Текст книги "История балтийских славян"

Автор книги: Александр Гильфердинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

LXII. Застой и распад в общественной жизни балтийских славян; причины его

Мы рассмотрели, таким образом, общественную жизнь балтийских славян в разных ее проявлениях. Недостаток известий не позволял нам составить себе полную ее картину, но везде мы находили ее верной одним и тем же началам, везде мы видели в ней слияние общинной стихии со стихией аристократической и господство племенного дробления. Наконец, мы могли заметить, что общественные начала балтийских славян были уже вполне выработаны и определены в Х, в XI, в XII вв., тогда как у других славянских народов, и даже у немцев и скандинавов, жизнь общественная в это время едва начинала развиваться. Но жизнь балтийских славян оказалась бесплодной; далее совершенствоваться она была не в силах; бодричи до своего конечного истребления остались в одном и том же общественном порядке, лютичи также; у поморян и ран племенной быт столь определенный и развитой в XI и начале XII в., явился таким же слабым, как у бодричей и лютичей, и немедленно распался, а взамен его эти славяне приняли быт немецкий, немецкий язык, немецкую народность.

И во всем у балтийских славян оказывалось такое страшное бесплодие: везде, при раннем развитии, неспособность вести его далее, постепенная утрата, и наконец, совершенное уничтожение. В VIII и IX вв. процветала у их западных ветвей обширная торговля, которая потом прекратилась; в это время Поморье имело сношения с Ближним Востоком, а впоследствии о том исчезла и память; в ХI в. город Волын вел такую торговлю, какой не было тогда во всей северной Европе, в начале ХII в. он был еще важен и богат, но не так, как прежде, а в конце этого века потерял уже всякое значение; в начале XII столетия поморская торговля была так жива и плодотворна, что поддерживала, на маленьком пространстве у Одерского лимана, четыре больших, цветущих города; в последующее время она стала мало-помалу угасать, и тот самый поморский народ, который во время Оттона Бамбергского так любил торговую деятельность, что часто половина жителей города была в отлучке за морем, этот народ через сто лет уже совсем отказался и от своей торговли, и от городов своих, предоставил и торговлю, и города призванным немцам, а сам закрылся в деревнях.

В Х и XI в. вагры и бодричи, несмотря на беспрерывную войну с датчанами и немцами, жили в довольстве хлебопашеством: в это время, при первом обращении их в христианскую веру, положено было им платить духовенству, вместо десятины, с каждого плуга (плугом считалось у балтийских славян пара волов и пара лошадей) по мере (корцу) хлеба, 48 связок льна и 12 монет, и они легко несли этот налог; в конце же XII в. подобная подать их так разоряла, что, уплативши ее, им нечего было есть, и они бросали земледелие, чтобы промышлять разбоем или просить милостыни на чужбине. Эта плодородная страна Славянская стала "глушью и местом запустения"; славяне, по выражению Гельмольда, мало-помалу угасали, и "последние остатки, какие от них были, не находя себе пропитания среди запустелых полей, до того изнемогали от голода, что бежали толпами к Поморянам и Датчанам, которые без милосердия продавали их в рабство Полякам, (лужицким) Сербам и Чехам".

Какое было также различие в состоянии славянского народа на Ране и Поморье в XI, в XII вв. и в следующее время!

В XII в. остров Рана, обильный хлебом и стадами, кормил, может быть, даже больше народа, чем теперь, несмотря на кровопролитные войны с датчанами (это видно из того, что в последней, роковой борьбе с датским королем Вальдемаром, собралось на Ране в одной крепости Коренице 6000 вооруженных людей, и в то же время другая крепость, важнее Кореницы, Аркона, оборонялась не менее значительным войском, а теперь на Рюгене считается людей, способных нести оружие, всего 9300 человек; подобным образом, в начале XII в. Поморье было так богато и так процветало, что, плененный им, очевидец приглашал немецких монахов туда жить и писал: "В этой стране могли бы удобно существовать монастыри, особенно для святошей нашего времени, которые, сознавая свою немощь, предпочитают богатую землю голым скалам или мрачной пустыне. Там рыбы невероятное множество, как в море, так и в реках, озерах и прудах: за грош можно купить воз свежих сельдей. Все Поморье изобилует всякою дичью, именно: оленями, зубрами и дикими конями (т. е. лосями?), медведями и кабанами, а равно свиньями и всяким скотом. Оно богато маслом от стад, молоком от овец, салом ягнячьим и бараньим, да к тому же производит в избытке мед, всякие хлеба, коноплю, мак и разные овощи". А в конце XIII и в XIV в. жалкие остатки поморских и ранских славян, удрученные, под властью своих народных государей, большими налогами и повинностями, нежели иностранные поселенцы, скрывались в глуши, в отдаленных, беднейших деревнях; этот народ, который в VIII в. призывался св. Бонифацием для обработки полей на Везере и Майне, который любил хлебопашество больше всякого другого труда, – считался уже неспособным к хлебопашеству: он одичал, и дичала земля его; поля славянские возделывались дурно и не давали всходов, деревня славянская была бездоходным имением; призывались иностранные колонисты, и уже в XIII в. все цветущие села в земле Бодрицкой, Стодорской и Лютицкой, на Ране и на Поморье, словом, по всей стране славян балтийских, находились в руках немцев. В 1285 г. Зверинский (Шверинский) граф писал, при передаче рейнфельденскому монастырю деревни Лозицы: "Мы хотим и обязуемся выпроводить всех Славян, нынешних жителей этой деревни, и так устроить с ними дело, чтобы, оставляя всякую надежду воротиться, они добровольно удалились и публично объявили, что не имеют в деревне сей никаких прав или собственности".

Отчего такой застой в жизни балтийских славян, отчего такое падение?

У передовых племен балтийского поморья внешней причиной была борьба с Германией: на эту борьбу они устремили все свои силы, ей пожертвовали всем; борьба кончилась несчастливо, и, павши, они были стерты с лица земли.

Но почему эта борьба была для них столь страшна и пагубна? Почему народ такой храбрый, такой стойкий, поддался завоеванию и истреблению? Были же другие народы, которых осаждало не меньше врагов, и они все-таки отбились и устояли; а восточная ветвь балтийская, поморяне, отдаленные от Германии, ею вовсе не тревожимые, не испытав ни покорения, ни насильственного истребления, так же, как их собратья, бодричи и лютичи, попали в застой и так же, как они, исчезли.

Значит, сила немцев была только внешним орудием, но не внутренней причиной гибели балтийских славян; если бы в них самих не было зародыша смерти, то они бы, конечно, соединились и отразили своих противников: для этого нашлось бы довольно народа славянского от Лабы до Вислы, от Голштинии до границ Силезии. А тем более поморяне отстояли бы свою народность от мирного водворения германцев, если бы в них самих была жизненная сила. Но никогда славянский народ между Лабой и Вислой не был в состоянии соединиться, ни внешним союзом государства, ни внутренним единством народной жизни, и немцам было не трудно истреблять его порознь и оружием, и мирным завоеванием.

Великое событие записано в русской летописи под 862 годом:

"Изъгнаша Варяги за море, и не даша им дани, и почаша сами в собе володети; и не бе в них правды, и въста род на род, быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся. Реша сами в себе: поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву. Идоша за море к Варягом к Руси… Реша Руси Чюдь, Словени и Кривичи: вся земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет; да поидите княжить и володети нами…"

Так основалось то славянское государство, которое существует доныне.

И балтийские славяне в глубокую древность покорены были дружинниками, родными братьями варягов; и они потом изгнали их и не дали им дани, и начали сами владеть собою; и у них не было "правды", восставало племя на племя и возникали усобицы, и они воевали друг против друга. Но им недостало внутреннего мужества, чтобы сказать себе, что они все до единого не правы во вражде своей, что надобно пойти поискать князя, который бы владел ими и судил по праву; словом, в них не нашлось великодушия отречься от племенной исключительности для народного единства; и это их передало, разрозненных и слабых, не только внешней, но и внутренней слабостью, в крепкие руки немецкого народа.

Но неужели обвинять в этом самый характер балтийских славян и сказать, что в нем было больше эгоизма и менее великодушия, чем в русских славянах? Нет, эгоистическая привязанность балтийских славян к племенной разделенности произошла, конечно, не от природного их характера, а от условий их исторической жизни.

Славянам русским легко было отказаться от племенного быта в пользу государственного, потому что племенной быт у них не выработался, не определился, не укоренился в народном сознании и народной жизни. Они тогда только что выходили из ограниченного круга жизни единственно семейной, и не были скованы никаким издревле установленным порядком, который бы ниспровергался основанием государства. Напротив, балтийские славяне, уже издавна вышедши за пределы семейного быта, с времен незапамятных охвачены были чужими началами; а известно, что ничто не может так ускорить развитие народа, как знакомство и общение с другими народами, торговля, обширные сношения. Таким образом, еще в племенном быте застигло их самое быстрое развитие, и нас, действительно, удивляло раннее их образование и процветание. Но самый быт, который у них так рано развился и установился, по существу своему был недостаточен, ибо не допускал народного и государственного единства, этих условий, которые придают обществу людей вещественную силу и внутреннюю крепость; достигнув известной высоты (какую мы видим, например, у поморян: это, повторяем, самое совершенное проявление племенного быта), он останавливался, и начинался распад.

Другую причину бесплодия общественной жизни балтийских славян мы уже прежде нашли в глубоком искажении ее начал чужим наплывом; ибо только то способно к истинному, живому развитию, что вытекает из самобытных начал народного духа.

Как это оправдалось на балтийских славянах, мы уже видели: именно иностранная стихия в их быте, аристократия, положила начало их гибели.

А между тем слишком трудно было сбросить этот недостаточный и искаженный быт, потому что он, так сказать, всосался в сок и кровь народа и всю жизнь его настроил на свой лад, потому что, наконец, его оберегало целое сословие знатных людей, которых государственный порядок лишил бы власти.

Стало быть, вот где коренилась гибель балтийских славян: в преждевременном их развитии, которое вызвано было, на ступени племенной раздельности, влиянием чужих народов, и в котором славянский быт исказился чужими началами.

LXIII. Религиозное развитие балтийских славян. – Влияние германской мифологии

Ознакомившись с бытом и общественным устройством балтийских славян, мы должны теперь взглянуть на духовную сторону их жизни. Невозможно, чтобы те исторические условия, которыми определились общественные отношения у этого народа, не имели действия на его религиозное развитие. Другие славяне, спокойно проведя свое младенчество в племенном дроблении, могли выступить на историческое поприще уже готовые к народному и государственному единству; и с тем вместе им дано было прожить в младенческой бессознательности пору язычества, и ощутить тогда потребность духовного развития, когда перед ними уже стояло христианство: едва только, можно сказать, подняли они глаза к небу с вопросом о Боге, которого прежде бессознательно чтили в окружающей природе, свет христианства озарил их, и они уверовали. Одних между всеми славянскими народами, славян балтийских, мы видели, жизнь политическая застала в племенном быте, и племенной быт стал окончательной формой их общества; а в одно время с деятельностью политической вызывалась у них, естественно, и деятельность духовная, в такое еще время, когда со всех сторон их окружили народы языческие: их религиозное развитие должно было совершиться в сфере язычества, как развитие общественное в сфере племенной ограниченности и племенного разъединения, и язычество у них возросло и укоренилось так, что потом уж никакая сила не могла его вырвать; а если, после долгого колебания, после многих переворотов, некоторые ветви, наконец, и решались отречься от своей языческой святыни, то с нею вместе отрекались они и от всего своего народного существа, по обращении в христианство они как бы переставали принадлежать к славянскому миру.

Нам известно, от каких исторических причин произошло у балтийских славян это преждевременное возбуждение жизненной деятельности, источник их раннего бессилия и главное начало их гибели. Мы не будем уже на этом останавливаться; но кроме тех общих причин, действие которых должно было обнаружиться в религиозной жизни балтийских славян так же, как в общественной, в усилении у них именно религиозной стихии в раннюю пору язычества, могли участвовать еще особенные условия. Беспрестанные столкновения и сношения балтийских славян с чужими народами, их окружавшими, войны, нашествия, временное завоевание, торговля, все это по необходимости сближало и знакомило их с разными религиозными понятиями и системами, вырабатывавшимися в их соседстве, у скандинавов и немцев на севере и западе, у пруссов и других литовских племен на востоке: а все эти народы имели мифологию несравненно более развитую, нежели древняя мифология славянского племени. В особенности о немцах и скандинавах можно сказать почти наверняка, что они не только своим постоянным влиянием и общением способствовали религиозной деятельности балтийских славян наравне с гражданской, но относительно религии, в древнейшую пору прямо на них действовали примером.

Уже в то время, как германцы властвовали на Поморье над славянами, у них была мифология вполне определенная: личности богов резко обозначались; приносились человеческие жертвы, существовали жрецы с особенными правами и властью. А у нагарвалов, ветви лугиев, которые, как мы знаем, жили на Славянской земле, велось какое-то особенное таинственное поклонение. Вот что об этом говорит Тацит: "У Нагарвалов показывают рощу, где издревле воздается поклонение богам. Распорядитель его – жрец в женском платье; но обожаются, говорят, существа мужеские, которые поименно можно назвать Кастором и Поллуксом: таково значение божества; имя – Алкис. Нет ни кумира, ни следа иноземного верования; но (как Кастор и Поллукс), обожаются братья и юноши".

Другое, не менее таинственное, поклонение существовало на Славянской же земле, на острове Балтийского моря (значит, вероятно, Ране). Исчислив ветви прибалтийских германцев, Тацит говорит: "У них ничего замечательного нет, кроме того, что они воздают общее поклонение Нерте, т. е Матери-Земле, и верят, что она вмешивается в человеческие дела, посещает народы. Стоит на острове Океана (т. е. Балтийского моря) нетронутый лес, и в нем хранится священная колесница, покрытая завесою: прикасаться к ней позволено лишь одному жрецу. Он узнает, что богиня присутствует в святилище и, везомую (на колеснице) коровами, сопровождает с великим благоговением. Настают радостные дни, пируют места, которые она удостаивает своего проезда и посещения; не предпринимают войны, не дотрагиваются до оружия; все железное заперто; мир и покой тогда только знакомы народу, тогда только любимы им; покуда, наконец, богиня не пресытится обращением со смертными, и жрец не возвратит ее в святилище. Тогда колесница и покровы, и если угодно верить, то и самое божество, омываются в сокровенном озере; при этом прислуживают рабы, которых тут же поглощает озеро. Оттого таинственный страх и благоговейное неведение предмета, который видят лишь осужденные на смерть".

Мифология прусско-литовская была не менее развита, чем германская. К несчастью, вопрос о ней еще темен и требует критической поверки и разработки: ибо, очевидно, много примешалось вымышленных позднейшими писателями мифологических существ к тем, которые были действительно признаваемы народом. Мы можем сказать только, что пруссы и литва представляли себе нескольких богов в определенных антропоморфических образах, что они чтили их в истуканах, что они имели особых жрецов, пользовавшихся необыкновенной властью и уважением; но когда выработалась эта мифология у пруссов и литвы? Образовалась ли она самобытно из внутренней потребности их духа, или стремление к определенным личностям богов возбуждено было чужими влияниями, например, германскими? Есть любопытное сказание у древних летописцев Прусской земли: было время, говорят они, когда пруссы обожали Солнце, Луну и звезды, а пришельцы из Скандии, готы, принесли к ним новых богов, Перкуна, Погримпа и Пикула, три высшие существа прусской и литовской мифологии, идолы которых стояли под сенью священного дуба на Ромовском поле. Конечно, самые божества не пришли к литовскому племени из-за моря: то были народные божества его. Но не была ли новая, человекообразная мифология его, заменившая древнее поклонение небесным светилам, вызвана влиянием скандинавских дружин, которые, достоверно, властвовали над пруссами в то же время, как над прибалтийскими славянами? И не таков ли смысл сказания? Во всяком случае, мифология пруссов определилась и достигла антропоморфизма в незапамятную древность, в какие бы ни были начала, способствовавшие ее образованию, она должна была действовать сильно на религиозные понятия соседних славянских племен.

LXIV. Древнейшее поклонение славян

Между тем как прибалтийские германцы имели уже в I в. по Р. X. такую развитую мифологию, с человекообразными богами и богинями, с богослужением, связывавшим разрозненные племена (или дружины) общим миром, общим праздником, с определенными обрядами, стоившими жизни стольким людям, в чем состояло древнейшее языческое поклонение славянского племени и какая могла быть, следовательно, первоначальная религия у тех славянских ветвей, среди которых эти германцы водворились? Надо рассмотреть это подробно, и тогда окажется ясно, что в религии балтийских славян принадлежало им наравне с другими славянами, и что вырабатывалось у них отдельно.

Древнейшая религия славян состояла, сколько известно, в обоготворении неба и сил природы и в поклонении им. Вот как ее описывает в VI в. византиец Прокопий: "Они признают одного Бога, создателя молнии, единым господом всего, и приносят ему в жертву быков и всякие дары. Рока они не знают и вообще не верят, чтобы он имел влияние на людей. Но когда им угрожает смерть, в болезни ли, или на войне, они обещают, если ее избегнут, тотчас принести богу жертву за спасение, и, спасшись, исполняют свой обет, думая, что этою жертвою купили себе жизнь. Они поклоняются также рекам и нимфам и некоторым другим божествам, всем им они приносят жертвы, и при этих жертвоприношениях гадают".

Прокопий, кажется, здесь смешал в изображении верховного славянского бога, властителя молнии и мира, два лица: бог молнии, которого называли Перуном, действительно был у славян верховным богом природы и располагал жизнью и смертью людей; но над ним они признавали бога неба, который был выше его, но ему предоставил мир земной; это высшее божество называли просто Богом и, вероятно, также Сварогом. В одном из древнейших памятников русского слова (договоре Игоря с греками) ясно выставляется это различие, в выражениях: "и елико их есть не хрещено, да не имуть помощи от Бога ни от Перуна"; "да будет клят от Бога и от Перуна". Имя Сварог мы постараемся объяснить впоследствии. Вероятно, однако, что и сами славяне не всегда строго выдерживали различие между Богом (Сварогом) и Перуном, и, видя в Перуне бога, от которого все на земле зависело, охотно признавали его гласным божеством и забывали про божество неба. Возле Перуна или в зависимости от него, они воображали себе других богов, управлявших разными силами природы. Из них упоминаются некоторые, особенно у русских славян, именно: Хорс или Дажьбог, сын Сварогов, бог солнца, Огонь, также сын Сварогов, Стрибог, бог ветров, Волос, бог стад; Вилы, эти славянские нимфы, о которых говорит Прокопий, и др.; иногда простые олицетворенные понятия: Весна и Моряна (т. е. юность и смерть у чехов), Тряс (т. е. страх, преследующий разбитого врага), являются божествами. Но все эти божества и другие, им подобные, не имели, сколько мы знаем, вполне определенных и установленных личностей и, кажется, только постепенно возникали в народном веровании. На это ясно указывают и чешские песни Краледворской рукописи, и повествование русского летописца.

Самое живое и верное свидетельство о древнем славянском язычестве слышится, без сомнения, в чешских песнях, дошедших до нас от времен дохристианских: ибо они по своему происхождению старше всех известий о славянской мифологии (кроме одного Прокопиева), и возникли среди самой жизни языческой, а не в монастырях, где на все языческое смотрели, более или менее, с презрением. А в этих-то песнях и не является никаких определенных личностей богов, тогда как о богах вообще говорится беспрестанно. Если бы боги представлялись чехам-язычникам в ясно выдавшихся личностях, то личности эти сами собой отразились бы в их песнях, ибо поэзии, какая бы она ни была, сроднее определенный образ, чем общее, безличное понятие. Где Гомер непременно назвал бы Фемиду или Зевеса, властителя законов, Любуша говорит так перед своим сеймом: "Мои кметы, лехи и владыки (т. е. бояре, дружина и выборные)! Вот братьям разрешите правду: … по закону векожизненных богов, будут ли оба сообща владеть наследием, или разделятся поровну?"

Где римлянин или варяг благодарил бы за победу Марса или Тора и ему бы принес жертву, Забой опять славит всех вообще богов:

"Брат! вот седая вершина: боги там нас одарили победою…. Туда идем, к вершине, хоронить мертвых и дать пищу богам, и там богам-спасителям принести множество жертв и возгласить им любимые слова и (посвятить) им оружие убитых врагов".

Таких выражений много во всех этих песнях Краледворской рукописи, и везде являются боги безличные. Но эти боги также не были какие-нибудь философские, отвлеченные представления, а существа весьма материальные, которые жили в природе и владели ею. Они обитали в лесах, имели священные деревья: туда приходили в сумерках "им давать есть", т. е. приносить жертвы, били перед ними челом, произносили священные слова; они располагали судьбой людей, посылали им победу или поражение. Следующий отрывок из песни о Честмире и Влаславе покажет еще лучше, какое было у древних чехов вещественное представление о богах (они непременно требовали жертв), и в чем состояло тогдашнее славянское богослужение:

"Вскричал Воймир со скалы голосом, раздававшимся в лесу, из сильного горла воззвал он к богам: "Не яритесь, боги, на своего слугу, что он не жжет вам жертвы при сегодняшнем солнце (т. е. сегодня)". – "Жертва вещь должная богам, сказал Честмир, итак, мы поспеем теперь на врагов. Садись же ты сейчас на быстрого коня, пролети леса оленьим скоком, туда, в дубраву: там от дороги в сторону скала, богами возлюбленная: на ее вершине жертвуй богам, богам своим спасителям, за победу позади, за победу впереди… Прежде чем солнце… встанет над вершинами леса, подойдут и воины туда, где от твоей жертвы повеет столбами дыма, и мимоходом все войско смиренно поклонится". – И сел Воймир на быстрого коня, пролетел леса оленьим скоком, туда, в дубраву, к скале; на верху скалы он зажег жертву богам своим спасителям за победу позади, за победу впереди. Он им пожертвовал буйную телку: рыжая на ней лоснилась шерсть: телку эту купил он у пастуха, там, в долине, где высокая трава, дав за нее коня с уздою. Пылала жертва, и приближаются воины к долине, из долины идут вверх, в дубраву, воины, окруженные гулом: идут один за одним, неся оружие; каждый, идя кругом жертвы, возглашал богам славу, и никто, заходя, не медлил стукнуть (оружием)".

Чрезвычайно важны последние строки: древнейшее богослужение славян-язычников, о каком история помнит, производилось, следовательно, в лесу, под открытым небом, всяким человеком, и состояло в сожжении жертвы и провозглашении богам славы; не было ни храмов, ни жрецов, ни идолов.

У русских славян были такие же неопределенные божества, каким поклонялись в лесах древние чехи: упири и берегини, род и рожаницы; одно любопытное свидетельство называет их именно древнейшими божествами русских[62]62
  См. Шевырева «Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь», II, 33 (место из помещенного в одном древнем Сборнике слова св. Григория «О том, како первое, погани суще, языки кланялися идолом» и проч.): «Оттуду же извыкоша елени (Эллины) класти требы артемиду и артемиде, рекше роди и рожанице, тации же егуптяне. Тако и до Словен доиде се словити начаша требы класти роду и рожаницам, преже перуна б(ог)а их, а переже того клали требу упирем и берегиням…» Конечно, это известие не может быть понято в том смысле, что поклонение упирям и прочим упомянутым безличным божествам предшествовало существованию Перуна в представлении славянского народа: род и рожаницы, упири и берегини, очевидно, существа второстепенные, вроде Прокопиевых нимф или вил, которых считалось тридевять сестер, Перун же – бог высший; но первоначально он должен был иметь (в том убеждает нас вся древнейшая славянская мифология) такой же безличный характер, как упири и проч.; в этом виде, как боготворимая высшая сила природы, властвующая над человеком, Перун принадлежал, без сомнения, к одной эпохе поклонения с упирями и берегинями, родом и рожаницами; впоследствии же Перун олицетворился в определенном человеческом образе, и так понимал его приведенный свидетель, ставя его наряду с Хорсом и Мокошью, которым Владимир воздвиг идолы в Киеве: в этом смысле он и прав, когда говорит, что обожание упирей и берегинь, рода и рожаниц было древнее обожания Перуна.


[Закрыть]. Более развитой религии, чем простое жертвоприношение силам природы, русские славяне, без сомнения, в древности не знали. Если бы они поклонялись каким-нибудь определенным личностям богов и кумирам, то Нестор едва ли бы прошел оные молчанием, когда рассказывал о «бесовских игрищах» этих племен. Напротив, обожание лично представляемых мифологических существ является в его повествовании только постепенно, при господстве варяжских князей. Разнообразные мифологии языческих племен имели вообще слишком мало внутренней силы, чтобы язычник, поселясь в чужой земле, мог удержать свое народное верование: варяги забыли на Руси о скандинавских божествах; но они, наверное, принесли с собой потребность в определенной, человекообразной мифологии, какая была у них в Скандинавии, в истуканах, какими так славилась Упсала: этим они, без сомнения, способствовали развитию народной мифологии подчинившихся им славян.

Замечательно выражение Нестора, что при заключении Олегом мира с греками клялись "по Русскому закону оружием своим и Перуном богом своим и Волосом скотьим богом", тогда как в этом именно месте русь, в смысле варягов, противополагается славянам: "и рече Олег: исшийте пре (паруса) паволочиты Руси, а Словеном кропийныя" и проч. В первое время русского государства летописец упоминает всего о трех божествах: Боге (неба), Перуне и Волосе. Только при Владимире определяется мифология, боготворятся новые существа, новые кумиры, воздается богам более торжественное поклонение: "и нача Володимер княжити в Киеве един, и постави кумиры на холму… Перуна древяна, а главу его сребрену, а ус злат, и Хърса Дажбога, и Стрибога, и Симарьгла и Мокошь. Жряху им, наричюще я богы, привожаху сыны своя и дъщери, и жряху бесом, оскверняху землю теребами своими, и осквернися кровьми земля Руска и холм-от… Пришед Добрыня Ноугороду, постави кумира над рекою Волховом, и жряху ему людье Ноугородстии аки богу". Таким образом, только при Владимире определилась и развилась мифология русских славян и только при нем возник обряд человеческих жертв: "Тогда, говорит Нестор, осквернилась кровавыми требами земля Русская", значит, прежде она не была ими осквернена, да если бы поляне во время племенного быта приносили человеческие жертвы, то, конечно, Нестор не назвал бы их нрава кротким и тихим.

Образовавшись так поздно и, вероятно, более пришельцами варягами, нежели самими славянами, русская мифология, очевидно, не могла укорениться в сознании и быте народа: достаточно было приказания Владимира, чтобы ниспровергнуть кумиры, как его приказание их воздвигло: язычники сетовали ("плакахуса"), когда тащили Перуна в Днепр, как естественно им было сетовать при расставании с вещью знакомой для новой, еще неизвестной: но не то бы было, если бы обожание Владимировых кумиров было народное, увековеченное временем. А в иных местах это поклонение даже надоело народу (очевидный признак его несообразности с народной жизнью), и установленные княжеским повелением жертвы пришлись ему в тягость. Прибыл в Новгород, рассказывает Софийская летопись, архиепископ Иоаким, "и требища (языческие алтари) разори и Перуна посече и повеле въврещи в Волхов. И повязавше ужи (веревками) влечахуть и по калу, биюще жезлием и пихающе… и вринуша его в Волхов… Иде Пидьблянин рано на реку, хотя горнеци (горшки) везти в город, оли Перун приплы к берви (плотине), и отрину и шестом: ты, рече, Перушице, досыти еси ел и пил, а нынича поплови прочь". Гораздо вероятнее это сказание о нелюбви новгородского мужика к кумиру, поставленному Добрыней, нежели рассказ Иоакимовской летописи, которой и подлинность весьма сомнительна, о насильственном крещении Новгорода "огнем и мечом".