Текст книги "История моей жизни"

Автор книги: Александр Редигер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 75 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]

В общем Порник произвел на нас такое удручающее впечатление, что мы в нем всего были пять дней, вспоминая без всякой благодарности о Бехтереве, заславшем нас в эту трущобу. Я уже не помню по чьему совету мы из Порника направились в Ройан; пришлось вновь ночевать в Нанте и оттуда ехать по железной дороге почти восемь часов на юг.

Ройан лежит у устья Жиронды, которая от Бордо до Ройана образует уже морской залив шириной в десяток верст. Как место для морских купаний это, пожалуй, идеал: на расстоянии четырех-пяти верст четыре пляжа (называемые здесь couches), ориентированные в разные стороны; на самый северный (couche de Pontaillac) волна прямо вваливается из открытого моря, а на самый южный (grande couche) идет слабая волна из Жиронды, так что можно выбирать по вкусу: когда на первом рвет ветер с моря, на втором почти тихо и совсем крохотные дети играют и бегают по берегу у воды на гладком и твердом песке. Поблизости от города два больших леса, сосновый и дубовый; попали мы в отличную гостиницу (Hotel de Bordeaux), и, в общем, пребывание в Ройане оставило по себе очень симпатичное воспоминание как о месте, куда хотелось бы попасть вновь. Мы там пробыли две с половиной недели, и я под конец купался – было уже до двадцати градусов.

Дальше мы двинулись в Пиренеи, где собирались провести несколько недель, так как нам много говорили о красоте этих гор, и мы, кроме того, надеялись, что там не будет особенно жарко. Первым этапом на нашем пути был Биарриц, где мы провели пять дней; сезон здесь начинается лишь с августа, когда на суше не так жарко, а в воде теплее; мы уже застали порядочную жару, и я купался лишь раза два ввиду сильного прибоя волн. Из Биаррица мы через Лурд проехали в Cauterets; последняя часть дороги довольно крутая и производит достаточно страшное впечатление; поезд по ней идет совсем медленно: 11 километров в 48 минут. Котре мне очень понравился; городок окружен лесами, много красивых прогулок, всюду бегут ручейки с водопадами, свежий горный воздух. По путеводителю наиболее привлекательными в Пиренеях представлялись два места, Котре и Люшон, причем особенно восхваляется последний. Поэтому мы Котре уделили всего два дня и двинулись дальше в Люшон; для этого пришлось вновь спуститься в Лурд, где у нас между поездами оказалось полтора часа времени, которыми мы воспользовались для объезда городка, периодически привлекающего паломников со всей Франции; видели мы и знаменитую пещеру со статуей Мадонны и с массой костылей, оставленных там получившими исцеление.

В тот же день мы прибыли в прославленный Люшон (Bagn de Luchon) – "царицу Пиренеев", от которой мы по описаниям ждали очень много хорошего – и горько разочаровались. Город лежит в замкнутой долине, в которой стояла страшная жара и духота, не умеряемая дуновением ветра; это, вероятно, очень полезно для больных, принимающих горячие серные ванны, но для туристов вовсе непривлекательно. На следующее утро после нашего приезда, когда я вышел осмотреться в городке, меня прежде всего поразила масса извозчичьих колясок на всех улицах и предложения извозчиков съездить куда-либо; но уже после первого дня, проведенного в пекле, я понял, что все кто может стараются выехать оттуда хоть на несколько часов в горы, где продувает ветер и дышать легко. Так пришлось проводить время и нам, выезжая куда-либо в горы; я пил там громадное количество молока, чтобы утолить жажду. Нам говорили, что такая жара держится всего две-три недели в году, но нам от этого было не легче, и мы решили уехать, но куда? Была мысль ехать на Ривьеру и в Швейцарию, но пугала жара и то, что поезда в этом направлении были плохо согласованы и медленны; во Франции в то время были хорошие поезда только по направлениям из Парижа ив Париж. Решили поэтому ехать в Париж (езды одна ночь) и оттуда сделать экскурсию к северным берегам Франции. В Люшоне мы пробыли пять дней, в Париже – три дня и затем очутилась на берегу Канала в Кабуре, недалеко от Трувиля. При тогдашней жаре в Кабуре было хорошо, так как с моря тянул свежий ветер; пляж там хороший, но короткий и узкий, и на нем у самой воды собирается вся публика. Это меня немного смутило, когда я вздумал купаться; я одел купальный костюм, накинул простыню и в таком виде прошел через ряды публики; у самой воды пришлось простыню снять и положить у ног какой-то дамы, а после купания в мокром прилипшем костюме пришлось подойти к ней же и, взяв простыню, драпироваться в оную, но там это, очевидно, в порядке вещей. В Кабуре мы пробыли четыре дня и оттуда съездили посмотреть элегантный Трувиль; вернувшись на два дня в Париж, мы опять на "Nord Express" вернулись 26 июля в Петербург, и 28-го я вступил в должность.

Во время поездки в Люшон я получил письмо от Березовского, который мне сообщал, что Драгомиров, узнав о моих неладах с Сахаровым, предлагает мне у себя должность начальника дивизии*; Березовский был близок к Драгомирову и потому мог получить от него такое конфиденциальное поручение. Я хорошо знал Драгомирова по Академии и по рассказам брата, служившего у него в округе, знал до чего он капризен и непостоянен в своих отношениях к людям, а потому меня вовсе не тянуло на службу к нему в округ; кроме того, я считал, что недоразумение с Сахаровым уладится, а потому в тот же день написал Драгомирову и Березовскому, что очень благодарю, но отказываюсь. Кстати, весной, перед самым моим отъездом в отпуск, пошел слух, что меня назначают начальником дивизии; может быть, меня действительно хотели выставить, как неудобного человека? Так я готов был ждать этого увольнения, не помогая сам добровольным уходом.

Осенью служба пошла своим чередом. И в эту осень значительным облегчением служило то, что Куропаткин надолго уезжал из Петербурга: 25 августа он уехал в Варшаву, откуда 4 сентября вернулся и тотчас уехал к себе на дачу в Териоки; в конце сентября он вернулся в город на несколько дней, а затем весь октябрь посвятил поездке в Сибирь.

Из крупных дел, которые мне пришлось проводить в этом году, упомяну о восстановлении завода военно-врачебных заготовлений, значительная часть которого сгорела 5 августа этого года, причем одних запасов сгорело на два миллиона рублей. По нашей бедности возник вопрос, восстанавливать ли завод или отказываться от казенного заготовления перевязочных припасов, положившись на частную промышленность? Я поддержал Реммерта в его ходатайстве о восстановлении завода, причем ставил лишь два условия: чтобы устройство завода было образцовым и склады были отдельные, безопасные в пожарном отношении.

На завод было затрачено в ближайшие годы свыше семисот тысяч рублей, но зато он сослужил армии большую службу и, вероятно, уже давно окупился. На заводе до мая этого года мой приятель д-р Гримм был председателем хозяйственного комитета; в мае он получил назначение на должность корпусного врача 14-го армейского корпуса в Люблине и надолго покинул Петербург. Еще одним знакомым домом стало меньше, а знакомых у нас и без того было мало. В течение всего 1899 года я всего 11 вечеров провел в гостях* и 38 вечеров у Куропаткиных; последние вечера были полуслужебные, но на них я все же встречал людей, играл в карты и говорил о неслужебных делах. Среди вечеров было четыре больших, сопряженных с чтениями: 6 февраля и 23 апреля известный путешественник, д-р Пясецкий, показывал зарисованные им виды Западно-сибирской железной дороги, Москвы, Лондона и Китая, причем на первом чтении были почти все министры с женами; 12 мая полковник Артамонов читал сообщение об Абиссинии, и 18 декабря полковник Мышлаевский читал о Петре Великом и Суворове. Жена, кажется, за год ни у кого не бывала в гостях, и только осенью после долгих разговоров мы в один день сделали одиннадцать визитов, в том числе и м-м Куропаткиной; последняя сама еще в январе спрашивала меня про жену и, ввиду ее болезни, предоставила на ее усмотрение бывать ли у нее или нет; мы собрались к ней только 17 октября, и она через десять дней была с ответным визитом в нашем доме. Мы званых вечеров не делали, и только два раза по несколько человек бывало к обеду, да к чаю заходил изредка кто-либо из наших знакомых.

С осени у нас жил племянник Саша, которому была отведена большая комната рядом с моей спальней; его присутствие вносило известное оживление в наш мертвый дом; после обеда я обыкновенно играл с ним в шахматы или в игру Салта перед тем, чтобы браться за бумаги, за которыми я обыкновенно засиживался за полночь. Присутствие Саши в доме имело, конечно, и свои отрицательные стороны, главным образом, по удивительной невоспитанности Ивановых, отсутствия у них такта или чутья. Так, Саша стал возвращаться очень поздно ночью; когда он раз вернулся в половине четвертого, я ему заметил, что он ведь заставляет швейцара ждать его! Он мне ответил, что прежде, при Лобко, швейцару приходилось ждать так каждую ночь; пришлось объяснить ему, что в доме военного министра Лобко и он занимали совсем разное положение. Службой он не был обременен: до середины декабря у него не было никакого дела, а затем он был назначен в лазарет в Галерной гавани.

Его брат Коля, податной инспектор в Риге, надумал жениться на местной немке, Зинаиде Константиновне Кронберг, барышне восемнадцати лет, которую он нам представил в декабре; свадьба их почему-то потом разошлась. Старший брат Павел осенью тоже появился в Петербурге; я его не видел тринадцать лет, так что и не узнал бы.

В этом году в Петербурге появился старший из сыновей Саши Безака, поступивший в артиллерийское училище; в последующие годы появилась одна дочь и еще два или три сына – в точности и не помню, так как младшие редко бывали у нас.

В течение года я по старой памяти еще три раза бывал в Выборге: в феврале, октябре, и декабре; в самом начале года я получил из Выборга вещи, выделенные мне из имущества матушки, в том числе из крупных вещей: письменный стол с креслом, канделябры и часы на камин; по моей просьбе Министерство финансов разрешило скинуть из причитавшейся пошлины до девятисот рублей золотом, так что все вещи были пропущены беспошлинно.

В начале года у меня по-прежнему работал в доме столяр, но затем он стал лениться и запивать, так что я в конце апреля расстался с ним. Главная его работа заключалась в то время в фанеровке красным деревом внутренности большого книжного шкапа; а так как всю эту внутренность приходилось полировать, причем приходится все время вдыхать испарения спирта, то это вероятно и побудило его запить. После этого я целый год не имел столяра в доме и занимался выжиганием, главным образом, филенок к большим ширмам в кабинете*.

Осенью, по возвращении из-за границы, мы стали держать экипаж, которым пользовались, главным образом, для поездок на острова; сверх того, он служил жене для поездок во французский театр, который она продолжала посещать еженедельно. Переезд на дачу представлял много неудобств, а поездки за границу были хотя и интересны, но утомительны, а потому у меня все более усиливалось желание обзавестись поблизости от города какой-либо собственной дачей или небольшим хозяйством. Не помню через кого я познакомился с доцентом Военно-медицинской Академии, д-ром Кияновским; он заведовал всей медицинской частью в Сестрорецком курорте, который тогда устраивал Авенариус; Кияновский мне сообщил, что на финляндском берегу реки продаются участки земли, и я с ним ездил смотреть их. Участок в 4200 квадратных саженей вдали от берега продавали за 5500 рублей; я нашел, что это дорого, тем более, что участок ничем не был замечателен, а был довольно далек от ближайшей тогда станции Куоккала, наконец, мне не особенно хотелось забираться в Финляндию; впоследствии вся эта местность заселилась, и цены на землю сильно возросли. В процессе поисков я посетил и курорт. Авенариус тогда мечтал о продолжении своей Приморской железной дороги далее, в Финляндию, вдоль морского берега; пока же из курорта не было сообщения через реку, ввиду таможенного кордона вдоль реки.

К 6 декабря было приурочено назначение Лобко государственным контролером с оставлением его членом Государственного Совета. Указ и приказ об этом надо было составить в Военном министерстве, так как назначался военный, хотя и на гражданскую должность. Писание таких указов и приказов – дело в Министерстве вполне обычное и давно налаженное, так что ведающий этим столоначальник не задумываясь исполнит это дело в четверть часа, а через час эти документы уже могут быть написаны художественно-каллиграфически. Тем не менее, из-за такого простого дела Куропаткин затеял суету; 4 декабря он по телефону позвал меня к себе в шесть часов, чтобы лично передать мне поручение о заготовке указа и приказа; в девять часов он позвал меня вновь, а в десять, когда я только что вернулся домой, он меня позвал в третий раз! В этот вызов я застал у него Лобко, и уже при его участии был решен важный вопрос: не упоминать в обоих документах о том, что он почетный член Академии и заслуженный ее профессор! От моей квартиры до Куропаткина было ходьбы около четверти часа. Должен, впрочем, сказать, что случай был исключительный, и больше меня Куропаткин к себе не вызывал в таком экстренном порядке.

Тогда же, 6 декабря, я получил очередную награду – орден святой Анны 1-й степени, а Забелин был произведен, вне правил, в генерал-майоры, со старшинством по манифесту. 18 декабря мы с Забелиным представлялись государю в Зимнем дворце. Государь меня спросил, хватает ли у меня еще сил справляться с работой? Я поблагодарил, и он сказал: "Давление двойное, сверху от военного министра и снизу"; я добавил: "и еще борьба с Министерством финансов и Контролем". Он подумал и сказал: "Да и это", а затем отпустил.

Назначение Лобко, о котором уже так давно говорили, имело большое значение для Военного министерства в том отношении, что государственный контроль перестал быть нашим принципиальным противником. Лобко и на новой должности старался быть справедливым, и когда он соглашался с нашими требованиями и доводами, то уже являлся надежным нашим союзником.

На следующий день после его назначения Лобко был у меня; я ему передал, что чины Канцелярии желали бы приветствовать его по случаю нового его назначения; он это понял в смысле обеда и изъявил согласие*. Он жаловался на трудность новой должности и рассказал, что он говорил государю, что уже стар, чтобы браться за новое дело. Лучше было бы взять молодого: он теперь будет изучать дело, а для молодого время пропадет, и тот потом опять должен будет изучать дело! Товарищем у него пока останется Иващенков, но кого взять, чтобы готовить в преемники, он не знает. Я понял, что Лобко предлагает это место мне, но у меня не было охоты идти в душную атмосферу контроля, и я ему сказал, что у него ведь есть выбор между четырьмя директорами департаментов и Канцелярии.

В конце года казначей Чекини оставил по болезни службу и на его место был назначен Бабушкин; на должность помощника казначея я взял штабс-капитана Затворницкого, служившего у брата в Батуринском и Украинском полках.

Следующий, 1900, год совершенно неожиданно оказался страшно суетливым; он ознаменовался Китайской экспедицией, затеей ничтожной в военном отношении, но совершенно затормошившей Военное министерство вследствие личных свойств Куропаткина: желания самому входить во всякие мелочи, собирать ненужные совещания и нежелания входить сколько-нибудь в положение подчиненных.

Военный совет к началу года состоял из двадцати пяти членов*. В течение года из Совета убыли Кармалин и Крживоблоцкий и вновь назначены в него Кульгачов, Дукмасов, Гурчин и Якубовский. В течение года я присутствовал на 49 заседаниях Военного совета, длившихся 102 часа, то есть в среднем по 2 часа и 5 минут; на них Куропаткин председательствовал 5 раз и еще 10 раз приходил в Совет под конец заседания, после приема представлявшихся; Резвой председательствовал 22 раза, Рерберг – 17 раз и Павлов – 5 раз.

О председательствовании Резвого я уже говорил, должен сказать теперь несколько слов о Рерберге, который с этого года все чаще председательствовал в Совете. Он был очень сведущ в хозяйственных делах, особенно в инженерных; чрезвычайно скромный и даже скупой в личной жизни, он был таким же и в решении хозяйственных вопросов; не обладая широким умом, он легко поддавался красноречивым доводам; будучи самоуверенным, охотно высказывал свое мнение в самом начале прений, но будучи человеком честным, готов был потом отказаться от него, если его удавалось убедить в ошибочности его первоначального взгляда. Как председатель он бывал иногда совершенно неудовлетворителен. Наиболее горячие споры у меня бывали с Тевяшевым, несмотря на то, что личные наши отношения оставались отличными; Тевяшев же при недостатке других аргументов старался воздействовать на психологию Совета, говоря длинные и довольно путаные речи "со слезой в голосе", а Рерберг тотчас этому поддавался и предлагал Совету согласиться с ним; приходилось просить его не высказывать решения Совета до выслушивания моих доводов и окончания прений; он должен был подчиняться моему законному требованию, но при следующем случае повторялось тоже самое. Однажды Тевяшев даже позволил себе мистифицировать Совет, прочтя ему лишь первую половину статьи закона; Рерберг предложил Совету согласиться с его доводами, но я все же потребовал слова, прочел статью до конца, причем оказалось, что к делу имела отношение именно вторая его часть – и тогда Рерберг первый согласился со мною. Рерберг был человек неглупый, но его чрезмерная самоуверенность и присущий ему зуд поскорее высказать публично только что сложившееся у него мнение делали его малопригодным в председатели. Наоборот, Павлов был идеальным председателем не только по уму, но и по такту и выдержке.

Из новых членов Совета заметную роль стал играть генерал Дукмасов; он специально интересовался казачьими делами и первое время очень усердно заходил в Канцелярию накануне заседаний, чтобы прочитывать все казачьи дела, но вскоре это ему надоело.

В личном составе Канцелярии за этот год произошло несколько существенных перемен: одного из старших делопроизводителей, Кудрявцева, мне удалось устроить на высшую должность в кодификационный отдел, а на его вакансию я пригласил Гулевича, который был переведен в Канцелярию в начале 1901 года. Состав юрисконсультской части был несколько уменьшен, но зато учреждены должности юрисконсультов в пяти военных округах, наиболее важных по производимым в них хозяйственным операциям.

В начале этого года Военным советом был рассмотрен проект нового положения о Главном штабе; большие дебаты вызвал вопрос о положении самого начальника Штаба. Военный совет, соглашаясь с тем, чтобы он всегда заменял министра в случае его отсутствия или болезни, все же не согласился дать ему право председательства в Военном совете и поставить его выше прочих начальников главных управлений. Я был очень рад. Что дело это разбиралось под председательством Куропаткина и в присутствии Сахарова, поэтому мне не могли поставить в вину решение Совета, лишившее Сахарова того высокого положения, которое ему обещал Куропаткин. Я, впрочем, думаю, что Куропаткин уже не особенно стоял за него, так как иначе он мог бы убедить Совет или, наконец, просить государя утвердить мнение меньшинства*.

Сплетни о моих неладах с Куропаткиным и моем предстоящем уходе продолжались. 11 января Лобко был у меня и спросил: правда ли, что я ухожу не то к нему в помощники, не то в строи? Я ответил, что готов служить с ним везде, но в данное время не думаю об уходе. Он сказал, что мне и не стоит переходить куда-либо. Такие разговоры действительно были, особенно в кругах, недовольных Куропаткиным. В начале марта член Военного совета Домонтович мне говорил, что он от Ванновского слышал о моих трудностях в службе с Куропаткиным, но что меня, буде нужно, назначат товарищем к Лобко. Между тем, мои отношения с Куропаткиным оставались прежние, то есть совершенно официальные, и с его стороны – ровно-вежливые, причем разговоры наши касались исключительно служебных дел. Против Куропаткина тогда уже начиналось движение; с разных сторон я слышал, что Ванновский был им очень недоволен и горько жалел, что провел его в свои преемники; ему ставили в вину легкомысленную затею ввести в Финляндии новый устав о воинской повинности, кончившуюся скандальной для правительства неудачей и напрасным обострением наших отношений с Финляндией; об этой последней затее я знаю лишь кое-что по рассказам, так как сам к этому делу не был причастен и не находил удобным расспрашивать о нем**.

В этом году, 4 апреля, состоялось производство брата в генералы; он был внеочередным кандидатом на бригаду, и, когда таковая открылась в 17-м корпусе у Бильдерлинга, тот предложил ее брату, давно мечтавшему об уходе из Киевского округа: это была 2-я бригада 3-й пехотной дивизии, стоявшая отдельно в городе Туле.

В марте состоялось назначение великого князя Константина Константиновича{76} главным начальником военно-учебных заведений, и он по этому поводу зашел ко мне с визитом. Чудный человек и талантливый поэт, он был вовсе не на месте во главе учебных заведений и все же пробыл в этой должности десять лет.

В апреле военное духовенство праздновало столетний юбилей своего самостоятельного бытия{77}; по этому поводу я был на молебствии в церкви Протопресвитера, а после него – на роскошном завтраке у отца Желобовского.

Для Академии Генерального штаба на Преображенском плацу строилось новое обширное здание; сюда же из села Кончанского была перенесена деревянная церковь времен Суворова. 3 мая я был на освящении церкви, а 15 июня на закладке здания Академии. Из обрезков от дерева церкви были вырезаны крестики; такой крестик у меня хранится до сих пор.

У Куропаткиных я по-прежнему бывал по средам вечером. Весной у них были два вечера с чтениями: 27 февраля – д-ра Пясецкого о Восточносибирской железной дороге (с видами) и 25 марта – лейтенанта Боткина о Байкале. В мае я из Царского ездил в Териоки к м-м Куропаткиной; застал там Вернандера и Соллогуба, пробыл часа четыре и в тот же вечер вернулся в Царское Село.

Вся весна прошла очень спокойно; этому способствовало то, что Куропаткин уезжал в апреле недели на две в Москву, а с 9 мая – почти на месяц на Дон. До издания нового Положения о Главном штабе Министерство в отсутствие министра управлялось по особой инструкции, по которой фактически всякая связь между главными управлениями прекращалась, и начальники каждого из них действовали вполне самостоятельно "за министра", а к управляющему Министерством посылались только бумаги, требовавшие всеподданнейшего доклада. Может быть эта разобщенность главных управлений в мае месяце была одной из причин того, что осложнения в Китае свалились буквально как снег на голову.

Первую весть о них я получил 27 мая; Сахаров мне писал, что предвидится надобность занять Пекин, для чего надо отправить с Квантуна два стрелковых полка, одну батарею и одну сотню с заменой их наполовину войсками из Приамурского округа; начальник Квантунской области просит разрешить отряду дополнительное довольствие и отпустить деньги. В тот же день был представлен всеподданнейший доклад о довольствии и переведен аванс в 50 тысяч рублей. Вот в каком скромном масштабе тогда рисовалась предстоящая экспедиция! Но уже 10 июня пришлось объявить мобилизацию Приамурского округа, 24 июня решено отправить в Китай 3-ю и 4-ю стрелковые бригады, а 1 июля решено еще отправить 1-ю, 2-ю и 5-ю стрелковые бригады с их артиллерией, а равно и единственную тогда скорострельную батарею*, и мобилизовать сибирских казаков; затем, 4 июля, решено было мобилизовать Сибирский округ и сформировать в нем два корпуса. Расходы на первые четыре месяца уже исчислялись в 34 миллиона рублей. Вот как постепенно выяснились истинные размеры требовавшегося напряжения.

О войне на Дальнем Востоке в Петербурге никто серьезно не думал; война же с Китаем представлялась просто немыслимой, так как мы со времен Пржевальского держались убеждения, что с одним батальоном можно пройти через весь Китай. Поэтому и мобилизация была подготовлена лишь на всякий случай, в предположении, что работа эта, собственно говоря, праздная; самое качество сибирских войск представлялось гадательным, так как сибиряки уже с незапамятных времен не участвовали в боевых действиях.

Куропаткин горячо взялся не только за организацию Экспедиционного и Сибирских корпусов, но и за руководство действиями войск на Востоке; он дошел в своем усердии до того, что сам по карте определил направление этапной линии от границы к Цицикару и предписал его к исполнению, но с места ответили, что по этому пути не хватает воды; он предписал другое направление, тоже оказавшееся неудовлетворительным, и только тогда согласился на единственно правильное решение – представить местному начальству самому решить этот вопрос. Он восемь раз созывал совещание из начальников главных управлений, почти всегда у себя на даче; совещания эти были совершенно бесполезны, так как общих вопросов не обсуждалось, а был прием отдельных докладов в присутствии нескольких слушателей, для чего занятые люди отрывались от своего дела на несколько часов. Я уже не говорю о том, что Куропаткин мог бы сам приезжать на заседания в город, а не заставлять нас всех выезжать к нему на дачу, но он вообще чужим временем не дорожил: мне случалось приезжать к нему на дачу с докладом к девяти часам вечера и дожидаться его по часу, если ему вздумалось поехать кататься на своем паровом катере. Кроме заседаний у Куропаткина пришлось в течение лета быть на пяти заседаниях Мобилизационного комитета и на двух заседаниях Особого совещания (у Сельского) по вопросам о кредитах на экспедицию.

Работа Канцелярии значительно усилилась; число дел в Совете увеличилось почти в полтора раза, а число экстренных дел (докладывавшихся сверх реестра) удвоилось. Все это в совокупности дало в течение лета крайне напряженную и суетливую работу.

Я на лето нанял в Царском Селе дачу Нестерова, на углу Бульварной и Церковной улиц, и мы туда переехали до начала китайских осложнений. Ежедневно, кроме праздников, я выезжал в город с поездом в десять часов десять минут утра и был в Канцелярии в одиннадцать часов. Оттуда мне большей частью удавалось уезжать в четыре часа и быть дома в начале шестого, но в дни совещаний у Куропаткина я попадал домой лишь вечером; по средам же, когда у меня был доклад у Куропаткина на даче, мне приходилось обедать в гостиной и затем ночевать кое-как в городе; я только раз поехал после доклада назад в Царское Село, куда вернулся в первом часу ночи, что оказалось слишком утомительным. Мы вернулись в город 27 августа, пробыв на даче 15 недель, в течение которых я совершил 76 поездок в город. В это время особенно остро чувствовалось отсутствие у нас в Канцелярии какого-либо буфета; я привозил с собой что-либо мясное и этим завтракал, без чая, так как у меня в городе не было прислуги, а времени, чтобы заваривать и наливать себе чай, положительно не было.

С осени у нас опять наступило успокоение вследствие отъезда Куропаткина 14 сентября в Крым, где он оставался при государе*. Но государь 26 октября заболел инфлюэнцей, обратившейся потом в тиф, державшийся до конца ноября, и Куропаткин оставался в Крыму до конца года; он вернулся лишь 31 декабря. Нечего и говорить, что это было время отличного отдыха, так как работа шла спокойно, без суеты.

В Ялте находился и Витте; Куропаткин условился с ним рассмотреть там всякие расчеты расходов по ликвидации экспедиции и проч., и я 21 ноября получил от него телеграмму: составить расчет предстоящим расходам, переговорить с Коковцовым (товарищем Витте) и привезти их в конце месяца, чем скорее, тем лучше, в Ялту. Тевяшев тоже получил приказание приехать вместе со мною. Витте, со своей стороны, вызвал Кузьминского. В несколько дней сведения были собраны и сведены. Мы с Тевяшевым побывали у Коковцова и 26 ноября в восемь часов вечера выехали в Крым, заняв два смежных отделения спального вагона, а в соседнем вагоне ехал Кузьминский. В Москве мы стояли полтора часа и я успел съездить к Иверской и в Кремль. По пути мы много болтали с Тевяшевым, затем к нам заходил Кузьминский. В Севастополь мы приехали 29 ноября в половине девятого утра. Тевяшева встретил смотритель местного магазина Мягков, который нам добыл лошадей: ландо четверкой и парную бричку под вещи для нас двоих и коляску тройкой для Кузьминского. Было холодно, а в горах стоял туман и мы приехали в Ялту в семь часов вечера промерзлые и голодные.

В Ялте мы пробыли три дня; имели доклады у Куропаткина, были с ним на совещании у Витте; я два раза был у Евреинова, управлявшего Ливадией, осмотрел Ялту. Обратно мы выехали 3 декабря в половине седьмого утра и в четыре часа были в Севастополе, а в восемь часов вечера выехали в Петербург; в Москве мы с Кузьминским побывали у Иверской и на Кузнецком мосту. Утром 6 декабря мы вернулись в Питер.

Эта поездка была моей первой служебной командировкой, я очень приятно провел десять дней, освежился, отдохнул от работы; прогоны не только окупили расходы, но дали еще более тысячи рублей барыша. Больше у меня таких командировок не было, но почти все прочие начальники главных управлений ездили ежегодно. Тевяшев во время поездки говорил мне, что он непременно должен уезжать каждые два-три месяца, чтобы освежиться от работы.

Усиленная работа этого лета вновь наглядно показала недостаточность состава счетного делопроизводства Канцелярии; я поэтому в конце июля стал хлопотать о расширении его в счетный отдел; в нем были, кроме делопроизводителя, четыре его помощника (по два старших и младших), требовалось добавить заведующего отделом, одного делопроизводителя и трех помощников (одного старшего и двух младших).

С согласия Куропаткина я побывал лично у Витте и у помощника Лобко, Иващенкова*. Витте согласился лишь на прибавку трех помощников; чтобы скорее получить хоть что-либо, пришлось согласиться и на это. Обо всех этих переговорах я в Канцелярии не говорил во избежание возбуждения аппетитов и разочарований; представление в Военный совет я написал сам, и о нем стало известно только в день доклада Совету, 3 августа, а 11 августа оно было уже высочайше утверждено. Во время поездки в Крым Кузьминский меня спрашивал, думаю ли я настаивать на образовании отдела и может ли он рассчитывать встать во главе его? Я ему сказал, что непременно добьюсь своего, но его не возьму, так как он уже один раз обманул меня. Отдел мне удалось образовать лишь в марте 1901 года.