Текст книги "История моей жизни"

Автор книги: Александр Редигер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 75 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]

В начале 1881 года Розенбаха заменил граф Алексей Павлович Игнатьев и вслед за тем штаб перешел на другую, тоже наемную, квартиру на Знаменской, угол Озерного переулка. На Святой я был произведен в подполковники, так как должность адъюнкт-профессора давала на то право, а в округе я был старшим капитаном и никого не обходил.

Лето 1881 года я провел с женой в лагере, где мы имели маленькую квартирку, чуть ли не в две комнаты. Осенью 1881 года опять пошли экзамены, а затем чтение лекций по военно-судному отделу. В ноябре Скугаревский получил штаб дивизии, а вслед за тем я был назначен на его место. Дела было вдоволь, тем более, что Игнатьев был суетлив. Надо было переезжать на квартиру, нанятую для штаб-офицера в одном доме со штабом. Переезд задержался, так как 29 декабря у меня родился сын Александр. Принимать его должен был известный акушер, д-р Баландин, но он заболел и прислал своего ассистента; пришлось наложить щипцы; от них или по другой причине, но голова оказалась сдавленной, и мальчик был слабый и медленно развивался. В январе 1882 года мы перебрались на новую квартиру.

По ходатайству начальства, крестным отцом сына был записан государь император Александр Александрович, от которого жена получила подарок, вместо которого я взял деньги (рублей 200-300).

Служба в Штабе, по вине графа Игнатьева, была тяжелой. Он сам заходил в Штаб только изредка; все бумаги получал я; все существенное и бумаги для подписи посылались вечером к нему в портфеле, от которого ключи были у него и у меня; утром он возвращал их мне. Затем, в десять часов утра, я шел к нему с докладом; он жил недалеко, в своем доме, на углу Надеждинской и Ковенского переулка. Доклад был недолгий, но его всегда приходилось дожидаться, так как Игнатьев, разъезжая весь день по своим делам, всех принимал утром как по службе, так и для частных разговоров; иногда приходилось ждать подолгу и он тогда чрезвычайно любезно извинялся*; мне же приходилось очень туго, так как утро до полудня пропадало, приходилось потом форсированно работать до окончания занятий в штабе (в три часа) и затем дома до позднего вечера. Лишь с большим трудом я успевал на занятия в Академии, а о каких либо других занятиях совершенно нельзя было и думать. При массе всяких мелочных, но спешных распоряжений по всяким нарядам, представлениям начальству и т. п., создавалось большое нервное напряжение в работе, которое еще усиливал Игнатьев, беспрестанно теребя, когда ему вздумается, по всяким мелочам. От него в штаб и ко мне на квартиру был проведен телефон, бывший тогда совершенно новинкой. Вызов производился не звонком, а дудкой; телефон помещался у меня в кабинете около письменного стола и мне под конец стало беспрестанно казаться, что он пищит.

Долго работать в такой обстановке было трудно – она совсем издергала нервы; затем положение становилось трудным и в денежном отношении, так как расходы по семье возросли, а мое содержание оставалось таким же, как и на прежних должностях. Мои предместники получали за усиленную работу содержание начальника штаба дивизии, то есть нештатную прибавку около 1300 рублей, а Игнатьев мне не выхлопотал никакой прибавки; при том он у меня отнимал много времени, так что о новых уроках я не мог и думать. Наконец, было обидно получать то же содержание, как и старшие адъютанты, имевшие несравненно меньше работы. Как-то при докладе я попросил Игнатьева похлопотать о добавочном для меня содержании, так как я плохо свожу концы с концами; он с полной готовностью обещал, – и ничего не сделал.

Весной, перед выходом в лагерь, Лобко предложил мне должность делопроизводителя в Канцелярии Военно-ученого комитета Главного штаба{39}, которой он тогда управлял. Мне не особенно хотелось уходить из строя в совершенно мне неизвестное учреждение и я просил отложить решение вопроса до осени, так как я от лагеря уходить не могу*. Действительно, до того времени в лагере распоряжался штаб округа, и корпусной штаб там не играл никакой роли. В этом году, по инициативе командира корпуса графа Шувалова и Игнатьева, наш штаб должен был хозяйничать в лагере. Нужно было не ударить лицом в грязь и показать, что и наш маленький штаб может справиться с этим делом не хуже, но даже лучше многолюдного Окружного штаба. Оба графа охотно брались за это дело, так как работать приходилось не им. Работы, действительно, была масса: сначала предварительная, по сношениям со всякими властями, военными и гражданскими, и по составлению правил для службы в лагере; затем, в лагере, все распоряжения по сбору;

впервые было установлено, что приказания по лагерю раздаются рано днем (в три или четыре часа?), чтобы полки тоже успевали заблаговременно делать свои распоряжения на следующий день. Весь лагерь прошел гладко. И здесь Игнатьев суетил и донимал меня телефоном*. К концу лагеря я был совершенно измучен и окончательно решил осенью уйти из штаба корпуса.

Во время лагеря мне была предложена еще должность, штаб-офицера в Офицерской стрелковой школе, недавно образованной из Учебного пехотного батальона. Эта должность мне представлялась более заманчивой, чем предложенная мне в Главном штабе, так как я оставался в связи со строем и оттуда мог получить полк; но пришлось бы жить 9 Ораниенбауме и вставал вопрос о возможности сохранить профессуру. Игнатьеву я ничего не говорил о своем намерении покинуть штаб – он был так любезен и так благодарен за успешный ход дела! Под самый конец лагеря я ему эта все же сказал, совершенно неожиданно и для самого себя Случилось это так. Пришел я с докладом. Игнатьев мне сказал, что должен сейчас уехать и может уделить мне лишь несколько минут; затем он мне сообщил, что в распоряжение командира корпуса дана одна награда вне правил и граф Шувалов в виде успешного окончания лагеря отдал ее в распоряжение его, Игнатьева, а он просил о переводе в Гвардию своего шурина, князя Мещерского, не имевшего права (по выпускным баллам) на перевод в Гвардию; мне поручалось составить представление. Меня это взорвало. Если кто трудился в штабе, так это я; на исключительную награду мог претендовать я или разве сам Игнатьев; передачу же ее Мещерскому я счел за личную обиду, а потому тут же попросил разрешение переговорить о себе, когда у Игнатьева будет время. Граф мне сказал, что для меня у него всегда есть время, так как он меня так ценит и т. д. Я напомнил ему, что уже говорил о невозможности существовать в штабе и что я, за окончанием лагеря, теперь со спокойной совестью могу уйти. Он выразил сожаление, но обещал хлопотать о предоставлении мне места, которое меня могло бы устроить. Я его очень поблагодарил, но просил не беспокоиться; я лишь хочу просить его совета – какую должность мне взять из двух предлагаемых? Это уже было серьезно и Игнатьев просил меня обождать – он сделает еще попытку испросить мне прибавку содержания! На этот раз он исполнил свое слово и 17 августа мне лично была присвоена прибавка по 528 рублей в год*. Но было уже поздно.

По окончании лагеря, я перевез семью в город, а сам уехал в отпуск, отдохнуть в Юстиле. Ольга мне не сопутствовала, так как была опять в интересном положении. Совершенно неожиданно я там получил предложение должности товарища военного министра Болгарии.

Глава третья

Товарищ военного министра Болгарии. – Князь Александр Баттенберг и русская военная администрация. – Увольнение от службы. – Возвращение в Россию

В среду 11 августа я от жены получил телеграмму: "Сухомлинов требует важному делу среду" (то есть в тот же день). Я телеграфировал Сухомлинову, что нахожусь в деревне, вернусь в субботу, не может ли обождать? Вместе с тем сообщил ему свой адрес. В ответ он по телеграфу же предложил мне от имени Каульбарса должность товарища военного министра Болгарии с содержанием в двадцать тысяч франков. Я немедленно ответил согласием и выехал в Петербург.

От нового предложения я был в восторге. Должность, несомненно, была самостоятельная, я выходил из положения чернорабочего, который имеет право на инициативу лишь настолько, насколько то угодно начальству; меня не будут третировать свысока, хотя и внешне любезно, как Игнатьев; наконец, экономический вопрос разрешался блестяще. Александра Васильевича Каульбарса я не знал, но о его брате со времени похода сохранил очень хорошие воспоминания и думал, что с А. В. также легко будет служить.

По приезду в Петербург я отправился к Сухомлинову; прежде всего меня интересовало – почему должность была предложена мне?

Оказалось, что Каульбарс, приехав по делам в Петербург, обратился к Сухомлинову с вопросом, кого ему взять в товарищи? Сухомлинов ему указал на меня как на человека подходящего и при том собирающегося уходить с занимаемой должности*.

Тут же я познакомился и с А. В. Каульбарсом, который произвел на меня самое лучшее впечатление: молодой (тридцать восемь лет), энергичный, простой, веселый, чуждый всякой формалистики.

5 сентября я был уволен в отставку и тотчас облачился в болгарскую форму; она была схожа с нашей, но вместо сюртука полагалась темно-зеленая тужурка, а на мундире был отложной воротник с шитьем Генерального штаба. Сердечно я простился с чинами своего штаба, с которыми жил очень дружно.

Они мне поднесли на память бархатный портфель-папку (как они говорили министерский) с моим гербом и их подписями: графа Шувалова, графа Игнатьева, Энкгофа, Скугаревского, Бальца**, Грязнова, Скордули, Березовского и Лебедева. Особенностью нашего штаба было то, что мы все, действительно сидевшие в штабе (Скугаревский, я, Грязнов, Скордули, Березовский) не курили.

Впоследствии я получил еще от офицеров Генерального штаба округа, служивших в Петрограде***, общую фотографию в красивой раме; группа эта особенно интересна теперь, когда стольких из ее участников уже нет, а бывшие тогда капитанами теперь уже либо в отставке, либо полные генералы.

Я собирался ехать поскорее с семьей и расспрашивал Каульбарса, как обстоит акушерская помощь в Софии. Но выехать мне скоро не пришлось, так как Каульбарс, уезжая назад, надавал мне всяких поручений, между прочим хлопотать об уступке болгарской армии крупповских орудий, отобранных у турок, а это дело затянулось в Главном артиллерийском управлении, собиравшем справки о числе годных орудий, лафетов и проч.

Вынужденным долгим пребыванием в Петербурге я воспользовался для поездки с братом в Москву, на бывшую там Всероссийскую выставку{40}. Наконец, болгарский вопрос разрешился вполне благополучно, но жене уже нельзя было двигаться в путь. Мы переехали на частную квартиру в Кузнечный переулок в дом Штраубе, где ждали родов с тем, что после них я двинусь в путь один, устроюсь в Софии и весной приеду за семьей. 8 ноября родилась здоровая дочка, Зоя-Ольга. Через неделю врачи заявили мне, что я могу ехать спокойно, и я двинулся в путь в штатском платье по железной дороге через Варшаву на Вену.

Ехал я в обыкновенном купе второго класса. Народу было мало, и поездка была крайне тосклива. В Варшаве пришлось с одного вокзала на другой переехать на извозчике. В Австрии меня поразили вагоны: все из отдельных купе со входом сбоку; для обогревания на пол купе ставились грелки; обед подавался в купе в виде подноса с гнездами, в которых стояла посуда с яствами и питьем; под WC всех классов в поезде был отведен отдельный вагон, в котором предоставлялось проехать целую станцию; кондуктора на ходу поезда обходили вагоны по наружным приступкам и, когда нужно, открывали двери купе, обдавая пассажиров холодом.

Наконец, я прибыл в Вену, где остановился в рекомендованном мне Hotel "Zur Kaiserin Elisabeth"*, справился на телеграфе – телеграммы не было. Я зашел в наше посольство, чтобы отдать пакет, который Министерство иностранных дел просило меня отвезти. Принял меня посол, князь Лобанов-Ростовский; прием был до того сухой и высокомерный, что я был возмущен до глубины души – точно я был человек низшей расы, ворвавшийся к нему, а не офицер Генерального штаба, взявший из любезности на себя труд доставить ему пакет!

В Вене пришлось пробыть дня три, так как в Болгарию путь дальше шел по Дунаю и надо было дождаться пароходного рейса; я вновь и вновь ходил на телеграф – вестей не было, и настроение становилось все более тревожным и тоскливым. Наконец, я зашел на почту и там нашел телеграмму, адресованную в Вену, poste restante**. Вести были хорошие. Успокоенный, я двинулся дальше по железной дороге в Пешт, где сел на отходивший вниз по реке пароход "Австрийского лойда"*. По новому стилю уже начался декабрь и это был чуть ли не последний пароходный рейс в том году. Погода была холодная, на реке показались льдины. Река разлилась очень широко: из воды торчали деревья да кусты; погода была пасмурная и вся картина – безотрадная; интерес представляли лишь мельницы, устроенные на судах, стоявших на якорях среди реки. По нескольку раз в день спускался туман, и тогда наш пароход тоже становился на якорь. Подвигались мы поэтому медленно и употребили, помнится, трое суток, чтобы добраться до болгарского города Лом-паланка, откуда шел путь на Софию.

На пароходе со мною познакомился молодой штатский, назвавшийся дипломатом, барон де Тро, тоже едущий в Софию; он от капитана парохода узнал, что я еду в Лом-паланку; мы условились ехать вместе. Он был приятный спутник; в Софии я его потом не видал почти вовсе – он скоро куда-то исчез.

На лошадях пришлось ехать верст полтораста и перевалить через Балканы; за это удовольствие с нас взяли чуть ли не 150 серебряных рублей**. По приезду мой карман оказался пустым, и я был рад встретить Арбузова, служащего в Военном министерстве***. Он оказался при деньгах и мог выручить меня до получения содержания.

Со дня моего выхода в отставку я содержания уже никакого не получал; продажа коня Мазеппы и кое-каких вещей дала мне немного денег; затем я занял у дяди Н. Г. Шульмана не то шестьсот, не то девятьсот рублей, но и эти деньги разошлись на долгую жизнь в Петербурге, на болезнь жены и на мою поездку; кроме того, жене было оставлено на расходы. Вскоре я получил в Софии содержание за время со дня увольнения из русской службы и мог расплатиться с долгами.

За пять лет, что я не видел Софии, в ней успели построить очень хорошие, совсем европейские дома; но большинство домов, особенно на окраинах, были старые, фахверковой постройки, зимой холодные. Дворец князя, переделанный из конака{41}, был очень хорош и эффектен. Близко от него был дом Военного министерства, тоже очень хороший, двухэтажный. Казенных квартир не было, но Каульбарсу и Соболеву (министр-президент и министр внутренних дел) удалось получить вполне благоустроенные квартиры. Мне на первое время отвели две комнаты в нижнем этаже офицерского общежития.

Каульбарс встретил меня в высшей степени радушно: познакомил со своею семьей и пригласил ежедневно обедать у него. Сначала я стеснялся следовать этому приглашению, но он на нем настаивал и, действительно, у него в доме было очень просто и уютно. Его жена, Екатерина Владимировна, была очень добрая и милая женщина. Постоянными гостями, кроме меня, были Карл Константинович Шульц и брат Каульбарса, Карлуша, состоявший при нем адъютантом.

Шульц был инженером, командированным группой русских предпринимателей для получения концессии на постройку в Болгарии железных дорог; какие дороги он собирался строить и на каких условиях, Шульц не рассказывал. но весной 1883 года он уехал, не добившись ничего; он объяснял это тем, что его доверители поскупились "дать" кому следует. Шульц был очень милый и интересный человек, с которым я и до того встречался в Выборге, так как он был товарищем Теслева и его соседом по имению; он стал моим постоянным партнером в карты.

Соболев был большим другом Каульбарса и его товарищем по Академии. О том, как он правил свои две должности, я ничего не знаю, так как и тогда не интересовался вопросами гражданского управления; думаю, однако, что неважно, так как он был удивительно забывчив и рассеян до того, что иногда не понимал сразу даже самых простых вещей. Большое влияние на него имели его жена и ее брат Щеглов, бывший его секретарем. У Соболевых я бывал сравнительно редко; у них в доме атмосфера была довольно натянутая и официальная.

По приезду в Софию я по указанию Каульбарса явился к Соболеву, затем, в установленное время, к князю, а потом делал визиты, часто с ним, часто самостоятельно.

Князю Александру Болгарскому в то время шел двадцать шестой год; он был громадного роста, очень красивый, умный и, когда хотел, – пленительно любезный. На беду, он обладал крупным недостатком, особенно нетерпимым в его высоком положении, – он был неискренен и даже фальшив. Болгарский народ после освобождения от турецкого ига был так счастлив своею свободой, так благодарен России и готов любить ее ставленника, князя Александра, что тому нетрудно было бы создать себе не только прочное, но и завидное положение в стране. Между тем, князь к своим подданым относился с презрением, которое при мне неоднократно высказывал, считал, что ими надо управлять деспотически и, вместе с тем, не сумел завоевать себе общего уважения именно потому, что не был искренен, не стоял выше партий в стране, а пускался в интриги то с одной, то с другой. Очевидно, душа его была мелка для роли, которую он призван был играть. Правда, Болгария получила очень либеральную Конституцию, едва ли подходившую к политическому развитию населения, но князю, присягнувшему на этой Конституции, надо было честно держаться ее и постепенно, законными путями, наладить дело управления страной, а между тем он уже через два года княжения настоял на отмене Конституции{42}. Соболев и должен был помочь ему править страной, не считаясь с воззрениями и требованиями партий, – задача тем более трудная, что сам князь был неустойчив и на него нельзя было полагаться. Ко времени моего приезда князь правил страной три года, но уже установилось мнение, что когда он становится особенно любезным с кем-либо из министров, то значит собирается его уволить*.

Болгарская армия состояла в то время из двадцати четырех отдельных дружин, одного конного полка, одной сотни конвоя князя, двух артиллерийских полков и одной саперной дружины. Все эти части были распределены по двум военным отделам, а в 1883 году были сведены в четыре отделения бригады. На всех высших командных должностях, до ротных командиров включительно, были русские офицеры, так что их в то время было около ста пятидесяти; болгары были только на должностях младших офицеров, так как они в офицерских чинах состояли всего не более трех лет.

Состав русских офицеров был чрезвычайно пестрый и случайный. Были среди них отличные офицеры, были и бур-боны, многие оставляли желать лучшего, но в общем они добросовестно и усердно делали свое дело и дали молодым войскам отменную отличную закваску. Много значило то, что все они были сравнительно молоды, занимали должности выше, чем те, которые они могли бы занять в России, и потому относились к службе с еще не ослабевшим интересом; они были хорошо обставлены и это тоже поддерживало бодрость духа. Главной причиной, привлекшей всю эту массу офицеров в Болгарию, была именно лучшая материальная обстановка. К недостаткам наших офицеров надо отнести некоторую нравственную распущенность и (в меньшей степени) нетрезвость. Многие из наших офицеров были женаты и вели скромную семейную жизнь, но отдельные личноcти не стеснялись всевозможными связями, которые в Болгарии не могли оставаться в секрете, так как русские офицеры были на виду у всех, и эти отдельные факты охотно обобщались местным населением, которое само было строго нравственным и трезвым или, по крайней мере, умело скрывать от постороннего взгляда все свои уклонения от правил морали.

Для характеристики приведу несколько примеров. Офицеры одной из дружин были скандализированы тем, что их командир живет с двумя сестрами, которые появляются и в Офицерском собрании; Каульбарс вызвал командира к себе и говорил с ним при мне; оказалось, что он живет лишь с одной из сестер, на которой не женится только потому, что ее муж не дает ей развода; сестра же ее – барышня, живет при ней. Полковник В. жил с женой своего брата. Из высших гражданских чинов, X. (одно время министр) жил с сестрой своей жены. Полицмейстер Софии К. (бывший семеновец) выдавал за свою жену одну барыню, увезенную им от мужа. Арбузов переманил к себе в дом женщину из публичного дома, жившую раньше у подполковника Котельникова, и т. д.

Болгарские офицеры были все молоды. Они большей частью были из селяков (крестьян), так как при турецком владычестве болгары были на положении низшей касты, из которой выделялись лишь отдельные лица, сумевшие скопить средства или получить образование за границей. В общем же, строй населения был чисто демократический. Офицерство отражало в себе все качества и недостатки населения: трезвость, нравственность, скупость, упорство в труде, скрытность, при малой одаренности. Болгарские офицеры быстро принимали внешний лоск и многие из них были положительно симпатичны и сблизились с русскими и их семьями; большинство же были замкнуты и держались особняком, чему, конечно, способствовало и то, что они получали значительно меньшее содержание против русских офицеров. При скупости болгар и большой любви их к деньгам эта разница в содержании была для них вдвойне чувствительной; как самолюбие, так и стремление к большим окладам уже тогда заставляло болгарских офицеров мечтать о времени, когда русские уйдут и высшие должности станут доступны им. Происхождение болгарских офицеров из простого слоя народа было выгодно в том отношении, что они не были так испорчены, как немногочисленная болгарская интеллигенция; в последнюю при владычестве турок пробирались только люди ловкие, угодливые и пронырливые, поэтому в ее среде было много людей фальшивых и совершенно лживых.

Положение наших офицеров в Болгарии определялось особыми правилами: они числились в отставке, но служба в Болгарии засчитывалась им в русскую службу как в местах службы, где установлены сокращенные сроки на выслугу пенсии; они сохраняли право на чинопроизводство и награды. Присяга, принесенная государю, переносилась на особу князя, и государь указал, что он приказания офицерам будет давать лишь через князя. Эти правила отдавали офицеров целиком во власть князя и многие офицеры переставали чувствовать связь с Россией и зависимость от нее; зная, что все блага русской службы им все равно обеспечены, а блага болгарской службы и самая возможность службы в Болгарии зависит от князя, они готовы были раньше всего служить ему и его интересам. Из таких преданных ему лиц князь составил свою свиту: генерал-адьютанта Лесовой (начальник всей артиллерии) и флигель-адъютанты Логвенов (начальник жандармов), Мосолов* (командир конвоя) и Ползиков. В свите же числился лейб-медик Гримм (военно-медицинский инспектор).

Положение товарища министра было высокое, так как он пользовался правами начальника дивизии в отношении всех чинов и частей армии; круг его деятельности в Министерстве определялся министром; Каульбарс мне передал всю хозяйственную часть.

Министерство состояло из двух отделений – инспекторского и хозяйственного; из последнего потом было выделено счетное отделение. При Министерстве состояли для поручений три офицера Генерального штаба: подполковник Котельников, майор Арбузов и капитан Макшеев; дел у них было мало.

Котельников был моим товарищем по Академии; человек способный, желчный, очень самолюбивый и обиженный тем, что его не назначили товарищем министра, хотя он уж довольно давно служил в Министерстве. Тем не менее, мне удалось установить и поддерживать с ним приличные и даже товарищеские отношения**.

Об Арбузове я уже говорил. Макшеев*** был способный, скромный офицер, большой домосед, которого я вне службы почти не встречал.

Познакомившись с чинами Министерства, я стал делать визиты, раньше всего командиру 1-й бригады (на правах начальника дивизии) и коменданту Софии, полковнику Логгинову. Он был очень видной наружности и хорошо знал хозяйственную часть; но при этом человек пристрастный, принимавший от подчиненных подарки всякой снедью; до моего приезда он, будучи председателем приемной комиссии, принимал для армии сукно и прочее, поставлявшееся его братом, отставным полковником. Князю он был весьма предан и пользовался его доверием*.

Из гражданских чинов Каульбарс указал мне сделать визиты председателю и членам Державного Совета. Добыв их адреса, я пустился в объезд. Председатель Михайловский оказался воспитанником русского университета и порядочно говорил по-русски, так что визит сошел гладко. Следующим по маршруту оказался член Совета от турецкого населения Болгарии; он жил в доме сельского вида, во втором этаже; лестница туда шла около стойл двух буйволов, помещавшихся в нижнем этаже дома; я невольно подумал, что довольно смешон, взбираясь в мундире по такой лестнице. Хозяин оказался чистокровным турком, не понимавшим ничего не только по-русски, но даже по-болгарски. Я старался объяснить ему, кто я такой, но не знаю, понял ли он хоть это? Выпив неизбежную чашку черного кофе, я ушел и велел ехать домой, отказавшись от мысли навестить и других членов Совета.

Пришлось мне в Софии познакомиться с семьей Гримм, с которой я потом был близок в течение многих лет. Он был медицинским инспектором армии, сослуживцем Каульбарса по Туркестану, участником Хивинского{44} и Турецкого Походов, очень энергичным и знающим войсковым врачом. Происходил он из Риги и учился в Дерпте, а потому отвратительно говорил по-русски и при малейшей возможности переходил на немецкую речь; резкий в манерах и в обращении, он, при ближайшем знакомстве, привлекал своею добротой и совершенной порядочностью.

Пришлось мне также быть на одном заседании Державного Совета. Военное министерство затеяло устройство в Болгарии конного завода ввиду того, что местные лошади были мелки для кавалерии и артиллерии; на это нужно было согласие Совета, но Каульбарс узнал, что Совет против этого проекта. При обсуждении дел в Совете мог участвовать, с правом голоса, министр или его представитель; но Совет уже как-то "надул" представителя Военного министерства, заявив ему, что дело не вызывает недоразумений; они его отпустили, а затем дело провалили. Поэтому Каульбарс просил меня остаться до конца и воспользоваться правом голоса. Действительно, со мною захотели проделать то же: прочтя заголовок, заявили, что дело ясное, объяснений не требует и они меня задерживать не хотят, а детали обсудят и решение сообщат. Я столь же любезно ответил, что у меня время есть, а в этом деле нам важны и детали, и, кроме того, прибавил я очень скромно, при решении этого дела я тоже имею право голоса, поэтому желал бы участвовать в голосовании, если бы таковое потребовалось. Заявление это произвело огромный эффект. Молчаливое до этого собрание загудело; его перевели членам из турок и стали подтверждать без всякой надобности мое право участвовать в решении дела. На предложение председателя перейти к обсуждению дела никто не отозвался, никто не пожелал говорить ни по существу, ни о деталях, и оно было утверждено единогласно. Характерный образчик местных нравов!

Для устройства конского завода был выписан из России подполковник Яков Павлович Девитт, очень симпатичный человек и, кажется, знаток коннозаводческого дела. Для завода были намечены казенные земли Кабеюк (близ Шумлы), которые Девитт осмотрел и вполне одобрил. Все соображения и расчеты по этому делу пришлось составлять мне со слов Девитта, так как он по письменной части был слаб; я же решительно ничего не знал о коннозаводстве и мне много часов пришлось беседовать с милейшим Яковом Павловичем, чтобы уяснить себе суть дела и выудить из него данные для сколько-нибудь приличного доклада по делу с расчетами о предстоящих расходах и о вероятной стоимости ремонтной лошади.

По получении согласия Державного Совета Девитт, снабженный кредитами, уехал в Россию закупать плодовый состав. Вернулся он с лошадьми только в конце августа и привел мне пару симпатичных буланых лошадей для экипажа*.

Военное министерство пользовалось правом сохранять на расходы остатки от своих смет. За счет имевшихся сбережений был устроен конский завод и проведены еще две крупные меры: устроен впервые большой лагерный сбор в Софии и улучшено положение сверхсрочных; над разработкой обеих мер пришлось мне поработать.

Решено было призывом запасных привести в военный состав две бригады, Софийскую и Плевенскую, собрать их в лагерь под Софией, который закончить маневром. Все это требовало много предварительных расчетов и соображений.

Для привлечения унтер-офицеров на сверхсрочную службу надо было существенно увеличить их содержание. Для получения нужных средств я предложил немного сократить другие расходы; расчеты потребовались большие. Доклад по моим указаниям взялся написать Арбузов. Меру это предполагалось приурочить ко дню рождения Князя (24 марта) и, таким образом, работа по составлению доклада была срочной. Арбузов меня уверял, что все будет готово вовремя. Накануне последнего дня, когда надо было сдавать в переписку, я зашел вечером к Арбузову и увидел, что доклад не только не готов, но, вероятно, никогда и не будет готов: Арбузов совсем не привык работать и усвоил странную привычку не делать в рукописи каких-либо зачеркиваний или поправок; если же таковые требовались, то он брал чистый лист бумаги и на него переписывал все с начала; когда опять требовалась поправка, он брал опять новый лист и повторял то же самое. Я застал у него целую коллекцию таких начал доклада. Пришлось отобрать у него работу и самому просидеть над нею почти всю ночь! С его неспособностью к какой-либо работе мирила лишь его большая симпатичность и мягкость.

Ему поручали лишь самые пустые дела, но и они шли плохо, потому что он любил поспать и в Министерство приходил поздно; наконец, Каульбарс, который тоже очень любил Арбузова, попросил меня взять его в свой кабинет; стол Арбузова стал напротив моего, в другом конце комнаты; это помогло, но немного – Арбузов все же опаздывал, приходил с виноватым видом и извинялся.

Перед моим отъездом из Петербурга несколько семеновцев просили меня о переводе в болгарские войска; из них двое, штабс-капитаны Рихтер и Петров 1-й, вскоре получили дружины, а одному, подпоручику Попову, я написал, что для него вакансии не предвидится. К великому моему удивлению, Попов однажды является ко мне в мое жилище в Офицерском собрании. Оказалось, что он мой отказ получил, но все же приехал на авось. Он женился, в полку с семьей существовать не мог и у него теперь одна надежда – попасть в болгарские войска, поэтому он с женой и приехал в Софию. Я только мог обещать, что доложу Каульбарсу, Каульбарсу поступок Попова очень понравился, так как он сам любил всякие авантюры; а это действительно была авантюра: совершить на "авось" трудное путешествие в Софию, да еще с женой – совсем в его собственном духе! Он мне сказал, что в Софийском юнкерском училище есть вакансия младшего офицера* и он готов дать ее Попову; приказав ему явиться в следующий день, он просил не говорить ему ничего о вакансии, чтобы он еще помучился. Я исполнил эту просьбу, и на следующий день Каульбарс сам порадовал его согласием дать упомянутую должность.