас в цехах ежедневные взрывы случаются или газ пробивает?
Татьяна пренебрежительно посмотрела на него, ответила:
– И все-таки Николай Локтев был тысячу раз прав, когда увидел аквариум с твоим «рацпредложением»...
– Татьяна, ты стала просто невыносимой! – уже не говорил, а чуть ли не истерично кричал Виктор.
Она как ни в чем не бывало продолжала:
– Ты не кипятись! Я бы тебе слова не сказала, если бы твое аквариумное изобретение касалось тебя одного. Нет, оно и меня касается... Подумать только – украсть из цеха компрессор! Правду сказал Николай, что пока беды нету, надо немедленно отнести эту штуковину обратно или хотя бы противогаз в цехе заменить на новый. Там же теперь без компрессора висит?
Как-то недавно, проходя мимо шкафа с аварийными противогазами, Виктор заметил, что пломбы на замке нет. Он открыл дверцу и снял со шлангового противогаза компрессор – миниатюрный моторчик, подающий воздух под шлем противогаза во время работы в сильно загазованных местах. Но сколько помнит Виктор, эти шланговые противогазы постоянно висят в бездействии, люди в цехе обходились при случае обычными. Порой со шланговых противогазов пропадали компрессоры. Кое-кто умело приспосабливал их к аквариумам на подоконниках. Компактный, и воздух в воду нагнетает отлично.
Когда Николай увидел это приспособление у Виктора дома, он по-дружески высказал свое недовольство.
Рабзин сначала действительно хотел было унести компрессор обратно в цех, потом передумал: можно просто списать противогаз, кому какое дело! Но все забывал в ежедневной суматохе...
– Танечка, брось дуться! – успокаивал он жену. – Трудно так жить! Для тебя же все делал, пойми. Не принимай так близко к сердцу, что именем твоего отца козыряю. У нас на комбинате все руководство отлично знает, кто твой папаша. А мне, честное слово, как-то легче от этого. Время такое, без участливой поддержки далеко не уйдешь, высоко не поднимешься. Не на всех конечно, но на разную мелкоту этот факт действует, так сказать, магически: одно слово чего стоит – ответственный работник обкома! Попробуй, мол, тронь Рабзина! За плечами у него вон какие тылы!..
Татьяна засмеялась:
– Один звонок папаши – и ты уже начальник цеха, другой звонок – главный технолог... Теперь третьего звонка ждешь?!
От внутреннего одиночества, от горьких раздумий последних дней она готова была расплакаться, но не унизилась в покорной слабости перед мужем. Слезы осели в глубине сердца, омрачив тихой задумчивостью зеленоватые глаза.
Он присел на тахту, откинул оранжевый халат с ее полнеющих красивых ног. После нескольких рюмок вина, выпитых только что в ресторане, после удачливого дня, когда утихла тяжесть ожидания пуска установки, приятная нега охватила все его тело. Он обнял жену, стиснув ее округлые плечи. Она тихо отстранила ладонь мужа.
– Не надо, Виктор! – Замолчала, прикусив белыми зубами нижнюю губу, широко алеющую лепестком шиповника. – Не надо, я... не люблю тебя, Виктор! – беззлобно, с отпугивающим равнодушием произнесла она.
– О чем ты говоришь, Таня! Разве можно так? С огнем не шутят! – подскочил Виктор с тахты. – Как же жить тогда дальше?!
– Не знаю, не знаю... Сама запуталась с тобой. Дочку жалко без отца оставлять, не то бы плюнула и ушла, ушла на все четыре стороны!..
– Ох ты какая шустрячка, раз-два и в дамки! Не выйдет... Вот все вы такие, – он хотел сказать «бабы», но не решился, не повернулся язык, заметив в глубине ее зеленых глаз нескрываемое, почти открытое презрение, с трудом выдавил: – Все вы такие – женщины!
Она отвернулась от него.
– Видеть не хочу твое показушное лицо! Все напоказ у тебя, а что внутри, одна я знаю. Никто, кроме меня! Дура я однако, что продолжаю жить с тобой! Жить каким-то ненужным довеском...
– Хватит тебе, – он опять попытался обнять ее, приблизился, стал успокаивать, веря, что и эта истерическая вспышка жены погаснет, пройдет. Уверенность во всем никогда не покидала Виктора и снова заговорил:
– Знаешь, Танюха, ты плохо разбираешься в жизни. А ей, жизни, наплевать на твою розовую сентиментальность. Я тоже был и мягким, и податливым, верующим всем и вся. Давно, в школе, мечтал быстрей уехать из деревни, стать крупным инженером... Думал, буду решать судьбы людей, изобретать новые, неведомые никому машины...
Татьяна равнодушно, как и прежде, перебила его, раздумчиво заговорила сама:
– В детстве, знаешь, и крапива жжет не больно. В школе все мы думаем о большом и светлом. Жаль, когда человек взрослеет, свою большую мечту он часто разменивает на мелочи. Даже странно, тело человека растет, увеличивается, а мечта мельчает. – Она неожиданно засмеялась и закончила: – Это здорово видно по тебе, Виктор!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Короткий сон не придал бодрости. Николай проснулся ни свет, ни заря. Дочки еще спали, спала и Света. За розовеющими стеклами окон занимался новый день. Вчерашнее нервное напряжение приутихло, высвобождая в душе место, для новых радостей, дел, неожиданностей. Он все еще не мог сжиться с мыслью, что соседа по квартире, прораба Павла Петровича, нет в живых. Нет доброго доуга сотоварища и собеседника по тихим зимним вечерам, когда у того и у другого выдавались свободные часы. Тревожный непокой незаметно унялся, ушел куда-то вглубь.
В шлепанцах на босу ногу, на цыпочках, чтоб не потревожить никого, пробрался на кухню, зажег конфорку газовой плиты и поставил на нее блестящий из нержавейки чайник. Когда тот закипел, пофыркивая паром, Николай бросил в фарфоровую кружку большую щепоть байхового чаю, настоял его под махровым полотенцем и по давней привычке взбадривать себя с утра крепким, чисто деготь, чайком, мелкими глотками стал отпивать из кружки ароматную влагу, чаевничал. Смутно рисовался в воображении наступающий день.
Проснулась Света. В одной нижней рубашке, еле прикрытая цветастым ситцевым халатиком, вышла к нему.
– Ты чего это ни свет, ни заря – засобирался? Горит что ль?
– Горит – не горит, а мне пораньше сегодня надо. Виктор Рабзин вчера встретился, сказал – установку пустили. Поглядеть не терпится...
– Без тебя пустили? – удивилась Света.
– Без меня, – буркнул Николай.
– Ну и дружки, дня не могли подождать!
– Комиссия, говорит, из Москвы нагрянула, вот и не стали дожидаться.
– А-а, ну тогда ладно, – потягиваясь, вздохнула Света. – Беги!
Одевшись, собираясь открыть дверь, Николай обернулся.
– Светуля, вообще-то сегодня опять день не из легких. Партком состоится.
Круглые, со светлой голубинкой глаза ее еще более расширились, налились радостью.
– Так это и хорошо! Я рада за тебя... Ты же у меня – умница. Ну, ни пуха, ни пера, всего доброго...
– Иди к черту! – как перед трудным экзаменом в институте, ответил и, легко перешагнув порожек, побежал по узкой лестнице вниз к подъезду.
День занимался. Полоска зари маково алела за шифером крыш. Мягкая прохлада лилась по улицам и дворам молодого города. Он был свеж, тих и весел, не встревоженный покуда дневной суматохой. Нервное напряжение вчерашнего дня окончательно спало, выровнялось и успокоилось что-то внутри. Четкой солдатской походкой отмахал от дома до вокзала, где была остановка. Первым трамваем, шедшим из парка, уехал на комбинат.
Все здесь знакомо ему и близко: здание с красивой полуовальной аркой, в проем которой устремляются во время пересменок тысячи и тысячи рабочих; тополя вокруг площади и затейливые цветники, заботливо разбитые работниками комбинатского ЖКО, и громадные установки, расцвеченные по ночам золотистыми огнями, и даже дымные факелы, с которыми борются с первых дней появления здесь нефтехимии, а все победить не могут.
Комбинат давно уже стал ему вторым домом. Все хорошее у Николая связано с работой. Как ушел с трактора, получив новую специальность, так и работает здесь. Свою установку изучил до винтика, чувствует ее до тонкости. Каждый вздох, каждый звук моментально улавливает, без показаний приборов на пультах управлений может мысленно определить, что творится внутри этих причудливых колонн и труб.
В цехе у пульта сидели двое ребят из ночной смены. Подойдя к ним, поздоровался кивком головы, торопливо побежал к винтовой лестнице, ведущей вверх, к самому потолку цеха и дальше через отверстие – в высоту неба. Хватаясь за стальные перила, поднялся на металлическую площадку, откуда весь комбинат виднелся как на ладони. Установка ритмично вздыхала, внизу, в подвальном помещении, за бетонными плитами слышно дышали моторы, приводя в движение мощные вентиляторы, которые гнали воздух в распределительные трубы, чтоб отобрать азот и сделать из него удобрения для полей, корм для скота, другие всевозможные продукты химии. Было над чем поломать головы, прежде чем начать переоборудование установки, не останавливая цех и многие другие связанные с ней производства, оснастить ее новыми деталями, придать удесятеренную силу, вдохнуть новую жизнь. Чувствует ли она, что это он первым возмутил ее спокойствие, задал ускоренные темпы, чтоб в десятки раз перекрыть свою же собственную возможность?
«Чувствует, наверно», – подумал Николай, отметив про себя и другое: отныне потерян всякий интерес и смысл соревнования с Сумгаитским комбинатом, ибо там продолжают работать по старинке и дать такую мощность, какую разовьют здесь, они естественно пока не смогут. Им придется сначала изучить материалы реконструкции, прикипеть к ним сердцем, затем не менее года уйдет на разные утряски и увязки с высшим начальством, потом с полгодика ухлопают на саму реконструкцию... Таким образом, полтора, либо два года подряд здешняя установка будет давать столько продукции, сколько не давали ее прежде несколько комбинатов страны вместе взятые.
Радостный и довольный, он спустился по лестнице вниз, в цех. По сверкающему кафелю полов подошел к пульту управления. Одного из ребят ночной смены, Раиса Даминова, Николай хорошо знал. Когда-то они вместе работали с ним, были в одной смене. Потом, года три назад Раис закончил вечерний техникум, обособился от Локтева, ушел на повышение. Но и до сих пор случается работать вместе, как сейчас.
Ребята оживленно рассказали ему о своем дежурстве, о том томительном страхе, который не покидал их в течение всей смены. Однако вызывать слесарей, дежуривших в цехе всю ночь, не пришлось, не было необходимости. Слесаря звонили сюда сами, не выдержав, частенько забегали убедиться собственными глазами, что все в порядке и никаких загвоздок... Они бегло окидывали визуально соединительные детали, не находя ничего подозрительного, шли восвояси.
– Одного понять не могу, Николай, – с некоторой подозрительностью в голосе сказал Раис Даминов. – Ты вот ковырялся сколько, пыхтел и надрывался, а отчего-то в авторах тебя нету. Сам слышал, как толковали вчера об этом, особенно москвичи... И правда, фамилии твоей – ни в одной бумажке!
– Как понять, нету? – усомнился Николай.
– А так и нету, – подтвердил Раис. – Вот чертежи на столе. Их нам на нынешнюю ночь оставляли для контроля...
Николай пригнулся к исчерченной розоватой кальке и действительно фамилии своей не увидел. Лицо обожгло подступившим румянцем. Испуганно заработала мысль о чьей-то несправедливости. Потом вдруг вспомнил, под такими чертежами обычно подписываются не авторы, а исполнители из проектно-конструкторских бюро. Он засмеялся, преобразуясь на глазах, сказал:
– Мое имя не здесь, а в авторском свидетельстве, понимать надо, простота!..
– Вряд ли, Коль, – зажигаясь чувством обиды за товарища, возразил Раис Даминов. – Что-то вчера во время пуска подозрительным мне показалось поведение Виктора Ивановича. Крутил твой земеля, к нему все с вопросом, особенно москвичи, а оно тебе почему-то ни гу-гу... Заметил я, что хитрил он, сам, вроде, тебя ждал, настаивал даже не запускать установку, а мне показалось – кривил он душой, дожидался команды... И пустили, конечно. Все хорошо обошлось... Но, думаю, с тобой здесь что-то не ладно, не обставили случаем?
– Не может быть такого! – уверенно возразил Николай.
– Я тоже смекаю, что такого не может, твоя же задумка. Об этом все в цеху знают, как ночей не спал, как вкалывал, – добавил Раис и вновь покосился на Николая. – Все же чую подвох, Коль. Я собственными ушами слышал, как кто-то из московской комиссии заявлял, что знать ничего не знает о тебе... Так что держи нос по ветру, – предупредил Раис. – Если что, ты это дело не оставляй на произвол, шуми! Думают, что если простой работяга, так он не гож в изобретатели? Хрен с маслом, еще как гож! Шуми, Коля, а мы поддержим, – возмущался Раис.
Нервы опять не выдержали, разволновался, попросил у ребят сигарету.
– Ты же бросил курить?
– Бросишь тут! Второй месяц не курю... Ну черт с ним, одну можно.
Он взял из протянутой пачки «Памира» одну сигарету, вышел из цеха к курилке – специально оборудованному месту с жестяной бочкой, наполненной песком, со скамеечками под легким навесом. Затянулся табачным дымом. Двухмесячный перерыв тут же дал знать: дурман никотина разошелся по крови, густо замутил голову.
Было раннее утро, узнать все конкретнее – не у кого. Смутное беспокойство опять зарождалось в душе. Сначала словам товарища по работе не придал особого значения, подумал, какая-то неувязка, Раис путает беспричинно. Теперь здесь, в курилке, тревога все больше и туже охватывала его. Так было всегда: при любой крохотной неудаче ему казалось, что окружающие узнали, какую тайну хранит он в себе. «Отец! – сразу же подумалось ему. – Неужели дошло? И в такой день!» Позорная смерть незнакомого человека, приходившегося отцом, черной молнией перечеркнула детство, ударила в какую-то нервную клетку и так осталась в ней гнить-догнивать по сей день. Не в первый раз он впадал в такое смутное, невесомое состояние, когда вся жизнь, что шумела, гремела, вертелась и двигалась рядом, не доходила до него, шла мимо, обходила стороной, не задевая. Будто она существовала сама по себе, и в ней его не было.
А сторонняя, как ему казалось, жизнь часто сулила обернуться добром, манила к себе. Когда монтировалось оборудование в цехе, за границу должна была выехать группа инженеров и с ними – оператор. Руководство наметило Николая. Отказываясь от заграничной командировки, он нашел массу причин, ссылался то на болезнь жены, то на свою занятость и учебу в институте. Боялся, что при проверке в соответствующих органах могут дознаться об отце.
Убедил все-таки, отказался, и вместо него поехал за рубеж Виктор Рабзин.
Больше всех сокрушалась и переживала тогда Света.
Вспомнился и другой случай. В прошлом году ему выделил профсоюз бесплатную путевку в Кисловодск. Сколько было дома возни вокруг этого заурядного события! Света решила отправить дочек к дальней родне в деревню и ехать с Николаем; на месте можно было приобрести курсовку, ночевать где-либо на частной квартире, а дни проводить вместе. У дочек появились свои заботы: они составили длиннющий список на покупки: надо купить то, надо это...
И вдруг за несколько дней до отъезда вызвали Николая в профком, доверительно-ласково стали уговаривать передать путевку аппаратчику из седьмого цеха. Тот только что вышел из больницы, ему позарез нужна была путевка именно в Кисловодск. А других нет в наличии.
В просьбе ничего предосудительного не было. Тем не менее Николай опять заподозрил неладное, подумалось, что дошло до цеха, до руководства комбината, где его к тому времени хорошо знали как толкового рационализатора.
Путевку он отдал. Ее тут же переоформили на аппаратчика из седьмого цеха. Он сильно расстроился, ему показалось, что обиду нанесли умышленно. Отходил душою постепенно, выясняя час за часом, что никто не знает и ничто не прослышано о его прошлом. Просто назрела житейская необходимость и аппаратчику после инфаркта путевка требовалась больше, чем кому-либо.
Так и сейчас, сидя в курилке, он перебрал все детали вчерашнего разговора с Виктором: и когда сумерничали в ресторане, и потом, когда шли домой пустынной улицей. Анализируя каждое слово Рабзина, он не мог уловить в них второго смысла, некоего неопределенного подтекста. Ему было понятно и ясно, почему пустили установку без его участия. И Виктор, само собою, здесь ни при чем. Но не может быть того, вдруг прояснилась мысль! Виктор собственноручно руководил вчера пуском установки и не мог, безусловно, не знать об отсутствии его фамилии хотя бы на титуле документации, так как авторского свидетельства могло пока на комбинат не поступить. Может, не заметил? Быть того не могло! Но почему умолчал? Не хотел обидеть преждевременно? Или не все еще прояснено, просто неувязка какая-то? Всегда считались близкими друзьями и вдруг такая игра в прятки...
Сидеть в курилке не было никакого смысла, не терпелось все выяснить и уточнить, освободиться наконец от тягостного чувства неизвестности. Давно прошла пересмена. «Бывай!» – коротко попрощался, проходя мимо, Раис Даминов. А начальника цеха на месте все не было. Где же он? – тревожился Николай. Ясман обычно на службу приезжал на собственной машине и всегда вовремя. В последние месяцы, когда велась реконструкция, вообще приходил намного раньше. Работы на новой линии и на модернизации установки его волновали не меньше, чем Николая. Тем более и сам он стал одним из соавторов.
Локтев поднялся на второй этаж управленческого здания их цеха. На вопрос, где начальник, толком никто ответить не мог. Одни говорили, что дома, отдыхает после пуска установки, другие предполагали, что на заседании парткома.
– Но парткома пока нет! – недоумевал Николай. – Иначе бы меня обязательно вызвали...
Так и не выяснив ничего, он позвонил на квартиру Ясману. Ответил женский голос. Трубку, по-видимому, взяла жена, так как, по сведениям Николая, у Ясмана никого нет, и живут они вдвоем.
– Израель Львович, – ответили в трубку, – с утра в горкоме.
– Извините за нескромность, – переспросил Николай. – Это говорит его оператор из цеха, Локтев...
– А я вас сразу узнала, Николай Иванович, – зазвучал мягкий голос в телефонной трубке.
– Вы случайно не в курсе, что за вопрос в горкоме?
Жена Ясмана с охотной многословностью объяснила Николаю, что Израель Львович был вызван в горком еще с вечера. По всей вероятности, как догадывалась она, там должны обсуждать все плюсы и минусы вчерашнего пуска модернизированной установки.
Николаю ничего не оставалось, как сходить в управление комбината и выяснить заодно – в котором часу должно состояться заседание парткома с его вопросом о приеме в партию.
Через всю территорию от цеха до центральной проходной комбината, где находился управленческий трехэтажный корпус, идти было далековато. Как в городе на улицах, здесь постоянно курсировали служебные автобусы. Николай поспешно прыгнул в проходящую машину, быстро доехал к зданию с полуовальной аркой.
