Текст книги "Говнари навсегда"

Автор книги: Александр Швецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Великий Космос может исполнить желание человека, но только одно, и в тот момент, когда между ним и человеком возникает кратковременная связь. Речь лектора была убедительной, она изобиловала историческими фактами и примерами. Григорий поверил истово и сразу. Впрочем, это случалось с ним очень часто.

Со следующего дня поведение Григория изменилось. В разговорах с соседями и коллегами по работе, он стал избегать ответов на вопросы, связанные с его пожеланиями. Когда в понедельник, сотрудники в состоянии тяжелого похмелья, мечтательно произносили:

–Эх, бля, пивка бы щас... – Григорий угрюмо отмалчивался. Когда его девушка игриво спрашивала:

– Ну, Гриша, чего ты хочешь? – Он глупо улыбался и молчал, боясь впустую потратить единственное желание.

Зато у себя дома, в одиночестве, Григорий постоянно что-то желал. Великий Космос хранил молчание, и денежный дождь все не орошал его вопрошающее чело.

И вот, одним из вечеров Григорий снова встретил свою соседку, Веру Семеновну. Старушка бодро трусила с двумя гигантскими сумками, и имела цветущий вид.

– Здравствуйте, как здоровье ваше? – Из приличия спросил Григорий.

– Спасибо, сынок, не жалуюсь. Оптимистично ответила бабулька и ринулась дальше, по своим темным старушачьим делам. Григорий пожал плечами и пошел было дальше, как в мозгу взорвалось:  « Добрый вечер, Вера Семеновна! Дай вам Бог здоровья». Он Пожелал! Гриша впал в рефлексию. Очень быстро он поверил, что именно это пожелание и было тем единственным. И шанс на лучшую жизнь больше не представится.

– Не может быть! – Пронеслось в голове. Несостоявшийся миллионер уверил себя, что дальнейшее его существование не имеет никакого смысла.

С этого вечера Гриша запил. По-настоящему. Надежда растворилась, и Григорий, как мог, приближал свой конец. Ночами, в изрядном подпитии, он ломился в дверь к Вере Семеновне, и грозился ее убить. Старушка вызывала наряд милиции. И утреннее возвращение из вытрезвителя, превратилось для Григория в рутину.

Он давно уже не работал, пропивая одежду и мебель. В пустой квартире остался только один предмет роскоши – холодильник. Он был такой старый, что пропить его ни как не удавалось. По утрам Гришу мучило суровое похмелье. И он выжимал из многочисленных бутылок последние капли.

– Выпить хочу, трубы горят... – Простонал Григорий, и, понимая нелепость своих действий, в сотый раз открыл холодильник. Его глазам предстала холодная, в каплях, бутылка водки.

Григорий посмотрел на бутылку, и горько зарыдал. Слезы оставляли на его небритых щеках светлые дорожки. Он мутным взором обвел батарею бутылок на полу, беломорные окурки и объедки рыбных консервов. Сквозь слой грязи, кое-где, проступал рисунок обоев. Гриша очень медленно потянулся за бутылкой, все еще не веря в ее существование. Прикосновение к ее гладкому, блестящему боку, подтвердило его худшие подозрения. Водка была реальной как его никчемная жизнь.

Григорий начал судорожно отвинчивать пробку, но его остановил приступ какого-то остервенелого гусарства.

– Да пусть подавится, сука старая ! – Возопил Гриша, взял бутылку, и выбежал из квартиры. Он долго звонил в дверь Веры Семеновны, пока не послышалось шарканье ног, покашливание и невнятное бормотание.

– Кто там? – Испуганно спросила старуха. – Кто там?

– Это я, Григорий, сосед ваш. – Как можно вежливей произнес Григорий. Вера Семеновна набрала полную грудь воздуха, и оглушительным фальцетом завизжала:

– Пошел вон, убивец! – Щас милицию вызову, пьянь ханыжная! Слышишь? Милицию!

Грише надоело сидеть в обезъяннике, и в милицию не хотелось. Он со звоном поставил бутылку на бетонный пол и быстро скрылся в своей квартире. Его тут же посетили неприятные мысли о совершенном им опрометчивом поступке. Буквально несколько минут назад было похмелье, и была водка... А сейчас осталось только похмелье. Грише очень хотелось вернуться и забрать бутылку обратно, но он так и не решился на это. А Вера Семеновна минут пять внимательно прислушивалась, смотрела в замочную скважину, и вновь начинала орать. Наконец, она тихонько приоткрыла дверь, и сразу увидела непочатую бутылку водки. Бабка стремительно схватила ее и с треском захлопнула дверь.

Для Григория этот звук означал, что все потеряно, и водки ему уже не вернуть.

– Выжрет ведь, скотина, и не подавится... – Апатично пробормотал вконец расстроенный Гриша. Старуха заперла дверь, и улыбка озарила ее перезрелое лицо. Вера Семеновна очень любила выпить, но жалела на это дело денег. Она их копила. Как все старухи неизвестно на что.

Бабка включила радио и чинно выпила первую стопку. Напиток приятно согрел изношенные внутренности. Она выпила вторую. Стало еще лучше. Когда было выпито больше половины, старуха полезла в комод, и достала пронафталиненные платья тридцатилетней давности. Она вертелась перед зеркалом и пыталась натянуть их на свое жирное тело.

Этим вечером Вера Семеновна, в традиционной манере, исполнила все русские народные песни, какие только удалось вспомнить. После чего в беспамятстве уснула.

Григория мучило похмелье. Ему не спалось. Из-за стены доносились громовые раскаты старушечьего голоса. Осознание того, что это он устроил бабушке праздник, вгоняло его в тоску. И примерно в три часа ночи Григорий твердо решил бросить пить. На него снизошел покой, и Гриша сладко уснул.

Вера Семеновна пришла в себя днем, с больной головой и в красном сарафане. Хотелось срать. Сидя на унитазе, она попыталась восстановить финальные события прошедшего вечера, но кроме смутных обрывков вспомнить, ни чего не удалось. Старуха спустила воду и прошла на кухню. Там, на обеденном столе, валялось несколько карамелек, пластинка Шульженко и бутылка водки. Целая. Вера Семеновна рассеянно поискала пустую, вчерашнюю бутылку, не нашла, и плеснула себе стопарик. Голову чуть подотпустило. Но не до конца. Старуха приняла еще. Снова стало весело и захотелось песен. Бабка зычно исполнила " Эх, мороз, мороз... ", и поняла, что ей необходима компания. Она позвонила своей подруге с верхнего этажа. Марье Петровне.

Старушонки весело провели время за разговорами и хоровым пением. С тех пор водка у Веры Семеновны не заканчивалась. И буквально за несколько дней, среди женщин дома, вышедших из области эстетических характеристик, распространился слух о радушной Вере Семеновне и ее гостеприимном доме. А еще через месяц, Григорий, который уже устал от постоянных старушечьих дебошей за стеной, был удивлен наступившей вдруг тишиной.

Как оказалось, отчаявшиеся соседи вызвали милицию. Стражи порядка, прибывшие по месту назначения, и привыкшие ко всему, были поражены. Смердящая квартира, со сломанной мебелью и заляпанными обоями, буквально кишела пьянющими старухами всех мастей. Они не реагировали на требования представителей власти разойтись, а только грязно матерились и показывали свои удостоверения блокадниц.

Вызвали скорую. Старух скрутили и увезли. Больше их ни кто не видел. Микрорайон наконец-то вздохнул с облегчением.

Григорий толкнул дверь в квартиру Веры Семеновны и вошел в квартиру. На кухне, среди объедков и грязных тряпок, стояла непочатая бутылка водки. Некоторое время Гриша молча смотрел на нее, потом схватил, сильно размахнулся, но не разбил, в последний момент передумал. Он сунул ее в карман и вышел на улицу. Некоторое время Григорий задумчиво ходил по городу, потом решительно зашел в какой-то дом, поставил бутылку возле неизвестной квартиры и позвонил в дверь...

Депо

– Вот  тебе,  бля  и  яйца...  –  Подумал  Степан.  Его утомлённое чело

безжизненно  упало  на  стол.  Сквозь  горькие  слёзы обиды проступало

оранжевое  пятно.  Железнодорожная  спецовка.  Несколько секунд Степан

глядел   на   неё.   Копил  гнев.  Настраивался.

 –  Ненавижу,  блядь! Ненавижу!!!  – Яростно  взревел  он.

Из-под  окна шарахнулась болонка. Соседи  за  стеной  привычно  завозмущались.  Но не громко. Степан бывал горяч во хмелю. Стало чуть полегче.

– Ладно, бля, спать, спать... – Устало  пробормотал  он и прилёг на софу.

– Один хуй не высплюсь... – Уже успокоившись, подумал Степан и смежил пролетарские веки.

 Когда  тяжёлая  рука  будильника  выдернула  его из лабиринтов похмельных сновидений,  слепая  ярость  сменилась  неведомым доселе  чувством.  Степан  не  знал ему названия. Но жизненные перипетии  стали  вдруг похожи на разгаданный кроссворд. Возникли Мысли.

Он подошёл к зеркалу и хитро  прищурился.  Получилось.

– Та-а-к, заебися, -абстрактно подумал Степан, сплюнул и пошёл на работу.

Депо  находилось  в десяти минутах ходьбы от степанова жилища. На  грунтовой  дороге  то и дело возникали маленькие смерчики. Непищевые  отходы  по  воле  осеннего  ветра  закручивались  в спирали. Степан   умилился.  Неожиданно его голова  наполнилась содержанием. Это были стихи:

Ваши пальцы пахнут ладаном

А в ресницах спит печаль

Ничего теперь не надо нам

Никого теперь не жаль

И когда весенней вестницей

Вы пойдете в дальний край

Сам Господь по белой лестнице...

-Ты  чё,  Стёпа  ебнулся? Чё ты мелешь? – Обрубил этот поэтический поток голос Павла. Коллеги по депо. Он стоял рядом и с удивлением смотрел на Степана.

– С   бодуна   наверно,  приходя  от  неожиданности  в  себя пробормотал  тот,

– А я что, вслух? Да?

– Ну. А ты это, ещё раз можешь?

– Нет, бля, из головы вылетело, -на всякий случай соврал Степан, – пошли,

хули  стоять,  опоздаем.

И  они  затерялись  у проходной. Среди толпы хмурых людей в оранжевых жилетах.

Седьмой Буратино

Старый Карло потел, но усердно продолжал работать рубанком. А так как всю свою жизнь он ни чего не делал, а только побирался, то получалось у него хуевато. Иногда, он с ненавистью вспоминал коварного Джузеппе, который и развел его на эту марцифаль.

Его сосед и собутыльник наплел, что всю жизнь Карло будет только бухать и развлекаться, если выстругает деревянного мальчишку. По задумке Джузеппе, это говорящее полено будет кривляться перед прохожими, а все заработанные гроши приносить Карло. Сейчас старый тунеядец пытался выстругать уже седьмого по счету Буратино.

Его первое, и самое любимое деревянное изделие так и не научилось говорить. Первенец лишь что-то мычал, и неуклюже ковылял по каморке. Он явно пытался сказать Карло нечто очень важное, но не мог. И очень часто, от безысходности, на его глазах выступали круглые как бусины, деревянные слезы.

Второй вообще не выходил из угла. Определить, жив он или нет, можно было по напряженному взгляду, который сопровождал Карло как запах перегара.

Остальные буратино тоже были уродцами, неразумными и увечными. Самый умный из них, шестой, мог невнятно произнести только несколько слов.

Когда наступала ночь, и Карло ложился спать, его березовые дети собирались в самом темном углу каморки. Карло боялся смотреть туда. Бывшие поленья жили своей, неведомой людям жизнью. Невнятное бормотание и скрип их конечностей мешали Карло заснуть. Но он терпел. Старик их жалел и боялся. Ведь именно его руки обрекли ни на что не способных деревянных детей на их жалкое существование. С течением времени Карло так привык к ночной возне, что когда в умат набухивался с Джузеппе, и не мог дойти до дома, то все равно просился домой, в свою каморку.

Сейчас Карло работал над седьмым. Он получался на удивление смышленым и ладным. Будучи еще не доделанным, он отчетливо произнес слово " Папа" . Карло аж прослезился от умиления. Этот Буратино вышел красивым и кудрявым. Таких детей очень любят старушки. Они их просто обожают. Карло так увлекся своим последним сыном, что не замечал перемен, которые происходили с остальными...

Наконец работа была окончена. Карло щеткой-сметкой убрал стружки с верстака. Седьмой ловко соскочил на пол и уверенно прошелся по каморке. А когда полено осмысленно произнесло:

– Я есть хочу!, – то счастливый Карло прослезился от счастья. Остальные его дети в своем углу в ужасе сгрудились в кучу. Но радостный старик снова ни чего не заметил. Он взял свою куртку и побежал менять ее на луковицу и азбуку с картинками.

Вернувшись Карло увидел, что вся его каморка завалена щепой. Стоял деревянный красавец Седьмой. Один. И доверчиво улыбался. Изящная, тщательно выструганная рука, сжимала топор. Буратино выхватил у Карло луковицу, откусил, сморщился, и, грязно выругавшись, выплюнул ее на пол.

– Я есть хочу! – Злобно повторило полено.

Старик попятился к двери, ему захотелось отсюда уйти и больше ни когда не возвращаться. Но молодость победила.

Буратино ловко подскочил к отцу, отточенным движением отрубил ему ногу и тут же начал ее жадно пожирать. Старик орал от боли и катался по полу. Седьмой обглодал кость, сыто рыгнул и уснул на кровати Карло, который попытался доползти до двери и позвать на помощь, но потерял сознание.

И когда, наконец, он пришел в себя, то увидел Буратино, который что-то весело насвистывал и точил топор.

Из каморки Карло вышел лишь через месяц. Соседи его не узнали. Старик сильно изменился, и не в лучшую сторону. Так, папа Карло, на закате жизни, обрел работу. Только денег за нее он не получал. Карло отрабатывал свою никчемную жизнь.

На городской площади кривлялся и танцевал худой безногий старик на грубо сработанных протезах. Перед ним лежала картонная коробка с мелочью. Розовощекие туристы кидали монету и шли по своим делам. Зачастую в руках у них было пиво. Старый Карло глотал слюну и мечтал хотя бы о глотке. Но до конца своих дней ему так и не придется вспомнить вкус этого замечательного напитка. Когда наступала ночь, и люди расходились по домам, подходил скрипящий человек с длинным носом, забирал деньги и волок старика в одну из подворотен.

Зато Джузеппе теперь ходил сытый и пьяный. Его постоянно сопровождал запах свежего перегара и веселое позвякивание бутылок. Ночами из его комнаты доносились пьяные голоса и странный скрип. Джузеппе беззаботно пил и веселился. Он считал Буратино своим лучшим другом, и они вместе потешались над убогим инвалидом Карло.

Когда заканчивалась водка, они гоняли безного старика в лавку. Хмельной и довольный жизнью Джузеппе еще не знал, что скоро займет место Карло, которому осталось жить всего несколько дней.

С тех пор прошло много лет. Место на площади еще ни дня не пустовало. И сейчас редкий ночной прохожий может увидеть скрипящего человека с длинным носом, волокущего в подворотню изможденного безногого старика...

Парень из нашей бригады

Прозвенел звонок. Рабочие еще сидели в курилке, сморкались на пол и выдыхали перегар, а Яков Никанорович уже суетился возле своего станка. Он ни когда не опаздывал на работу и уходил из цеха последним. Не бухал с коллегами в пескоструйке, не спал после обеда в вентиляционной и не позволял себе бранных слов. Все это настораживало рабочих и внушало им чувство тревоги за товарища.

Портрет Никанорыча в сильноплюсовых очках, уже много лет висел на заводской доске почета, а его рабочее место было украшено множеством красных вымпелов. Но Яков Никанорович не зазнавался, и вел себя с коллегами кротко и вежливо. Никанорыч не имел жены и жил один, хотя и находился уже в солидном возрасте. Сплоченный коллектив бригады, со временем, перестал обращать внимание на странности безобидного Якова.

Начальник цеха в нем души не чаял. Если приходила какая-нибудь государственная комиссия, ее сразу вели к Якову Никаноровичу. Станок его выделялся идеальной чистотой. Он был тщательно смазан и сверкал как бриллиант. Никанорыч ни когда не пользовался ветошью из общего бака. Он приносил из дома чистые белые тряпочки и тщательно протирал ими орудие производства. Станок Никонорыча был чище чем шея бригадира. Восхищенные члены комиссий хвалили начальника цеха и выписывали ему денежные премии.

И хотя Яков не пил, не курил, одевался он вызывающе бедно. Практиканты щеголяли в кроссовках Адидас и спортивных костюмах Найк, технологи донашивали Мальвины и рубашки апаш, администрация – костюмы фабрики Большевичка, а Никанорыч как пришел на завод в олимпийке и техасах, так в них и ходил.

А еще передовик ненавидел праздники и выходные, те дни, когда на завод никого не пускали. С самого раннего утра он стоял у проходной и жалобно умолял охрану пропустить. Сторожа оставались непреклонны. И Яков, после нескольких часов однообразных уговоров, тоскливо брел домой.

– Никанорыч, ну че ты приперся? Подождал бы до понедельника. – Говорил начальник цеха.

– Так ведь руки, руки по работе скучают! Волновался Яков Никанорыч и воровато озирался.

Наблюдать за работой ударника приезжали молодые специалисты из других городов. Юные токари удивленно переглядывались меж собой. Инструмент Никанорыча был как новый, движения отточены и строго функциональны, брака не было вообще.

Передовик не терял ни секунды рабочего времени. А с каким лицом он смотрел на вращение барабана передней бабки! Описать словами этот сложный клубок эмоций просто не представляется возможным. За это молодые специалисты прозвали Якова Никаноровича – Отелло. Так это прозвище и осталось за ним, вплоть до последнего дня работы. Никанорыча уже хотели выдвигать кандидатом в народные депутаты, но все изменил случай...

Все было как всегда. Грязные и шумные станки рабочих стихли, и в вечерней тишине цеха выделялся лишь чистый голос станка Отелло. Все разошлись по домам. Директор тоже засобирался, он с отеческой улыбкой потрепал ударника по плечу и со спокойной душой уехал. Никанорыч остался один.

В эту роковую, для Отелло, ночь, на охрану территории заступил новый сторож. Его забыли предупредить, что Яков Никанорович допоздна задерживается на работе.

Стемнело. Охранник в своей будке пил чай, как его внимание привлекли светящиеся окна производственного здания. И он пошел посмотреть, все ли в порядке. В цехе ярко горели огни. Из динамиков лилась песня "Дельтоплан", в исполнении Валерия Леонтьева. Немолодой передовик, в дорогом розовом пеньюаре, вожделенно прижимался к задней бабке своего станка. Он исполнял огненный танец любви. Егоморщинистое лицо озарялось вспышками яростной страсти. Эта поражающая воображение картина, так потрясла сторожа, что он немедленно позвонил начальнику цеха, после чего навсегда покинул свой пост.

Минут через двадцать прибыла администрация. В полном составе. Никанорыч к тому времени переместился к передней бабке и ни чего не замечал вокруг. Его очки посылали стрелы страсти в неосвещенные уголки помещения. Станок заметно вибрировал. И когда лицо ударника исказила волна оргазма, и его член низверг в чрево станка мощные струи, кто-то не выдержал и закричал.

– Что ж ты делаешь, Никанорыч? – Взревел начальник цеха, и передовик очнулся...

Несколько долгих секунд Яков Никонорович непонимающе смотрел на свое начальство, потом стремительно запахнул пеньюар и выскочил из цеха. И долго еще стояли оставшиеся, боясь нарушить наступившую тишину хоть единым звуком…

Ода серому цвету

Сидел я дома. Месяца четыре. В коммуналке на Итальянской. Денег нет, работы нет, слушаю радио. Хотя посмотрел бы и телевизор, но его тоже уже нет. Мысли в башку лезут исключительно хуевые. Больше, конечно, про жратву. И про покурить.

Кормили меня тогда соседи, правда они об этом не знали. И поэтому приходилось вести ночной образ жизни. Я с нетерпением дожидался темноты, когда последняя соседка наконец-то соизволит посрать перед сном, выжидал минут двадцать, и, стараясь не шуметь, крался на кухню.

В удачный день удавалось поживиться жирным борщом с мясом, ну а когда не перло, то отсыпать какой-нибудь гречи. Перед тем, как пойти на кухню, я очень любил полистать «Книгу о вкусной и здоровой пище». Совмещал приятное с полезным. Я не только повышал и без того дикий аппетит, но и узнавал много полезного о питательных свойствах различных продуктов. Благодаря полученным знаниям, я выбирал наиболее калорийную и высокобелковую пищу. Из того что было. Хотя иногда случались черные дни, когда соседи лишали меня свободы выбора, и поживиться было вообще нечем. Тогда я ложился спать голодный и злой.

И вот как-то утром меня разбудил звонок в дверь. Это меня очень удивило. Со старыми друзьями я не общался очень давно, а новых, естественно, не было. Голодный нищий не нужен ни тем, ни другим. Ну и вот, открываю я дверь, и вижу старинного приятеля. Илью. С пивом! Вот охуительно, живой человек, веселый, выпить принес. Я о таком счастье и думать забыл. Пьем пиво, веселимся, и между делом он мне рассказывает, что зацепил в МаниХани тетку. Лет за тридцать. Оперную певицу. И теперь на правах хахаля прекрасно проводит время в ее компании. И, мол, если я сегодня свободен, и прилично оденусь, то можно сходить на вечеринку. А я был тогда настолько свободен, что мне эта свобода уже обрыдла. Я сразу же дал согласие, только уточнил насчет жратвы. Будет – не будет. Все оказалось замечательно. И поесть будет, и выпить. Я достал свой костюм, который не одевал несколько лет, некуда было, и мы поехали.

Приезжаем к Прибалтийской. Дом на берегу Финского залива. Подходим к двери, из-за нее доносится смех и звуки джаза. Хозяйка квартиры открыла дверь, с любезной улыбкой предложила надеть тапочки и провела вовнутрь. И тут я оказался в гигантских двухэтажных хоромах набитых дамами в вечерних туалетах и немногочисленными солидными мужиками. Лабухи вживую играли джазовые стандарты, кто-то танцевал, кто-то негромко разговаривал, а с кухни пахло жратвой. После моих тоскливых голодных будней мне показалось, что я выиграл в лотерею.

Первым делом я плотно закусил. Захотелось выпить, а кроме шампанского ничего и нет. Я стал осторожно зондировать почву на этот счет, и очень быстро нашел сторонника в лице какого-то толстого нового русского. Взяли себе литр, а дамам еще шампанского. Становилось хорошо, и я понял, что очень люблю джаз.

Люди, которые меня окружали, оказались всякими там театральными режиссерами третьей руки, художниками и просто толстосумами приобщившимися к культурному отдыху. Водку разливали под столом, не принято у них было ее пить. Сначала втроем, с Ильей и новым русским. Потом присоединился барабанщик из джаза. Он играл как раз напротив стола и жадными глазами наблюдал за нашими манипуляциями. Мы с радостью ему наливали в перерывах.

Потом дамы, привлеченные безудержным весельем, тоже начали побухивать. Для начала немного поломавшись. Из приличия. Следующие бутылки мы уже не прятали. И так все было понятно. Джаз зазвучал громче и веселей. Дамы помолодели и выглядели уже лет на тридцать. Я танцевал всякие там мазурки и прижимался к их бюстам. Мне было хорошо. Впервые за много месяцев. Теткам льстило внимание такого молодого мужчины как я. Они глупо хихикали и спрашивали про мое семейное положение. Я рассказывал анекдоты про поручика Ржевского и произносил тосты.

Наливали все чаще и чаще. Весело стало всем, кроме хозяйки. Ей, похоже, не нравилось наше буйное пьяное веселье. Но на ее беду водка все не заканчивалась. Разбухавшаяся полубогема закусила удила. Гостей понесло. Давно уже наступила ночь, и когда я увидел в сортирном зеркале свое лицо, то понял, что сейчас словлю плотный амнез. И точно, мой ослабленный хроническим недоеданием организм не выдержал. Последнее что я помню, темная комната, стою перед диваном, на котором сидит какая-то тетка с потухшей сигаретой в руке. Она томно произносит:

– Можно я прикурю от вашего члена? – Начинает уже прикуривать, и тут я ухожу в аут. Так что самое интересное я и не запомнил.

Проснулся утром в своей комнате. Сушняк, башка болит, соседи ходят угрюмые. Денег в карманах нет, и есть все так же нечего. Но беспросветность уже перестала быть полной. Появилась мысль:

– А жизнь то – налаживается!!! И как оказалось впоследствии, так оно и было. После той ночи черная полоса моей жизни начала сереть. Медленно, но верно…

Весна на Обводном

Я торчал на героине. Давно и безнадежно. Те, кто знал меня раньше – пропали. Жена ушла. А я стал полностью самодостаточен, мне был на хуй ни кто не нужен. Не нужны были вещи, аппаратура, мебель. Все это я благополучно старчивал. Когда мне было хорошо и перло, я думал только о самоубийстве. Задавал себе вопрос:

– Зачем?,– и не мог найти на него ответа.

Когда начинало ломать, я думал только о дозе и больше ни о чем. Общался только с продавцами наркотиков. Это были недалекие, грязные ублюдки, которые постоянно пытались меня кинуть. Покупка штукатурки со стен у людей, которым я раньше доверял, стала нормой. Попытки передознуться или повеситься ни к чему не привели . У меня не хватало решимости, чтобы сделать последний шаг.

И вот, наконец, меня все это так заебло, что я пошел сдаваться в дурку. После оформления бумажек меня привели в темную, смердящую комнату. В углу стояла ванна, в которую осталось только насрать. Усталое, неопрятно одетое существо неопределенного возраста и пола вытерло мое тело влажной тряпкой. А наблюдавшие за этим санитары скорой помощи, глядя на меня честными глазами сказали:

– Не понравится, завтра уйдешь отсюда...

После этой невинной фразы, меня стали терзать смутные сомненья, и захотелось отсюда убежать. Сразу, не дожидаясь утра. И когда моим глазам предстал длинный коридор, наполненный невнятно говорящими людьми, решетки на окнах и суровые санитары, то я понял, что зря этого не сделал.

Я стоял посреди этого коридора и делал вид, что мне абсолютно не страшно. Вдруг, прямо перед собой я увидел двух дерущихся людей, и, абсолютно бездумно, ебнул ближнего ногой в пачу. Под крики:

– А ты че лезешь?, – санитары поволокли меня в палату №1. Там лежали те, кому, по мнению врачей, требовалось постоянное наблюдение. Перед первой в моей жизни инъекцией галоперидола, я успел рассмотреть стонущего человека, который был прикручен резиновыми жгутами к кровати, после чего провалился в небытие.

Галоперидол мне кололи неделю. За это время мне так и не дали прийти в себя. Сил хватало только на то, чтобы шатаясь сходить в туалет. Пижам, лежащим в первой палате, не полагалось. Все равно они еле передвигались. Иногда, среди тяжелых галлюцинаций, из какой-то мути выплывали улыбчивые лица врачей. Они что-то спрашивали, я отвечал. Хотелось послать их на хуй, но галоперидол позволял бормотать только что-то невнятное. Они-то знали, что я сейчас не смогу даже встать на ноги и пройтись по прямой, и что они смогут продержать меня в таком состоянии сколь угодно долго.

Что я ел всю эту неделю – не помню. С дурдомовской пищей я осознанно познакомился только после того, как вернулся в реальный мир. Сказать, что там кормят говном, значит погрешить против истины. Говно хоть твердое и пахнет, а то, что я увидел в тарелке, больше походило на мутную воду с легким привкусом подтухшей капусты. Несколько дней я не мог себя заставить вкушать эти завтраки, обеды и ужины. Ел хлеб. Три куска в день. Такая была норма, и соблюдалась она очень строго. С брезгливым недоумением наблюдал за жадно поглощавшими эту пищу больными.

Еще был чай, как минимум третьяки, и если перед ужином санитарка не наскребала достаточного количества давно испитой заварки, то подавали просто кипяток. Про сахар я уже и не говорю. Потом, оголодав, я начал есть эту пищу, хотя и очень избирательно.

Через некоторое время меня перевели в другую палату. Я спросил у соседа по кровати:

– Давно ты здесь? Он равнодушно ответил, что два года. Как оказалось, этот человек толкнул в своей коммуналке соседку. Естественно блокадницу и инвалида. Она подала на него в суд. И парень решил, что его посадят. Закосил на дурака. Теперь назвать его психически здоровым я бы не решился. А старушка живет и здравствует в ставшей чуть свободнее коммуналке.

Другими соседями были несколько уголовников, штук пять суицидников и пара настоящих дураков.

Раз в неделю проводился обязательный шмон. На предмет поиска запрещенных предметов. Ими считалось все то, то не нравилось санитарам. Самое плохое, что в этот список входил и чай. Чифир – это единственная радость и развлечение. За заварку можно было выменять практически все. От любых колес, до одежды. Все больные делились на кучки. У каждой из них была своя банка для чифира и общие сигареты. Вписаться левому человеку на чай, или разжиться сигаретой, было практически невозможно. Если у кого-то и оставался бычок, то на него находилось множество претендентов, из числа настоящих больных.

После чая и сигарет, следующей по ценности была еда, которую приносили по вторникам родственники. Вторник – это день ожидания чуда, правда происходило оно далеко не у всех. Ко мне, например, ни кто не приходил. И я не любил вторники.

У меня тоже была своя компания. Нас было трое. Один – выпускник Финэка, его вытащили из петли. Несчастная любовь. А другой – настоящий шизофреник. Еврей. Он вывел законы триалектики, чем уел Гегеля с его диалектикой, после чего пошел к своему другу. В трусах. Зимой. Его приняли на Пушкинской метрополитеновские менты. Так вот, к этим несчастным каждый вторник приходили родители. Так что была хавка, был и Беломор.

Делать в этом концлагере было нечего до такой степени, что я перестал спать ночами. Все ходили обдолбанные колесами, а мне ни чего не выписывали. А в один прекрасный день подошла врачиха и сказала:

– Готовься к выписке...

Была весна. Ее я наблюдал из-за решетки. На улицу-то ни кого не выпускали. После выписки, в которую я не верил, первым делом я сожрал килограмм пельменей, от чего получил незабываемое удовольствие. А после сделал три татуировки, очень личные и другим непонятные. И до сих пор об этом не жалею...

Мешковатая форма и неудобные берцы

До сдачи экзамена по «Конфликтным ситуациям в среде инопланетных рас» оставалось всего 4 дня. Суруш-Сухроб, представитель гуманоидной расы из созвездия Диких псов, который день прочесывал этот дремучий сектор галактики в поисках разумной жизни – тщетно. В безрадостных мыслях он представил себе приказ об отчислении из института, и несчастного себя, в мешковатой форме и неудобных, натирающих мозоли армейских берцах, как вдруг раздался долгожданный сигнал: на третьей планете от ближайшей звезды найдена разумная жизнь…

Лена собиралась на работу и бегала по квартире под тяжелым взглядом законного супруга. Звали его Степан, и брак с ним Лена считала ошибкой молодости. А вот свою работу секретаршей (да какой там секретаршей, берите выше – секретарем референтом!), наоборот, высоким достижением. С высоты своего положения Степан, не имеющий даже захудалого высшего образования, казался ей неотесанным и необразованным мужланом, который кроме употребления пива ничем не интересуется, и вообще чужд искусству и самосовершенствованию.

Степан подвигал желваками и с натугой произнес: