Текст книги "Все впереди"
Автор книги: Александр Рекемчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Но они ушли подальше от музыки, в самую глубину, где и фонарей не было. А скамейки были.
Посидели там, разговаривая о разном. О дороге, например.
– Где это ты извозился? – спросила вдруг Дуся. – Давай почищу – мел…
И стала тереть ладонью рукав Алексеевой гимнастерки.
Алексей пригляделся к рукаву, засмеялся, отстранил ее ладонь:
– Какой мел? Это же от луны…
И верно: это луна, процеженная ветками старых, облезлых дубов, роняла свет, пятная землю, скамьи, одежду.
Она легко рассекала бегущие пернатые облака. Она была уже по-осеннему зелена и студена.
Запрокинув головы, Алексей и Дуся смотрели на луну.
Завтра им уезжать.
4
– По какой области едем? – спросил Гогот. – Вологодская?
– Нет, уже Архангельская, – ответил Степан Бобро.
– И у них, значит, дождь…
Алексей Деннов досадливо задернул шелковую занавеску с ведомственными вензелями МПС.
Потому что уже вторые сутки за окном вагона виднелись лишь потоки воды. Вторые сутки поезд шел в дожде.
От скуки Алексей, Степан и Гогот уже в который раз отправились бродить по вагону. Добро, купе в вагоне нe закрытые: ходи и смотри, как живут в дороге люди.
Люди жили по-разному. Иные все время спали, иные все время закусывали, иные вели долгие беседы.
Олежка, пассажир дошкольного возраста, сынок Ивановых, тоже едущих в «Севергаз», докучал и спящим, и закусывающим, и беседующим. Озорной такой парнишка.
Сам Иванов, собираясь бриться, повесил на крючок широкий точильный ремень и шлепал по нему опасной бритвой. Шлепал и косился на Олежкино озорство, приговаривая:
– А вот я сейчас наточу ремень!.. Наточу и всыплю кому следует…
– Не всыплешь небось, – хорохорился Олежка. – О, дядя Степа пришел!
Дядя Степа – Степан Бобро – сажал мальчишку на ладонь и поднимал к самому потолку. Олежка умолкал от страха.
– Уро́ните, – беспокоилась Иванова.
– Не уроню, – успокаивал Степан и ронял мальчишку себе на грудь. Мальчишка весело визжал, обрывал Степану уши и требовал: – А ну, еще!
– Наточу ремень – и всыплю, – обещал Иванов.
Дуся Ворошиловградская, свесив с полки свою густоволосую голову, долго смотрела на эту возню, на Олежку, а потом вздохнула:
– Мне бы такого… Только девочку.
Гогот подмигнул Алексею. А Степан Бобро зарделся как маков цвет и сказал, обращаясь к Дусе:
– Тоже, значит, детей обожаете?
– Не ваше дело, – ответила Дуся. И улыбнулась Алексею.
В соседнем купе беспрерывно звенел властный женский голос Он принадлежал Рытатуевой – могучей тетке в цветастой шали. Ей же принадлежал смирный и щуплый, в полосатой сатиновой рубашечке, мужчина – Рытатуев. Именно он завербовался в «Севергаз». Рытатуиха же ехала на правах домохозяйки. Его хозяйки.
На столике содрогалась бутылка водки. Рядом – ломоть розового сала, ржаной хлеб. Рытатуева наливала себе стаканчик, мужу – полстаканчика. Тот выпивал, утирал губы вышитым платочком и снова сидел смирно. Рытатуиха же после стаканчика крякала молодецки, закусывала розовым салом, никого больше не угощала, зато услаждала все купе речами:
– Я и говорю: выгодней всего – поросятами жить… Мы, к примеру, поросятами жили. Парочку откормим, заколем – на базар. Опять заведем парочку… А теперь, как положили налог, выгоды нету. Вот мы и решили на Север переехать. На Севере разрешается. Не кладут налога… Нехай мой в какое-нибудь производство поступает, а я поросятами займусь. Ну, Ванечка, выпей.
Ивану полстаканчика, себе – стаканчик.
После этого стаканчика Рытатуева сомлела, отвалилась к стене и завела частушку:
Горе, горе, муж – Егорий
Хоть бы худенький Иван…
Себе же самой ответила:
У меня вот муж Иван —
Не дай господи и вам…
Сама же подавилась от смеха:
– Ей-право, второго Ивана за свой век изнашиваю!.. Первый муж у меня тоже Иваном был. Раком извелся – помер. А этот Иван у меня – второй. Ты, Ванечка, больше не пей… Хилый он, – разъяснила Рытатуева. – Сто грамм выпьет – целый день пьяный. Проснется с похмелья, воды попьет – опять пьяный.
Иван-второй внимательно слушал жену, часто моргая. А жена налила себе еще стаканчик, розовым салом закусила.
– Может, сходим пообедаем? – посмотрев на все это, сказал Степан Бобро Алексею.
Гогот тоже пошел с ними.
В вагоне-ресторане было людно, однако свободный столик нашли. Бобро вслух, с выражением прочел меню и после долгих сомнений заказал половину всего, что было там обозначено.
Алексей протестовать не стал. Не каждый день рассиживаются они по ресторанам.
А Борис Гогот сказал официанту:
– Яичницу. Отдельно мне посчитайте.
Когда же официант все записал, как ему говорили, и ушел на кухню, Гогот усмехнулся:
– Это разве ресторан? В ресторане оркестр должен быть. И туда с девочками ходить надо. Чтоб не зря деньги тратить… Между прочим, – снова подмигнул он Алексею, – ты с этой, коротенькой, не стесняйся; порядочные дома сидят – женихов ждут, а не по свету за ними гоняются.
– У нее нету дома, – возразил Алексей. – Сирота.
– С тебя и спрос меньше.
Когда Гогот за свою яичницу заплатил и пошел вон из ресторана, Степан тяжело посмотрел ему вслед и сказал:
– Такой он… предпоследняя сволочь.
Официант принес две никелированные кастрюльки с дымящейся солянкой. Поверху в сметане плавали тощие колесики лимона – одни спицы да обод. Однако все равно солянка была вкусная, забористая. Она еще потому была вкусной, что нет вкуснее той еды, которая в движении: когда дробно позвякивает ложка о край кастрюльки и еле-еле плещется в бокале ясное пиво.
– Ты по какой специальности собираешься работать? – спросил Алексей.
– А я не знаю… Придется новую изучать. Или – в разнорабочие.
– Не имеешь разве?
Бобро сдвинул белесые, невидные свои брови.
– Я не имею?.. Первого класса шофер. Водитель.
– Чего же?
Степан медленно покачал головой. Налил в рюмку. И Алексею. Они выпили и запили пивом. На поворотах вагон заносило, бутылки кренились. Официанты хватались за столы.
Наверху в репродукторе уже давно вели разговор Тарапунька со Штепселем. Но слышно их было плохо из-за стука колес, из-за плотного шороха дождя по крыше. Будто еще двое людей ведут интересную беседу за соседним столиком.
Некоторые от водки багровеют. А Степан Бобро бледнел. Явственней проступали веснушки, проступали под кожей широкие скулы.
– Я ведь за то и попал. По шоферской судьбе… Ты небось подумал – ворюга? Подумал? Говори…
– Ничего я не думал, – уклонился Алексей.
– Девочку я убил. Машиной. Насмерть убил.
Степан сторожил взглядом лицо Алексея. И должно быть, не туда Алексей отвел глаза – Бобро уставился на бутылку, постучал ногтем по стеклу:
– Из-за этого? Нет. Трезвый был. Только из гаража выехал… А она через дорогу. Тормознуть не успел… Так… Потом ее мать на суде выступала, учительница: оправдать просила. Плачет – просит… Три года мне дали.
Степан стал смотреть в окно.
По окну – с той стороны – змеились и дрожали вместе с вагоном струйки. А дальше хлестал отвесный дождь. Полая осенняя вода лилась с сумеречного неба. Кюветы почти до краев налиты водой. Мокрые, по-собачьи взъерошенные елки уткнулись в воду лапами: никуда не убежать, нет на этом свете сухого места. За ними клубился сырой туман, похожий на тучу.
– Три года. Ну, я и обжаловать не стал. Насмерть ведь… Сидел честно. Работал. Только всякой грязи порядочно набрался. Какую отмоешь, а какую… видал у доктора, что на мне нарисовано? Так это в первый месяц, с горя. И не то чтобы с горя – уговаривали очень. С ножом… Там, брат, всякие мастера есть. У них, я думаю, цель – побольше переметить, чтобы с этой метой ты навсегда, по рукам и ногам, ихний…
Усмехнулся. И тут же нахмурился:
– Только за руль я больше не сяду. Никогда.
Глотнул холодного пива. Глаза прикрыл веснушчатыми веками. Помолчал.
– А та девочка… У нее косички были.
«Напьется», – предположил Алексей. И позвал:
– Сколько с нас?
Прошли через три вагона. В четвертом, своем, в тамбуре стояла Дуся, смотрела в окно.
Алексей хотел мимо пройти: не отставать же от товарища, с которым только что вели разговор по душам. Степан же, наоборот, увидев Дусю, стал топтаться в тамбуре.
А Дуся повернулась к Алексею и сказала:
– Постоим здесь, Алеша? Посмотрим в окно.
Степан покорно вышел.
Смотрели в окно. В нем ничего не было видно, кроме темноты. Кроме потоков дождя.
Здесь, в тамбуре, да и в самом вагоне к ночи появлялся крепкий холод. Не топили, потому что еще был сентябрь. Но сентябрь не везде одинаковый. Поезд шел прямиком на Север.
– Зябко, – поежилась Дуся и прижалась плечом к Алексею.
Возможно, ей самой и было зябко, но сквозь рукав гимнастерки, сквозь полушерстяной рукав темного ее платья Алексей ощутил живое, греющее тепло.
Он решился и обнял круглые Дусины плечи одной рукой. При этом Алексей внимательно вглядывался в темное окно, вроде он даже представления не имеет, не знает, что делает его левая рука, будто она – сама по себе. Он рассчитывал, что Дуся, по извечному девичьему обыкновению, тоже сделает вид, что ничего не произошло, даже вот не заметит, что ее обняла какая-то несмелая рука: до того интересно за окном.
Но Дуся заметила сразу. Сразу повернулась к Алексею и всем своим коротеньким, плотным, теплым телом прильнула к нему. Забросила руки за его шею, прикрыла глаза…
Поцелуи были очень протяжные, долгие настолько, что хватало времени прислушаться к ходу поезда, к шороху дождя на крыше. Можно было даже думать.
Алексей, например, подумал: «Вот – было время, когда я обнимал, целовал Таню. Любил ее. А теперь – вот эту. Уже ее люблю. Значит, ничего страшного. Все очень просто и замечательно».
Было замечательно. Он осторожно гладил Дусины волосы, чувствуя ладонью, до чего они густы и упруги. Потом выяснилось, что щеки у нее и шея даже на ощупь смуглые. Особенно радостно было Алексею, что так близко, так безраздельно прижалась к нему девушка, ладная и теплая, сразу – своя. И он снова безошибочно находил ее губы.
«А может, все это – спьяну? – вдруг испугался Алексей. – Все-таки выпили со Степаном граммов по триста…»
Алексей отстранился.
Дуся, как видно, на это не обиделась или же сама решила, что нужно передохнуть. Только руку она оставила на его шее.
– Знаешь, Алеша, если ты хочешь, как приедем – распишемся.
– Можно и погодить. Приспичило? – сгрубил Алексей. Сразу вспомнил сказанные Борисом Гоготом слова: «Порядочные дома сидят – женихов ждут…»
Дуся опять не обиделась, но руку с его шеи убрала, облокотилась на поручни окна.
– Дурак ты, – миролюбиво сказала Дуся. – Совсем не приспичило. А замуж мне и вправду очень хочется выйти…
Сказала она убежденно и будто даже с гордостью.
– У меня ведь своей семьи никогда не было. Была – только я не помню. Даже мамы не помню. Войну помню, а маму – нет. И никакой фотокарточки не осталось… У тебя и отец и мать есть, так что тебе трудно понять. А у меня никого никогда не было…
Тут она спохватилась, наморщила лоб, заговорила горячо:
– Нет, опять не поймешь… У нас, в детдоме, очень хорошая жизнь была. Может быть, некоторым детям в своей семье куда хуже живется, чем нам, детдомовцам. Воспитательницы, учителя – они как родные. Им даже и нельзя быть не как родным – такая работа. А подружек – выбирай любую. Можешь какую хочешь выбрать считай, что сестра… У нас, в детдоме, очень хорошо было, Алеша!
Она помолчала, улыбаясь своим воспоминаниям. Потом улыбка сошла:
– Но все равно это не своя семья. Все-таки каждый там понимает, что нет у него того, что у других есть. Родных нет. Сов-сем родных, понимаешь? Ну вот… А если пожениться, тогда семья получится. Родная, своя собственная…
– Ясно, – кивнул головой Алексей. Одобрительно кивнул.
И Дуся опять улыбнулась, обрадованная тем, что сумела так толково объяснить.
– Еще мне очень хочется, чтобы была своя комната. Наша… Пускай даже поначалу мебель самая ерундовая, но если всяких салфеток понавешать – у меня с собой полчемодана всяких вышивок – и если абажур повесить, разные коврики, получится очень хорошо! И пусть каждый день гости приходят – стряпать я тоже умею, нас там учили. Пусть приходят, верно?
– Пусть, – пожал плечами Алексей.
Тут Дуся запнулась, в смущении помедлила, но закончила уверенно и смело:
– А вместе спать, наверное, тоже приятно!
Алексей почувствовал при этих словах, как душа его, оробев, юркнула в пятки. Но он тут же сгреб руками плотные Дусины плечи и опять, вслепую, отыскал губами ее губы.
И прозрел лишь тогда, когда щелкнула приглушенно ручка двери. В тамбур с бледным фонарем вошел старичок проводник. Он, должно быть, все видел, потому что притворился, будто ничего не замечает, озабоченно покашлял и сказал:
– К Котласу подъезжаем…
Он-то знал, что им ехать не до Котласа.
5
Посреди ночи прибыл поезд на ту всем известную и очень глупую станцию Березай, где, кому надо, приходится вылезать.
Вылезать, моргая заспанными глазами, спотыкаясь о чужие чемоданы и мешки. Вылезать – и под проливной дождь…
Дождь лил отвесно, крупными и частыми струями. Сразу же капли воды, отыскав нужную лазейку, скользнули за воротник Алексея, сплошной завесой потекла вода с козырька фуражки, захлюпало в сапогах.
Но даже сквозь мутную, зыбкую сетку дождя можно было увидеть: в три грани изломалась плоская гора (четвертая грань, вероятно, позади). А в котловине – влажная россыпь огней. Богатая россыпь. Легко повисли цепи уличных фонарей. Разноцветье окон: оранжевых, зеленых, желтых – жилые дома. Замысловатое нагромождение всевозможного света – заводы. Там же полыхает мгновеньями тонкая голубизна электросварки…
Могучее зарево встает над котловиной. Город.
От этого зарева и душе и ногам теплее. Ведь радость остаться сухим – ничто перед возможностью обсушиться.
– Красиво-то как! – ахнула оказавшаяся, конечно, рядом Дуся. – Вроде елки. Я бы тут всю жизнь прожила. А ты?
– Поживем – увидим. Что ли, тут всегда с неба льет? Вон лужи какие – море…
– Я уж вся сырая, – выбила зубами четкую дробь Дуся. – Зачем мы никуда не идем?
– А куда идти – знаешь?
Но от станционного здания уже торопились к ним люди в сверкающих кожанках. А может быть, и не в кожанках – просто вымочило их с ног до головы, до блеска.
– Здравствуйте, товарищи! – бодро поприветствовал их передний – видать, главный, но еще молодой. – Хорошо ли ехали?
Каждому по очереди взялся пожимать руки. А потом, когда плотнее обступили его, заговорил по-деловому:
– Значит, так. Работать вы все будете на Джегоре. Машины ждут. Чтобы зря не мокнуть, грузите вещи и в путь. Подробности на месте.
– Это где же – Джегор? – озадаченно спросил из-за чьих-то голов старожил здешних мест Степан Бобро.
– Не близко. Двести сорок километров. Дорога скверная, но к утру будете.
Дождь громко шелестел по размытой земле. Потом к его монотонному шелесту прибавился растущий, смущенный гул голосов:
– Что за такой Джегор?
– Двести сорок километров – это же назад почти полпути…
– Знать не знаем: мы в «Севергаз» вербовались! – зазвенел голос Рытатуевой.
– Товарищи, – с легкой досадой, но вроде бы не очень удивляясь возникшим словопрениям, снова стал говорить молодой главный. – Джегор – это и есть ныне район основной деятельности нашего комбината. Люди нужны именно там, а не в другом месте. В оргнаборе вас предупреждали…
– Ничего не предупреждали!
Зашумели. Стало вдруг слышно: спросонья заплакал Олежка у огца на руках. Намок, должно быть. Главного будто стеганули – вскинулся:
– Кто здесь с детьми?
Ивановы протискались вперед. Олежка так же внезапно замолк.
– В пункте оргнабора знали, что вы едете с ребенком?
– Говорил…
– Черт знает что! – выругался главный.
Оглянулся на своих спутников – досказал им остальное глазами. Потом Иванову:
– Идите к вокзалу, там стоит «Победа», отвезет вас. Останетесь в городе…
И хотя за Олежку тут же все в душе порадовались, теперь стало всем приблизительно ясно, что́ сулит им неведомый Джегор. Гомон грянул с новой силой. Звенела Рытатуиха:
– А мы тоже желаем в городе!
– Нет, что ли, тут работы?
– Товарищи, – снова, как речь, начал молодой главный. – Каждый день мы снимаем с предприятий города и отправляем на Джегор сотни кадровых рабочих. Ни о чем другом не может быть и речи – только Джегор!..
«Будем тут до утра воздух языками лопатить!» сплюнул в сердцах Алексей Деннов.
Только что из армии, он еще заново не привык к гражданским спорам и чувствовал к ним благородное презрение человека, привыкшего к языку приказа и рапорта о выполнении.
Тем более что он уже заметил, как Гогот, взметнув на плечо свои мешок-сидор, пошел к машинам: две пары одинаковых глаз просвечивали невдалеке пелену дождя.
– Пойдем, Алешенька! – в лад подсказала Дуся. – Надоело мокнуть. Какая разница – Джегор или не Джегор, если вместе. Правда?
Не ответив ей, Алексей подхватил чемоданы и двинулся на свет фар.
Два грузовика с крытыми кузовами терпеливо и ровно басили включенными моторами. Смутно белели за стеклами кабин лица безмолвных водителей.
Закинув чемоданы в кузов, Алексей влез туда сам, подхватил маленькое, но весомое Дусино тельце, и они уселись в самой глубине у дребезжащей стенки. Сели и стали ждать. Ждать им пришлось не очень долго.
Гомон приблизился, задержался где-то рядом, потом раздвоился, и к ногам Алексея с Дусей полетели чемоданы. Продолжая высказываться на различный манер, люди полезли под фанерную крышу. Затруднительно рассаживались, толкались, менялись местами, как всегда забывая о том, что с первым поворотом колес всяк окажется на своем месте и дело разрешится к общему благополучию.
– Ни пуха ни пера! – прокричал там, внизу, промокший главный
– Пошел к черту, – вполголоса ответил кто-то обычая ради.
Двинулись. Вверх-вниз заплясала открытая корма фанерного кузова.
Отдалились, расплылись в мареве городские огни. С боков понеслись растрепанные черные очертания елок.
Вторая машина шла следом, щупая фарами колею. И в этом свете тонко серебрились частые нитки дождя.
Уже первые километры заставили пассажиров крепко задуматься о том, что их – километров – будет двести сорок. Машину швыряло и трясло. Надрывно выл мотор. Выл по-человечески, словно маясь зубами, и потому люди каждым нервом отзывались на его усилия.
Порой выпадал ровный участок. Шофер переводил скорость, и грузовик несся, вздымая позади колес широкие гребни воды. А потом опять шли колдобины и выбоины. Перед колдобиной водитель резко сбавлял скорость, машина замирала, будто над пропастью, – и тогда сзади надвигались фары идущей следом. Га-ах!.. – прихлынула к горлу душа. И отхлынула. Вскарабкавшись на бугор, грузовик снова, рывком, бросался вперед – и оставались далеко позади фары задней машины.
Трусили с боков черные лохматые елки, нудно одинаковые, бесконечной чередой. Лил дождь.
Дуся положила голову на плечо Алексея и уже вроде негромко похрапывала. И Алексей приник щекой к ее упругим, но мягким волосам, не смыкая глаз.
Некоторым в кузове тоже не спалось: красные точки цигарок бродили в темноте, то накаляясь, то притухая.
– Обманул, выходит, товарищ уполномоченный… – незлобно так, с усмешкой сказала одна точка.
Вторая, помедлив, ответила:
– Сугубов-то? Он может… Я с ним, между прочим, давно знакомый. В одном районе жили. Работал он там раньше директором конезавода… Однако не получилось у него с лошадьми. Не справился, значит…
Качало.
Только качало уже не грузовик на выбоинах колеи, а лодку.
Алексей круто повернул эту лодку носом к волне, бегущей от кормы парохода, опустил весла. Лодка взлетела… И Таня, Татьяна, ухватившись за борта, рассмеялась, икая от страха. На ней – густой венок из ромашек. Белая майка, под которой, ей-богу, ничего не надето – так отважно торчат сосцы. Руки и шея в золоте июльского загара.
Она смеется. Алексею же не до смеха: он глаз отвести не может от этой шеи, рук и майки.
– Татьяна, – задумчиво спрашивает он, – почему ты такая красивая?
– Чудак человек, – объясняет Таня, – я же в карамельном цехе работаю.
– Понятно. Но что, если ты меня разлюбишь?
– Не может этого быть. Я тебя одного люблю. И любила. И буду. Только мне пора Алешку кормить.
– Какого Алешку? – удивляется Алексей. – Алешка – это я.
– Ты, конечно… – говорит Таня. Встает на корму и сигает в воду.
Раз, два, три, четыре, пять… – считает Алексей.
Но из глубины выплывает один лишь ромашковый венок. Покачивается на волне. Татьяны же нет.
Алексей наклоняется и видит песчаное дно. Золотые солнечные змейки вьются по песку. Пескари не спеша, шажками плывут против течения. А Татьяны там нет.
Тогда он складывает рупором ладони и кричит:
– Таня! Татьяна! Вылезай, простудишься… Таня!
И просыпается от толчка. Чахлые елки мчатся обок дороги. Хлещет по фанерной крыше вода.
В темноте испуганно смотрят на него смуглые белки девушки. Но это вовсе не Татьяна. Ее зовут… Дусей зовут.
– Ты кого звал? – спрашивает она. – Приснилось?
– Приснилось… – глухо отвечает Алексей и плечом отстраняет от себя эту невесть откуда взявшуюся девушку.
Она обиженно молчит. Но тут же опять засыпает и снова роняет голову ему на плечо. При этом задевает щекой щеку Алексея, и он чувствует на ее щеке влажный след. Слезу.
6
Потом он снова проснулся.
Проснулся и стал соображать, где находится. Полка под ним не вздрагивала на стыках – значит, не поезд. Не швыряло из стороны в сторону на колдобинах – значит, не кузов грузовика.
Однако вокруг темень: глаз выколи – так же будет.
Вспомнил…
Кажется, они очень долго ехали, а потом приехали. Из дождя в дождь. Выглянул из крытого кузова – и сразу окатило. Кроме дождя, ничего не видно. Возле машины появились чьи-то карманные фонарики, но они ничего не освещали, кроме тонких струй воды…
– Добро пожаловать, – сказал чей-то простуженный голос.
Они пошли следом за фонариками. Оказались под крышей. Алексей не успел вникнуть в подробности и, почуяв сухое лёгово, свалился на него…
Теперь подробности начинали помалу проясняться. Сперва напротив выделился из темноты, засинел квадратик окошка. Потом квадратик поголубел – рассветало. И вместе с ним проступили на соседних лежанках разные предметы: простыни, подушки, рубахи и прочая белизна. Даже чьи-то две мослатые ступни, торчащие из-под одеяла, удалось разглядеть Алексею. Чьи же именно – еще не удалось.
Квадратик из голубого стал серым. Тогда Алексей увидел комнату с дощатыми стенами, печку-буржуйку, нары и два этажа. Мослатые ступни, как оказалось, принадлежали Степану Бобро, который сосредоточенно спал.
А через несколько минут сделалось уже так светло, что Алексей разглядел на ногах Степана слегка расплывчатые буквы. Принапрягши свое гвардейское зрение, Алексей прочел на одной ноге: «Мы устали», а на другой: «Отдохнем».
Он от удивления чихнул, и тотчас ноги застенчиво улизнули под одеяло.
Алексей поднялся с лежанки, повертел ноющей от всяких неудобств шеей и открыл дверцу дощатой комнаты.
Дождь прекратился, но, должно быть, временно: лохматые тучи курились низко, прямо над вершинами влажного леса. Лес выглядел пестро и необыкновенно: зеленые елки стояли вперемежку с елками желтыми, канареечной желтизны. Желтые елки вообще-то не елки, а лиственницы, готовые сбросить на зиму свою хвою, но Алексей не знал, что это лиственницы.
Отойдя шага два, он обернулся, чтобы полюбоваться домом, в котором спал эту ночь. Но дома не оказалось. Вместо дома стояла деревянная будка – тракторный вагончик. Не на колесах, а на полозьях – так его можно таскать круглый год, и по снегу, и по грязи.
Еще десяток вагончиков выстроился но обочине дороги. И в некоторых из них уже пробудилась жизнь.
– Разве это дома? – набирал силу голос Рытатуевой. – Это не дома, а халабуды! Так бы и писали в бумажке: «Предоставляются халабуды». Брехуны паршивые, чтоб вас…
Она бомбой вылетела из своего вагончика, подтягивая на ходу розовые резинки чулок. За ней выбрался Иван-второй, еще несколько человек. Все – с лицами обиженными, докрасна раскаленными рытатуевской агитацией.
– Завезли, я говорю, к чертяке на рога! Так тут еще в халабудах жить… – разорялась на публике Рытатуиха.
А публика прибывала. Стали выглядывать изо всех дверей. А из некоторых вагончиков появились люди, незнакомые Алексею, не из их группы – одетые по-рабочему, с лопатами, топорами и всяким другим орудием. Они подошли поближе и стали с большим интересом слушать, как Рытатуиха выходит из себя.
– Я уже все тут разузнала: армейскую столовку на лошадях привозят, а заместо магазина – автобус ездит… Да чтоб я в том проклятом автобусе хоть щепоть соли купила? Ни за какие деньги!..
Тут один с лопатой так обрадовался дармовому представлению, что заорал тем, которые возле вагончиков умывались:
– Братцы, идите сюда! Опять диких привезли…
Рытатуева завострившимися глазами пронзила этого, с лопатой, воткнула кулаки в пышные свои бока:
– Диких? А вы какие будете?
С лопатой усмехнулся и сказал членораздельно:
– А мы кад-ро-вые. Поняла, баба?
И, повернувшись, пошел себе, помахивая лопатой. Остальные кадровые, свысока поглядывая на вновь прибывших, тоже повернулись и пошли. Лопаты у них, между прочим, были удивительные, с перегнутым пополам совком. Такие, должно быть, одним кадровым выдают.
Они погрузились на машины и уехали. На работу.
А из другого вагончика вышли трое. У одного – это он ночью с фонариком встречал приезжих, поскольку состоял здесь прорабом, – очень колкий вид: торчат усы, торчит карандаш за ухом, торчит трубка во рту. Несмотря на это, человек он добрый. Второй – маленький, тщедушный, в пенсне, с портфелем и грозно выглядывающей из-за спины малокалиберной винтовкой – разъездной кассир. Третий – уже немолодой, сутулый, но крепкой стати мужчина в плаще с капюшоном. Голова у него несоразмерно телу крупна, с мясистым носом и большими губами, седые брови. Причем голова все время наклонена вперед, будто человек старательно вслушивается.
И не случайно: Устин Яковлевич Храмцов, главный геолог комбината «Севергаз», глух.
Правда, его выручает техника: в кармане Устина Яковлевича лежит черная эбонитовая коробка, от коробки тянется шнур со штепселем, штепсель этот втыкается в ухо. Maшинку эту Храмцов купил в Америке, во время одной из научных командировок, очень ею дорожил и включал лишь при деловых разговорах, на пленумах, а также в том случае, если по радио играли музыку Скрябина.
Между прочим, среди разведчиков Печоры и Тимана серьезно поговаривают о том, что машинка эта – атомная, что с помощью атомной машинки главный геолог слышит, где под землей залегают нефть, газ и разные другие полезные ископаемые. Ходит – и слушает.
Это, конечно, неправда. Будь у Храмцова такая машинка, ему не пришлось бы пережить в своей жизни много горьких дней.
Ученый с мировым именем, он одним из первых предсказал продолжение знаменитого нефтегазового меридиана: Баку – Сталинград – Саратов – Куйбышев – Татария – дальше на север, параллельно Уральскому хребту.
Однако земные пласты почему-то не пожелали подтвердить гипотезу Храмцова. Скважины давали нефть – но так мало, давали газ – но так редко, что у бухгалтеров комбината кредит не сходился с дебетом: деньги летели не из трубы, а в трубу.
В различных комиссиях и коллегиях на Храмцова кричали. Его обличали. И даже разоблачали…
Но он нашел то, что искал. Он открыл гигантское месторождение природного газа. Страна услышала – Джегор…
Теперь Устин Яковлевич не вылезал из разведрайона, пс появлялся дома.
Десятки турбобуров уже пробивались на Джегоре к заветным глубинам. Но это еще не было решением задачи – в самый короткий срок исследовать, освоить новые площади и дать газ городам Урала. Джегор оставался островком, потерянным среди лесов Верхнепечорья. Островком, окруженным рыжей трясиной, – не подступиться…
Нужна дорога. Нужна дорога. Нужна дорога.
Она строится уже несколько месяцев. Условия – тяжкие. Автомашины здесь через две недели идут в капитальный ремонт, а бульдозеры – в железный лом. Здесь могут выдержать только человеческие руки и человеческие сердца. Но их не хватает – рабочих рук. Предприятия города послали на строительство своих лучших людей, по этого мало. Приезжают люди по оргнабору…
«…вроде этой дамы в шали с цветами, – вздыхает Устий Яковлевич и, наклонив голову, слушает Рытатуиху. – Право, какая неприятная дама!»
– Чтоб я в этой халабуде еще ночь проспала? Да ни за какие деньги…
– Вы закончили? – спрашивает Устин Яковлевич. – Тогда позвольте мне…
– Нечего народу рот затыкать! – снова вскипает Рытатуева. – Разве вас так коммунистическая партия учит.
Храмцов содрогается, как от боли.
– Замолчи ты, – басит Степан Бобро, – чего мелешь?
– Товарищи, – говорит Храмцов. – Насколько я понял, в пункте оргнабора вас неправильно информировали об условиях работы в комбинате «Севергаз». Вам обязаны были показать специально разосланное письмо. И не показали…
– Значит, обманули? – тяжело дыша, спрашивает кто-то из-за плеча Алексея. – Вы скажите: обманули нас или не обманули?
Храмцов поднимает глаза и, чуть помедлив, отвечает:
– Обманули.
– Ну, то-то…
В голосе из-за плеча слышится теперь полное удовлетворение.
– Мы строим дорогу на Джегор, – продолжает Устин Яковлевич. – Эта дорога крайне необходима для того, чтобы дать народу богатое месторождение газа. Да, да, такого же, каким пользуются москвичи, ленинградцы, киевляне… Строительство трудное: здесь тайга, болота. Мы платим строителям, кроме северной, еще и полевую надбавку – приравниваем их труд к труду разведчиков. Но там, где полевая надбавка, есть и полевые условия… Вот эти вагончики.
Все оглядываются на вагончики. На мокрый лес. На колеи дороги, налитые водой.
– Заканчиваю. Те, которые согласны работать в полевых условиях, завтра должны выйти на трассу. Кто не согласен, может уезжать: машину мы предоставим… А о махинациях отдела оргнабора сообщим куда следует. Обязательно.
– Работа какая будет: ломать или делать? – опять басят из-за спины.
– И то и другое. Частично вручную… – Тут Храмцов потер лоб, вспомнил: – Товарищи, нет ли среди вас шоферов?
Алексей отыскал глазами Степана Бобро. Степан этот взгляд заметил, побледнел и задвинулся за чужую спину. Голова все равно возвышалась.
– Нет? – повторил вопрос Храмцов. – Класс неважен… Значит, нет. Тем более – часть работ придется выполнять вручную. Лопатой.
– А сам-то ты пойдешь лопатой махать? – взвизгнула Рытатуева. – Или ручки марать не станешь? Заставим! У нас все равны…
Устин Яковлевич поморщился и выдернул из уха шнур. Кивнул всем, зашагал по дороге.
Только теперь дошел до Алексея смысл последней фразы, сказанной Храмцовым. Как же так: значит, и его специальность здесь не нужна?..
Алексей догнал главного геолога, обогнал. Тот заметил, остановился, вежливо включил машинку.
– Товарищ начальник… – задохнулся от волнения Алексей. – Разрешите обратиться… У меня – профессия. Дизеля… В оргнаборе сказали: пригодится здесь… Теперь мне, что же, уезжать?
