Текст книги "Женитьбы папаши Олифуса"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

XXI. ХОЛЕРА

– Слух о моей грядущей женитьбе на Ванли-Чинг вскоре распространился в Бидондо, и жители города, привыкшие в течение двух или трех лет интересоваться мельчайшими переменами в жизни прекрасной китаянки, по-разному к этому отнеслись. Одни осуждали, другие одобряли, а многие, качая головой, говорили, что первый муж умер через три месяца после свадьбы, второй – через два, третий – через месяц, и мне, чтобы не нарушать стройность этого ряда умерших, вероятно, придется умереть в первую брачную ночь.

Но больше всего этой новостью была потрясена несчастная Шиминдра. Я был к ней так добр, что с некоторых пор она стала надеяться стать моей женой. В минуту отчаяния она призналась мне в своих честолюбивых замыслах; но я легко и быстро доказал ей превосходство Ванли-Чинг, вдовы врача, мандарина и судьи, над ней, вдовой всего лишь обезьяны.

После чего Шиминдра вернулась в прежнее смиренное состояние, честно признавшись, что никогда не должна была из него выходить; зная, что ее соперница потребовала отчета о моих доходах, она ограничилась тем, что умоляла меня не включать в этот список безоар.

Мое состояние и без того было равным и даже превышало состояние моей красавицы-невесты, и я без труда пообещал Шиминдре исполнить ее просьбу; безоар, висевший у меня на шее в маленьком кожаном мешочке, остался нашей общей с Шиминдрой тайной.

Все вечера я проводил у будущей супруги, так что время проходило быстро; я плохо говорил по-китайски, она – еще хуже на хинди и совсем не говорила ни по-голландски, ни по-французски, так что мы объяснялись в основном с помощью жестов, и порой я выражался смелее, чем мог бы выразиться словами; но, к чести прекрасной Ванли-Чинг, должен сказать, она сохранила незапятнанной свою репутацию добродетельной женщины и, подарив мне несколько пустяков, никогда не давала ничего серьезного в счет будущей женитьбы.

И вот наконец день настал.

За два дня до этого у меня был повод для сильного беспокойства: было несколько случаев холеры в Кавите и один или два – в Бидондо; я опасался, что близость эпидемии заставит Ванли-Чинг отложить нашу свадьбу; но моя китаянка оказалась сильна духом, и эти события не оказали на нее никакого воздействия.

Этот великий день был двадцать седьмого октября. Этот день был праздником и для всего Бидондо. С утра у дверей Ванли-Чинг собралась толпа. Моя красавица в четвертый раз проходила по городу в наряде невесты, но горожане не уставали смотреть на нее.

По китайскому обычаю, невеста проходит по улицам в сопровождении музыкантов и певцов. Один голландский ученый, живший в Маниле, сказал мне, что это напоминает греческие процессии: только во время первой свадьбы невеста закрывает лицо покрывалом в знак своей невинности. Когда же она вступает во второй, третий и четвертый брак, то идет с открытым лицом.

Так что мою невесту вели с открытым лицом – к большому моему удовольствию, потому что вокруг себя я только и слышал: «Счастливый Олифус, ну и плут этот Олифус, ох, этот негодник Олифус!»

Все остальное очень напоминало брачную церемонию в Сиаме. Когда жених с невестой договорятся, родители молодого человека преподносят родителям девушки семь ящиков бетеля; неделю спустя жених является сам и приносит еще четырнадцать ящиков; после чего он остается в доме тестя на месяц, чтобы разглядеть невесту и привыкнуть к ней; затем, в тот день, когда должна состояться свадьба, собираются родные и самые близкие друзья и складывают в мешок: кто – браслеты, кто – кольца, кто – деньги; один их них проходит семь кругов с зажженной свечой в руках, а остальные громко поздравляют молодых, желая им долгой жизни и отменного здоровья.

После этого устраивается пиршество, за которым следует легкий ужин на двоих и, наконец, завершение свадьбы.

Мы с Ванли обошлись без полной церемонии. Она показала мне шкатулку, заключающую в себе ее состояние; я показал ей свои денежные документы, подтвержденные подписью филиппинского корреспондента моего китайского капитана и оплачиваемые по предъявлению; каждый из нас завещал сорок тысяч франков последнему оставшемуся в живых; все это стоило семи и даже четырнадцати ящиков бетеля.

Что касается родственников, у нас их не было – ни у одной, ни у другого. Так что церемонии с мешком и браслетами, с зажженной свечой, семь раз обнесенной вокруг, а также крики радости и пожелания долгих лет жизни в превосходном здравии мы тоже опустили.

Остались лишь парадный обед и маленький интимный ужин.

Обед был великолепен, Ванли руководила всем; блюда были самые изысканные: мыши в меду, акула, отваренная с мокрицами, черви с касторовым маслом, ласточкины гнезда с толчеными крабами, бамбуковый салат; все это орошалось каншу – китайской водкой, которую стоявшие у нас за спиной слуги без конца наливали нам из огромных серебряных кофейников; пили за китайского императора, за голландского короля, за Английскую компанию, за наш счастливый союз, и каждый раз мы брали чашку двумя руками и делали «чин-чин», то есть качали головой вправо и влево, словно болванчики, а потом каждый показывал донышко чашки, чтобы все могли убедиться, что она пуста.

Во время обеда мне показалось, что прекрасная Ванли смотрит на меня с беспокойством и тихо переговаривается с соседями по столу. Два или три раза она обращалась ко мне и спрашивала нежнейшим голосом:

«Как вы себя чувствуете, друг мой?»

«Превосходно, – отвечал я, – превосходно».

Но, несмотря на эти заверения, она качала головой и вздыхала так, что я сам начал беспокоиться о своем здоровье и, выйдя из-за стола, посмотрелся в зеркало.

Мой вид меня успокоил: я сиял здоровьем и радостью.

И все же присутствующим я казался не таким благополучным, потому что двое или трое, перед тем как уйти, подошли ко мне с вопросом:

«Вы больны?»

И, несмотря на отрицательный ответ, на прощанье пожимали мне руку с печалью на лице.

Мне даже послышалось произнесенное вполголоса слово «холера»; но на мой вопрос, не заболел ли кто-то из общих знакомых, мне ответили, что нет, и я решил, что ослышался.

В то же время я искал мою молодую красавицу-жену; она подошла с тревогой в глазах. Я хотел было спросить ее о причине беспокойства; но она только взглянула на меня, отвернулась, чтобы смахнуть слезу и прошептала:

«Бедняжка!»

Я распрощался с гостями, спеша от них избавиться; мы потерлись носами, как требует обычай. Последним уходил корреспондент китайского капитана. Я особенно пылко потерся о его нос своим, ведь это он, как вы помните, был посредником в моей женитьбе; но, когда я с лукавой улыбкой показал ему на прекрасную Ванли, медленно шедшую к двери спальни, сделав знак, что собираюсь последовать за ней, он сказал:

«Лучше бы вы послали за врачом».

И, подняв глаза к небу, вышел.

Я ничего не понимал.

Но мне совершенно не хотелось разгадывать, что все это значит. Закрыв дверь, я поспешил в спальню.

Восхитительная Ванли уже сидела у стола, на котором накрыт был изысканный ужин, украшенный цветами и фруктами; она переливала из одного графина в другой красную жидкость.

Мне не доводилось видеть ничего более привлекательного, чем эта красная жидкость, похожая на растворенный рубин.

«Дорогая моя, – сказал я, войдя в комнату, – не можете ли вы объяснить мне, отчего это я, которому нечего больше и желать, внушаю всем такую жалость? Меня спрашивают, как я себя чувствую, спрашивают, не лучше ли мне, советуют послать за врачом; право же, я напоминаю себе того персонажа французской комедии – я видел ее в Амстердаме, – которого решили убедить в том, что у него лихорадка; ему столько раз это твердили, что он, в конце концов, поверил, распрощался со всеми и улегся в постель».

«Ах! – прошептала Ванли. – Если бы у вас была всего лишь лихорадка, я вылечила бы вас хиной».

«Как? Если бы у меня была всего лишь лихорадка? Но, уверяю вас, у меня нет лихорадки».

«Милый Олифус, – сказала Ванли. – Теперь, когда мы остались одни, вам уже не надо принуждать себя, скажите мне откровенно, что вы испытываете».

«Что я испытываю? Я испытываю самое жгучее желание сказать вам, что я вас люблю, более того – вам это…»

«И ни малейшей судороги в желудке?»

«Ни малейшей».

«И никакого озноба?»

«Напротив».

«И никаких спазмов?»

«Да что же это? Дорогая моя, вы такие вопросы задаете, словно у меня холера».

«Ну, раз уж вы об этом заговорили…»

«Так что же?»

«Во время обеда все обратили внимание».

«На что?»

«Что вы меняетесь в лице, что вы много раз хватались за живот, а потом…»

«А, это я вам сейчас объясню: во-первых, мне стало не по себе, когда я посмотрел на ваших мышей в меду; потом, видите ли, ваш отвар из мокриц… У нас такого не делают. Наконец, ваше касторовое масло… Но это все уже прошло. Это же надо! Ничего себе – подумать, что я заболею холерой как раз в первую брачную ночь! Ну и ну!»

«Так вот, дорогой мой, всем так показалось, и я совершенно уверена, что из тридцати наших гостей двадцать девять убеждены, что к завтрашнему утру вас не будет в живых».

«Что я умру от холеры?»

«От холеры».

«Еще чего недоставало!»

«Но это так».

«Но, если честно… разве…»

«Ну…»

Ох, сударь, странная вещь – воображение. Посмеявшись над Базилем, которому внушили, что у него лихорадка, я стал щупать свой живот и готов был поверить, что у меня начинаются судороги и вот-вот будут спазмы.

Во всяком случае, одно было бесспорным: я холодел прямо на глазах.

«Бедняжка, – говорила Ванли, сочувственно глядя на меня. – К счастью, болезнь не успела далеко зайти, а мой первый муж оставил мне верное средство».

«Против холеры?»

«Да, против холеры».

«О, какой благородный человек! Что ж, милая Ванли, вот вам случай воспользоваться этим средством».

«Ах, так вы признаете!»

«Да, я начинаю и сам так думать. Ох, что это?»

«Спешите, милый мой, спешите; на вас напала отрыжка».

«Как отрыжка?»

Должен вам сказать, что это слово и на французском-то довольно варварское, не так ли? Но по-китайски оно звучит еще хуже; когда она сказала: «На вас напала отрыжка!» – мне послышалось: «На вас напали казаки!»

«Отрыжка! – повторил я, без сил упав на стул. – Но, милая Ванли, что же мне делать?»

«Немедленно выпить стакан этой красной жидкости, которую я смешивала, когда вы вошли – я догадывалась, милый Олифус, о том, что с вами случилось».

«Скорее дайте стакан, дайте этой красной жидкости. Опять отрыжка начинается. Скорее, скорее, скорее!»

Ванли налила красную жидкость в стакан и протянула его мне.

Взяв стакан дрожащей рукой, я поднес его ко рту и собрался проглотить красную жидкость до последней капли, как вдруг увидел, что Ванли, побледнев, уставилась на дверь.

В ту же секунду я услышал знакомый голос:

«Ради Бога, Олифус, не пейте!»

«Шиминдра! – воскликнул я. – Какого черта вы сюда явились?»

«Я пришла отплатить вам услугой за услугу – спасти вам жизнь».

«Ах, милая Шиминдра, значит, и у вас есть лекарство от холеры?»

«Я не знаю средства от холеры; впрочем, оно было бы бесполезным».

«Как бесполезным?»

«Да».

«Так у меня не холера?»

«Нет».

«Если у меня не холера, так что же?»

«У вас, – Шиминдра взглянула на все сильнее бледневшую Ванли, – у вас жена – отравительница, только и всего».

Ванли вскрикнула, как будто ее ужалила змея.

«Отравительница?» – повторил я.

«Вы слушаете эту женщину?» – спросила Ванли.

«Шиминдра, милая моя, – покачав головой, сказал я, – мне кажется, вы далеко зашли».

«Отравительница», – повторила Шиминдра.

Ванли мертвенно побледнела.

«Сосчитаем тех, кого вы отравили, сударыня, и вспомним чем вы отравили их, – продолжала Шиминдра.

«О, идите ко мне, Олифус!» – вскрикнула Ванли.

«Нет, оставайтесь и слушайте, – возразила Шиминдра, затем, повернувшись к Ванли, сказала: – Вы отравили вашего первого мужа, врача, бобами святого Игнатия, обычным для Минданао ядом. Вы отравили вашего второго мужа, мандарина, американским тикунасом. Вы отравили вашего третьего мужа, судью, гвианским вооара. Наконец, сегодня вечером вы собрались отравить вашего четвертого мужа, Олифуса, яванским упасом».

«Вы лжете, вы лжете!» – кричала Ванли.

«Я лгу? – переспросила Шиминдра. – Что ж! Если я лгу, выпейте сами стакан, который только что наполнили для вашего мужа, выдумав, что у него холера».

И она, взяв стакан, который я поставил на стол, протянула его Ванли.

Я ждал, что Ванли выхватит стакан у нее из рук и выпьет содержимое; но нет, она попятилась, добралась до двери, открыла ее и убежала.

Я бросился за ней.

«О, милая Ванли! – звал я. – Не бойтесь ничего, вернитесь, я ей не верю, этого не может быть».

«Не может быть? – воскликнула Шиминдра, в отчаянии от того, что я не поверил ей. – Не может быть?»

«Нет; разве что я получу доказательство…»

«Если вы получите доказательство?» – повторила Шиминдра.

«Конечно!»

«Вы поверите?»

«Придется».

«Вы поверите, что эта женщина – отравительница, не правда ли?»

«Разумеется».

«И вы разлюбите ее?»

«Разлюблю? Еще бы! Я не только разлюблю ее, но еще и выдам властям, и буду преследовать, и добьюсь, что ее повесят, ей отрубят голову, ее четвертуют».

« Вы клянетесь в этом?»

« Клянусь».

«Что ж! – сказала Шиминдра. – Вот доказательство».

И она залпом выпила красную жидкость, одним глотком, прежде чем я успел бы спросить:

«Эй, что вы делаете?»

Теперь закричал я, потому что, в конце концов, ничего не имел против несчастной Шиминдры, вот только эта мерзкая обезьяна… Но, если забыть об этом предшественнике, я всем сердцем любил ее.

«Теперь, – проговорила она, падая мне в объятия, – теперь вы поймете, почему среди ваших гостей распространяли слух, что вы заразились холерой».

И в самом деле, едва Шиминдра успела произнести эти слова, как сильно побледнела и схватилась за грудь; весь ее вид выражал ужасное страдание.

XXII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

– Это зрелище рассеяло последние мои сомнения. Ван-ли была преступницей, и Шиминдра отравлена.

У меня оставалось лишь одно желание – спасти несчастную женщину, пожертвовавшую собой ради меня.

«На помощь! На помощь! – закричал я. – Врача! Врача!».

Никто не отвечал: Ванли приняла меры предосторожности, и в доме никого не осталось; я распахнул окно.

«На помощь! – повторял я. – На помощь! Врача! Врача!»

К счастью, в это время по набережной проходил носильщик. Он услышал мои крики, узнал меня и вызвался мне помочь.

«Врача!» – крикнул я, бросив ему золотую монету.

Подобрав монету, он кивнул мне и пустился бежать со всех ног.

Через пять минут он привел бонзу, бесплатно лечившего бедных и имевшего в порту репутацию мудреца и святого.

Но хотя с тех пор, как Шиминдра приняла яд, прошло не больше десяти минут, состояние ее стремительно ухудшалось. Дыхание сделалось шумным и прерывалось рыданиями, мускулы живота и грудной клетки начали сокращаться, изо рта показалась пена, голова запрокинулась, началась рвота.

Я поспешил подвести врача к Шиминдре.

«Ох! – воскликнул он, – или у этой женщины холера, или…»

Он колебался.

«Или?» – повторил я.

«Или она отравлена».

«Чем?»

«Яванским упасом».

«Так и есть! – закричал я. – Да, да, ее отравили яванским упасом. Что может ее спасти?»

«Нет такого средства, а если и есть…»

«Ну?»

«Оно очень редкое».

«Ну, так что это за средство?»

«Нужен безоар».

«Безоар?»

«Да; но не коровий безоар, не козий безоар…»

«Обезьяний безоар?»

«Конечно; но где его взять?»

Я вскрикнул от радости.

«Держите, – сказал я ему, – держите».

И я вытащил свой безоар из кожаного мешочка.

Шиминдра приподняла голову.

«Ах, – произнесла она, – так он еще любит меня немного!»

«О! – удивился бонза. – Голубой безоар, настоящий обезьяний».

«Да, настоящий, я за него отвечаю, поскольку сам его добыл. Но не теряйте времени; смотрите»«.

И я показал ему на Шиминдру, корчившуюся в предсмертных муках.

«Теперь не беспокойтесь, – ответил он. – У нас есть время».

«Но она умрет через пять минут!»

«Да, если мы не спасем ее через три минуты».

И бонза принялся так спокойно тереть безоар над стаканом воды, словно это был кусочек сахара.

Вода немедленно окрасилась в красивый голубой цвет, постепенно перешедший в опаловый с золотыми отблесками.

Противоядие, несомненно, уже было готово, потому что, сделав мне знак приподнять Шиминдру, бонза вставил между ее стиснутыми зубами край стакана, который она едва не раздавила.

Но, как только первые капли смочили нёбо умирающей, мускулы ее расслабились, голова свесилась, руки опустились, хрип прекратился и на сухом лбу выступила легкая испарина.

Шиминдра опорожнила стакан.

Затем, выпив все до дна, она произнесла:

«Боже мой! Вы дали мне выпить саму жизнь».

Последний раз взглянув на меня и в последний раз поблагодарив улыбкой, последним жестом попытавшись коснуться моей руки, она вздохнула, закрыла глаза и впала в бессознательное состояние, не внушавшее ни малейшего беспокойства: под этой видимостью смерти чувствовалось биение жизни.

Я не мог оставить ее в доме Ванли-Чинг и сам не хотел оставаться там; до моего дома от того, где мы находились, было не больше пятидесяти шагов. Я взял Шиминдру на руки. Мы вышли вместе с бонзой, я запер дверь на ключ, отдал ключ бонзе и попросил немедленно отнести к судье, преемнику предпоследнего мужа Ванли-Чинг, и рассказать ему все, чему бонза был свидетелем; тем временем я собирался отнести к себе домой Шиминдру, которая, по словам врача, нуждалась только в спокойном сне.

Уложив Шиминдру на ее постель, я тоже лег.

Не могу передать вам, что происходило в моей голове после того, как погас свет и, побежденный усталостью, я впал в смутное состояние – еще не сон, но уже и не явь. Мне казалось, что мои жены, все четыре, собрались в ногах моей постели. Там были Наги-Нава-Нагина, донья Инее, Амару и Ванли-Чинг, и каждая заявляла на меня права, тянула к себе и отнимала у других скорее на манер фурии, чем нежной супруги; а бедная Шиминдра на крыльях смерти летала надо мной, защищала меня как могла, отталкивала и прогоняла их; но, едва их выгоняли в дверь, как эта нескончаемая вереница жен возвращалась в окно, бросалась к моей кровати, накидывалась на меня, да так, что я уже чувствовал, как меня рвут на части: на минуту я поверил, что они разделят между собой мои руки и ноги.

Внезапно дверь отворилась и я увидел какой-то призрак, окутанный покрывалом; он разогнал моих четырех индийских жен и, отстранив Шиминдру, спокойно улегся рядом со мной.

Право же, новоприбывшая оказала мне такую большую услугу, что я бросился к ней в объятия и, вскоре успокоившись, заснул.

На следующий день я проснулся от солнечного луча, упавшего мне на лицо; открыв глаза, я вскрикнул от удивления.

Рядом со мной лежала Бюшольд.

Но Бюшольд такая бледная, до того изменившаяся, что у меня не хватило духу упрекнуть ее в том, что она пришла: казалось, ей недолго оставалось жить.

К тому же я помнил об услуге, которую она оказала мне ночью.

«Как, это вы?» – спросил я.

«Да, я; как я ни больна, но без колебаний решилась сама принести вам добрую весть».

«Ах, да; так вы разрешились от бремени?»

«Девочкой, прелестной маленькой девочкой; как я вам и обещала, я назвала ее Маргаритой».

«А кто ее крестный?»

«О, вы будете гордиться им: один из самых знаменитых профессоров Лейденского университета, доктор ван Гольстентиус».

«Да, я знаю его».

«Ну так вот: он обещал мне любить милую крошку, как если бы она была его дочерью, но…»

«Но что?»

«Боюсь, когда меня не будет…»

«Как это не будет? Вы навсегда покинули Монникендам?»

«Напротив, друг мой, я уеду без промедления, не беспокойтесь. Но мы не бессмертны, и, если меня не станет, наши бедные дети…»

«Разве у каждого из них нет крестного, любящего, словно родной отец; разве не будет у них бургомистра ван Клифа, инженера ван Брока, преподобного ван Кабеля, доктора ван Гольстентиуса и прочая, и прочая, и прочая?»

«Увы! – отвечала Бюшольд. – На вашем примере я вижу, как можно верить мужским клятвам. В этих обязательствах наших знатных покровителей больше пустых слов, чем действительности; таким образом, милый друг, если бы не ваш кум Симон ван Гроот, сторож монникендамско-го порта, не знаю, что бы с нами стало – со мной, с моими детьми и с теми, которые могут еще родиться».

«Как еще могут родиться? Какое сегодня число?»

«Двадцать восьмое октября».

«Да, но какой святой или святая управляет этим днем?»

«Два великих святых, друг мой: святой Симон и святой Иуда».

«Ну, это слишком! – закричал я. – На этот раз мне не отделаться иначе, как близнецами».

«Во всяком случае, – ответила Бюшольд, – эта двойня будет последней».

«Почему?»

«Да разве вы не видите, как я переменилась?»

В самом деле, я уже говорил, что эта перемена в ней поразила меня с первого взгляда.

«Да, вижу, – ответил я. – Что с вами?»

Она печально улыбнулась.

«Вы думаете, путешествия, которые я совершаю, не отнимают сил? Я, не в упрек вам, четыре раза навещала вас; туда и обратно это примерно тридцать две тысячи льё: четыре раза вокруг света. Много ли вы найдете женщин, которые сделают подобное… ради злодея, который только и думает, как бы их обмануть? Ах!»

И Бюшольд пролила несколько слезинок.

Это было до того справедливо, что я растрогался.

«Ну, так почему же вы приходите?» – спросил я.

«Да потому, что все-таки люблю вас. Ах, если бы вы остались в Монникендаме, как мы могли быть счастливы!»

«С вашим милым характером! Как бы не так».

«Чего же вы хотите? Мой характер испортила ревность. И что породило эту ревность? Избыток любви. Ну, хоть теперь, когда прошло пять лет, скажите, так ли невинны были ваши поездки в Амстердам, в Эдам, в Ставерен».

Я почесал ухо и сказал:

«Ну, если не врать…»

«Видите, вам нечем оправдаться. А меня вы могли упрекнуть в чем-то подобном?»

«В то время как был дома – нет, это я знаю точно».

«Но, по-моему, с тех пор…»

«С тех пор все несколько сложнее. Но, в конце концов, я ничего не могу сказать, поскольку – во всяком случае, для меня – приличия были соблюдены, и сроки совпадают, разве не так?»

«День в день».

Я вздохнул.

«Дело в том, – философски заметил я, – что в погоне за счастьем отправляешься далеко…»

«Да, и находишь женщин, не так ли? Давайте немного поговорим о ваших женах».

«Нет, не стоит, я знаю их, и к тому же я исцелился от желания жениться».

«Увы, бедный мой друг, нет ничего важнее домашнего очага, детей; возвращайтесь, возвращайтесь, и вы найдете все это, только, может быть, уже без меня».

«Ну, что вы!»

«Я знаю, что говорю – она со вздохом покачала головой: – Но я умру спокойно, если буду знать, что у моих бедных детей, оставшихся без матери…»

«Хорошо, хорошо… не будем раскисать; посмотрим, а пока возвращайтесь домой».

«Придется».

«И сообщите о моем приезде».

«О, правда?»

«Погодите, я ничего не обещаю; я сделаю что смогу, вот и все».

«Прощайте! Я уезжаю с этой надеждой».

«Отправляйтесь, дорогая. Поживем – увидим».

«Да, поживем… Прощайте».

И Бюшольд в последний раз поцеловала меня, вздохнула и ушла.

Это появление Бюшольд оставило во мне совсем другие чувства, чем прежние ее визиты. Впрочем, как я ей сказал, сравнение голландских женщин с сингальскими, испанскими, малабарскими и китайскими – не в пользу последних; одна лишь бедняжка Шиминдра могла уравновесить чаши весов; но, понимаете ли, против нее была история с той мерзкой обезьяной!..

Словом, я думал теперь только об одном – привести в порядок свои дела и вернуться в Европу.

Но, перед тем как уехать, я прежде всего должен был обеспечить будущность Шиминдры.

Я оставил ей свое сигарное дело, которое шло полным ходом, и остаток безоара; он, правда, был початый, но и в таком виде стоил не меньше двух-трех тысяч рупий, тем более что был испробован.

Что касается Ванли-Чинг, она исчезла вместе со своей шкатулкой; в те пять месяцев, что я еще прожил в Бидондо, я ничего о ней не слышал.

Наконец пятнадцатого февраля тысяча восемьсот двадцать девятого года, почти через шесть лет после моего приезда в Индию, я покинул Бидондо с капиталом в сорок пять тысяч франков; оставив деньги моему китайскому корреспонденту, я получил в обмен ценные бумаги лучших торговых домов Амстердама.

Переход был долгим из-за штиля на экваторе. Спустя шесть месяцев после моего отъезда из Манилы мы увидели мыс Финистерре, затем, пройдя мимо Шербура, вошли в Ла-Манш и восемнадцатого августа тысяча восемьсот двадцать девятого года бросили якорь в Роттердаме.

Мне незачем было там задерживаться, и я в тот же день, наняв экипаж, отправился в Амстердам, а оттуда – на лодке в Монникендам.

Лодка принадлежала моему приятелю-рыбаку, – тому самому, что перевез меня шесть с половиной лет тому назад на борт «Яна де Витта»; хотя я не смог заплатить ему за проезд, он все же обещал выпить за мое здоровье и свято сдержал слово.

На этот раз вместо мешка камней в моем кармане лежал бумажник, а в нем – сорок пять тысяч франков.

Таким образом, высадившись в Монникендаме, поскольку я должен был ему не только за этот переезд, но и за прошлый, да еще с процентами и процентами с процентов за шесть лет, я дал ему двадцать пять флоринов; он давно не получал такой суммы.

Затем я направился к дому.

Издалека я увидел на пороге кормилицу в трауре с двумя младенцами у груди.

Я все понял.

Я вошел в нижнюю комнату, где были мои три сына и дочь.

Увидев меня, все три мальчика убежали.

Девочка была еще слишком мала и не умела ходить; ей пришлось остаться.

Поняв, что я чужой для этих бедных невинных созданий, я взял на руки мою крошку Маргариту и отправился на поиски кого-нибудь, кто мог знать меня.

Узнав, что прибыл какой-то незнакомец, направившийся к дому Бюшольд, Симон ван Гроот догадался о действительном положении вещей и примчался, приведя за собой троих маленьких беглецов и кормилицу с двумя сосунками.

В одну минуту все разъяснилось.

«А бедная Бюшольд?» – спросил я.

«Ты опоздал на два месяца, дорогой Олифус, – ответил Симон ван Гроот. – Бюшольд умерла, дав жизнь твоим двойняшкам».

«Да, Симону и Иуде».

«Совершенно верно. В твое отсутствие я позаботился о твоей семье. Кредиторы продали дом, я выкупил его; они продали обстановку, я выкупил и ее. Я твердо знал, что ты когда-нибудь вернешься, и хотел, чтобы ты нашел все таким, как было раньше, только детей прибавилось».

«Спасибо тебе, ван Гроот».

«И только бедная наша Бюшольд!…»

«Что поделаешь, Симон, все мы смертны».

«Увы! Другой такой тебе никогда не встретить, Олифус».

«Возможно».

Мы со слезами расцеловались, ван Гроот и я, затем уладили дела.

Я вернул ему деньги за дом и мебель, которые решил оставить Маргарите.

Затем я положил на имя каждого из мальчиков по шесть тысяч франков, оставив за собой проценты до их совершеннолетия.

Наконец, девять тысяч франков я оставил себе, чтобы не быть никому в тягость и оплачивать из своего кармана свой графинчик тафии, рома или арака.

– И вы никогда больше не видели Бюшольд? – спросил я.

– Видел еще раз. Она явилась сообщить мне, что я навек избавился от нее, поскольку она только что вышла замуж за Симона ван Гроота, которого схоронили накануне; старый плут просил положить их рядом. Так что, – добавил папаша Олифус, приканчивая свой последний графин арака, – я избавился от нее в этом и в том мире. По крайней мере, я надеюсь на это.

После этого папаша Олифус разразился своим неповторимым смехом и сполз под стол, откуда вскоре послышался храп, не позволявший усомниться в безмятежности сна, в который погрузилась эта чистая и безупречная душа.

В ту же минуту дверь отворилась и раздался тихий нежный голос. Я повернул голову.

На пороге, держа в руке лампу, стояла Маргарита; голос принадлежал ей.

– Господа, пора отдохнуть, – сказала она. – Позвольте показать вашу комнату. Должно быть, мой бедный отец замучил вас своими рассказами? Но надо быть снисходительными к нему. Еще при жизни нашей бедной матери он шесть лет провел в приюте для сумасшедших в Хорне и вышел оттуда не вполне излечившимся. У него на уме одни глупости и небылицы, особенно когда перепьет, а это с ним часто случается. Но, когда он проснется, разум вернется к нему и он забудет о своих путешествиях в Ост-Индию – путешествиях, которые совершил лишь в воображении.

Мы отправились спать, найдя это объяснение гораздо более убедительным, чем все то, что рассказывал нам папаша Жером Франсуа Олифус.

Назавтра мы хотели с ним проститься, но нам сказали, что он повез пассажира в Ставерен.

Так что мы покинули Монникендам, так и не узнав, кто из них нам солгал – старый беззубый рот папаши Олифуса или свежий хорошенький ротик его дочки Маргариты.

Вот только одно говорило против прелестной хозяйки гостиницы «Морской царь»: еще вчера она объяснялась только знаками, а на следующий день внезапно научилась говорить по-французски и смогла рассказать нам то, что вы прочли выше.

Предоставляю тем, кто путешествовал в Индию, судить о том, видел ли в действительности папаша Олифус те страны, о которых рассказывал нам, а мы в свою очередь рассказали вам, или Мадагаскар, Цейлон, Негомбо, Гоа, Каликут, Манила и Бидондо пригрезились ему в доме для умалишенных в Хорне.