Текст книги "Приключения, почерпнутые из моря житейского"
Автор книги: Александр Вельтман
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)
Приехав на знаменитый мост, магнат вбежал в книжный магазин и спросил современных книг.
– Каких угодно?
– Все равно, каких-нибудь; я ведь не люблю читать и размышлять, что хорошо или худо: и то и другое зависит от моего собственного расположения духа…
Лучшие сочинения теперь, я думаю, романы; в них и жизнь, и настоящая наука, и философия, и политика, и индустрия, и всё.
– Не угодно ли выбрать по каталогу.
– Да я приехал к вам, мой милый, не для того, чтоб терять время на выбор… Вы француз?
– Француз.
– Ну и прекрасно; давайте мне что хотите, – все хорошо; мое дело платить деньги, – чем больше, тем лучше.
Француз улыбнулся и собрал несколько романов.
– Не угодно ли вам эти?
– Очень угодно.
– Вот еще новое, очень занимательное сочинение.
– Роман? давайте, давайте! Не мало ли? Ведь я не читаю, а пожираю.
Набрав десятка два романов, Волобуж отправился домой и целый день провел в чтении. Но он читал, не разрезывая листов, не с начала, не от доски до доски, а так, то тот, то другой роман наудачу, как гадают на святках: что вынется, то сбудется. Это, говорил он, глупость, читать подряд; все равно, с краю или из середины; но главное, благоразумному человеку, посещающему свет, желающему говорить и рассуждать, нужны на ежедневный обиход карманные сведения, как карманные деньги. Почерпнув из книг или из журналов несколько блестящих, только что оттиснутых сведений, можно ехать с визитом, на обед, на бал, – куда угодно.
Когда Волобуж на другой день явился в гостиную русской Рекамье, для него уже было подготовлено знакомство, как для особенно интересного, высокообразованного путешественника и сверх того магната венгерского.
Каждый человек до тех пор ребенок, покуда не насмотрится на все в мире настолько, чтобы понять, что все в мире то же что ein-zwei-drei, ander Stuck Manier[192]192
Раз, два, три – и на другой манер штука (нем.).
[Закрыть], и следовательно почти каждый остается навек ребенком.
Это правило можно было приложить и ко всем тем, которые наполняли гостиную супруги вельможного барина. Любопытство видеть интересного путешественника так раздражило нервы некоторых дам, что при каждом звуке колокольчике которым швейцар давал знать о приезде гостей, пробегал по и жилкам испуг, головка невольно повертывалась к дверям, уст) как будто зубками перекусывали нить разговора, и некоторые становились похожи на известное беленькое животное, которое прослышав какой-нибудь звук, осторожно поднимает свои длинные ушки и прислушивается: что там за чудо такое?
Волобуж вошел и с первого взгляда поразил все общество; так взгляд его был смел и беспощаден, движения новы, а выражение наружности необычайно. Хозяин побежал к нему на встречу, – он взял хозяина за обе руки, как старого знакомого Хозяйка встала поклониться ему, – он без поклона сел подл нее и тотчас же начал по-французски, несколько английским своим наречием, разговор о Москве.
– Chavez-vous, мне Москва так понравилась с первого взгляда, что я намерен остаться в Москве, покуда меня не выгонят.
Произнося эти слова мерно и громко, магнат обводил взорами всех присутствующих в гостиной.
Хозяйка, по праву на свободную любезность с гостем, премило возразила на его слова:
– Так вам не удастся возвратиться в свое отечество!
– О, я чувствую, что даже не приду в себя, – отвечал магнат.
– Сколько приятного ума в этом человеке, – сказала вполголоса одна молоденькая дама натуральному философу, но так, что магнат не пропустил мимо ушей этих слов, а мимо глаз того взора, который говорит: «Ты слышал?»
«А, это, кажется, та самая, которой восхищался мой собеседник в театре», – подумал Волобуж, устремив на нее взор, высказывающий ответ: «Я не глух и не слеп».
– Я вам доставлю одно из возвышенных удовольствий, – сказала хозяйка после многих любезностей, – вы, верно, любите пение?… Милая Адель, спойте нам.
Одна из девушек села за рояль и потрясла голосом своим пены. Это уж так следовало по современной сценической методе пения. Теперь те из существ прекрасного пола, которые одарены от природы просто очаровательным женским голосом, не могут и не должны петь. Сентиментальности, piacere и dolce[193]193
Приятно и нежно (итал.).
[Закрыть] – избави бог! Теперь в моде мускулёзные арии, con furore и con tremore[194]194
Бурно и тревожно (итал.).
[Закрыть], с потрясением рояля от полноты аккордов, а воздуха от полноты выражения чувств.
– Каков голос! – оказал хозяин, подходя к магнату.
– Необыкновенный голос! – отвечал он, – это такой голос, каких мало бывает, да еще и редко в дополнение. Вот именно голос! Это Гера в образе Стентора возбуждает аргивян к бою[195]195
Гера – в греческой мифологии богиня, покровительница брака, жена Зевса. Стентор – герой древнегреческой поэмы «Илиады», обладающий необычайной силы голосом; Аргивяне – греки.
[Закрыть]!..
– Удивительный голос! Вы не сыграете ли в преферанс?
– С величайшим удовольствием: неужели здесь эта игра в моде? В Европе не играют уже в преферанс.
– Неужели? какая же там игра теперь в моде?
– Коммерческие игры перешли в коммерческий класс людей, там теперь преимуществует фараон.
– В самом деле?… У нас не играют в азартные игры.
– И прекрасно. Я сам предпочитаю искусство случайности.
– Вы играете по большой или по маленькой?
– И по большой и по маленькой вместе: когда я выигрываю, мне всегда кажется, что десять червонцев пуан игра слишком мала.
– О, у вас, в Венгрии, верно, слишком дешево золото!
– Где его меньше, там оно всегда дешевле, – отвечал Волобуж, собирая карты и говоря вперед: – играю.
Хозяйка и вообще дамы надулись несколько, что у них отняли занимательного кавалера, и не знали, чем пополнить этот недостаток, на который рассчитан был весь интерес вечера. Не игравшие, собственные, ежедневные кавалеры как-то вдруг стали пошлы при новом лице, как маленькие герои перед большим, который, как Кесарь, venit, vidit, vicit[196]196
Пришел, увидел, победил (лат.).
[Закрыть] внимание всех дам. Они ходили около ломберного стола, за которым он сидел, становились по очереди за его стулом, прислушивались к его словам и возбудили досаду и даже ревность в некоторых присутствовавших тут своих спутниках.
Венгерский магнат не привык, казалось, оковывать себя светскими бандажами. Он нетерпеливо ворочался на стуле, как будто заболели у него плеча, руки, ноги, заломило кости, разломило голову. Дамы надоели ему своими привязками в промежутках сдачи карт, хозяин и два барина, которые играли с ним, надоедали ему то мертвым молчанием и думами, с чего ходить, то удивлением, какая необыкновенная пришла игра, то время от времени рассуждениями о том, что говорит «журнал прений» и что говорят в английском клубе.
Хозяин играл глубокомысленно: по челу его видно было, как он соображал, обдумывал ходы; но ходил всегда по общему правилу игры. Отступать на шаг от правил он не решался: приятно ли, чтоб подумали, что он не знает самых обыкновенных, простых правил игры. Какой-то сухопарый, которого грудь была «рамплирована» декорациями, все хмурился на карты, спрашивал поминутно зельцерской воды и несколько раз жаловался на обеды в английском клубе.
– Я всегда на другой день чувствую себя не по себе, – говорил он, не обращая ни к кому своих слов, как признак сознания собственного достоинства.
– А какая уха была, князь, – заметил хозяин, ударяя всею силою голоса на слово уха. – Какая уха была!
– О-о-о! Надо отдать справедливость, – прибавил тучный барин, сидевший направо от Волобужа. – Уха недаром «нам» стоила две тысячи пятьсот рублей!
– Как же, весь город говорил об ней! – сказал один молодой человек с усиками, в очках.
– Весь не весь, а все те, которые ели ее, – отвечал, нахмурив брови, тучный барин.
– Такому событию надо составить протокол и внести в летописи клуба, – заметил снова молодой человек с колкостью, отходя от стола.
– А вот наймем протоколиста, – сказал тучный барин, – какого-нибудь восторженного поэта, – прибавил он вполголоса.
– Браво, Иван Иванович, – сказал, захохотав, хозяин, – это не в бровь, а прямо в глаз.
– Нет, вы не жалуйтесь, князь, на стол в клубе. Для такого стола можно раз или два раза в неделю испортить желудок, – продолжал Иван Иванович прерванную речь свою.
– Ваш, однако же, нисколько, кажется, не портится, – сказал князь.
– Напротив, случается; но у меня есть прекрасные пилюли, и я, только лишь почувствую «несварение», тотчас же принимаю, и оно… очень хорошо действует.
– Завтра я непременно обедаю в клубе, – сказал хозяин.
– И прекрасно! Знаете ли что: вот, как мы теперь сидим, так бы и завтра повторить партию. Как вы думаете, князь?
– Я согласен.
– А вы? Вы не откажетесь завтра обедать с нами в клубе? – спросил Иван Иванович, обращаясь к Волобужу.
– С удовольствием, – отвечал Волобуж, – я так много и часто слыхал и за границей об английском московском клубе, что меня влечет туда любопытство.
– О, вы увидите, – сказал хозяин, – это удивительное заведшие.
– Академия в своем роде! – прибавил молодой человек в очках, проходя мимо и вслушиваясь в разговор.
– Это несносно! – проговорил тихо хозяин, уплачивая проигрыш.
– Охота вам приглашать этого молокососа, – заметил так же тихо Иван Иванович.
– Хм, жена, – отвечал с неудовольствием хозяин, вставая с места.
– Разлад полов и поколений, – сказал тихо и Волобуж, обращаясь к молоденькой даме, которая польстила его самолюбию.
– Отчего же разлад?
– Разлад, а говоря ученым языком, разложение организма.
– Докажите мне, пойдемте по комнатам, вы насиделись.
– Пойдемте.
– Как прекрасно отделан дом, не правда ли?
– Для моего воображения недостаточно хорош.
– Для вашего воображения, может быть, все недостаточно хорошо, что вы ни встречаете?
– О, есть исключение: встретив совершенство, я покоряюсь, влюбляюсь в него без памяти.
– А часто вы встречали совершенства?
– Встречали! вы не вслушались, я говорю про настоящую минуту… Сядемте, вы находились, – сказал Волобуж, проходя с собеседницей уединенную комнату.
Они сели; но ревнивая хозяйка не дала развиться их разговору и увлекла в залу слушать, как один monsieur передразнивал Листа[197]197
Лист Франц (1811–1886) – венгерский пианист и композитор.
[Закрыть]. Когда он кончил, венгерского магната уже не было в зале. Начались общие суждения и заключения об его оригинальности, уме, проницательных взглядах; дамы восхищались им; и одни только ревнивцы, вопреки наклонности своей к иноземному уму, понятиям, формам, условному изяществу, стали про себя корить соотечественниц своих, что они готовы обоготворить всякого беглеца с галер и позволить ему сморкаться в свои пелеринки.
На другой день Волобуж был у Ивана Ивановича с визитом и вместе с ним отправился в клуб. Около интересного путешественника, венгерского магната, тотчас, же составился кружок. У нас необыкновенно как идет большая рыба на каждого порядочного иностранца. Он ловко справлялся с толпой, жаждущей наслушаться его речей, бросал запросы, как куски на драку, стравил всех на спор о современном состоянии Европы.
– Я еще не знаю России, – сказал он, – знаю Европу; но не понимаю ее, совершенно не понимаю!
– Удивляюсь! Европу не так трудно понять в настоящее время… выслушайте! – прервал тотчас же один говорливый господин и принялся было объяснять значение Европы; но его в свою очередь прервал другой.
– Помилуйте, обратите только внимание…
– Позвольте, я на все обращу внимание, примите только в соображение финансы и богатство Англии…
– Финансы Англии! Но вы посмотрите на Ирландию.
– На Ирландию? Это пустяки! на нее не должно смотреть, она в стороне.
– В стороне! и очень в стороне от благосостояния.
– Нисколько! Если б не О'Коннель, мы бы ничего и не слышали об Ирландии[198]198
Даниэль О'Коннель (1775–1847) – либеральный деятель ирландского национального движения, лидер «ирландской бригады» в английском парламенте.
[Закрыть].
– Даже и голоду бы там не было.
– Без всякого сомнения!
– Ха, ха, ха, ха!
– Chavez-vous, – сказал Волобуж, которому надоела эта возня рассуждений о политике.
Все обратили на него внимание.
– Chavez-vous, я думаю, что дела сами собою показывают, на что должно обратить внимание… главное, земледелие.
– Так; но теперь главный факт есть то, что земледелие в Европе в ужасном упадке… разберем.
– Эту тему отложите, – оказал случившийся тут агроном, – я был в Европе и обращал на этот предмет внимание, исследовал все на месте.
– И видели возделанные оазисы посреди пустыни.
– Но какие оазисы!
– Ах ты, господи! Да что за штука золото обратить в золотые колосья!..
Это восклицание возбудило общий смех; но спор продолжался бы бесконечно, если бы не раздалось: «кушать подано!»
Мысли самых горячих спорщиков внезапно вынырнули из бездонной глубины, и все, как будто по слову: «марш!» двинулись в столовую.
Иван Иванович угощал московского гостя как будто у себя дома и возбуждал в нем аппетит своим собственным примером. Магнат дивился и на Ивана Ивановича и на многих ему подобных, как на адовы уста, которые так же глотают жадно души au haut go?t[199]199
С великим удовольствием (франц.).
[Закрыть].
– Русский стол похож, – сказал он, – на французский.
– О, нисколько: это французский стол, – сказал Иван Иванович, – иногда, для разнообразия, у нас бывают русские щи, ватрушки и особенно уха.
– Ах, да, chavez-vous, мне еще в Вене сказали, что в России свой собственный вкус не в употреблении. Впрочем, в самом деле: stchstchi! vatrouschky! oukha! diable![200]200
Щи, ватрушки, уха, черт побери (франц.).
[Закрыть] Это невозможно ни прожевать, ни проглотить.
Гастрономическая острота возбудила снова общий смех и суждения о вкусах.
После обеда условленная партия преферанса уселась за стол в infernale[201]201
Innernal (ад. – франц.) – в данном случае название комнаты для картежной игры.
[Закрыть], но Иван Иванович предуведомил, что в десять часов он должен ехать на свадьбу к Туруцкому.
– Сходят же с ума люди! Жениться в эти года и на ком! – сказал князь.
– Это удивительно! – прибавил seigneur, – неужели в самом деле Туруцкий женится на француженке, которая содержалась в тюрьме и которую взяли на поруки?
– Женится, – отвечал Иван Иванович, – но как хороша эта мадам де Мильвуа!
– Взята на поруки? выходит замуж, француженка? Мадам де Мильвуа? – спросил с удивлением Волобуж.
– А что? Неужели вы ее знаете?
– Статная женщина, не дурна собою, вместо улыбки какое-то вечное презрение ко всему окружающему.
– Именно так! Мне в ней только это и не понравилось. Так вы знаете ее? Да где же?
– Chavez-vous, это моя страсть, я потерял ее из виду и опять нахожу!.. выходит замуж, говорите вы?
– За одного богача.
– Браво!
– Где ж вы с ней встречались?
– Разумеется, в Париже.
– О, так ей приятно будет встретить вас здесь!.. И для Туруцкого, верно, будет это маленьким несчастием. Я скажу ей…
– Напрасно; она меня не знает. Впрочем, я бы очень рад Пыл возобновить маскарадное знакомство; я у нее непременно Куду. Где она живет?
Иван Иванович рассказал адрес дома Туруцкого и звал Волобужа ехать вместе с ним смотреть русский обряд венчания.
– Вместе не могу ехать, – отвечал он, – мне еще надо побывать дома; я приеду.
Партия преферанса скоро кончилась, князь вызывал на другую.
Иван Иванович соглашался, но Волобуж отказался решительно.
– В другое время хоть сто; я охотник играть в карты.
– Так завтра ко мне, – сказал князь, – мне желательно хоть сколько-нибудь воспользоваться пребыванием вашим в Москве, тем более что вы, верно, долго у нас и не пробудете.
– Право, сам не знаю; это зависит от обстоятельств: от собственного каприза или от каприза судьбы. У такого человека, как я, только эти два двигателя и есть.
Распростившись с своими партнерами, Волобуж вышел из клуба, сел в коляску и велел ехать по сказанному адресу в дом Туруцкого.
– Так вот она где! Мадам де Мильвуа! Скажите, пожалуйста! – разговаривал он вслух сам с собою. – К ней, сейчас же к ней!.. Посмотрим, узнает ли она меня?… Выходит замуж!.. Это пустяки! Я ей не позволю выходить замуж!.. Это мечта!.. Несбыточное дело!
– Вот дом Туруцкого, – сказал наемный слуга, сидевший на козлах и облаченный в ливрею с галунами, на которых изображен был так называемый в рядах общий дворянский герб.
– На двор! к подъезду! – скомандовал магнат, и когда коляска подъехала к крыльцу, он выскочил из нее, не останавливаясь и не спрашивая у швейцара, дома ли господин, госпожа или господа, вбежал на лестницу, не оглядываясь ни на кого из дежурных слуг, вскочивших с мест, прошел переднюю, как доктор, за которым посылали нарочно, которого ждут нетерпеливо, который торопится к опасно больному и который знает сам дорогу в самые отдаленные и заветные для гостей покои дома.
В зале, однако ж, встретив лакея, он крикнул:
– Мадам тут?
– Сюда, сюда пожалуйте-с.
По указанию своротив направо, Волобуж вошел в дамский кабинет, остановился, осмотрелся.
– Теперь куда? Прямо или влево?… здесь слышатся голоса…
Волобуж подошел к двери, хотел взять за ручку, но дверь вдруг отворилась и из нее вышел с картонкой в руках и с завитым хохлом что-то вроде французского петиметра.
– Мадам тут? – спросил Волобуж.
– Monsieur, она одевается.
– Хорошо!
И, пропустив парикмахера, он вошел в уборную, где сидела перед трюмо дама в пенюаре и, казалось, любовалась роскошной уборкой головы.
– Кто тут? – проговорила она по-французски, не оглядываясь. – Я сказала, чтоб никто не смел входить, покуда я не позову!
– Madame, я не слыхал этого приказания и прошу извинения, – сказал Волобуж, преклонив почтительно голову.
– Кто вы, сударь?
– Madame de Milvoie[202]202
Мадам Мильвуа (франц.).
[Закрыть], венгерский дворянин Волобуж осмеливается представиться вам…
– Что вам угодно? это странно, входить без спросу!
– Простите меня, я хотел только удостовериться, действительно ли вы та особа, которой я был некогда не противен… О, похожа… очень похожа!
– О боже! – вскричала дама, всмотревшись в лицо магната.
– О боже! она, она! – вскричал и Волобуж, приняв сценическую позу удивления, – это ты, ты!
Дама затрепетала, дух ее занялся, бледность выступила на лице ее сквозь румяны; она походила на приподнявшегося из гроба мертвеца в венке и саване.
Она хотела, казалось, кликнуть людей, взялась за колокольчик, но дрожащие губы не могли издать звука, поднявшаяся рука опала.
– Не тревожьтесь, не беспокойтесь, – сказал Волобуж, – прикажете кликнуть кого-нибудь? Сейчас же…
– Злодей! – проговорила она, задыхаясь.
– Так я запру двери.
И он повернул ключ в дверях.
– Чего ты хочешь от меня?…
– Успокойтесь, пожалуйста, я ничего не хочу от вас, – отвечал Волобуж, садясь на кресло, – ни вещественного, ни духовного блага. Я только приехал поздравить вас с счастливым обеспечением судьбы вашей и убедиться в ложном слухе, что будто вы выходите замуж… Я не поверил!..
– Мерзавец! Поди вон отсюда! Оставь меня.
И она в исступлении вскочила и, казалось, хотела боксировать.
– Знаете ли что, – продолжал спокойно Волобуж:
Драгоценные серьги, цветы, локоны, вся уборка головы прекрасной дамы трепетали, как от порывистого ветра листья на дереве; она без сил упала на кресла, закрыла глаза, закинула голову на спинку и, казалось, замерла, как убитая тигрица, стиснув зубы от ярости.
Волобуж продолжал преравнодушно нараспев:
– О боже мой, я бессильна, я не могу избавиться от этого человека! – проговорила, как будто внезапно очнувшись, дама, – оставьте, сударь, меня!
– Из чего, к чему горячиться? как будто нельзя сказать по-человечески всё то, что нужно? Все эти исступления доказывают только, что вы нездоровы, расстроены душевно и телесно. Ну, где ж вам выходить замуж, моя милая мадам де Мильвуа? Пустяки! Я вам просто не позволяю: и не извольте думать, выкиньте из головы эти причуды! Одного мужа вы пустили по миру, другого хотите просто уморить, – нельзя, моя милая мадам де Мильвуа, невозможно!..
– Милостивый государь! – сказала вдруг решительным голосом дама, – я вас не знаю, что вам угодно от меня? Кто вас звал? – И она бросилась к дверям, отперла их, крикнула: – Julie! позови людей! – И потом начала звонить в колокольчик.
– Все это пустяки вы делаете, – сказал равнодушно Волобуж, развалившись на креслах.
– Что прикажете? – спросила вбежавшая девушка. – Позови… – начала было дама.
– Позвольте, не беспокойтесь, я сам прикажу, – прервал ее Волобуж, вскочив с места, – сидите! Я сам прикажу: поскорей воды, милая! барыне дурно! Постой, постой, возьми рецепт.
И он побежал к столику, схватил листок бумаги, черкнул несколько слов и отдал девушке.
– Скорей в аптеку! бегом!
Девушка убежала. Дама, как помешанная, опустилась на диван, водила пылающими взорами. Грудь ее волновалась, как в бурю.
– Ничего, – сказал Волобуж, смотря на нее, – это пройдет. Пожалуйста, примите, что я вам прописал… Adieu, madame![205]205
Прощайте, мадам (франц.).
[Закрыть] Я тороплюсь посмотреть на жениха. Говорят, старикашка. Пожалуйста же, поберегитесь выходить. Я вам говорю не шутя! поберегитесь выходить замуж! на воздух же можете выходить когда угодно. Слышите? Adieu!..
Волобуж кивнул головой и вышел.
– Ступай в здешний приход! – крикнул он кучеру.
Простой народ толпился уже около церкви; но простого народа не впускали.
– Уж чего, гляди, и на свадьбу-то посмотреть не пускают! – ворчала одна старуха на паперти, – поди-ко-с, невидаль какая!.. Вели, батюшка, пустить, посмотреть на свадьбу, – крикнула она, ухватив Волобужа за руку.
– Кто не пускает?
– Да вот какие-то часовые взялись!
– Что за пустяки! Впустить! – крикнул Волобуж, входя в церковь. Там было уже довольно любопытных, в числе которых не малое число старцев, сверстников и сочленов Туруцкого. Все они как-то радостно улыбались; внутреннее довольство и сочувствие доброму примеру, что ни старость, ни дряхлость не мешают жениться, невольно высказывались у них на лице.
– Я думаю, еще ему нет семидесяти, – говорил один из сверстников.
– О, помилуйте! и всех восемьдесят! Вы сколько себе считаете?
– Мне еще и семидесяти пяти нет.
– Неужели? Вы моложавы.
– Посмотрим, посмотрим на Туруцкого, как-то он вывезет! На француженке!.. Она уж у него давно!
– Вероятно.
– Ну, в таком случае понятно, для чего он женится… Ah, monsieur de Volobouge![206]206
Ах, мосье Волобуж (франц.).
[Закрыть] Вам также любопытно видеть свадьбу? Свадьба замечательная; эта чета хоть кого удивит: жениху за семьдесят лет.
– Что ж такое, – отвечал Волобуж, – chavez-vous, лета ничего не значат; кому определено прожить, например, сто лет, тот в семьдесят только что возмужал; а кому тридцать, того в двадцать пять должно считать старше семидесятилетнего.
– А что вы думаете, это совершенная правда.
– Сейчас едет барин, – сказал торопливо вошедший человек в ливрее старосте церковному, – свечи-то готовы?
– Готовы.
– Что, брат, слово-то мое сбылось, что пансионерок-то заводят для того, чтоб жениться на них.
– Уж ты говори! – отвечал староста, – греха-то теперь на свете и не оберешься!
– Чу! едут.
Все оборотились к дверям.
Вслед за Иваном Ивановичем и толпою других провожатых вошел жених, Платон Васильевич Туруцкий, поддерживаемый человеком.
– Вот, вот он, вот! – раздался общий шепот.
– Э-э-э, какой сморчок!.. Да где ж ему… Ах ты, господи!..
– Ну, роскошь! – сказал сам себе наш магнат.
Платон Васильевич, бодрясь, на сколько хватило сил, подошел к налою, перекрестился, посмотрел вокруг, поклонился и спросил Ивана Ивановича:
– Поехали ли за невестой?
– Как же, как же!.. Ah, monsieur de Volobouge!.. Посмотрите-ко, каков?…
– Молодец!
– А вот увидите, невесту, также молодец, bel homme[207]207
Красавец (франц.).
[Закрыть].
– Скоро будет?…
– А вот сейчас.
Насмотревшись на жениха, все снова устремили глаза ко входу в храм, в ожидании невесты. Чуть приотворится дверь…
– Вот, вот, верно она!..
Общий шепот затихнет.
– Нет, не она!
Долго длилось напрасное ожидание. Наконец, вошел запыхавшись Борис, и прямо к барину, сказал что-то ему на ухо. Но Платон Васильевич, верно, не расслыхал.
– А! едет? – проговорил он и побежал к дверям.
– Едет, едет! – повторилось посреди затишья. Снова все устремили глаза на двери.
Иван Иванович, разговаривавший с магнатом, побежал к дверям.
– Где же? Экой какой! Сам побежал высаживать из кареты!.. Что же?… где Платон Васильевич?
– Да они поехали домой, сударь, – сказал бегущий лакеи, – что-то случилось такое; невеста, говорят, заболела…
– Что-о? Вот чудеса! – сказал Иван Иванович, – слышите, господа? невеста заболела! да это, верно, просто дурнота… Невеста заболела! – повторил Иван Иванович, обращаясь к Волобужу, – я поеду, узнаю.
– Ну, какую наделал я суматоху! – сказал Волобуж, проталкивая народ, который стеснился в дверях с нерешимостью, ждать или выходить из церкви.
III
В море житейское впадают разные реки и потоки, вытекающие из гор, озер и болот, образующиеся из ливней и тающих снегов и так далее. У каждого народа свое море житейское. У одного оно авксинское, у другого эвксинское[208]208
Эвксинским (негостеприимным), позднее авксинским (гостеприимным), древние греки называли Черное море.
[Закрыть], белое, черное, красное, синее и т. д. Из числа случайных потоков, впадающих в описываемое нами море, потоков, которые текут не по руслу, а как попало, был Чаров, о котором мы уже упомянули. Помните, он предлагал свои услуги и приют в своем доме Саломее, в роли несчастной мадам де Мильвуа. Набравшись воды от разлива ли рек, или от ливней, он вздулся и туда же клубил мутные волны, впадал в море, как какая-нибудь знаменитая река. В древности, когда поклонялись еще рекам, какой-нибудь греческий герой-путешественник, верно, поставил бы при устье его жертвенник в честь глупой фортуны.
Как бы вам изобразить Чарова яснее? Представьте себе милую, прекрасную, очаровательную женщину, которая сидит скромно, нисколько не думая вызывать на себя искательные взоры и лукавое внимание, и вдруг неизвестный ей мужчина, с сигарой в зубах, руки в карманах пальто, проходя ленивою поступью мимо, смотря на всех, как начальник на подчиненных, заметил ее, остановился, пыхнул дымом, уставил ничего не говорящие даже не любопытные глаза и рассматривает преравнодушно с головы до ног, как турок продажную невольницу. Смущение ее для него нипочем; худое мнение, как о человеке дерзком, его не заботит: видал он и получше ее скромниц и притворщиц в обществе, для которых первый t?te-в-t?te[209]209
С глазу на глаз (франц.).
[Закрыть] с порядочным человеком – полный роман с приступом, завязкой и развязкой. Все женщины, которые не были таковы, казались ему уродами; и потому, после первого осмотра с головы до ног или обратно, на них не стоило уже и смотреть: «c'est de la drogue»[210]210
Это дрянь (франц.).
[Закрыть], говорил он и шел далее.
Чаров был статный мужчина, лет тридцати, среднего росту, с наклонностью растолстеть под старость; носил усы и козлиную бородку. Выражение лица неопределенное, немного с винегретной приправой, глаза тусклые, голос изнеженный, речь медленная: уста как будто воротом вытягивали каждое слово из кладезя его ума на язык. Это был упитанный и изнеженный и родителями, и воспитателями, и богатством, и слепым счастием женообразный баловень, без дум, без страстей, без особенных желаний, но полный причуд. Он привык с малолетства, чтоб за ним все ухаживало, потешало его обычай, смешило. Опасаясь, чтоб что-нибудь не потревожило слабого здоровья ребенка, мать боялась противоречить ему и умасливала его детское сердце всем, чем угодно, когда он топал ногою и кричал. Какой-то бежавший с галер невинный француз[211]211
Галерами во Франции назывались суда, гребцами на которых были осужденные на тяжелую работу преступники. Позднее галерами стали называть все каторжные работы.
[Закрыть] был его гувернером. Он не затмил его разума, как наставник-немец; но напротив, открыл ему глаза и поставил на точку, с которой все вещи и люди кажутся в карикатурном виде, и нельзя не кощунствовать над ними и не называть уродами.
Когда Чаров взрос, его записали на службу, но он служил, как обыкновенно служат все приписные к службе, являющиеся к должности только для получения жалованья или вышедших наград. Не успев еще вступить в возраст мужа, Чаров приобрел уже право, на законном основании, расточать наследие. При этом условии все двери светских храмин перед ним были настежь, и у Чарова была тьма мимолетных друзей и приятелей во всяком роде, возрасте и звании, с которыми он обходился, как причудливый барин с своей подобострастной дворней; из каждого делал для потехи своей шута и без церемоний называл скотиной и уродом. Эта дружеская брань, как говорится: «на вороту не висла»; к ней точно так же привыкали, как к звуку mon cher. Он, правда, не говорил просто: «скотина», но протяжно и приязненно: ска-а-тина! – а известно, что le ton fait la musique[212]212
Тон делает музыку (франц.).
[Закрыть].
Одевался он, не рассуждая, что к лицу что нет; но все на нем было новомодно, тонко, мягко, гладко, бело; глянцевито. Во всем в нем было какое-то нравственное и физическое утомление, казалось, что и сам он давно бы на покой; но самолюбив было еще молодо, денег бездна, надо было куда-нибудь их девать; а между тем все прискучило, приелось. Бросать же деньги без позыва, без аппетиту, по прихоти чужой, он не любил, был скуп до скряжничества. Истощившись душевными силами, он, наконец, стал искать повсюду и во всем возбудительного. На женщин он тоже смотрел с этой целью и желал найти женщину энергическую, которая оживила бы и его собственную энергию. Когда иные из близких его, замечая в нем хандру, просто, здорово живешь, или по наставлению какой-нибудь близкой или знакомой маменьки, думали поджечь его на женитьбу и спрашивали: «что он не женится?»
– Ска-а-тина! – отвечал Чаров, зевая, – тебе для чего понадобилась моя жена? С чего ты взял, что я. заведу для тебя жену, когда она, собственно, для меня не нужна?
– Как будто я для себя, mon cher, прошу тебя жениться.
– Еще глупее, если для кого-нибудь другого.
– Для тебя собственно, чтоб ты не хандрил.
– Это еще глупее, ты у-урод, братец! Ты бы лучше придумал: женись сам; je te ferai cocu[213]213
Я тебе наставлю рога (франц.).
[Закрыть], ска-а-тина; это меня порассеет немножко.
Охотников угождать в этом случае, однако же, не находилось и предложения faire partie d'un mariage[214]214
Здесь – стать чьим-нибудь другом дома, (франц.).
[Закрыть] не удавались.
У Чарова был великолепный дом со всеми причудами современной роскоши. Современную роскошь ни в сказках сказать, ни пером описать. Современная роскошь состоит из таких minuties[215]215
Мелочей (франц.).
[Закрыть], которые надо рассматривать в солнечный телескоп; состоит не из произведений искусств и художеств, а из произведений ремесленных. Таков век, по Сеньке и шапка, да еще и красная. Чаров употребил на реставрацию отеческого дома тысяч триста. Плафоны, карнизы, стены, все блистало, горело золотом, несмотря на то, что на весь этот блеск Крумбигель употребил только один пуд латуни.
Чаров жил в доме один: но ни в одном доме, набитом семьей, не было такой полноты и тесноты, когда хозяин был дома. Залы и гостиные пустели только во время его отсутствия; между тем в каждый миг дня кто-нибудь подъезжал к резным дверям, выкрашенным под бронзу, спрашивал: «Чаров дома?» – и вздыхал, когда отвечал швейцар: «Никак нет-с!» Но едва Чаров возвращался домой, усталый, одурелый или опьянелый, следом за ним откуда ни возьмется стая дышащих к нему страстной дружбой; так и валят один за одним, как на званый вечер.
– А! это ты? – говорил он первому приехавшему, зевая, отдуваясь или разглаживая распахнутую грудь, – как я устал! залягу спать!..
– Что ж, и прекрасно!
– У-урод! разумеется, прекрасно!
– А вечер, дома?
– Вечер? Что такое ввечеру сегодня?… балет?… да, балет.
– Так прощай, mon cher.
– Куда?
– Поеду к Комахину.
– Врешь! Сиди!.. Подайте ему сигару!.. И Чаров шел спать.
