Текст книги "Сила Зверя"

Автор книги: Александр Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Можно и можжевельник палить. Главное, что бы на том месте папоротника не было.

– Это точно. – Согласилась Гильда. – А вот, если найти где гриб-невоскресник и там зарыть, то уж точно, низачто из могилы не вылезет. И надо, чтоб кол всенепременно был осиновый. От соснового проку мало, не так надежен будет.

– Да. – Благоговейно внимали поселяне ученым речам леди Гильды дочери сенешаля. Думали: – Вот, что значит человек кровей высокородных. Он обо всем подумает, все предугадает. Не чета нам, лапотным, кому день перекантовать и ладно, об завтрашнем не помышляючи спать завалиться.

Сигмонду колотерапия показалась слишком уж радикальным методом лечения бешенства, но поразмыслив, что до рождения Пастера ноддовцам еще жить и жить, промолчал.

– Да, – повторил один из сидевших за столом. – Кол, он самое наипервейшее от всякой нелюди дело. Вот, был я давеча на торжище, во-он в том селе, что за лесом. Слыхал там от людей такую историю. А люди – они врать не станут. Заявился к одному тамошнему мужику под вечер гостюшко. Знакомец его старинный, еще в довоенной поре жил на хуторе, на краю Сатановской пустоши.

– Дай, – говорит, – хлебушка пожевать. А то совсем оголоднел, помру с недоеду. Так, поселянин тот, молодец, сразу смекнул, что не по хлебушек гостюшка то пожаловал. Давно тот хутор в диких землях пустой стоит. Кинулся борзо в сарай где, про всякий случай, лежал кол обструганный, заточенный. Так, как увидал захожий тот кол, со всех ног и побежал со двора. А все почему? Упырь! Упыря только колом в спину убить и можно. Упырь только кола и боится.

– А если стрелой серебряной? – Чтоб не показаться совершеннейшим профаном, вспомнив прочитанное, поинтересовался Сигмонд:

– Ну, если серебряной, это дело, – уважительно, вот ведь, что высокородность-то значит, отвечал рассказчик. Но с поселянской рассудительностью добавил, – да кто ж на всякую нечисть серебро-то изводить станет. Нам по-мужицки сподручней будет колом.

– А все стршно. – Грустно качая головой раздумчиво добавил старый поселянин. – Мы уж и омелу на коньке вешаем и колеса на дверь прибиваем и чеснок по всем окнам развешиваем.

– Молодцы. – Похвалила сенешалевна. – Упырь чеснока боиться, как таракан любистка или чистодомного гриба.

– Вот и оно-то. – Дед оперся щекою на ладонь. – Да все одно жуть берет, особливо по ночной поре. Из избы по нужде вылезти боязно – хош до свету терпи.

Помолчали все горестно. Трактирщик еще разнес по столам кружки с пивом, Сигмонду с молоком. Попили, повздыхали.

– Это все были цветочки, а нынче ягодка вызрела. Объявился в тех пустошах поганых, – таинственным шепотом продолжал прежний рассказчик, – страшнючий кабанище. Так люди его и прозвали – Сатановский Вепрь. Не как иначе, из самой Валгаллы прислали его к нам боги. И то верно, кому он там, такой свирепец, надобен. Нету с ним никакой мочи. Творит разорения и потравы, почитай, каждую ночь. Как не всю репу со свеклой изгрызет, то поперероет огород, попередавит овощ. Хоть и не сажай ничего.

– О-хо-хо. – Согласно все головами качали.

– От недалече, на хуторе, один человек живет, свиней на откорм держит. Так позавчерась, только его хозяйка отрубей напарила. Только остудила, собралась животину кормить, свинки-то уже визжать принялись, глядь – а перед ней боров стоит и прямо к корыту рылом сунется. Баба с испугу вся и обомлела. А веприще клятый, жратву, на целое стадо приготовленное, враз вычавкал, пса цепного насмерть подрал, да и полез в свинарник, давай лех портить. Пришел хозяин, видит такое разорение, схватил рогатину, ну зверя шугать. Куды там! Тот только свирепо глазами зыркнул, да как восхрюкнет! Мужик-то опосля бахвалился, мол выгнал таки зверюгу с подворья. Да брешет мужик.

– Брешет, ой брешет! – подхватили многие из слушавших.

– Ясно дело, брешет. Видали люди, во дворе у дома развешены на просушку портки стираные. Зачем бы их стирать? Значит нужда была.

– Эт точно, значит была. Нужда нечаянная. Видать по той нужде прямо в портки сходил. – Подхватили люди в трактире, за бока хватаясь. Хоть и знаком им этот рассказ, все, в который уже раз, потешались над незадачливым свинарем. Сам трактирщик, слезу полой передника утирая, ухохатывался расплдескивая пиво:

– Так может и прогнал. Так насмердел, что и скотина не вынесла, сбежала. У-ха-ха!

– У-ха-ха-ха! – Вторили посетители, за животы держались. Только Гильда не веселилась, погрустнела даже, о чем-то задумалась. А Сигмонд ее настроение угадывая, поискал причину, найти не смог. Поражался таинству женской души вообще, а тутошней в особенности. Сама же история с дикой свиньей не показалась особо интересной. Не в новинку ему легенды о страшном вепре. Еще со времен Геракла, вечно где-то объявлялся скотинюра, вечно с ним не было сладу простым людям. Но слушал дальше.

А поселянин, посмеявшись, больше с горя, чем с радости, продолжал свою сказку:

– В том, что с тем хуторянином приключилось, зазорного ничего нетути. Да и дело обернулось, можно сказать, счастливо. А вот в этом самом трактире, раз трое псов войны вечеряли. Своими геройствами ратными бахвалились. Может и не зря – мужики как на подбор, здоровые, мясистые, казной трясли. Только пошли они в Сатановскую пустошь, да не ушли далече. Другим днем сыскали люди что от них осталось. Даже схоронить толком нечего было. А вокруг останков – следы кабаньи огромные.

– Так и живем. – Сказал и тяжко вздохнул. – А вы в самое логово нечисти идти собираетесь. Жалко нам вас, хорошие вы люди, пропадете почем зря.

– Пустое сказываешь. – Возмутилась леди Гильда. – Витязю ли Небесного Кролика, всякой нечисти бояться. У него, вот, амулет есть, реликвия всесильная. – И, сняв с шеи Сигмонда талисман, подняла вверх, всем показывая. – Смотрите, лапка Зверя-Кролика!

Общий, благоговейный вздох прокатился по залу трапезной, всех находившихся охватил священный трепет. Конечно, как они, лапотные, не подумали, кому ужасти эти сказывали, кого стращать намеревались! Самого лорда Сигмонда, с лапкой Кролика у сердца! Что ему эти мужицкие страсти, ему не то, что ведьмы с колдуньями, ему сам Сатановский вепрь, так, плюнуть да растереть.

– Витязь, защитник ты наш! Может управишься, когда на то твоя воля, со скотиной злобной! Нету нам от нее житья!

– Не досуг витязю вашими глупыми крестьянскими делами заниматься. – Неожиданно сердито заявила Гильда. – У лорда-то, чай дела и поважнее найдутся, чем за свиньями гоняться.

– Эх, опять не подумавши глупость брякнули, – приуныли бесхитростные поселяне. – Опять свою дурь дремучую выказали, невежды, неучи. Одно слово – лапотники.

С тем, в затылках почесывая, помалу и разошлись, каждый к себе домой.

* * *

Сатановская пустошь встретила путников тревожной горечью полыни, болезной желчностью сурепы, унылостью полей, лебедой да овсюгом покрытых, давно не паханых, не бороненных. Дороги позаросли травой. Среди крапивы да диких кустов, в силках плюща, чернели остовы печных труб, да на погостах изгнивали покосившиеся надгробья. Молодая лесная поросль, юным напором, глушила остатки фруктовых садов, да нелепо торчал одинокий колодязьный журавель над зловонным провалом забытого колодца.

Запустенье. Разруха.

Первыми насторожились чуткие волки-Ингрендсоны:

– Каб кто кричит в лесу.

Вскоре и Сигмонд услыхал приглушенные лесистой далью звуки. Двинулись на них. Миновав редколесье, отряд вышел к склону холма, теперь было ясно – кричит человек. Вскоре увидали и человека. Сидел тот на пагорбе, уцепившись за верхушку сосны и хрипло звал на помощь.

– Ой, люди добрые! Ой, спасайте!

– Ишь, бедняга, умаялся. Глотку, оручи, охрипил. – Щерясь усмешками, говорили гридни друг другу. Старший Ингредсон, подявши взгляд к мужику:

– И давно так кукуешь?

– Ой давно, браток. Ой сил моих больше нету! Спасайте, люди! Не покидайте головушку забубенную на воронье уедение!

А вороны, и вправду, уже на соседних соснах нетерпеливо по веткам ерзали, головами вертели, поглядывали на страдальца жадным взглядом нехорошим.

– Так слезай, тут невысоко. Не робей, лапотный.

А поселянин и дальше, хрипом и пеной слова исторгал, голосил сердешный: – Милости молю! Милости! Сымайте, Бугха благостного ради! Сымайте-е-е!

– Да на кой ляд нам тебя снимать лезть, корячиться? Сам слазь, человече, не дите, чай.

Человек, однако, слезать если и намеревался, то не был в состоянии.

– Спасайте, братцы, руки чертовы ветки отпущать не хотять.

– С чего бы это? – Недоумевали Ингрендсоны.

– Шок. Физиомоторный стопор. – Коротко но непонятно изрек Сигмонд. И продолжил уже доходчивой командой, – рубите сосну, только аккуратно, чтоб потихоньку падала.

Рубить, впрочем, нужды не было, и так сосенка кренилась, свежевырванные ее корни, измочаленными пучками торчали из земли. Согнули деревце, дотянулись до мужика. Тот ветку все же не отпускал. Обломали ее. Так бедняга и сидел с сучком в руках, хлебал вино из фляги, сердобольно Гильдой к его губам, запекшимся, приложенной. Малость оклимался и поведал о своей беде, что случилась в дикой Сатановской Пустоши.

А вышла вот такая история. Попутал его кум пойти в эти места гиблые сурков, куропаток набить. Божился, что не раз уже хаживал, знатнао охотился, с большой добычей домой возвращался. А пустошь, вовсе не как уж и страшна, как глупые люди болтают. Все байки это, дурными бабами выдуманы, все брехня. А правда, что в диких этих землях безлюдных, дичи не меряно, да жирной, упитанной. Только успевай стрелы метать. И вот он, кум, опять тудыть собрался, с компанией или без, но все едино на промысел подастся.

Эх, была-небыла, пошел с дуру за кумом. А охота в этой земле проклятой, и впрямь, отменной вышла. Зверья много, сытые сурки, мало, не под ногами шастают. Много дичи набили, довольные сели отобедать.

Каб не тот обед, может все и по-другому бы обернулось. Да захватили кумовья по доброй фляге пенной, самолично изготовленной, травами приправленной, чистой и крепкой. Отобедали сурка изжаривши, хлебушком заедаючи, пенной запиваючи. И так после этой пенной смелость в душе забурлила. Такое геройство, что вовсе уж пустошь отнюдь страшной не казалась. Наоборот, казались они себе грозными да непобедимыми. И стыдобно стало домой возвращаться, с добычей такой детской. Захотелось трофея взрослого, что б перед женами небрежно кинуть, чтоб соседи от зависти затылки зачесали. Чтоб по селу, да по окрестным деревням молва пошла, какие они с кумом славные добытчики.

А на ту беду что-то за кустами заелозило, зачавкало, затупотело. По уму, надо бы было за костром затаиться, огонь, он дикого зверя пугает. Да подвела пенная зараза. Сами, на свою же беду, попхались через кусты добычу охотить. Сами головы в петли позасовывали, да своими же руками и позатянули.

– Эх, дык растудык. – Огорченной скороговоркой косноязычил непутевый бедолага. Чесал шею сосновой веткой. – От енто таки делы.

По его рассказу выходило, что увидели кумовья на полянке здоровенного секача. Пасся тот, рылом землю ворочал, корешки жевал. Ну и жевал бы на радость. Так охотнички, с пьяных глаз, и не укумекали, что не свойский кабанчик кастрированный по диким землям бродит, а сам Сатановский Вепрь перед ними. Выстрелили в него из луков.

Ну, какая стрела, паче охотничья, на сурков налаженная, таковенного зверюгана взять-то может? Одна по боку проскользом свистнула. А вот вторая, етить ея душу, в самый лыч попала, рыло шелудивое оцарапала. Ох, и воззлился же боров! Осерчал лютой злобой, щетину надыбил, по сторонам зеньками злющими поводил, заприметил обидчиков, ну галопом, аж земля-матушка загудела. На поселян накинулся.

– Я, – продолжал жалиться незадачливый поселянин, – токи и помню, как бег, ног не чуя, а опосля – вжик, и уже на самой верхотуре сосны сидю, а унизу боров кума мнет. Истоптал в грязь, и к моей сосенке посунулся. Потолкал рылом, нет, крепко деревце, не свалить. Зачал тоды корни подрывать. Споро роет, стала уж сосенка качаться. Я, трясусь как причинный, с белым светом прощаюсь. Да тут, на счастье мое, собаки задичалые набежали. Пнулись с дуру на Вепря. Так тот, сей же миг, двоих ухайдокал, только кишки по кустам размел. Остальные, давай наутек. Да не тут-то было, зверюга в догон помчался, кончать их, шелудивых. Запамятовал, знать, про меня, боле не воротился.

– Я было слазить, ан нет, руки-то ветку жмут, не пущают. И усе. Сидю кукушечкой на веточке, ни пру, ни ну, ни кукареку. Слава милостивому Бугху, ты витязюшка, на мое спасение подоспел, вызволил. Живот мой от злой кончины уберег.

Гильда слушала эту историю, явно довольная. Говорила, к черносошному, по высокородному, с небрежением: – Ведал бы витязь, что ты, дурачина, Вепрем польстился, вовек бы тебя с древа смолистого не сымал. До кончины дней своих куковал бы на сучке, реповый мешок, вороновья сыть.

Вслед Гильде, Ингрендсоны, в бороды посмеиваясь, и себе давай незадачливого подначивать:

– Ить, чо произмыслил, деревенщина лапотная, беспортовщина сирая – Сатанского Вепря имать. А с похмелуги то хоть в корыто гляделси? Не блевалось, часом? Нешто рожей вышел, геройские геройства такие учудохивать? Женилкой ишо скудной возрос, а тоже, харей чухонной, да в калашный ряд попхался. Богатырь Аника-воин, на сосне сидючи воет.

Так смеялись дети Северного Ветра и присмеивалмсь: – А ну-ка, давай, братва, его во-он на ту сосень запихаем. Та повышее будет, пущай тама кукаеть. Воронье то-то, еть, клевалы попосвешивали, с голодухи пообохлякивали, надысть, нам братушки, холопье Хьюгин-Воронское подовольствовать, подношеньем сыротельным попоподчевать. Чай тогда его милость, пообрадуетси, нашими мясами-то попобрезгуетси.

Незадачливый от таких речей вовсе с лица спал. Побледнел мелом, плюхнулся на колени. Заголосил голосом дурным: Витязь, свет-батюшка! Не выдай душу, отпусти на покаяние. Пехом пойду в храм Кролика-Предтечи, грехи замаливать.

Гильда несогласно головой качала. Стилл никак не мог понять свою подругу, когда речь касалась свиней. Жареных поросят она наминала, за ушами хрустело. А вот относительно диких их собратьев, реакция Гильды была, мягко выражаясь, несколько неадекватной.

– Ладно, мужик, никто тебя не тронет. Шутят они так. Сам-то до дому доберешься?

– Доберусь, свет-батюшка. На крыльях полечу! Боле в эти земли поганые до конца века не сунусь.

– Ну, раз так, ступай себе, шелудивый, с миром, – говорила леди Гиьда, исполненная высокородного к холопам пренебрежения, – тебя с нами рассиживать никто не неволит. Скатертью дорога, верпеборец.

Иду, матушка, бегом бегу.

Как сказал, так и сделал, пока его на сосень снова не взгромоздили, не порощавшись со своими вызволителями даже, накивал пятками, аж засверкали. А добежал ли до своего села незадачливый, того путники не проведали. Другие заботы у Сигмонда, отправились дальше, вглубь диких земель проклятой Сатановской пустоши.

Долго ли шли, коротко ли, да вот уже и солнце красное вниз долу покатилось. Скоро за окоемом схоронится. Пора лагерь ставить, на первую, в этих местах нелюдимых, ночь, приготовления делать.

Стали у края леса. Ингрендсоны споро костерок гнетят, вечернюю трапезу ладят. Покуда не истемнело вовсе, собралась Гильда по грибы сходить, и Сигмонд с нею подался. Улыбаясь смотрел, как подруга радуется, гогда отыщется шляповатый боровичек, и как охает, огорченно руками всплескивает, когда попадется ей гриб полезный, да недосуг в пути, из его снадобье приготовлять.

А тут и Сигмонд заприметил два знакомых, запомнившихся ему в ущельи Вороньих холмов, гриба.

– Это и есть твои судные близнецы, что ли? – Спросил, наклоняясь над ними.

– Только не трогай их. – Быстро ответила Гильда, пытаясь отгородить витязя от опасных растений. – Непременно один из них очень ядовитый, его и руками брать нельзя, уморит до-смерти. А который из них – невесть.

Сигмонд мягко рукой отстранил спутницу, присел на корточки, внимательно рассматривал неразлучную парочку. Потом поднялся и сказал:

– Не берусь твердо утверждать, но по моему мнению, ядовитым является тот, левый. Да, процентов на восемьдесят-девяносто именно он, я уверен.

– А откуда ты знаешь? – Изумилась дочь сенешаля.

– А ты, откуда? – Метнул острый взгляд. – Ведь говорила, что их отличить невозможно.

– Это не я говорила, – смутилась Гильда, – это Ингренд говорил. А я-то ведь леди, наукам ученая. А ты-то, все-таки, как догадался?

– Твердо убежден я не был, но под левым грибом лежали две дохлые мухи, а под правым ни одной.

– Ну не все же такие умные. – Продолжая изумляться, многим талантам своего витязя, отвечала Гильда, отводя глаза от пронзительного сигмондового взора.

– И это по твоему «божий суд»? Обман, чистой воды. Обман, да и только.

– Никакого обмана, – искренне обижаясь отвечала на ту укоризну Гильда. – Все равно Ольгрену пора помирать настала. Ну где бы ему, толстомясому, в той битве неистовой у дороги меж холмами, супротив скореновцев устоять бы удалось? – Непременно б зарубили трусливого насмерть. Так что все без обмана, все по правде.

– За такую правду – пороть тебя надо! – В сердцах буркнул Стилл Иг. Мондуэл.

– Давай, пори. – Покорно согласилась Гильда. – Ты господин мой, тебе и надлежит свою рабу глупую уму-разуму учить. – Говорила, глаза потупя, а руками уже за край подола взялась, оголять место для учебы собралась. Сигмонд только плюнул и пошел в лес, по сторонам поглядеть.

Да не просто, скуки ради, по сторонам глазеть, бездельем маючись на корявые сучья пялиться. По старой привычке дивесантской, отправился убедиться, все ли в лесу ладно. Не угрожает ли что из чащи лагерю. Неслышной ходой следопыта скользил он по пружинистой листовой почве.

А и правда, после степной пылищи да печного жара хорошо в бору, прохладно да свежо. Благодать. Лепота.

Вскоре вышел на тропинку узкую, чуть приметную, зверем осторожным проторенную. И вывела та стежка на лесную поляну. Пахнуло вереском да разнотравьем. Сигмонд неторопливо прогалину по краю обходит. Наслаждается богатым ароматом природы. Блаженствует. Прислушивается к пушистому гудению шмелей, шороху листьев, птичьим напевам.

И вдруг, внезапное дуновения тревоги принес легкий порыв ветра. Облако загородило синеву небесную, хмурая тень упала на поляну. Что-то неуловимо изменилось в лесном мире. Явилась какая-то грозная, смертоносная сила.

Сигмонд, не прерывая движения, плавно, словно невзначай, поворотил голову. О, дьявол! У края деревьев темной массой корячилcя дикий вепрь. Огромный, не видел таких ни Сигмонд, ни Мондуэл, кабан-секач с длинными, словно слоновьи бивни, острыми, чуть загнутыми клыками.

Зверюга поглядывал на витязя маленькими, заплывшими сальными щеками, зеньками, взглядом, исполненным исконно свинячьего упрямого недоверия. Злобился, рыл острыми копытами землю, грозно сопел. Под проволочной его щетиной, ходили, бугрились зверские мышцы. Могучий загривок, необъятные бока, широкий зад с плюмажем хвоста. Телесное воплощение яростной мощи природы.

Тренированным усилием Сигмонд подавил надвигающуюся волну паники. Сжал ее в комок, поднял из низа живота, сплюнул изгоняя страх. Поскучнел лицом, впал в свой предбоевой транс. Сказывалось учение в далеком Шао Линьском монастыре. Сказывались годы спецназовской науки выживания. Он был готов к схватке.

Но и мудрые отрешением монахи, и деловито-практичные шеф-инструкторы, укрепили у Стилла Иг. Мондуэла основополагающий принцип: если схватки можно избежать, ее избежать необходимо. Не главное убить противника, надо самому остаться живым.

Сражаться с таким чудовищем Сигмонд не стремился. Он вполне мог обойтись без очередного Гильдиного сочинения «Песнь о победной битве с Сатановским вепрем». А что именно этот легендарный зверь воплоти и злобе хрюкает среди поляны, доказывала свежая, кровавила еще, царапина на мохнатом рыле. Виновника этой раны сейчас ели мухи.

Сигмонд нагнул голову, опустил глаза. Он знал, что прямой взгляд, глаза в глаза, животным понимается как вызов. Но на кабана этот политический маневр человека не подействовал. Зверюга не торопливо, пока, сдвинул вперед свою тушу, утробно заворчал. Снова сдвинулся вперед.

Отступать было бессмысленно. Позади сплошной стеной зеленел подлесок, непроходимый для человека, но не для бронированного многопудового дикого зверя.

Сигмонд спокойно, словно со стороны, оценивал шансы, взвешивал, выбирал стратегию. Преимущество в силе, весе и скорости на стороне вепря. Но это оборачивалось слабостью – Сигмонд много маневреннее. И у него, против кабаньих бивней, мечи, обоюдоострыеострые, режущие на лету шелковый платок и рубящие сталь, против кабаньих бивней. У него мастерство и трезвый расчет против зверячих инстинктов. Что там говорится? «Когда бы вверх свое могла поднять ты рыло». Замечательно, будем бить с лету, в прыжке, под лопатку, левую. Давай, боров, биться, если хочешь. Посмотрим кто кого.

Сигмонд мягко охватил рукояти мечей. Посмотрел прямо в глаза зверя. – Ну, давай, давай. Свинья.

Кнур хрюкнул, вздыбился, и внезапно, стремительно развернулся боком, только земля, травы, комья корней полетели в стороны. И тут Сигмонд по настоящему испугался. На опушке, у края тропинки стояла Гильда. Стояла к развернувшемуся ней вепрю слишком близко. Слишком.

А эта сумасбродка выронила корзину, хлопала в ладоши, подпрыгивала и, перекрывая Сигмондово «На дерево! Скорее!», голосила пронзительно:

– Паць, паць, паць! Иди ко мне, мой маленький! Иди к мамке! – И вовсе засюсюкала, – Мась! Мась! Мась!

– Одурела девка. – Мелькнуло у Сигмонда, когда, обнажив мечи, в безнадежном рывке, он кинулся на зверя. Но клятый «маленький» внимая на мужчину никакого не обращая, много его опережая, с неимоверной скоростью метнулся к Гильде. Мчался он, восхрюкивая, нелепо збрыкивая обширным задом, подскакивая, мотая хвостом. Тяжело затормозил всеми четырьмя, взрывая борозды, и уже тыкался рылом в подол платья. Повизгивая несмышленым полосатиком, огромный кнуряка терся о девичьи ноги, пхал рыло в раскрытую ладонь.

Стилл обомлел, остолбенел и опешил, наблюдая эту обкуренно-сюреалистическую, кошмарную, как атональный джаз, картину.

Гильда, восторженно смеясь, сюсюкая, «мась, мась» мвсь", чесала зверя за бурьянным листом волосатого уха, приговаривала: – Ты мой, бедненький, ты мой маленький. Плохой дядя тебе носик поцарапал. У, бяка. Мерзкие собачки, пугали маленького.

Сигмонд ошалело подумал: – да чтоб его пробрало, не гладить надо, разве хорошенько кувалдой огреть. И вспоминая, открывшуюся днем, у сосны, тошнотворную картину: – тот бяка, и, пожалуй, все мерзкие собачки, уже покинули подлунный мир. И, при этом, исключительно усилиями маленького.

А маленький, тем временем, был на вершине блаженства. Млел под ласками сенешалевны. Видно, вовсе войдя в экстаз, свин заверещал еще громче, еще пронзительнее прежнего, подпрыгнул и вихрем, выдавая, несуразные его громоздкому телу, замысловатые антраша, пошел выписывать круги вокруг счастливой Гильды. Земля дрожала, почва вылетала комьями дерна, гул топота наполнял поляну.

– Мой хороший нашелся, мой маленький. – Щебетала Гильда. – Иди ко мне, мой ласковый.

Ласковый кабанюра, намотав изрядно кругов, изрыв, исковеркав немалый участок поляны, свалив походя молодую березку, снова ткнулся в ноги Гильды, потом завалился на спину, подставил необъятное брюхо под теплые ее ладошки, подергивал могучими окороками.

Сигмонд, по прежнему, не пряча мечи, завороженный разметавшимся в сладостной неге вепрем, медленно, пружинистом шагом единоборца, подходил к изумительной паре.

Перед ним опять стоял злобный секач, ощерил пасть, выдыбил щетину загривка, смотрел, сквозь щелки мохнатых щек, злобно. Сигмонд остановился в боевой стойке, толком не зная, как же ему поступать. А кабан, мотнув огромной головой, вдруг выразительно, по-свински, но откровенно узнаваемо загавкал.

Сигмонд потряс головой. – Уж не отравился ли я каким-то чертовым грибом? – Подумал, исполненный недоумения. – Еще не хватало, чтоб эта свинья меня обматерила, с нее станется. – Витязь, автоматически, крутанул мечами.

– Сигмонд, мой лорд, не надо! – Умоляюще закричала Гильда. – Не трогай его! Это мой малыш.

Маленький с нерушимостью утеса являл намерения кровожадные.

– Ты это лучше ему скажи.

Гильда сказала. Ее усилиями мир был восстановлен. Облако унес ветер, теплая густота синевы озаряла поляну, запахло травой, свеже вырытой землею. По вершинам деревьев, готовясь к ночлегу резвились и пересвистывались птицы. Сигмонд убрал мечи, осторожно, намеренно медлительно, подошел к зверю. Не торопливо протянул открытую ладонь – всеобщий знак добра и откровенности. Вепрь внимательно обнюхал, осмотрел. По видимому удовлетворился, даже дал себя почесать, руку не отгрыз. Наоборот, даже довольно похрюкивал, словно домашний кабанчик при виде знакомого скотника. Гильда сияла.

В лагерь, несказанно поразив Ингрендсонов, вернулись все втроем. Кабан, без почтения, обнюхал застывших гридней. Бесцеремонно оббежал весь лагерь, покрутился у коней и опять устроился у ног Гильды.

Сигмонд присел рядом, вепрь ревниво хрюкнул, но сенешалевна хлопнула его по заду и скотина смирилась.

– Гильда, что это за тварь?

– Малыш, мой Малыш. – И поведала историю.

Королевство Нодд, как мог в этом убедиться Сигмонд, изобиловало дичью. Служила она черному люду пропитанием, а высокорожденым лордам – для геройских забав. Особо славным делом почиталось заохотить дикого кабана. Празднично, под заливистый собачий лай, выезжали конно большой свитой, с псарями, охотничьими, пешими загонщиками и другой челядью. Поглядеть на геройство своих рыцарей ехали дамы. Следом повара с поварятами, и виночерпии с бочонками, кубками да чашами. Кульминацией действа являлось расправа с затравленным зверем. Требовало это и мужества и силы и умения не малого. Не всякий раз гладко все выходило, Случалось и людям урон иметь.

Да охотились то на кабанов обычных, в краях этих многочисленных. Стилл знал этих животных еще по своему миру. Но помимо этих свиней, водились и вепри размеров огромных, гроза лесных хуторов. Твари эти, могучие и яростные для охотничьего трофея мало годились. От их шкуры бесполезно отскакивали самые острые стрелы. Наточенные наконечники копий скользили по густой жесткой щетине, зверю вреда не принося. Собаки, сколь бы злы и натасканы он не были, гибли одна за одной. Распороть своими ужасающими бивнями брюхо коню, свалить его наземь, расправиться с всадником для матерого секача трудов не представляло. А уж про загонщиков, тут и поминать нечего. Кто не успевал на дереве спастись, только растерзанные тела отмечали путь зверя.

К счастью этих опасных тварей было мало. Звери в стаи не собирались, вели одинокий, скрытый образ жизни. Открытым пространствам предпочитали непролазные дебри, еловые урочища да болота. Люди старались их избегать, не тревожить. А те, в свою очередь, сами нападали редко, предпочитали, в худшем случае, огороды разорять.

И вдруг, в отцовскую крепость прискакал взволнованный радостной вестью поселянин. В выкопанную общиной волчью яму, на счастье попала гигантская, невесть откуда в этих лесах взявшаяся, кабаниха и поросята ейные радом бегают.

По такому случаю быстро организовали охотничий выезд. Сенешаль и дочку с собой взял. Кабаниху, благо из ямы ей деваться некуда, с трудами, но порешили таки. А поросят всех позакололи, только один полосатенький в ноги Гильде кинулся, защиты искал. Хотели охотники и его забить, да не дала малыша в обиду сенешалева дочь. Взяла на руки и решила к себе домой отвезти. Отец смеялся: – Вези, вези, только откорми хорошенько, а то больно мелкий, есть нечего.

Забрала Гильда поросенка в крепость, выхаживала, козьим молоком поила. Отец все спрашивал: – Ну как, набирает жирок? Скоро на сало созреет? Но Гильда резать Малыша, а он и был в ту пору малышом, наотрез отказывалась. Холила и пестила животинку, и тот привязался к ней, повсюду рядом ходил, лучше собаки. От тех псов, не видя сородичей, перенял манеру гавкать, когда сердился. На имя откликался, команды выполнял, потешая и детей и взрослых. Так незаметно и вырос в матерого вепря, но любви к своей хозяйке не утратил. Даже наоборот, чуя в себе силу, стал охранять хозяйку. Полюбили они в лес за грибами ходить. Садилась Гильда на широкую Малыша спину верхом и скакала в рощу. Там он и сторожевую службу нес, от лихих людей и зверей диких, и научился грибы отыскивать, которые под листьями, под валежником растут, людскому глазу незаметны.

Жилось Малышу в крепости привольно, да начались от него неудобства. По свинячьей натуре, перся он напропалую, пути не разбирая. Если кто ему на дороге попадался, то он, худого не измышляя, своею тушею сбивал с ног и трусил дальше, по своим кнурячим делам.

А дела его были известны. Войдя в года, повадился на хозяйский свинарник, наведываться к розовеньким, толстопопеньким свинкам. Местные боровы, на расплод содержащиеся, пытались отстоять честь своих дам, но куда им толстомясым, супротив дикого вепря. Да и охальник, такой парень, домашним не чета. Много убытку доставил клыкастый Донжуан свиному хозяйству. Пошли полосатые поросята, которые вырастая, желательного хозяевам товарного вида не имели, в кухонном отношении малополезны.

Собирались было самого Малыша, за его разор, отправить на кухню, да Гильда отстояла. Тогда поселили гулену в специальный, для него приготовленный, загончик, куда Гильда каждый день помногу раз бегала. Смотрела, чтоб не обижали скотники ее любимца, что б кормили досыта. Чтоб Малыш не скучал, брала с собой на прогулки.

Думала Гильда, что погиб Малыш в тот роковой день, когда Скоренщики крепость разорили. Ан нет, сумел боров из загона вырваться и спастись от неминуемого вертела.

Так Малыш, к несказанной радости Гильды, и своему безмерному счастью, влился в этот небольшой отряд. Сначала сенешалевна переживала: захочет ли ее витязь со свиньей якшаться. Многие в родительском клане вепря не жаловали. Боялись, а потому не любили, зла желали. Но Сигмонд, поди его разбери, вовсе оказался не против. Посмеивался, мол де свинья – друг человека, на худой конец можно и на жаркое пустить.

Да только, сразу видно, вовсе того и в мыслях не держал. Даже наоборот, то невзначай за ухом почешет, то по крупу ласково похлопает, то горбушку хлеба протянет. А тот, знай себе, урчит довольный. И ему Сигмонд пришелся по нраву. Подружились, видать. Не раз вместе дозором лагерь обходили, сторожевую службу несли. Зверь, он ведь чуткий, знает кто ему добра, а кто худа желает. И с Ингрендсонами хорошо поладили. Все дружно, без обид и боязни.

Едино что удручало хозяйственную сенешалевну, что больно уж много хряцает боров. За раз доброе корыто харчей уминает. А харчей-то, на него обжору не запасено. Ну, да ничего, как ни будь, спроможемся.