Текст книги "Сибирлетка (Повесть. Современная орфография)"

Автор книги: Александр Погосский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Александр Погосский
СИБИРЛЕТКА
Повесть

Дозволено цензурою. С.-Петербург, 7 Ноября 1889 года.

СИБИРЛЕТКА
Полковая собака

I

о берегам реки Молочной, в Таврической губернии, виднеются красивые деревеньки немецких колонистов. Лет 50 тому назад никакого жилья там не было: в те поры, только на лето, ногайские кочевые татары пригоняли свои «отары», то есть стада баранов, на пастбища по широким лугам, и проживавшие в речных камышах волки ждали этих гостей, голодая и завывая от осени до лета.

Но когда почти во всей Неметчине не стало покою от войн, то некоторые немцы просили наше правительство позволить им переселиться в Poccию. Им назначили эти пустынные и привольные места, пособили деньгами; немцы пришли, поделили промеж собою участки и поселились по берегам рек.

Плохо было сначала: ни кола, ни двора, – жили в землянках. Волки наведывались к ним частенько: бывало немка варит свой «габер-суп», а волк с верху крыши землянки глядит в отдушину – «так ли-мол ты хозяйничаешь?» И не только на домашнюю скотину, а и на людей нападали середь белого дня эти разбойники зубатые. Но «терпение и труд все перетрут»: – помаялись, победовали новые поселенцы, да понемногу так обжились, обзавелись и разбогатели, что теперь только кофеек попивают, да денежки считают.

В 1854 году, как началась в Крыму война, эти самые колонисты-немцы прислали своих выборных или старост к нашему главнокомандующему с такой просьбой: «по милости русских, наши бедные отцы разбогатели здесь – теперь мы хотим отслужить вам за благодарность: примите от нас хлеб, картофель, подводы. И просим мы прислать к нам на излечение ваших раненых в сражениях солдатушек, будем беречь их, как братьев наших». И оставили немцы много подвод своих в военное распоряжение.

И вот, той же осенью 1854 года, в ненастный ноябрьский день, в одной из немецких колоний – и в домах, и на улице заметно было суетливое движение: с самого утра, то на одном, то на другом крыльце беспрестанно появлялись заботливые немцы, за ними выскакивали ребятишки; любопытно поглядывали они на дорогу. Дорога эта, обсаженная деревцами у селения, вилась через поля и нивы, и под дождиком лоснилась сплошною грязью и лужами. Кого-то ждали с той стороны.

Около полудня, прискакал в деревню колонист; на вопросы немцев он мимолетом отвечал: «Едут! Сейчас будут!» и соскочил с коня у ворот старосты. – Вскоре примчалась усталая тройка: офицер и военный доктор, забрызганные грязью, остановились у тех же ворот. За ними приехал фельдшер с своим аптечным ящиком. – и не больше как через полчаса, показался вдали по дороге обоз в 30 или 40 немецких фурманок.

Все народонаселение деревни – и стар, и мал, несмотря на дождик, высыпало из домов; старики и старушки вздыхали молча, беленькие немочки перешептывались и во все глаза глядели на приближающийся обоз. Ребятишки прыгали, лезли на перила, изгороди и деревья – кричали и шумели без умолку; собачонки, вертясь под ногами, помогали шуму. – Словом, в тихой немецкой колонии произошла небывалая суматоха; ждали гостей, еще незнакомых, невиданных прежде.

Наконец, обоз, встреченный офицером, доктором, фельдшером и старостами, въехал в деревню. Перед каждым домом, по очереди, останавливались подводы и каждый хозяин принимал своего гостя. Гости эти были – наши, раненые в разных битвах и сшибках, герои – защитники Крыма, солдаты нашей храброй армии.

Все они были промочены дождем до нитки. Иные бодро выскакивали из фурманок; другие, истомленные дорогой, с трудом слезали с них; а некоторых, обессиленных кровотечением или горячкой, бережно снимали немцы и относили на руках в дома.

Покрякивали да поохивали богатыри подбитые, а глядя на них слезами всплакивали сердобольные старушки-хозяйки. Повязанные головы, руки, ноги; мотающийся у иного пустой рукав, бледные, истомленные лица; у другого и совсем неоткрывающиеся глаза – было над чем погоревать доброму человеку. Но земляки наши не очень унывали.

«Ну, до свиданья, земляк!» – проговорил товарищу своему георгиевский кавалер, выбираясь из фурманки; рукава и полы накинутой шинели его были пропитаны кровью. Он слезал с фурманки, как-то скользя с нее, а руками не придерживался. «До свиданья! Эх брат, как ты осунулся!» Земляк, бледный как полотно, открыл глаза на речь кавалера, и снова сомкнул их.

«Не вешай головы, не печаль хозяина! Увидимся, брат!» – продолжал кавалер. Земляк опять взглянул на него и чуть кивнул ему головой; видно, было ему плохо…

«Миккель Бауер, это твой постоялец!» – кричал староста по-немецки одному хозяину; и Миккель Бауер, колонист почтенной наружности, подошел к кавалеру и хотел пособить ему взобраться на крыльцо. Но кавалер поблагодарил его: «не беспокойтесь-мол, влезем сами! А фуражку, извините, снять трудненько: мое вам почтение примите – хоть и в шапке!» при этом кавалер показал обе руки свои, перевязанные от кистей до плеч.

– «Ай, ай! Майн Гот» (Боже мой) – во всей семье хозяйской, стоявшей на крыльце, раздались вздохи и восклицания.

«Уж не побрезгайте, почтенный хозяин» – сказал кавалер, – «примите вот и этого камрата; хоть скотина, а добрый камрат; эй, Сибирлетка! На квартиру – марш!»

На голос кавалера вышел из за колес отъезжающей фурманки, словно выкупанный в грязи, пес черной шерсти. Пока люди хлопотали, он уже успел облизаться маленько, не обращая внимания на разных обнюхивающих его собачонок.

«Отдохнем же мы с тобой, Сибирлетка!» – ласково говорил кавалер, подымаясь на крыльцо за хозяином, – «эк ты напомадился, сердечный!»

Пес пошел за своим господином, а обрадованные ребятишки и любопытные собачонки вертелись за его хвостом.

Хозяин отворил настежь двери и попросил солдата войти. Из чистой и светлой комнаты пахнуло теплотой и вкусным запахом чего-то жареного. Солдат вошел, а Сибирлетка только облизывался и со вздохом присел в сенях на задние лапки; двери захлопнулись.

«Здравия желаю всем господам!» – промолвил кавалер и, тряхнув головой, ловко сбросил с нее фуражку. Толстая хозяйка приветливо встретила солдата, и вся семья разного рода и величины, – начиная от девятивершкового парня, до крохотного мальчишки, игравшего с кошкой на полу, все устремили глаза на него.

Учтивый хозяин спросил о чине и имени гостя.

«Егор Лаврентьев, десяточный ефрейтор!» – ответил кавалер.

Хозяин повел его в другую комнату и там показал ему приготовленную в углу постель; а у окна был уже накрыт столик, уставленный хорошими вещами. Подымался пар с горячего картофеля, чухонское масло сверкало на блюдечке, и какая-то жирная нога торчала с тарелки, как будто намекая: меня-мол можно есть, если угодно. – Еще-бы, неугодно!

Глянул на это кавалер и маленько призадумался: шестнадцать месяцев на Дунае да под Севастополем ел он русский, прочный сухарь, изредка огревался матушкой-кашицей, аль батюшкой-горохом и ай, ай, как давно, из памяти вон, когда он нюхал, не только ел, такую замысловатую стряпню! – «Экой бал! Кабы сюда товарища: ахти пошли бы разговоры, только косточки трещали-бы! Есть над чем посопеть!»

– «Посфоляет меленькой шнапс?» – отозвался с боку его хозяин. Кавалер оглянулся: хозяин держал в одной руке, как на смотр вычищенный, хрустальный графинчик, а в другой – развалистый стаканчик.

«Вот это резон!» – промолвил кавалер, пошевеливая усами.

– «Доктор посфоляет?» – спросил немец, но кавалер на этот счет сказать не мог ничего верного:

«А доктор ничего не сказал, стало-быть – или можно, или он и сам не знает. Да впрочем, я ведь только по наружности ободран, и часть мелких костей порехрястало, а нутром – совсем здоров. Я бы и не приехал сюда, да вот беда: самую нужную кость сломал, анафема!» Солдат тряхнул повязанными руками: – «А впрочем, – примолвил, – это от брюха далеко, стало-быть шнапс – можно!»

Немец держал чарку перед гостем и сам не знал, как препроводить ему шнапс – разве влить в рот. Но кавалер долго думать не заставил: нагнулся к чарке, охватил ее губами, взмахнул головой – и только донышко сверкнуло. Затем было крякнуто так, что кошка шмыгнула за дверь, со страху.

«Сломал, шельма, боевую пружину – и весь замок, дурак! вот что главное!» – молвил кавалер, отирая усы о свои плечи; и сел за стол.

Хозяева только дивились и потчевали гостя усердно; он сделал честь хлебу-соли, картофелю, оторвал зубами кусок жирной ноги, и все это брал ртом прямо с тарелки, отказываясь от предлагаемой помощи кормить его: «управимся и сами, пока зубы целы!»

Порядочно и с большим вкусом подзакусив, встал, поклонился он образу, потом хозяевам – и начал поглядывать в угол, где виднелась постель; дело понятное!

Закуска продолжалась очень недолго; однако в это время в кухне, у ребятишек, успел произойти немаловажный погром, а в сенях Сибирлетка уже выиграл баталию. Дело было так: Миккель № 2, семилетний пузырь, баловень отца-хозяина, больше всех был обрадован новым гостем – Сибирлеткой. Тоже очень понравилась ему штука кавалера с фуражкой, – как он сбросил ее с головы. Вот он набрал полную шапку костей и хлебных корок, отправился с маленькими сестренками и братишками своими в сени и вытряхнул эту провизию перед голодной собакой. А сам тут же надел шапку и начал пробовать скидать ее таким же способом, как скинул ее кавалер. Шапка слетала наземь, ребятишки хохотали, а Сибирлетка уписывал подачку и, поворачивая маленько набок морду, вдребезги сокрушал самые твердые и застарелые кости. Все шло хорошо, но неприятель приближался: с одной стороны – огромная рыжая, косматая собака подкрадывалась к Сибирлетке; а с другой – дубовый дверной косяк ребром своим угрожал голове прыгающего в шапке мальчишки. И в одно время – Сибирлетка, которому не понравилась непрошеная рекогносцировка – взрычал, кинулся в схватку и задал несказанную трепку рыжему герою; а шалун Миккель, хохоча и прыгая, резонулся самым лбом в острый косяк. Мальчишка разразился воплями и плачем, а рыжий рыцарь завизжал как подсвинок, поджал хвост, и отступил во все лопатки под старую борону, в дальний угол задворка, и оттуда залился тем жалобным воем разбитой скотины, который по собачьи должно быть значит: «караул, режут, давят, умираю и больше не буду!» А впрочем, леший его знает, что такое кричит скот, когда зададут ему трепку.

К суматохе этой прибавилась еще беда, как обыкновенно бывает при бегстве и ретираде: ребятишки, бежавшие на кухню, прихлопнули корзинкою крохотного немца и попадали один на другого с отчаянным плачем; а на улице рыжая собака, летя без памяти и соображения, врезалась в стадо гусенят. Кавардак вышел на славу: точно турецкий лагерь, атакованный какими-нибудь неучтивыми мушкетерами, или жидовская свадьба на ярмарке.

Наконец, когда буря прошла, когда вытащили из под корзинки ребенка, и приложили грош к волдырю на лбу шалуна Миккеля, – хозяин пошел поглядеть на свою любимую рыжую собаку: что-то она выла очень неутешно. По осмотру оказалось: одна нога не действует, и ухо украсилось бахромой малинового цвета.

– «Ахмет! мой храбрый Ахмет!» – утешал его хозяин, но храбрый Ахмет продолжал заливаться самым подлым голосом пришибленного труса, с ужасом поглядывал в ту сторону, где его оттрепали, и все глубже прятался под борону.

– «Эте странне! – с удивлением говорил хозяин, вернувшись в комнату: – как так фаш зобак ел мой зобак? очень странне!» Затем он восхвалял храбрость и силу своего Ахмета и рассказал, темноватую, впрочем, историю о том, как «Ахмет ел с волком и волк его не ел, а она укодил от волк, а волк укодил домой на лес!» И чтоб покрепче была вся история, хозяин прибавил, что Ахмет был всегда «перфый зобак» по всей колонии.

– «Что делать: теперь будет – второй!» – отвечал кавалер, как-будто жалеючи, что обошли чином храброго Ахмета. «И мой Сибирлетка тоже дирался с волком – и волк, правда, ушел от него, но должно быть порядком жаловался в лесу. Одначе надо его побить за драку!» – промолвил кавалер.

Но немец на это никак не согласился: просил оставить это собачье дело без расследования, а только удивлялся, как так оплошал храбрый Ахмет, и захотел поглядеть поближе на победителя его.

Солдат отворил дверь: «Эй, разбойник, Сибирлетка, поди-ко сюда!» – Победитель вошел, опустя голову, и смиренно присел на корточки у дверей. Тогда только публика заметила его калечество: «Ай, ай! Бедный зобак!» У Сибирлетки по средний сустав не было передней лапы, в густоте косматой шерсти сперва этого и не заметили немцы. Все окружили храброго пса и кавалер объяснил, что лапу потерял Сибирлетка еще в Туречине; неизвестно – пулей-ли, аль картечью ее отхватило, или отдавило какое-нибудь колесо пушечное, или безоглядный конь боевой оттоптал эту лапу – ничего неизвестно. Лапы нет – да и только! А впрочем Сибирлетка хорош, мол и без лапы.

Немец осматривал его со всех сторон, спрашивал зачем зовут его Сибирлеткой; верно сибирский пес, что ли? Но солдат объяснил, что он не сибирский и что родина его не дальше, как Глухов, город Черниговской губернии. Немец, как водится, ничего не понял, а все-таки не мог надивиться – откуда берется такая сила в неказистом звере.

– «А вот я вам все покажу, – уверял солдат, – извольте видеть», – и кавалер не без труда левой рукой своей, которая хоть не сгибалась, но кой-как действовала, открыл пасть Сибирлетки: «видите, темное поднебесье?» – В самом деле поднебесье у собаки было кофейного цвета.

– «А это вот – волчий зуб», – и то правда: клыковые зубы были длинны и остры, а коренные и глазные торчали как зубья пилы.

«А остальное все – дрянь.» И это была правда.

«Он так вот, пока не сердит – ничего-себе, как есть дворняга!» – продолжал кавалер, – «а вот, не хотите ли, будет наступление?»

«Сибирлетка! Смирно! Слушать команды: тра-та, тра-та, тра!» – кавалер пробарабанил на язычок колонный марш – и придержал пса за загривок. И вдруг шерсть на собаке поднялась вихрами и ощетинилась, нос сморщился как голенище, глаза засверкали и волчьи зубы его защелкали с пресердитым рыком, всхрапом и ворчаньем.

– «Дер-тейфель! Дьявол!» – бормотали немцы, и поотступились немножко. Нельзя было и узнать покорного пса, он глядел свирепым волком и рычал все время, пока его держали за загривок.

– «Отбой!» – скомандовал солдат – и страхи пропали, собака, как собака, только хвостом помахивала.

– «Дер-тейфель! Шорт возми, кароши, ошен чутесны зобак!» – с удовольствием говорил хозяин, порядочный, должно быть, собачник.

А кавалер еще больше поддержал честь Сибирлетки: «Да, не совсем дрянь: клочья полетят, весь изорвется в тряпку, а уж пардону у него нет! И раздобрейший пес, при этом: вся рота – мало того – весь полк и вот как любят его! А уж за драку не прогневайтесь хозяин: он тоже по солдатскому обычаю, любит сразу „оказаться“».

Немец нисколько не гневался за драку и разумеется, нисколько не понял, что это за обычай такой – «оказаться.»

– «Вас ист дас – окасацся! Зашем окасацся!» – допрашивал он, и солдат повел такое объяснение:

«Вот извольте-мол видеть: коли солдат вновь поступает куда-нибудь, в роту ли другую переведут его, или просто на новую квартиру, так ведь его там никто не знает, что он за человек, добрый или худой – понимаете хозяин?»

– «Поймаю!» – отвечал хозяин.

«Ну так извольте видеть: хороший и откровенный солдат, как только поступит куда-нибудь вновь, так сейчас же и „окажется“. То есть окажет себя, какой он такой: не станет морочить людей, а действует без хитрости: например, испивает он – ну сейчас же, – возьмет да и трик! И тринкнет, выпьет то-есть, порядком, знайте, мол все – я пью! А во хмелю каков – сами замечайте! Понимаете?»

– «Миношко понимаю!» – отвечал немец, кивнув головой.

«Тоже самое, если гордость человек имеет или грубость, – так то же: при первой оказии взял да и сгрубил кому следует. Или другая какая-нибудь худоба в нем есть – сейчас же ее наголо и выставит при случае. Хоть бы и отстрадать пришлось за то, а все же лучше, чтоб люди знали: вот-мол я какой! Ведь известно, и хороший человек – не без греха, да только лицемерить не любит, не введет никого в обман, а выкажет себя сразу: характер у меня такой-то! У меня есть прореха, – гляди! Я, говорит, могу сдурить, а дурю я вот как. – да и сдурит тут же, как сумеет.

Ну вот это и значит „оказаться“ – ферштей?»

– «О, да, ферштей!» – уверял немец.

– «Ну-с, сударь мой, и Сибирлетка тоже не любит, чтоб ему, так сказать, наплевали в кашу – вот он вашему рыжему Мухамету и оказал себя: знай мол наших! Не задевай, а то кранкен будешь! Теперь ферштей?»

– «О-о, я-a, ферштей, ферштей!»

Оправдал кавалер таким манером буйный поступок Сибирлетки на новоселье и скомандовал «оказавшемуся» псу – марш на место! – Сибирлетка носом отворил дверь, и в сенях, повертевшись в уголку, залег со вздохом, уткнув морду себе под брюхо. – А со двора все еще слышалось жалобное завыванье.

Кавалер тоже хотел отдохнуть; хозяева вышли из комнаты и притворили дверь. Но любопытный мальчишка Миккель все поглядывал в щелку, и видел как кавалер снимает с себя шинель, тоже по новому способу – зубами. Разумеется, шалуну понравилось и это. – Быть ему с другой шишкой на лбу.

Чтобы успокоить всех храбрых, поставили миску чего то хорошего и теплого Сибирлетке; рыжему, воющему воеводе бросили кость – везде стало тихо.

Добрый, старый хрыч – сон, невидимо спускающийся в тишине ко всем истомленным, посетил и наших странников. Тихо, беззвучно, как мать над спящим младенцем, словно посыпая легкими цветами маку и хмеля, навевал он сладкую дремоту: спи мол трудящийся человек, забудь все – отдохни!..

И захрапел кавалер разбитый; да и Сибирлетка почтенный задал по своему собачьему способу тоже важнейшего храпака.

Крепко спал кавалер. – Но, по временам, отрывисто взмахивал он больными руками, хмурил свои густые брови и сердито вздувал щетинистые усы. Виделось ему во сне что-нибудь гневное, злое: ломил француз с англичанином вперед вострыми штыками – что ли, аль каких-нибудь 15 тысяч турок с радостным страхом окружили полк его, – как это было, например, при Четати, где устояла горсть бесстрашных, погибала и не погибла, а штыком и грудью пробилась сквозь всю, густо-осыпавшую ее, магометанскую саранчу… Да и Сибирлетки что-то сильно подергивал во сне ногой, и взлаивал себе под брюхо, словно обругивая эти тысячи бесславных трусов за смерть богатырей, которым он служил по всей собачьей верности и преданности.

Словом, постояльцы наши спали так сладко, как давно не приводилось соснуть им.

Между тем, перестал моросить дождик, небо выяснилось. Целая команда ребятишек мал-мала-меньше, начиная от подростков и до ползунов крохотных, собралась на площадке перед сельской школой и все уселись, как воробьи, на бревна. Мелкий народ собрался недаром: их повыгнали на прогулку добрые хозяева из всех домов, чтобы они не шумели там, и не мешали нашим раненым странникам хорошенько соснуть после трудной дороги.

Нечего сказать, – глуповата мелкота человечья, а все таки с хитрецой плутишки, много ли, подумаешь, смыслит какой-нибудь пузырь с необтертым носом, а поди, послушай – то-же рассуждать ему хочется.

– «Ай-ай, какие страшные русские солдаты! – начала разговор одна кудрявенькая девочка: – у нашего постояльца одна нога, а сам такой страшный, что ужас!»

– «А у нашего – отозвался быстроглазый мальчишка – две ноги, а рука одна, да за то какая большая: вот этакой кулак!» – и мальчик раздвинул обе свои ручонки на пол-аршина.

– «А у нас, – пищал другой белокурый мальчуган, – солдат совсем целый, да только головы нет, а все платки, тряпки, и только нос да усы торчат: а больше нет ничего.»

Все ребятишки удивились. Один даже сказал: «кажется, это неправда! Ведь ты, Фриц, очень часто лжешь!»

Но Фриц побожился и рассказал, как он, потихоньку от отца, прокрался в комнату, где спал солдат, заглянул в его сапоги – а там пуля заряженная виднеется. Он испугался, взглянул на солдата: весь солдат лежит на постели, а на подушке только красный воротник, и из воротника торчит один только нос, да еще усы, а головы совсем нет. «Я чуть не закричал со страху – да мутерхин подошла потихоньку, вывела меня за ухо, дала шлепка и толкнула на двор; а на дворе я взял да и заплакал, вот видите, что у солдата головы нет!» – Ребятишки, может быть, и не верили, но слушали с любопытством.

– «А вот к нам принесли – заговорила, точно запела, хорошенькая девочка – так уж удивление – только половину солдата: одна нога, одна рука, и три пуговки; а другую половину увезли в Розенталь» – (название другой колонии).

Конечно этой песне никто бы и не поверил, но смирный и обстоятельный, лет 9-ти, мальчуган, подтвердил, что сам видел, как эта половина солдата прощалась с другой половиной: взяла ее за руку – прощай-мол брудер, не забывай меня! А другая половина ничего не ответила, а только крякнула – зo! – и мальчишка крякнул.

Ребятишки ахали и дивились. «Да, – толковали они, русские солдаты – страшный народ! оттого то на них и не пошел один турок, а попросил еще со всего света других: и французов, и англичан, и еще разных». И повторяли дети все, что удалось им подслушать от отцов своих, коверкая и перевирая по своему умишку речи старших.

Тут же в компании был и маленький знакомец наш – с шишкой на лбу, шалун Миккель. Он рассказывал и про своих гостей: «К нам, – говорит, – еще лучше, – приехал самый старший солдат и с крестами, да не весь, а за то к нему прибавили еще три четверти собаки!»

«Лжет, лжет! – возопили дети – Миккель всегда лжет!» Но Миккель не сробел, он обругал всех большими дураками и рассказал, как он сам кормил этот кусок собаки, и как этот кусок задал такую трепку Ахмету, что и у Ахмета теперь нет целого куска уха; и что кусок солдатской собаки называется Сибирлейте – переврал пострел фамилию, – и что этот Сибирлейте очень добрый и смирный, и никого не трогает. Но если сам солдат забарабанит ему – вперед! Так он так рассердится, что может сесть всю колонию, и не только большую пасторскую собаку, а даже и осла, на котором возят пастору воду.

Однако ребятишки продолжали кричать, что Миккель врет; и наш Миккель, видя, что ничего не помогает, сам закричал им: «Постойте! Коли вы все не дураки, так ступайте за мной, – кто не трус, тот сам увидит зверя Сибирлейте. Я его вам покажу, я его не боюсь: он меня слушает и не укусит, потому что я ему давал хлеба с маслом!».

«Пойдем!» – закричали мальчишки; смельчаки выскочили вперед, – за ними поднялась и вся ватага, даже все девчонки. Шлепая по лужам, направилась команда к дому Бауера; пузырь Миккель шел впереди, поддерживал штанишки и кричал: «Я вам покажу, что я не лгу! Увидите русскую собаку, увидите!»

Шагов за 50 от квартиры Сибирлетки вся толпа остановилась; только Фриц, да еще два-три пострела пошли вслед за Миккелем и остановились близ крыльца. Миккель вошел в сени и начал звать Сибирлетку: пес спал смачным сном, но мальчуган разбудил его и разными хитростями и ласками таки вызвал из пригретого угла. Толпа детей глядела во все глаза на крыльцо, и с трепетом ждала появления зверя. Уж некоторые начали поговаривать, что собака не послушается такого сопляка, как Миккель, уже хотели подойти поближе… Вдруг на крыльцо высунулся с Миккелем Сибирлетка: он поглядел направо, налево, сел, почесал ногой ухо.

«Хотите я забарабаню?» – закричал Миккель. Толпа маленько шелохнулась, а тут как на грех, Сибирлетка по собачьему обычаю, спросонья потянулся, задрал морду и громко зевнул, открыв пасть так, что хоть считай все его волчьи зубы.

«Съест!» – крикнул какой-то сорванец – и вся ватага с воплем и плачем ударилась в ноги! Кто-то упал в грязь, на него другой, на другого третий и вдоль улицы поднялся такой плач, рев и тревога, что из многих домов повыскочили испуганные немки.

В одну минуту весть о страшном русском звере – безногой собаке, разнеслась по всей колонии и даже взрослые, хорошенькие немочки, расспрашивали ребятишек: в правду ли зверь этот так страшен?

– Еще бы не страшен! Ай, ай!

А наш страшный колченогий зверь постоял, позевал, поковылял с крыльца, и обнюхавши хорошенько воротный столб, повертелся около него маленько, – и опять отправился обратным порядком в сени. Стало быть еще не доспал, сердечный.