Текст книги "Граф де Монте-Кристо (Части IV, V, VI)"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)
– Отлично, он согласен, – сказал Монте-Кристо, – едем!
Едва он произнес это слово, лошади рванулись, и из-под копыт брызнул целый фонтан искр.
Максимилиан молча забился в угол.
Прошло полчаса; вдруг карета остановилась: граф дернул за шелковый шнурок, привязанный к пальцу Али.
Нубиец соскочил с козел, отворил перед графом дверцу.
Ночь сверкала звездами. Монте-Кристо стоял на вершине холма Вильжюиф, на плоской возвышенности, откуда виден весь Париж, похожий на темное море, в котором, как фосфоресцирующие волны, переливаются миллионы огней; да, волны, но более бурные, неистовые, изменчивые, более яростные и алчные, чем волны разгневанного океана, не ведающего покоя, вечно сталкивающиеся, вечно вспененные, вечно губительные!..
По знаку графа экипаж отъехал на несколько шагов, и он остался один.
Скрестив руки, Монте-Кристо долго смотрел на это горнило, где накаляются, плавятся и отливаются все мысли, которые, устремляясь из этой клокочущей бездны, волнуют мир. Потом, насытив свой властный взор зрелищем этого Вавилона, который очаровывает и благочестивых мечтателей, и насмешливых материалистов, он склонил голову и молитвенно сложил руки.
– Великий город, – прошептал он, – еще и полгода не прошло, как я ступил на твою землю. Я верю, что Божья воля привела меня сюда, и я покидаю тебя торжествующий; тайну моего пребывания в твоих стенах я доверил Богу, и он единый читал в моем сердце; он единый знает, что я ухожу без ненависти и без гордыни, но не без сожалений; он единственный знает, что я не ради себя и не ради суетных целей пользовался дарованным мне могуществом. Великий город, в твоем трепещущем лоне обрел я то, чего искал; как терпеливый рудокоп, я изрыл твои недра, чтобы извлечь из них зло; теперь мой труд завершен; назначение мое исполнено; теперь ты уже не можешь дать мне ни радости, ни горя. Прощай, Париж, прощай!
Он еще раз, подобный гению ночи, окинул взором обширную равнину, затем, проведя рукой по лбу, сел в карету, дверца за ним захлопнулась, и карета исчезла по ту сторону холма в вихре пыли и стуке колес.
Они проехали два льё, не обменявшись ни единым словом. Моррель был погружен в свои думы; Монте-Кристо долго смотрел на него.
– Моррель, – спросил он наконец, – вы не раскаиваетесь, что поехали со мной?
– Нет, граф, но расстаться с Парижем…
– Если бы я думал, что счастье ждет вас в Париже, я бы не увез вас оттуда.
– В Париже покоится Валентина, и расстаться с Парижем– значит вторично потерять ее.
– Максимилиан, – сказал граф, – друзья, которых мы лишились, покоятся не в земле, но в нашем сердце, так хочет Бог, дабы они всегда были с нами. У меня есть два друга, которые всегда со мной; одному я обязан жизнью, другому – разумом. Их дух живет в моем сердце. Когда меня одолевают сомнения, я советуюсь с этими друзьями, и если мне удалось сделать немного добра, то лишь благодаря их советам. Прислушайтесь к голосу вашего сердца, Моррель, и спросите его, хорошо ли, что вы так неприветливы со мной.
– Друг мой, – сказал Максимилиан, – голос моего сердца полон скорби и сулит мне одни страдания.
– Слабые духом всегда все видят через траурную вуаль; душа сама создает свои горизонты; ваша душа сумрачна, это она застилает ваше небо тучами.
– Быть может, вы и правы, – сказал Максимилиан.
И он снова впал в задумчивость.
Путешествие совершалось с той чудесной быстротой, которая была во власти графа; города на их пути мелькали как тени; деревья, колеблемые первыми порывами осеннего ветра, казалось, мчались им навстречу, словно взлохмаченные гиганты, и мгновенно исчезали. На следующее утро они прибыли в Шалон, где их ждал пароход графа; не теряя ни минуты, карету погрузили на пароход, и путешественники взошли на борт.
Корабль был создан для быстрого хода; он напоминал индейскую пирогу; его два колеса казались крыльями, и он скользил по воде, словно перелетная птица. Даже Морреля опьяняло это стремительное движение, и порою развевавший его волосы ветер едва не разгонял на миг тучи на его челе.
По мере того как они отдалялись от Парижа, лицо графа светлело, от него исходила почти божественная ясность. Он казался изгнанником, возвращающимся на родину.
Скоро их взорам открылся Марсель, белый, теплый, полный жизни Марсель, младший брат Тира и Карфагена, их наследник на Средиземном море; Марсель, который становясь старше, все молодеет. Для обоих были полны воспоминаний и круглая башня, и форт святого Николая, и ратуша, и гавань с каменными набережными, где они оба играли детьми.
По обоюдному желанию они вышли на улицу Каннебьер.
Какой-то корабль уходил в Алжир; тюки, пассажиры, заполнявшие палубу, толпа родных и друзей, прощания, возгласы и слезы – зрелище, всегда волнующее, даже для тех, кто видит его ежедневно, – вся эта сутолока не могла отвлечь Максимилиана от мысли, завладевшей им с той минуты, как нога его ступила на широкие плиты набережной.
– Смотрите, – сказал он, взяв Монте-Кристо под руку, – вот на этом месте стоял мой отец, когда "Фараон" входил в порт; вот здесь этот честнейший человек, которого вы спасли от смерти и позора, бросился в мои объятья; я до сих пор чувствую на лице его слезы; и плакал не он один, многие плакали, глядя на нас.
Монте-Кристо улыбнулся.
– Я стоял там, – сказал он, указывая на угол одной из улиц.
Не успел граф договорить, как в той стороне, куда он указывал, раздался горестный стон, и они увидели женщину, которая махала рукой одному из пассажиров отплывающего корабля. Лицо ее скрыто было вуалью. Монте-Кристо следил за ней с таким волнением, что Моррель не мог бы не заметить этого, если бы его взгляд не был устремлен на палубу.
– Господи! – воскликнул Моррель. – Неужели зрение не обманывает меня? Этот молодой человек в военной форме, который машет шляпой, это Альбер де Морсер!
– Да, – сказал Монте-Кристо, – я тоже узнал его.
– Как? Вы ведь смотрели в другую сторону?
Граф улыбнулся, как он всегда улыбался, когда не хотел отвечать.
И глаза его снова обратились на женщину под вуалью; она исчезла за углом.
Тогда он обернулся.
– Дорогой друг, – сказал он Максимилиану, – нет ли у вас здесь какого-нибудь дела?
– Я навещу могилу отца, – глухо ответил Моррель.
– Хорошо, ступайте и ждите меня там; я приду туда.
– Вы меня покидаете?
– Да… мне тоже нужно посетить святое для меня место.
Моррель слабо пожал протянутую руку графа, затем грустно кивнул и направился в восточную часть города.
Монте-Кристо подождал, пока Максимилиан скрылся из глаз, и пошел к Мельянским аллеям, где стоял тот скромный домик, с которым читатели познакомились в начале нашего повествования.
Дом этот все так же осеняли ветвистые липы аллеи, служившей местом прогулок марсельцам. Он весь зарос диким виноградом, который оплетал своими черными корявыми стеблями его каменные стены, пожелтевшие под пламенными лучами южного солнца. Две стертые каменные ступеньки вели к входной двери, сколоченной из трех досок; они ежегодно расходились, но не знали ни глины, ни краски, и терпеливо ждали осеннюю сырость, чтобы снова сойтись.
Этот дом, прелестный, несмотря на свою ветхость, веселый, несмотря на свой невзрачный вид, был тот самый, в котором некогда жил старик Дантес. Но старик занимал мансарду, а в распоряжение Мерседес граф предоставил весь дом.
Сюда и вошла женщина в длинной вуали, которую Монте-Кристо видел при отплытии корабля; в ту минуту, когда он показался из-за угла, она закрывала за собой дверь, так что едва он ее настиг, как она снова исчезла.
Он хорошо был знаком с этими стертыми ступенями; он лучше всех знал, как открыть эту старую дверь: внутренняя щеколда поднималась при помощи гвоздя с широкой головкой.
И он вошел, не постучавшись, не предупредив никого о своем приходе, вошел как друг, как хозяин.
За домом, в конце мощеной дорожки, находился залитый солнечным светом и теплом садик, тот самый, где в указанном месте Мерседес нашла деньги, которые граф положил туда якобы двадцать четыре года тому назад; с порога входной двери были видны первые деревья этого садика.
Переступив этот порог, Монте-Кристо услышал вздох, похожий на рыдание; он взглянул в ту сторону и среди кустов виргинского жасмина с густой листвой и длинными пурпурными цветами увидал Мерседес: она сидела на скамье и плакала.
Она откинула вуаль и одна под куполом небес, закрыв руками лицо, дала волю рыданиям и вздохам, которые она так долго сдерживала в присутствии сына.
Монте-Кристо сделал несколько шагов; под его ногой захрустел песок.
Мерседес подняла голову и при виде вошедшего испуганно вскрикнула.
– Сударыня, – сказал граф, – я уже не властен дать вам счастье, но я хотел бы принести вам утешение; примете ли вы его от меня как от друга?
– Да, я очень несчастна, – отвечала Мерседес, – одна на свете… У меня оставался только сын, и он меня покинул.
– Он хорошо сделал, сударыня, – возразил граф, – у него благородное сердце. Он понял, что каждый человек должен принести дань отечеству; одни отдают ему свой талант, другие свой труд; одни отдают свои бессонные ночи, другие – свою кровь. Оставаясь с вами, он растратил бы около вас свою ставшую бесполезной жизнь, и он не мог бы примириться с вашими страданиями. Бессилие озлобило бы его; борясь со своими невзгодами, которые он сумеет обратить в удачу, он станет благородным и сильным. Дайте ему воссоздать свое и ваше будущее, сударыня; смею вас уверить, что оно в верных руках.
– Счастьем, которое вы ему пророчите и которое я от всей души молю Бога ему даровать, мне уж не придется насладиться, – сказала бедная женщина, грустно качая головой. – Сколько разбито во мне и вокруг меня, что я чувствую себя на краю могилы. Вы хорошо сделали, граф, что помогли мне возвратиться туда, где я была так счастлива; умирать надо там, где знал счастье.
– Увы, сударыня, – сказал Монте-Кристо, – ваши горькие слова жгут мне сердце, жгут тем сильнее, что вы справедливо ненавидите меня: я виновник всех ваших страданий. Но почему бы вместо того, чтобы обвинять, вам не пожалеть меня? Вы причинили бы мне еще горшую боль, если бы..
– Ненавидеть вас, обвинять вас, Эдмон?. Ненавидеть, обвинять человека, который пощадил жизнь моего сына? Ведь правда, что у вас было жестокое намерение отнять у господина де Морсера сына, которым он так гордился? Взгляните на меня, и вы увидите, есть ли в моем лице хоть тень укора.
Граф поднял свой взор и остановил его на Мерседес, которая протягивала ему обе руки.
– Взгляните на меня, – продолжала она с бесконечной грустью, – красота моя померкла, и в моих глазах уже нет блеска, прошло то время, когда я приходила с улыбкой к Эдмону Дантесу, который ждал меня там, у окна мансарды, где жил его старый отец… С тех пор протекло много тягостных дней, они вырыли пропасть между мной и прошлым. Обвинять вас, Эдмон, вас ненавидеть, мой друг? Нет! Я себя ненавижу и себя обвиняю! Я во всем виновата, – воскликнула она, сжимая руки и возводя глаза к небу. – Как жестоко я наказана!.. У меня была вера, ненависть, любовь – эти три дара, которыми наделены ангелы, а я, несчастная, я усомнилась в Боге!
Монте-Кристо шагнул к ней и молча протянул ей руку.
– Нет, мой друг, – сказала она, мягко отнимая свою руку, – не дотрагивайтесь до меня. Вы меня пощадили, а между тем из всех, кого вы покарали, я одна не заслуживала пощады. Все остальные действовали из ненависти, алчности, себялюбия, я же – из малодушия. У них была цель, а я – я испугалась. Нет, не пожимайте мою руку, Эдмон, я чувствую, вы хотите сказать мне доброе слово, – не нужно, поберегите его для другой, я его больше недостойна. Взгляните (она совсем откинула вуаль), мои волосы поседели от горя; мои глаза пролили столько слез, что они окружены лиловыми тенями; лоб мой избороздили морщины. А вы, Эдмон, все такой же молодой, красивый, гордый. Это оттого, что в вас была вера, в вас было мужество, вы уповали на Бога, и Бог поддержал вас. А я была малодушна, я отреклась, и Господь меня покинул – и вот что со мной стало.
Мерседес зарыдала; сердце ее разрывалось от боли воспоминаний.
Монте-Кристо взял ее руку и почтительно поцеловал, но она сама почувствовала, что в этом поцелуе не было огня, словно он был запечатлен на руке святой, изваянной из мрамора.
– Есть такие обреченные жизни, – продолжала она, – первая же ошибка разбивает все их будущее. Я вас считала умершим, и я должна была тоже умереть. Что пользы, что я в сердце своем неустанно оплакивала вас? В тридцать девять лет я стала старухой – и только. Что пользы, что, единственная из всех узнав вас, я спасла жизнь моему сыну? Разве не должна я была спасти также человека, которого я выбрала себе в мужья, как бы ни велика была его вина? А я дала ему умереть. Больше того! Я сама приблизила его смерть своим бездушием, своим презрением, не думая, не желая думать о том, что он из-за меня стал клятвопреступником и предателем! Что пользы, наконец, что я приехала с моим сыном сюда, раз я его покинула, отпустила его одного, отдала его смертоносной Африке? Да, говорю вам, я была малодушна! Я отреклась от своей любви, и, как все отступники, я приношу несчастье тем, кто окружает меня.
– Нет, Мерседес, – сказал Монте-Кристо, – вы не должны судить себя так строго. Вы благородная, святая женщина, вы обезоружили меня силой своего горя, но за мной, незримый, неведомый, гневный, стоял Господь, чьим посланным я был, и он не захотел остановить брошенную мною молнию. Клянусь Богом, пред которым я уже десять лет каждый день повергаюсь ниц, призываю его в свидетели, что я пожертвовал вам своей жизнью и, вместе с жизнью, всеми своими замыслами! Но, Мерседес, и я говорю это с гордостью, я был нужен Богу, и он вернул меня к жизни. Вдумайтесь в прошлое, вдумайтесь в настоящее, постарайтесь предугадать будущее и скажите: разве я не орудие Всевышнего? В самых ужасных несчастьях, в самых жестоких страданиях, забытый всеми, кто меня любил, гонимый теми, кто меня не знал, я прожил половину жизни; и вдруг, после заточения, одиночества, лишений – воздух, свобода, богатство; богатство столь ослепительное, волшебное, столь неимоверное, что я должен был поверить: Бог посылает мне его для великих деяний. С тех пор я нес это богатство как служение; с тех пор меня уже ничто не прельщало в этой жизни, в которой вы, Мерседес, порой находили сладость. Я не знал ни часа покоя; какая-то сила влекла меня вперед, словно я был огненным облаком, проносящимся по небу, чтобы испепелить проклятые Богом города. Подобно тем отважным капитанам, которые снаряжают свой корабль в тяжелый путь, предвидя опасный поход, я собирал припасы, готовил оружие, приучал свое тело к самым тяжким испытаниям, приучал душу к самым сильным потрясениям, чтобы моя рука умела убивать, мои глаза – созерцать страдания, мои губы – улыбаться при самых ужасных зрелищах. Из доброго, доверчивого, не помнящего зла я сделался мстительным, скрытным, злым или, вернее, бесстрастным, как глухой и слепой рок. Тогда я вступил на уготованный мне путь, я пересек пространства, я достиг цели; горе тем, кого я встретил на своем пути.
– Довольно, – сказала Мерседес, – довольно, Эдмон! Поверьте, что если я, единственная из всех, вас узнала, то я одна могла и понять вас. И если бы вы встретили меня на своем пути и разбили, как стеклянный сосуд, я, единственная, которая вас узнала и могла понять, и тогда не могла бы не восхищаться вами, Эдмон! Как между мной и прошлым лежит пропасть, так лежит пропасть между вами и остальными людьми, и, говорю вам, всего мучительнее для меня сравнивать вас с другими, ибо нет никого на свете равного вам, никого, кто был бы подобен вам. Теперь проститесь со мной, Эдмон, и расстанемся.
– Раньше, чем мы расстанемся, скажите мне, чего бы вы желали, Мерседес? – спросил Монте-Кристо.
– Единственное мое желание, Эдмон: чтобы мой сын был счастлив.
– Молите Бога, который один держит в своей руке жизнь людей, чтобы он отвел от него смерть; об остальном я позабочусь.
– Благодарю вас, Эдмон.
– А вы, Мерседес?
– Мне ничего не нужно, я живу меж двух могил; одна– это могила Эдмона Дантеса, уже давно умершего; я его любила! Моим поблекшим губам не пристало произносить это слово, но мое сердце ничего не забыло, и ни за какие блага мира я бы не отдала эту память сердца. В другой могиле лежит человек, которого Эдмон Дантес убил; я оправдываю это убийство, но мой долг молиться за убитого.
– Ваш сын будет счастлив, – повторил граф.
– Тогда и я буду счастлива, насколько это для меня возможно.
– Но… все же… как вы будете жить?
Мерседес печально улыбнулась.
– Если я скажу, что буду жить здесь так, как прежняя Мерседес, трудом, вы этому не поверите; теперь я умею только молиться, но мне и нет необходимости работать; зарытый вами клад нашелся в том самом месте, которое вы указали. Люди будут любопытствовать, кто я, что я здесь делаю, на какие средства я живу, но не все ли мне равно! Это касается только Бога, вас и меня.
– Мерседес, – сказал граф, – я говорю это вам не в укор, но вы принесли слишком большую жертву, отказавшись от всего того состояния, которое приобрел граф де Морсер и половина которого принадлежала вам по праву.
– Я догадываюсь о том, что вы хотите мне предложить, но я не могу этого принять. Эдмон, мой сын мне не позволил бы.
– Поэтому я и не осмелюсь ничего сделать для вас, не заручившись одобрением Альбера. Я узнаю его желания и подчинюсь им. Но если он согласится на то, что я предлагаю сделать, вы не воспротивитесь?
– Вы должны знать, Эдмон, что я уже не в силах рассуждать, я не способна принимать решений, кроме единственного– никогда ничего не решать. Господь наслал на меня бури, которые сломили мою волю. Я бессильна в его руках, как воробей в когтях орла. Раз я еще живу– значит, такова его воля. Если он своей волей пошлет мне помощь, я ее приму.
– Берегитесь, сударыня, – сказал Монте-Кристо, – не так поклоняются Богу! Бог требует, чтобы его понимали и разумно принимали его могущество, вот почему он и дал нам свободную волю.
– Нет! – воскликнула Мерседес. – Не говорите так! Если бы я думала, что Бог дал мне свободную волю, что спасло бы меня от отчаяния?
Монте-Кристо слегка побледнел и опустил голову, подавленный страстной силой этого горя.
– Вы не хотите сказать мне: "До свидания"? – спросил он, протягивая ей руку.
– Напротив, я говорю вам: "До свидания",—
возразила Мерседес, торжественно указывая ему на небо, – вы видите, во мне еще живет надежда.
И, пожав дрожащей рукой руку графа, Мерседес бросилась на лестницу и скрылась.
Тогда Монте-Кристо медленно вышел из дома и снова направился к гавани.
Но Мерседес не видела, как он удалялся, хоть и стояла у окна мансарды, где жил когда-то старик Дантес. Глаза ее искали вдали корабль, уносивший ее сына в открытое море.
Правда, губы ее невольно чуть слышно шептали:
– Эдмон! Эдмон!
XVI
ПРОШЛОЕ
Граф с щемящей тоской в сердце дышел из этого дома, где он оставил Мерседес, которую, быть может, видел в последний раз.
После смерти маленького Эдуара в Монте-Кристо произошла глубокая перемена. Он шел долгим, извилистым путем мщения, и, когда достиг вершины, бездна сомнения внезапно разверзлась перед ним.
Более того: разговор с Мерседес пробудил в его душе такие воспоминания, которые он жаждал побороть.
Монте-Кристо был не из тех людей, которые подолгу предаются меланхолии: это пища для заурядного ума, черпающего в ней мнимую оригинальность, но она пагубна для сильных натур. Граф сказал себе, что, если он сомневается и чуть ли не порицает себя, значит, в его расчеты вкралась какая-то ошибка.
"Я неверно сужу о прошлом, – говорил он себе, – я не мог так грубо ошибиться. Неужели я поставил себе безумную цель? Неужели я десять лет шел по ложному пути? Неужели зодчему довольно было одного часа, чтобы убедиться в том, что создание рук его, в которое он вложил все свои надежды, – если и не невозможно, то по меньшей мере кощунственно?
Я не могу допустить этой мысли, она сведет меня с ума.
Прошлое представляется мне в ложном свете, потому что я смотрю на него слишком издалека. Когда идешь вперед, прошлое, подобно пейзажу, исчезает по мере того, как проходишь мимо. Я словно поранил себя во сне; я вижу кровь, я чувствую боль, но не помню, как получил эту рану.
Ты, возрожденный к жизни, богатый сумасброд, грезящий наяву, всемогущий провидец, всесильный миллионер, возвратись на мгновение к мрачному зрелищу жалкой и голодной жизни, пройди снова тот путь, на который тебя обрекла судьба, куда тебя привело злосчастие, где тебя ждало отчаяние; слишком много алмазов, золота и наслаждения сверкает на поверхности того зеркала, в которое Монте-Кристо смотрит на Дантеса; спрячь эти алмазы, запятнай это золото, сотри эти лучи; богач, вспомни бедняка; свободный, вспомни узника; воскресший, вспомни мертвеца".
Погруженный в такие думы, Монте-Кристо шел по улице Кессри. Это была та самая улица, по которой двадцать четыре года тому назад его везла безмолвная стража; эти дома, теперь веселые и оживленные, были в ту ночь темны и молчаливы.
– Это те же дома, – шептал Монте-Кристо, – но только тогда была ночь, а сейчас светлый день; солнце все освещает и всему придает радостный вид.
Он спустился по улице Сен-Лоран на набережную и подошел к Управлению порта; здесь его тогда посадили в баркас.
Мимо шла лодка под холщовым тентом. Монте-Кристо окликнул лодочника, и тот поспешил к нему, предвидя щедрое вознаграждение.
Погода была чудесная, прогулка восхитительная. Солнце, алое, пылающее, спускалось к горизонту, воспламеняя волны; по морю, гладкому как зеркало, иногда пробегала рябь – это рыба, преследуемая невидимым врагом, выскакивала из воды и искала спасения в чуждой стихии; вдали скользили белые и легкие, как чайки, рыбачьи лодки, направляющиеся в Мартиг, и торговые суда, везущие груз на Корсику или в Испанию.
Но граф не замечал ни безоблачного неба, ни стройных скользящих лодок, ни все заливающего золотого света. Завернувшись в плащ, он вспоминал одну за другой все вехи своего страшного пути: одинокий огонек, светившийся в Каталанах; грозный силуэт замка Иф, указавший ему, куда его везут; борьбу с жандармами, когда он хотел броситься в море; свое отчаяние, когда он почувствовал себя побежденным, и холод ружейного дула, приставленного к виску, словно ледяное кольцо.
И мало-помалу, подобно высохшим за лето ручьям^ которые, когда надвигаются осенние тучи, понемногу наполняются влагой и начинают оживать капля за каплей, граф Монте-Кристо ощутил, как в груди его, капля за каплей, начинает сочиться желчь, некогда заливавшая сердце Эдмона Дантеса.
Для него с этой минуты не было больше ни ясного неба, ни легких лодок, ни золотого сияния; небо заволоклось траурными тучами, а когда перед ним вырос черный гигант, носящий имя замка Иф, он вздрогнул, словно увидел призрак смертельного врага.
Они были у цели.
Граф невольно отодвинулся на самый конец лодки, хотя лодочник самым приветливым голосом повторял ему:
– Приехали, сударь.
Монте-Кристо вспомнил, как на этом самом месте, по этой скалистой тропе волокла его стража и как его подгоняли острием штыка.
Некогда этот путь показался Дантесу бесконечным – Монте-Кристо нашел его очень коротким; каждый взмах весла, вместе с брызгами воды, рождал миллионы мыслей и воспоминаний.
Со времени Июльской революции замок Иф уже не был тюрьмой, он превратился в сторожевой пост, назначением которого было препятствовать провозу контрабанды. У входа стоял привратник, поджидая посетителей, приезжающих осматривать этот памятник террора, ставший теперь просто достопримечательностью.
Монте-Кристо знал это и все же, когда он вошел под эти своды, спустился по темной лестнице, когда его провели в подземелье, которое он пожелал осмотреть, мертвенная бледность покрыла его чело и леденящий холод пронизал его сердце.
Граф спросил, не осталось ли здесь какого-нибудь старого тюремщика времен Реставрации, но все они ушли на пенсию или заняли другие должности.
Привратник, который водил его, был здесь только с 1830 года.
Его провели в его собственную темницу.
Он снова увидел тусклый свет, проникавший сквозь узкую отдушину, снова увидел место, где стояла кровать, теперь уже унесенная, а за кроватью, хоть и заделанное, но выделявшееся своими более светлыми камнями, отверстие, пробитое аббатом Фариа.
Монте-Кристо почувствовал, что у него подкашиваются ноги, он пододвинул деревянный табурет и сел.
– Что рассказывают об узниках этого замка, кроме как о Мирабо? – спросил он. – Существуют ли какие-нибудь предания об этих мрачных подземельях, глядя на которые даже не веришь, чтобы люди могли заточить сюда живого человека?
– Да, сударь, – отвечал привратник, – об этой самой камере мне рассказывал тюремщик Антуан.
Монте-Кристо вздрогнул. Этот Антуан был его тюремщиком. Он почти забыл его имя и черты его лица, но когда это имя было названо, он его увидел как живого: бородатое лицо, темную куртку и связку ключей, звяканье которых он, казалось, еще слышал.
Граф обернулся, и ему почудилось, что Антуан стоит в глубине коридора, казавшегося еще более мрачным при свете факела, который держал привратник.
– Если угодно, я расскажу, – предложил привратник.
– Да, расскажите, – отвечал Монте-Кристо.
И он приложил руку к сердцу, чтобы унять его неистовый стук, со страхом готовясь выслушать повесть о самом себе.
– Расскажите, – повторил он.
– В этой самой камере, – начал привратник, – тому уже много лет, сидел один арестант, человек очень опасный, говорят, а главное – очень отчаянный. В те же годы здесь находился еще один заключенный, священник, но этот был смирный, он, бедняга, помешался.
– Помешался? – повторил Монте-Кристо. – А на чем?
– Он всем предлагал миллионы, если его выпустят.
Монте-Кристо поднял глаза к небу, но не увидел его:
между ним и небесным сводом была каменная преграда. Он подумал о том, что между глазами тех, кому аббат Фариа предлагал сокровища, и этими сокровищами преграда была не меньшая.
– Могли заключенные видеться друг с другом? – спросил Монте-Кристо.
– Нет, сударь, это было строжайше запрещено, но они обошли это запрещение и пробили ход из одной камеры в другую.
– А кто из них пробил ход?
– Молодой, понятно, – сказал привратник, – он был ловкий и сильный, а бедный аббат был уже стар и слаб, да и мысли у него путались.
– Слепцы!.. – прошептал Монте-Кристо.
– Словом, – продолжал привратник, – молодой пробил ход; чем – неизвестно, но пробил. Вот поглядите, следы и сейчас еще видны.
И он приблизил к стене факел.
– Да, вижу, – заметил граф глухим от волнения голосом.
– Потом они начали ходить друг к другу. Сколько времени это продолжалось? Никому не известно. Потом старик заболел и умер. Как вы думаете, что сделал молодой?
– Расскажите.
– Он перенес покойника к себе, положил его на свою кровать, лицом к стене; вернулся в пустую камеру, заделал отверстие и залез в мешок мертвеца. Что вы на это скажете?
Монте-Кристо закрыл глаза и снова почувствовал на своем лице прикосновение грубого холста, еще пропитанного смертельным холодом.
– Он, видите ли, думал, – продолжал привратник, – что в замке Иф мертвецов хоронят и, понятное дело, не тратятся на гробы, и он рассчитывал вылезти из-под земли; но, на его беду, в замке был другой обычай: мертвых не хоронили, а просто привязывали к их ногам ядро и кидали в море; так было и на этот раз. Нашего молодца бросили с верхней галереи в море; на другой день в постели нашли настоящего мертвеца, и все открылось. Сторожа, которые бросили хитреца в море, рассказали то, о чем не смели сказать раньше: когда мешок полетел вниз, они услышали ужасный крик, который тотчас же заглушила вода.
Граф тяжело дышал, пот струился по его лицу, сердце мучительно сжималось.
– Нет! – прошептал он, – нет! Я сомневался только потому, что начал забывать, но здесь раны моего сердца снова открылись и воскресили жажду мщения.
– А об этом узнике больше ничего не известно? – спросил он.
– Ничего, как есть ничего; понимаете, либо он упал плашмя с высоты пятидесяти футов и убился насмерть…
– Вы сказали, что ему привязали к ногам ядро, он должен был упасть стоймя.
– Либо он упал стоймя, – продолжал привратник, – и тогда ядро потащило его на дно, где он и остался, бедняга!
– Вам жаль его?
– Правду говоря, жаль, хоть он в море был как дома.
– Почему?
– Да говорят, что этот несчастный парень был прежде моряком, которого посадили в тюрьму за бонапартизм.
– Истина, – прошептал граф, – по воле Божьей ты всплываешь над водами и над пламенем! Память о бедном моряке еще кое у кого жива, о его горькой судьбе рассказывают у очага, и все вздрагивают, когда он рассекает воздух и погружается в морскую пучину.
– А его имя вы знаете? – вслух спросил граф.
– Откуда же? – спросил сторож. – Он значился просто под номером тридцать четыре.
– Вильфор! Вильфор! – пробормотал Монте-Кристо. – Вот что ты, должно быть, твердил себе, когда мой призрак тревожил твои бессонные ночи.
– Угодно вам продолжать осмотр, сударь? – спросил привратник.
– Да, покажите мне камеру сумасшедшего аббата.
– Номера двадцать седьмого?
– Да, номера двадцать семь, – повторил Монте-Кристо.
И ему показалось, что он снова слышит голос аббата Фариа, который в ответ на просьбу назвать себя через стену крикнул ему этот номер.
– Идемте.
– Подождите, – сказал Монте-Кристо, – мне хочется получше осмотреть эту темницу.
– Это очень кстати, – сказал проводник, – я забыл взять ключ от той камеры.
– Сходите за ним.
– Я оставлю вам факел.
– Нет, возьмите его с собой.
– Но вы останетесь впотьмах.
– Я отлично вижу в темноте.
– Скажите! Совсем, как он.
– Как кто?
– Номер тридцать четыре. Говорят, он так привык к темноте, что заметил бы булавку в самом темном углу своей камеры.
– Ему потребовалось десять лет, чтобы дойти до этого, – прошептал граф.
Проводник ушел, унося с собой факел.
Граф сказал правду: не прошло и нескольких секунд, как он стал все различать в темноте, словно при дневном свете. Тогда он осмотрелся и по-настоящему узнал свою темницу.
– Да, – сказал он, – вот камень, на котором я сидел. Вот отпечаток моих плеч на стене! Вот следы моей крови, они остались здесь с того дня, когда я хотел разбить себе голову об стену!.. Вот цифры… я помню их… я начертал их однажды, когда высчитывал годы моего отца, гадая, застану ли я его еще в живых, и годы Мерседес, гадая, будет ли она еще свободна… Когда я кончил этот подсчет, у меня мелькнула надежда… Я не предвидел ни голода, ни измены!
И горький смех вырвался из его уст. Как во сне, перед ним мелькнули похороны отца… Мерседес, идущая к алтарю…
