Текст книги "Генрих IV"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Этот человек был Равальяк. Он говорил, что окликнул короля, чтобы его предупредить, хотел спросить его – действительно ли он хочет объявить войну папе.

Безусловно, смерть короля находилась в полной зависимости от ответа. Он хотел узнать от короля, правда ли, что гугеноты готовили резню католиков.

Несчастный был как одержимый, не мог удержаться на одном месте. Он хотел укрыться в монастыре ордена фельянов, но те не хотели его у себя оставить.

Он постучался в монастырь иезуитов. Иезуиты оттолкнули его под предлогом, что он шел от фельянов. В конце концов он начал обсуждать свой проект со всеми, у всех прося совета. Дело дошло до того, что люди, встречаясь, говорили друг другу:

– Вы знаете, убийца короля в Париже.

Однажды он покинул Париж и вернулся в Ангулем. Как видим, он колебался. Но святое причастие, по его словам, вернуло ему силы.

В апреле 1610 года он снова в Париже, готовый нанести удар. В трактире, где он остановился, он взял нож и спрятал его в рукав. Затем под властью новых угрызений совести он еще раз покидает Париж, чтобы вернуться в Ангулем. Он сделал больше – из страха, что вид ножа его соблазнит, он отколол его на дюйм о проходящую повозку.

Но в Этампе вид распятия вернул ему присутствие духа. Ему виделся уже не Христос, распятый евреями, а религия, поднятая на крест протестантами.

Исполнясь яростью, он вернулся в Париж.

Но, однако, и бедная д'Эскоман не уставала настаивать на своем. Через мадемуазель де Гурней, приемную дочь Монтеня, ей удалось передать сведения о готовящемся убийстве одному из друзей Сюлли. Друг Сюлли побежал в Арсенал. И он, Сюлли, и его жена обдумывали, что им следовало делать. Признание передали королю, но слабо, не настаивая, сказав, что, если он хочет, к нему приведут этих двух женщин.

Но Генрих, казалось, уже устал бороться, чувствуя, против кого он борется. К тому же через три дня он уезжал.

Он даже не вспомнил, что Колиньи также был убит за три дня до отъезда.

Однако в ночь с тринадцатого на четырнадцатое он никак не мог обрести покой. Скептик поднялся, преклонил колени, пытался молиться. Были ли это предчувствия? Почему бы и нет?

И вправду, недостатка в предсказаниях и предзнаменованиях у него никогда не было. Во-первых, одно из предсказаний, которые ему были сделаны, уже дважды едва не исполнилось, а именно, что он погибнет в карете.

Первый раз он думал, что погибнет таким образом во время осады де Ла Фер. Он сопровождал герцогиню де Бофор из Травени в Муи. Лошади споткнулись в узком проходе и увлекли карету в пропасть. Карета была разбита, лошади или убиты, или покалечены.

Мы уже говорили о другом случае. Рассказывали, как, пересекая переправу в Нейи, карета упала в реку. В королевской карете было пять человек – король, королева, принцесса Конти, герцог Монпансье и герцог Вандом.

Король и герцог Монпансье выпрыгнули через дверцу до того, как карета оказалась в воде. Но королева, принцесса Конти и герцог Вандом не были столь счастливы. Первой вытащили принцессу Конти, она оказалась возле тонущей кареты. Карета продолжала погружаться. Ла Шатенере нырнул и вытащил королеву за волосы. Оставался герцог Вандом. Ла Шатенере еще раз нырнул и, к счастью, спас юного принца. Ла Шатенере был вознагражден, если предположить, что подобные услуги могут быть вознаграждены, особым знаком, осыпанным бриллиантами стоимостью в четыре тысячи экю, и назначением на место капитана гвардейцев королевы.

Итак, как мы сказали, король уже дважды чуть не погиб в карете.

К тому же в Германии для него составили гороскоп. По этому гороскопу жизнь его должна была оборваться внезапным ударом на пятьдесят седьмом году жизни.

Более того, знаменитый математик опубликовал, что Генрих IV счастливо и триумфально станет во главе монархии Европы, если ужасный случай, угрожающий ему, не остановит его на середине этого славного пути.

Тот же человек, который предсказал герцогу Гизу его убийство в Блуа и герцогу Мейену неудачу в баталии при Иври, сказал, что в этот 1610 год король умрет насильственной смертью.

На алтаре Монтаржи было найдено предсказание об этом гибельном дне, а в Булони видели плачущий лик Богоматери.

Супруга маршала де Ретца рассказывала, что королева Екатерина, желая узнать, что станет с ее детьми, нашла колдуна. Этот колдун показал ей зеркало, в котором можно было увидеть просторную залу, где каждый из ее сыновей проделывал столько же танцевальных туров, сколько лет ему суждено было прожить.

Франциск II появился первым и сделал один тур. Карл IX появился вторым и сделал четырнадцать туров. Генрих III явился третьим и сделал пятнадцать туров. Наконец, Генрих Беарнский появился четвертым, сделал двадцать один и исчез.

Во время церемонии коронования королю показали предсказание, полученное из Испании. В нем говорилось, что великий король, бывший пленником в молодости, умрет в мае. Король тряхнул головой.

– Не следует доверяться ничему, – сказал он, – что идет из Испании.

И, однако, обернувшись к Сюлли, добавил:

– Сюлли, что-то мешает моему сердцу веселиться.

Деревце, посаженное во дворе Лувра в первый день мая, упало само собой на девятый день того же месяца.

Бассомпьер и герцог Гиз прислонились в это время к решетке перед комнатой королевы. Бассомпьер склонил голову и указал на упавшее дерево герцогу Гизу.

– Если бы мы были в Германии или в Италии, – сказал он, – нужно было бы считать это падение дурным знаком, намеком на то, что рухнет дерево, в тени которого покоится мир.

Они не заметили короля, стоявшего за ними. К их громадному удивлению, он просунул между ними голову.

– Вы слышали, сир? – спросил Бассомпьер.

– Увы, да, – сказал король, – но вот уже двадцать лет, как мне забивают уши этими предсказаниями, а сбудется лишь то, что угодно Богу.

Королева со своей стороны сочла, что кстати были увидены два сна, сгущавшие все эти смутные страхи, которые, казалось, витали над Лувром.

В первом сне она увидела, что в момент, когда ювелиры завершали ее корону, все бриллианты, данные на украшение этой короны, превратились в жемчуг. А на языке сновидений жемчужины означали слезы.

Она вновь уснула. Но полчаса спустя вздрогнула и с криком проснулась.

– Что с вами, моя крошка? – спросил ее король.

– О! – воскликнула королева. – Какой отвратительный сон!

– Что же вам приснилось?

– О, ничего. Каждый знает сам, что не должен верить снам.

– Скажите все-таки!

– Мне приснилось, что вас ударили ножом.

– К счастью, это только сон, – сказал король.

– Но, может быть, все-таки, – настаивала королева, – я прикажу подняться Ла Ренуйер?

Ла Ренуйер была первой камеристкой королевы.

– О, – сказал король, – зачем из-за такой малости?

И он тотчас заснул. «Ибо, – говорит Матье, его историк, – он был принцем так хорошо устроенным, что имел две вещи в своем распоряжении – бодрствование и сон».

Девятого вечером Генрих играл в триктрак. Несколько раз ему казалось, что он видит капли крови. Сначала он молча старался стереть их платком, но не сдержался и спросил у партнера, не видит ли тот кровавых пятен.

Повторилось предзнаменование, которое являлось ему перед Варфоломеевской ночью. Тогда он вышел подышать. Зрение и ум его были затуманены.

После игры королева ужинала в своем кабинете. Прислуживали ей дочери.

Король вошел туда, сел подле нее и не из жажды, а из своего рода супружеской любезности отпил два раза из ее бокала. Потом решительно встал, вышел и отправился спать. Именно в эту ночь он не смог заснуть и вставал, пытаясь молиться.

Попробуем минута за минутой проследить за деталями этого последнего дня 14 мая 1610 года.

Король проснулся раньше обычного. Тотчас же он прошел в свой кабинет, чтобы одеться. Там, одеваясь, он приказал позвать мсье де Рамбюра, приехавшего накануне вечером. Позже, к шести часам, он кинулся на кровать, чтобы более спокойно отдаться молитвам. Во время молитвы он услышал, что кто-то скребется в дверь.

– Пусть войдут, – сказал он, – это должен быть мсье де Виллеруа.

Так и оказалось. Его послал Ла Варенн.

Они долго говорили о делах. Потом, отправив его в Тюильри, попутно попросил его задернуть штору и снова обратился к Богу.

Окончив молитву, он просмотрел свои послания герцогу Савойскому и сам скрепил их печатью. Затем отправился в Тюильри. Более получаса гулял с дофином. Разговаривал с кардиналом Жуайёзом и некоторыми другими сеньорами. Советовал погасить ссору, возникшую между послами Испании и Венеции при коронации.

Оставив дофина, он отправился к фельянам, где слушал мессу. Иногда он приезжал туда после полудня. В таких случаях он просил прощения у святых отцов за опоздание, говоря по привычке:

– Простите мне, отцы мои, я работал. А когда я работаю для моего народа, я молюсь. Заменять молитву работой – значит оставлять Бога для Бога.

Он вернулся в Лувр. Но вместо того, чтобы сесть за стол, он пожелал видеть Декюра, который по его приказу производил разведку переправы Семуа.

Переход был удобный и охранялся жителями Шато-Рено, находившимися под управлением мадам де Конти.

Король очень обрадовался, узнав эти новости. Он слышал, что маркиз де Спинола захватил все проходы, а рапорт Декюра не только все это отрицал, но и сообщал ему, что армия находится в лучшем положении под началом де Невера, что присоединились швейцарцы, войска и артиллерия находятся в полной готовности.

Затем пообедал, а во время обеда приказал вызвать мсье де Нерестана. Поблагодарил его за отличное состояние его соединения, за быстроту экипировки и уверил, что все затраты будут возмещены.

– Сир, – ответил мсье де Нерестан, – я лишь ищу средств служить вашему величеству, не думая о компенсациях. Я уверен, что никогда не обеднею под властью такого великого и щедрого короля.

– Да, вы правы, мсье де Нерестан. Дело подданных забывать об их услугах, а дело королей помнить их. Пусть подданные полагаются на меня, я должен заботиться о них. Правда, что те, для которых я сделал гораздо больше, чем для вас, не столь охотно признают это. Великие благодеяния рождают великую неблагодарность.

Когда он заканчивал эту фразу, вошли мадам, ставшая позже мадам Генриеттой, мадам Кристина, будущая герцогиня Савойская, и мадемуазель де Вандом. Король спросил, обедали ли дети.

Мадам де Монгла, их гувернантка, ответила, что принцессы обедали в Сен-Дени, где они осматривали реликвии и сокровища.

– Вы развлеклись? – спросил король.

– Да, – сказала мадемуазель де Вандом, – только герцог Анжуйский много плакал.

– Почему это? – спросил король.

– Потому что он спросил, кто похоронен в той могиле, на которую он смотрит, а ему ответили, что это вы.

– Как он меня любит, бедный! – сказал король. – Вчера во время церемонии он меня не видел и все кричал: «Папа!»

После обеда он долго разговаривал с президентом Жанненом и интендантом финансов Арно. Он говорил, что решил работать над реформой государства, чтобы облегчить несчастья и угнетения своего народа; что он не желает больше терпеть во Франции иной власти, кроме добродетели и достоинства; не снесет более взяточничества чиновников, профанирующих святыни; заклинал своих добрых сторонников достойно и смело поддержать его начинания.

Потом проследовал в апартаменты королевы в сопровождении маркиза де Ла Форс. Королева в своем кабинете отдавала распоряжения насчет того, что было необходимо для великолепия и величественности ее выхода.

В момент, когда Генрих показался на пороге, она предлагала епископу де Безье, своему главному духовнику, отправиться в Консьержери, встретиться там с двумя судебными чиновниками по вопросу об амнистии. Герцогиня де Гиз заявила, что поедет в город.

– Не уходите, кузина, – сказал король, – мы посмеемся.

– Невозможно, сир, – сказала она, – я созвала несколько адвокатов парламента.

– Ну хорошо, – сказал он, – а я схожу повидать герцогиню де Конти. Очень хочется зайти в Арсенал, но если я туда явлюсь, то непременно разозлюсь.

– Так не ходите туда, сир! Останьтесь с нами и оставайтесь в добром настроении! – сказала королева.

Но, несмотря на это приглашение, он вышел из кабинета королевы, вернулся к себе и сел писать. Он был под тяжестью возбуждения, будоражащего людей на пороге большого несчастья, которое они инстинктивно пытаются избежать.

Он присел к столу, взял перо, бумагу и принялся писать. Но на пятой строчке он остановился, приказал позвать Ла Клавери; тот вернулся от посла Венеции, с которым говорил о ссоре с послом Испании во время коронации. Король побеседовал с ним и продолжил писать. Дописал, передал письмо тому, кто его ожидал, подошел к окну. Поднеся руку ко лбу, проговорил:

– Мой Бог, что же так меня тревожит?

Потом вышел из кабинета, вернулся в комнату королевы. Там, встретив канцлера, говорил с ним долго о своих проектах на будущее, как будто прощаясь с миром, спешил посвятить своего первого приближенного в свои последние намерения.

После этого разговора они расстались.

– Сир, – сказал канцлер, – я иду исполнять ваши советы.

– А я, – ответил король, обнимая его, – иду прощаться с женой.

На этом он снова вошел в кабинет королевы и принялся играть с детьми.

– Я не знаю, что со мной сегодня, мадам, – сказал он королеве, – но я никак не решусь выйти от вас.

– Так оставайтесь! – сказала королева. – Кто заставляет вас выходить?

Повернувшись к Витри, своему капитану гвардейцев, король сказал:

– Витри, ступайте во дворец и приведите все в порядок к королевскому празднику. Я буду там в шесть часов и все проверю.

– Сир, – сказал Витри, – я повинуюсь вашему величеству, но мне бы хотелось остаться здесь.

– Почему это?

– Сир, я не могу быть одновременно в двух местах. А когда я вижу вас на охоте или во время прогулки без охраны, у меня нет ни минуты покоя. Судите о моих страхах в этот момент, в этом огромном городе с невообразимым количеством иностранцев и проходимцев.

– Ну, ну, – подхватил король. – Вы соблазнитель, Витри. Вы хотите немножко поболтаться среди дам. Делайте, что я вам говорю. Пятьдесят лет я охраняю себя без капитана, и сегодня постараюсь охранить себя сам.

– О, что до этого, – ответил Витри, – нет никакой необходимости, чтобы ваше величество охраняли себя. У меня внизу дюжина молодцов к вашим услугам. Они сопроводят вас, куда вы пожелаете.

Витри вышел. Тогда король ступил за порог комнаты королевы и спросил, внизу ли его карета.

Ему ответили, что да.

Эти слова услышал человек, сидевший на камне у ворот Лувра, где лакеи ожидали своих господ. Никто не обратил на него внимания. Этот человек встал и ждал короля между двумя воротами. Король вновь вернулся в кабинет. Трижды простился с королевой, обнимая ее, чувствуя, что его сердце не хочет расстаться, оторваться от нее.

– Сир, – сказала жена маршала де Ла Шастра, заметив эту нежность, – мне кажется, что ваше величество с каждым днем все больше влюбляется в королеву.

Король в третий раз обнял Марию Медичи и вышел. Встретив маршала Буа-Дофена, он приказал ему быть готовым к отъезду в армию. Уже во дворе, увидев герцога Анжуйского, король спросил, указывая на Бассомпера:

– Знаешь ты этого господина?

Наконец в три часа сорок пять минут он поднялся в карету, но, заметив герцога д'Эпернона и зная, что у того дело в городе, усадил его справа от себя. У дверцы с той же стороны стояли маршал де Лаверден и мсье де Рокелор. С другой стороны герцог де Монбазон и маркиз де Ла Форс. Спереди Лианкур, его первый конюший, и маркиз де Мирабо.

Кучер спросил, какие будут указания.

– Для начала выедем из Лувра, – ответил король.

Потом под сводами первых ворот он приказал открыть окна с обеих сторон кареты.

Человек, который ожидал между двумя воротами, был на страже. Увидев, что герцог д'Эпернон сидит рядом с королем и услышав слова: «В Арсенал!» – он понадеялся отыскать по дороге удобный случай для исполнения своего замысла и, скользнув между каретой и стеной, пошел ожидать короля у одной из маленьких лавчонок на улице де Ла Феронери.

Перед домом Лонгвиля король приказал остановить карету и освободил всех, кто его сопровождал.

Тогда кучер второй раз спросил, куда он должен ехать, как будто раньше не расслышал.

– Круа-дю-Трауар, – сказал король.

– А оттуда?

– Оттуда? Скажу позже.

И кучер остановился у Круа-дю-Трауар. Король колебался минуту, отправиться ли ему к мадемуазель Поле или в Арсенал. Решил поехать сначала в Арсенал, а на обратном пути к мадемуазель Поле.

Просунув голову через дверцу, он громко сказал:

– В Арсенал через кладбище Сент-Инносан. И, так как было жарко, он скинул плащ и положил его на колени. Прибыли на улицу де Ла Феронери. При въезде в улицу король увидел мсье де Монтиньи в его карете. Еще раз высунувшись из кареты, он ему крикнул:

– Сеньор Монтиньи, ваш слуга! – И карета короля въехала в улицу.

Улица была запружена ярмарочными палатками и лавочками, прилепившимися к стене кладбища Сент-Инносан. Четырнадцатого мая 1554 года, ровно за пятьдесят шесть лет до этого, король Генрих II, находясь в Компьене и рассудив, что улица де Ла Феронери является привычной дорогой, которой следуют короли Франции, чтобы попасть из Лувра в их замок Турнель, выпустил эдикт, по которому эти лавки должны были быть разрушены и снесены.

Эдикт был ратифицирован парламентом, но с исполнением его не спешили.

Среди этих-то палаток и лавок человек, поднявшийся с камня у входа в Лувр, ждал короля. И, как будто идя навстречу дурным намерениям этого человека, случилось так, что, въезжая в улицу, карета короля натолкнулась на две повозки, одну груженную сеном, другую – вином. Повозка с сеном, занимавшая середину улицы, была причиной того, что кучер завернул направо. Пешие слуги из-за этой преграды пошли через кладбище. Прохожие начали протискиваться между каретой и лавчонками, о которых мы говорили.

Человек, в свою очередь, последовал тем же путем. Плащ на левом плече скрывал кинжал. Голова короля была повернута вправо. Он говорил с д'Эперноном, которому хотел вручить бумагу. Правая рука короля лежала на воротнике герцога, левая сжимала плечо герцога де Монбазона, отвернувшего голову, чтобы не слышать того, что король говорит д'Эпернону и маршалу Лавардэну.

А он говорил:

– Когда вернемся из Арсенала, я прикажу показать вам планы, сделанные Декюром для прохода моей армии. Вы будете так же довольны, как и я. – Неожиданно замолчав, он сказал:

– Ах, я ранен. – И тут же добавил – Пустяки.

Но в это время у него вырвался скорее вздох, чем крик, и кровь хлынула изо рта потоком.

– О, сир! – закричал д'Эпернон. – Думайте о Боге!

Король слышал еще эти слова, соединил руки и поднял глаза к небу. Но почти тотчас же его голова упала на плечо герцога. Он был мертв.

Вот что произошло.

Человек с плащом и ножом воспользовался моментом, когда единственный пеший слуга, оставшийся подле короля, наклонился подтянуть подвязку. Он проскользнул между ним и каретой, над колесом протянул руку через дверь и нанес королю два удара ножом. Он нанес и третий, но его герцог де Монбазон отклонил рукавом своего камзола.

Первый удар, который заставил короля вскрикнуть: «Я ранен», был нанесен между вторым и третьим ребрами, не проник в грудную клетку, скользнув под грудной мышцей. Второй удар был нанесен немного ниже, в бок, между пятым и шестым ребрами, проник в грудь, пересек одну из долей легкого и перерезал артерию над левым предсердием. Это из-за него кровь хлынула горлом.

Смерть была почти мгновенной. При этом крике и движении, происходившем внутри кареты, народ сгрудился вокруг нее, помешав таким образом убийце бежать. Кучер так растерялся, что даже и не пытался двигаться ни вперед, ни назад. Сен-Мишель, один из простых дворян, двигавшийся за каретой, видел удар, но слишком поздно, чтобы помешать.

Он бросился на убийцу, выхватив шпагу, но д'Эпернон закричал на него:

– Под страхом смерти не трогайте его! С королем все в порядке.

Затем, схватив руки убийцы, он вырвал у него нож. В то же время граф де Курсон ударил его по горлу эфесом шпаги, тогда как Ла Пьер, один из офицеров охраны, схватил его и передал в руки пеших слуг.

Тотчас же мсье де Лианкур спрыгнул на землю, чтобы бежать в ратушу. Мсье де Ла Форс побежал в Арсенал, чтобы оповестить Сюлли. Другие наконец поспешно направились в Лувр, чтобы обеспечить безопасность дофина.

В конце концов Кончини вбежал в комнату королевы и через приоткрытую дверь бросил ей эти слова:

– Е ammazzato! [5]5
  Он убит! (Итал.)


[Закрыть]

Карету развернули и направили к Лувру. При входе во двор раздался крик, звучавший в трагических ситуациях:

– Вина и хирурга!

Но то и другое было уже бесполезно.

Уже знали о ране, но о смерти узнали только тогда, когда короля вынесли из кареты. Он был перенесен на кровать его малого кабинета герцогом де Монбазоном, де Витри, маркизом де Нуармутье и двумя или тремя конюшими, которые случились при этом.

Пети, его первый медик, явился на зов. Потом он заявлял, что король испустил последний вздох уже на кровати, что он, заметив в нем остатки жизни, сказал: «Сир, вспомните Бога! Говорите в сердце вашем: «Иисус, сын Давида, сжалься надо мной!» И что король три раза открыл глаза.

Другой дворянин утверждал то же самое Матье, историку короля. Наконец поинтересовались убийцей, кто он такой и какие причины толкнули его на это убийство.

В тот же день президент Жаннен допрашивал преступника. Выяснили, что звался он Франсуа Равальяк, что родился в Ангулеме в 1579 году и, следовательно, был в возрасте тридцати одного года.

Убийца был препровожден в дом де Ретца. Чтобы расположить его к откровенности, президент Жаннен, допрашивая его первым, сказал ему, что король не умер. Но тот, мотнув головой, ответил:

– Вы меня обманываете, нож вошел так глубоко, что я пальцем коснулся камзола.

Среди бумаг, найденных при нем, было стихотворение в форме стансов, написанное для человека, ведомого на казнь. Его спросили, откуда оно взялось. Он ответил:

– От аптекаря из Авиньона, который балуется стишками и спрашивал мнения об этих.

Д'Эпернон заволновался и под предлогом, что убийца недостаточно хорошо охраняем в доме де Ретца, приказал перевезти его к себе. Он оставался там до понедельника семнадцатого. Семнадцатого его перевели в Консьержери.

Без всякого сомнения, ему была обещана жизнь, так как убийца упорно утверждал, что не имел сообщников, что он повиновался голосу свыше; узнав, что король хочет объявить войну папе, он хотел быть угоден Богу, убивая того, кто грозил Его наместнику на земле.

Но, несмотря на ясность и четкость его ответов, ему не хотели верить. Каждый предлагал новый метод пытки, чтобы заставить его сказать правду.

Королева письменно рекомендовала одного мясника, готового содрать с живого убийцы кожу, причем с такой ловкостью, чтобы у него, уже ободранного, остались силы назвать своих соучастников и претерпеть казнь.

Двор был восхищен этим предложением королевы, желавшей, чтобы каждый знал, что судебная власть не упустила ничего для утоления народного гнева. Суд восславил подобную заботливость вдовы и матери, но не посчитал обязательным принятие этого предложения.

Архитектор по имени Бальбани, изобретатель современных городов, предлагал пытку на свой манер: это должна была быть дыра в земле, имеющая форму перевернутого конуса. Стенки его должны были быть гладкими и скользкими, без малейшей шероховатости, за которую тело могло бы зацепиться. Туда следовало опустить виновного, который под собственной тяжестью соскользнет вниз и согнется таким образом, что плечи его соприкоснутся с пятками. Это должно вызывать страшные муки, но не лишать тело его сил. В результате его можно было при желании вытащить, а через четыре часа опустить обратно, подвергнув той же пытке, и так до тех пор, пока он не заговорит.

Но суд не стал принимать во внимание никаких пыток, кроме тех, которые обычно употреблялись. Лишь на мгновение суд был в сомнении. Должен ли преступник быть подвергнут допросу перед тем, как быть приговоренным к смерти?

Обычные формы не позволяли этого, так как допрос делался лишь в двух случаях: перед судом, чтобы получить доказательства преступления, или после, чтобы раскрыть сообщников и подстрекателей.

Для первого случая допрос не требовался, потому как преступник, схваченный в момент убийства, не только не отрицал его, но ставил себе в заслугу. В поисках решения суд натолкнулся на приговор, выводивший его из затруднения.

Человек, при помощи яда покушавшийся на жизнь Людовика XI, несколько раз подвергался пытке до приговора. Парламент не требовал ничего больше. По прочтении этого документа суд постановил, что убийца будет подвергнут пытке трижды в три разных дня.

Но он выдержал первую же пытку с таким великим терпением, ответы его настолько совпадали с уже сделанными, что побоялись отнять у него силы. Силы должны были быть тщательно сохранены, чтобы он мог до конца выдержать наказание.

Генеральный прокурор Ла Гесль был болен, но, преодолев свое недомогание, потребовал отнести себя в заседание, чтобы посовещаться с адвокатами короля. Приняв во внимание, что подобное преступление должно было быть наказано более строго, он потребовал к раздиранию щипцами и расчленению добавить новую деталь, а именно, что раздирание должно было производиться щипцами, раскаленными на огне докрасна, и чтобы в раны, сделанные ими, лили расплавленный свинец, кипящее масло и горячую смолу и смешанные друг с другом воск и серу. Подобное предложение было сделано впервые. Оно было принято. Вследствие этого приговор был составлен в следующих выражениях: «Объявляется. Обвиняемый в покушении и уличенный в преступлении оскорбления Величества Божественного и человеческого, прежде всего в сверхзлобном, сверхмерзком, сверхгнусном отцеубийстве, совершенном над особой короля, достославной и достохвальной памяти. И в искупление греха приговаривается убийца к публичному покаянию перед главной дверью церкви Парижа, обнаженным, в рубахе, держа горящий факел весом в два фунта, произнести и заявить, что он несчастно и мерзко согрешил и убил короля двумя ударами ножа в тело. Оттуда проведен он будет на Гревскую площадь и на эшафот, где да будут рвать его щипцами за сосцы, руки, ляжки, икры ног, правую кисть руки, державшую нож, которым совершено отцеубийство… В разорванные места польются расплавленный свинец, кипящее масло, горящая смола, расплавленные вместе воск и сера. По совершении сказанного тело его да будет растянуто и разорвано четырьмя лошадьми, его члены и тело да будут поглощены огнем, превращены в пепел, брошены по ветру. Имущество конфисковано, дом рождения его разрушен, его отец и его мать выгнаны из королевства Франции, его другие родственники да будут принуждены сменить имя».

Приговор был исполнен в тот же день, в который произнесен, и, чтобы увидеть казнь, все принцы, сеньоры, офицеры короны и Государственного совета собрались в ратуше, тогда как весь Париж устремился на Гревскую площадь.

Сначала думали сжечь руку приговоренного на том же месте, где было совершено убийство, но потом решили, что место было настолько узким, что только несколько человек от силы могли бы присутствовать при прологе казни. К тому же такое начало экзекуции может уменьшить силы, которые потребуются преступнику, чтобы выдержать наказание.

Перед тем как вести приговоренного на Гревскую площадь, прибегли к последней пытке – испанскому сапогу. Первая попытка вырвала у него ужасающий вопль, но никакого признания.

– Мой Бог, – кричал он, – сжальтесь над моей душой и простите мое преступление. Но накажите меня огнем вечным, если я сказал не все.

На второй пытке он потерял сознание. Продолжать было сочтено бесполезным, и палач завладел им.

Как все фанатики, он судил о своем преступлении через призму собственного мнения и верил, что народ отдаст ему должное за его посягательство. Тем большим было его удивление, когда, выйдя из Консьержери, он был встречен гиканьем, угрозами и проклятиями.

Так, под вопли народа, он прибыл к собору Парижской Богоматери. Там, бросившись лицом на землю, он поцеловал основание своего факела и показал великое раскаяние.

Это было еще более замечательно, если учесть, что перед тем, как покинуть тюрьму, он еще проклинал короля и прославлял свое преступление.

Изменение, совершившееся в нем за краткий путь от тюрьмы до эшафота, было поистине велико. Перед тем как сойти с повозки, отец Тильсак, сопровождавший его, желал дать ему отпущение, сказав, чтобы он поднял глаза к небу. Но он ему ответил:

– Я не сделаю ничего, отец мой. Я недостоин на него смотреть.

А когда отпущение было дано, он сказал:

– Отец мой, я допускаю, что ваше отпущение превратится в вечное проклятие, если я утаил что-либо из правды.

Получив отпущение, он поднялся на эшафот, где его уложили на спину. Потом привязали лошадей к ногам и рукам.

Нож, которым пронзили его руку, не был орудием преступления, так как тот показали народу. Вид его вызвал крик ужаса. Палач бросил его своим прислужникам, те уложили его в мешок. Заметили, что приговоренный, когда рука его горела, имел мужество поднять голову, чтобы посмотреть, как она горит.

Когда рука была сожжена, в ход пошли клещи. Тогда он закричал. Немного погодя полились расплавленный свинец, кипящее масло, горящая смола, воск и сера. Палач тщательно следил за тем, чтобы они проникали в живую ткань.

«Это была, – говорит Матье, – боль самая чувствительная и самая пронзительная из всей казни. Это было видно по тому, как поднималось все его тело, бились ноги, дрожала плоть. Но это не было способно подвигнуть народ к жалости. Он хотел, когда все уже было кончено, чтобы все начали сначала».

И это было так. Когда юноша, смотревший из окна ратуши, вместо того чтобы сказать: «Великий Боже, какое мучение!», имел неосторожность воскликнуть: «Великий Боже, какая жестокость!», на него посыпались угрозы, и он вынужден был затеряться в толпе, иначе его бы разорвали в клочки.

Подойдя к этому моменту, сделали паузу. Теологи приблизились к пациенту и заклинали его сказать правду. Тогда он заявил, что готов говорить. Позвали писаря. Он поднялся на эшафот и стал писать.

К несчастью, у писаря был такой плохой почерк, что хорошо можно было различить имена королевы и мсье д'Эпернона, но невозможно было прочесть остальное. Этот документ, написанный непосредственно на эшафоте, долго находился в руках семьи Жоли де Флёри.

Но вот прозвучал приказ, и лошади начали тянуть. Но так как они, на вкус толпы, были недостаточно жестоки, толпа впряглась сама.

Барышник, увидев, что одна из лошадей, участвовавших в казни, теряет дыхание, спрыгнул на землю, расседлал свою лошадь и впряг ее на место уставшей.

«И, – говорит поверье, – эта лошадь тянула свою часть настолько лучше других, так сильно дергала за левое бедро, что тотчас его вывернула».