Текст книги "Завещание господина де Шовелена"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

VII. МОНАХ, НАСТАВНИК, УПРАВЛЯЮЩИЙ

На Другой день после того, как король позволил г-ну де Шовелену удалиться в свои владения, маркиза, его жена, прогуливалась в парке Гробуа со своими детьми и их наставником.

Святая и благородная женщина, забытая в тени этих больших дубов развращенностью, уже полвека пожиравшей Францию, г-жа де Шовелен сохранила для себя Бога, который ее благословлял, своих детей, которые ее любили, своих вассалов, которые ее боготворили.

Взамен она могла лишь отдать Богу свои молитвы, детям – свою любовь, ближнему – милосердие.

Всегда занятая тем, что занимало ее мужа, она мыслью следовала за ним по шумной сцене двора, подобно тому как жена моряка следует сердцем за бедным мореплавателем, затерянным в туманах и бурях.

Маркиз нежно любил свою жену. Став придворным и любимцем короля, он никогда не рисковал в этой игре, что вечно ведут государи против своих фаворитов, последней ставкой – счастьем домашней жизни, чистой и высокой любовью, которой он улыбался издали. Как мореплаватель, только что упомянутый нами, он искал взглядом эту семейную любовь, как потерпевший крушение отыскивает маяк. Он надеялся после шторма согреться у всегда жаркого, всегда радостного очага своего дома.

К чести г-на де Шовелена, он никогда не принуждал маркизу переехать в Версаль.

Благочестивая женщина подчинилась бы: она пожертвовала бы собой.

Но маркиз заговорил об этом один-единственный раз.

При первом же проблеске досады, мелькнувшем в глазах жены, он отказался от своего намерения. И не потому, что, как говорили злые языки, г-н де Шовелен боялся нравоучений своей жены: любой распутник, любой придворный, пресмыкающийся перед наложницей или перед монархом, находит в себе достаточно храбрости, чтобы властвовать над своей женой и поучать своих детей.

Нет, г-н де Шовелен оставил маркизу наедине с ее святыми мыслями.

– Я, – говорил он, – заслужил достаточно арпанов земли в аду; пусть добрая маркиза добудет мне несколько дюймов лазури на небе.

Отныне он появлялся в Гробуа раз в год, в день святого Андрея; жена в этот день устраивала ему праздник.

Ритуал был неизменным: г-н де Шовелен обнимал своих детей в два часа дня, обедал вместе со всеми, в шесть часов садился в карету и успевал появиться при отходе короля ко сну.

Вот уже четыре года он поступал именно так. За четыре года губы его четырежды касались руки маркизы. В первый год сыновья приезжали к нему в Версаль со своим наставником.

Господин де Шовелен доверил жене заботу о воспитании детей. Аббат В***, человек молодой и ученый (он не получил сана, но его, однако, из учтивости называли аббатом), ревностно помогал маркизе в ее усилиях, отдавая все свое время и все свое сердце этим детям, которых покинул отец.

Жизнь в Гробуа была тихой. Маркиза делила свое время между делами имения, порученного старому управляющему по имени Бонбонн, соблюдением строгого благочестия (здесь ее рвение направлялось умелым наставником отцом Деларом, монахом-камальдульцем) и воспитанием двоих детей, которые обещали достойно носить имя, прославленное большими заслугами перед государством.

Иногда письмо, вырвавшееся у маркиза в часы пресыщения, приходило, чтобы утешить семью и оживить нежность в сердце маркизы, часто упрекавшей себя за то, что не отдала все это чувство Богу.

Госпожа де Шовелен все еще любила мужа, и во время ежедневных молитв ее духовный наставник отец Делар обращал ее внимание на то, что она говорит с Богом только о своем любимом супруге.

Маркиза уже не ждала, уже не надеялась обрести своего мужа на этой земле. Добрая и благочестивая женщина льстила себя надеждой, что заслужит у Бога милость встретить г-на де Шовелена в обители вечных радостей.

Камальдулец сердился на г-на Бонбонна, г-н Бонбонн – на аббата В***, в то время как дети, грустившие или подвергнутые наказанию, казалось, скучали по отцу, хотя мало его знали.

– Надо признать, – говорил монах маркизе во время ее исповеди, – что образ жизни господина де Шовелена обречет его на вечные муки.

– Надо признать, – говорил старый управляющий, – что этот образ жизни разорит семью.

– Признаем, – говорил учитель, – что эти дети никогда не прославятся: им не с кем состязаться.

И маркиза с ее ангельским характером улыбалась всем троим, отвечая монаху, что г-н де Шовелен вовремя искупит свои грехи; управляющему – что сбережения, сделанные в Гробуа, покроют убыток кассы, столь истощенной в Париже; учителю – что в детях течет хорошая кровь, а от доброго корня, как известно, идет добрая поросль.

И все это время в Гробуа росли вековые дубы и хрупкие питомцы; те и другие черпали свою силу и жизнь в плодородном Божьем лоне.

Настал несчастливый день; в этот день цветы парка, плоды сада, воды бассейна и камни дома поблекли, стали горестными и мрачными. То был день смятения в семье. Управляющий Бонбонн представил маркизе устрашающие подсчеты и предсказал разорение ее детям, если г-н де Шовелен не поспешит навести порядок в своих делах.

– Сударыня, – сказал он, – после завтрака позвольте мне сказать вам несколько слов.

– Хорошо, дорогой Бонбонн, – отвечала маркиза.

– Припомните, сударыня, – вмешался отец Делар, – что я жду вас в часовне.

– А я имею честь напомнить госпоже маркизе, – сказал аббат В***, – что мы назначили сегодня экзамен по математике и грамматике; иначе эти два господина не захотят больше трудиться.

Упомянутые два господина де Шовелена начали восстание против латыни и учености под тем предлогом, что их отцу решительно все равно, будут они учеными или нет.

Маркиза взяла за руку монаха Делара.

– Святой отец, – сказала она, – я начну с вас; благодарение Богу, исповедь моя будет краткой. Вот она: вчера я была рассеянна во время церковной службы.

– По какой причине, дочь моя?

– Потому что я жду письма от господина де Шовелена, а оно не пришло.

– Я отпускаю вам грех, если это все, дочь моя.

– Это все, – ответила маркиза с улыбкой серафима. Монах удалился.

– Теперь вы, господин аббат. Экзамен был бы долгим, он был бы огорчительным. Раз дети выражают недовольство, значит, они не знают своих уроков. Если они их не знают и вы мне это покажете, я должна буду их побранить или наказать. Пощадите их, пощадите нас, и перенесем экзамен на другое время, когда он удовлетворит всех.

Господин аббат согласился, что г-жа маркиза права. Он скрылся вслед за монахом, который уже исчезал в туманной глубине зеленеющих аркад.

– Теперь остаетесь вы, Бонбонн, – сказала маркиза. – Приду ли я к такому же доброму соглашению с вашим нахмуренным видом и вашими глубокими вздохами?

– Я в этом сомневаюсь.

– А! Посмотрим.

– Это легко: мои подсчеты и в самом деле устрашающи.

– Можете пугать меня; но вам никогда не удавалось испугать мою личную шкатулку.

– В этом месяце ваша шкатулка испугается, сударыня, и больше чем испугается: она умрет от страха.

– Полно! Вы, значит, вместе со мной считали ее содержимое? – сказала маркиза, пытаясь шутить.

– Считал ли я его вместе с вами? Подумаешь, какая трудность!

– Я никогда никому о нем не говорила, Бонбонн.

– А лучше было бы сказать. Но мне не нужно этого, чтобы знать…

– Знать что?

– Сумму ваших сбережений.

– Я вам не верю! – воскликнула маркиза, краснея.

– Если так, то я скажу прямо: у вас примерно двадцать пять тысяч пятьсот экю.

– О Бонбонн! – прервала его маркиза с досадой, словно управляющий нескромно проник в какую-то печальную тайну.

– Я надеюсь, госпожа маркиза не подозревает меня в том, что я рылся в ее шкатулке?

– Но как же тогда…

– Сколько вы получаете в год на ведение дома? Разве не десять тысяч экю?

– Да.

– А сколько тратите? Разве не восемь тысяч экю?

– Да.

– И разве не десять лет вы копите, потому что вот уже десять лет, как господин де Шовелен живет при дворе?

– Да.

– Так вот, сударыня, вместе с накопившимися процентами вы имеете двадцать пять тысяч экю или должны их иметь.

– Бонбонн!

– Я угадал!.. А если вы их имеете, вы их отдадите господину де Шовелену по первой его просьбе. А когда вы их ему отдадите, вашим детям не останется ничего, если с господином де Шовеленом внезапно что-то случится.

– Бонбонн!

– Будем говорить откровенно! Ваше имение заложено; на имении господина де Шовелена долг в семьсот тысяч ливров.

– У него есть миллион шестьсот тысяч.

– Пусть так. Но того, что останется после уплаты семисот тысяч, все равно не хватит, чтобы удовлетворить кредиторов.

– Вы меня пугаете!

– Пытаюсь испугать.

– Что же делать?

– Просить господина де Шовелена, который слишком много тратит, о немедленном отчуждении в пользу ваших детей остающихся девятисот тысяч; попросить его назначить их вам как вдовью часть либо распорядиться выплатить их вам по завещанию.

– Завещание! Боже милостивый!

– Опять вы со своими сомнениями! Разве человек умирает потому, что составит завещание?

– Говорить о завещании с господином де Шовеленом!

– Вот так! Вы боитесь нарушить радость господина маркиза, его пищеварение, его фавор этим грубым словом «будущее» – словом, что для счастливых дней всегда звучит подобно слову «смерть». Что ж, если вы боитесь этого, хорошо! Вы разорите своих детей, но пощадите уши господина маркиза.

– Бонбонн!

– Я всего лишь говорящая цифра; прочтите мои отчеты.

– Это ужасно!

– Еще ужаснее было бы ждать того, о чем я вам сказал. Выполните обязанность мудрого советчика; садитесь в карету и поезжайте к господину маркизу.

– В Париж?

– Нет, в Версаль.

– Мне появиться в том обществе, где бывает мой муж? Никогда!

– Так напишите.

– Но прочтет ли он мое письмо? Увы, даже когда я посылаю ему поздравления или пожелания, он не читает того, что я пишу; что же произойдет, когда я возьмусь за перо делового человека?

– Тогда пусть похлопочет какой-нибудь друг, я например.

– Вы?

– О! Вы хотите сказать, что он не станет меня слушать? Ну нет, сударыня, он меня выслушает.

– Он заболеет из-за вас, Бонбонн!

– У него есть врач, и тот его вылечит.

– Вы заставите его разгневаться, и гнев убьет его.

– Ничуть; мне очень важно, чтобы он был жив. Если бы я его и убил, то после того как заставил бы написать завещание.

И честный человек разразился хохотом, причинившим боль маркизе.

– Бонбонн, это меня вы убьете, говоря такие вещи, – прошептала она. Бонбонн почтительно взял ее руку.

– Простите, – сказал он, – я забылся, госпожа маркиза; прикажите заложить карету, я еду в Версаль.

– Ну и слава Богу! Вы возьмете с собой книгу, где я записываю расходы, и… Подождите!

– Что такое?

– Неужели мои желания уже исполнились?

– Как так?

– Вы говорили о карете?

– Да.

– Вот она подъезжает по почтовому тракту.

– Ах!

– Там видны ливреи нашего дома.

– И серые лошади господина маркиза.

– Сударыня! Сударыня! – звал аббат В***.

– Сударыня! Сударыня! – звал отец Делар.

– Сударыня! Сударыня! – слышались двадцать голосив в цветниках, в службах, в парке.

– Маменька! Маменька! – кричали дети.

– Маркиз? О, да правда ли это? – пробормотала маркиза. – Он здесь, в Гробуа, сегодня?

– Здравствуйте, сударыня, – еще издали заговорил маркиз, с радостной поспешностью вылезая из только что остановившейся кареты.

– Да, это он, здоровый телом и веселый духом. Благодарю тебя, Боже мой!

– Благодарю тебя, Боже мой! – вторили двадцать голосов, возвестивших прибытие хозяина и отца.

VIII. КЛЯТВА ИГРОКА

Да, это был маркиз собственной персоной; он нежно обнял обоих детей, встретивших его радостными криками, и запечатлел на руке изумленной маркизы поцелуй, шедший из глубины сердца.

– Вы, сударь! Вы! – говорила она, держа его за руку.

– Я!.. Но дети играли или трудились; я не хочу прерывать их учение и еще менее их игру.

– Ах, сударь, они так мало вас видят, позвольте им вполне испытать радость от вашего присутствия, столь дорогого им.

– Благодарение Богу, сударыня, они будут видеть меня долго.

– Долго? Неужели до завтрашнего вечера? Вы уедете только завтра вечером?

– Больше того, сударыня.

– Вы проведете две ночи в Гробуа?

– Две ночи, четыре ночи, все ночи.

– Ах, сударь, что же случилось? – с живостью воскликнула маркиза, не замечая, что для г-на де Шовелена подобное изумление могло звучать упреком его прошлому поведению.

Маркиз на мгновение нахмурился; потом вдруг спросил, улыбаясь:

– Разве вы хоть изредка не молили Господа вернуть меня в семью?

– О сударь, всегда!

– Что ж, сударыня, ваша мольба была услышана; мне казалось, что некий голос зовет меня; я повиновался этому голосу.

– И вы покидаете двор?

– Я приехал, чтобы обосноваться в Гробуа, – прервал ее маркиз, подавляя вздох.

– Какое счастье для этих милых детей, для меня, для всех вассалов! Ах, сударь, позвольте мне в это поверить, дайте мне это блаженство!

– Сударыня, ваша радость – это бальзам, исцеляющий все мои раны… Но, скажите, не угодно ли вам поговорить немного о хозяйстве?

– Конечно, конечно, – сказала маркиза, сжимая его руки.

– Я, кажется, видел весьма плохих лошадей у столба на въездном дворе; это ваши?

– Мои, сударь.

– Лошади, отслужившие свой срок!

– Сударь, это те лошади, что вы мне подарили по случаю рождения вашего сына.

– Им было тогда четыре с половиной года, прошло девять лет: теперь этим одрам четырнадцать; фи!.. У вас, маркиза, и вдруг подобная запряжка!

– Ах, сударь, когда я отправляюсь к мессе, они еще умудряются понести.

– Я, по-моему, видел трех?

– Я подарила четвертую, самую резвую, моему сыну для занятий верховой ездой.

– Обучать моего сына верховой езде на упряжной лошади! Маркиза, маркиза, какого же всадника вы из него сделаете?

Маркиза опустила глаза.

– И потом, у вас ведь не четыре лошади; я полагаю, их У вас восемь и еще две верховых?

– Да, сударь; но, поскольку со времени вашего отсутствия не стало ни охоты, ни парадных прогулок, я подумала, что, отказавшись от четырех лошадей, двух конюхов и седельной мастерской, смогу сберечь, по крайней мере, шесть тысяч ливров в год.

– Маркиза, шесть тысяч ливров! – недовольно пробормотал г-н де Шовелен.

– Это пища и содержание для двенадцати семей, – возразила она.

Он взял ее руку:

– Вы по-прежнему добры, по-прежнему совершенны! То, что вы делаете на земле, Бог всегда внушает вам с высоты небесной. Но маркиза де Шовелен не должна экономить.

Она подняла голову.

– Вы хотите сказать, что я много трачу, – продолжал он, – да, я трачу много денег, а вы, вы терпите в них нужду.

– Я этого не говорю, сударь.

– Маркиза, это должно быть правдой. Вы благородны и великодушны, вы не стали бы увольнять моих слуг без необходимости. Уволенный конюх – это еще один бедняк. Вы нуждались в деньгах, я поговорю об этом с Бонбонном; но отныне вы в них не будете нуждаться; то, что я тратил при дворе, я буду тратить в Гробуа; вместо того чтобы кормить двенадцать семей, вы прокормите двести.

– Сударь…

– И, благодарение Богу, я надеюсь, что хватит зерна для дюжины хороших лошадей – они у меня есть и с завтрашнего дня будут стоять в ваших конюшнях. Не говорили ли вы в прошлом году о ремонте замка?

– Нужно было бы заново меблировать приемные апартаменты.

– Вся моя парижская мебель прибудет на этой неделе. Я буду давать обеды дважды в неделю… будем охотиться.

– Вы знаете, сударь, что я немного боюсь людей, – сказала маркиза, испуганная тем, что вновь появятся эти шумные версальские друзья, общение с которыми она считала главным прегрешением своего мужа.

– Вы сами будете рассылать приглашения, маркиза. А пока Бонбонн даст вам книги; вашей обязанностью будет свести воедино парижские траты и траты Гробуа.

Маркиза, обезумевшая от радости, пыталась ответить и не могла. Она брала руки г-на де Шовелена, целовала их, вглядываясь умиленным взором в глубину его души; а он отдался оцепенению этой теплой атмосферы чистой любви, что пронизывает все, к чему прикасается, донося жизнь и блаженное чувство до самых холодных пределов.

– Подумаем о детях, – сказал он, – как их воспитывают?

– Очень хорошо; аббат – умный человек, умеющий глубоко мыслить. Вы хотите, чтобы я вам его представила?

– Да, маркиза; представьте мне всех в доме.

Маркиза сделала знак, и из темной аллеи, где он прогуливался с детьми, показался молодой наставник; он шел, обняв за плечи своих учеников.

В этой походке, напоминавшей тихое покачивание молодого дуба меж двух тростинок, было что-то нежно-отцовское, очень понравившееся маркизу.

– Господин аббат, – сказала маркиза, – сообщаю вам добрую весть. Это господин маркиз, наш сеньор; он желает поселиться с нами.

– Слава Господу! – ответил аббат. – Но, сударь, не умер ли, увы, король?

– Благодарение Небу, нет; но я распрощался со двором и с миром. Я остаюсь здесь с моими детьми. Мне наскучило жить только умом и тщеславием; я хочу попробовать пожить сердцем, и вот я с вами. Для начала вопрос, господин аббат: довольны ли вы вашими учениками?

– Как нельзя более, господин маркиз.

– Тем лучше! Сделайте из них таких же христиан, как их мать, таких же порядочных людей, как их предок, и…

– … людей с умом, заслугами и талантом, как их отец, – сказал аббат, – я надеюсь всего этого достичь.

– Тогда вы драгоценный человек, аббат. А ты, мой старый Бонбонн, все такой же брюзга? Еще когда я был в их возрасте, ты хотел приобщить меня к делам. Я должен был тебе поверить: тогда я не нуждался бы так сегодня в твоих познаниях.

Дети снова принялись прыгать на траве со всей беззаботной веселостью своего возраста; отец следил за ними умиленным взглядом и после минутного молчания прошептал:

– Дорогие дети, больше я вас не покину.

– Да сбудутся ваши слова, господин маркиз, – произнес у него за спиной низкий и звучный голос.

Господин де Шовелен, обернувшись, увидел перед собой монаха в белой рясе, со строгим и спокойным лицом, который по-монашески поклонился ему.

– Кто этот святой отец? – спросил он у маркизы.

– Отец Делар, мой духовник.

– Ах, ваш духовник! – повторил маркиз, слегка побледнев, и уже тише добавил: – Мне в самом деле необходим духовник, и вы здесь желанный гость.

Монах, человек ловкий и привычный к манерам сильных мира сего, был далек от того, чтобы поднимать эту тему, но он отметил ее в памяти. Предупрежденный управляющим несколько дней назад, он решил взять переговоры на себя и не упустить столь благоприятного случая устроить дела Божьи, дела маркизы, а может быть, и свои собственные.

– Осмелюсь узнать, господин маркиз, как здоровье короля? – спросил монах.

– Почему вы спрашиваете, святой отец?

– Распространился слух, что Людовик Пятнадцатый скоро отдаст Богу отчет в своем царствовании. Такие слухи бывают обычно не чем иным, как предвестниками Провидения; его величество долго не проживет, поверьте мне.

– Вы так думаете, святой отец? – спросил г-н де Шовелен, становясь все печальнее.

– Следовало бы пожелать, чтобы он загладил свои постыдные поступки, чтобы он покаялся…

– Сударь, – с живостью возразил г-н де Шовелен, – духовники должны в молчании ждать, когда их призовут.

– Смерть не ждет, сударь, и я давно дожидаюсь от вас слова, которое так и не приходит.

– От меня! О, моя исповедь будет долгой, но она еще не созрела.

– Вся исповедь заключается в покаянии, в сожалении человека о том, что он грешил; а самый великий из всех грехов, как я только что вам говорил, – грех соблазна.

– О, соблазну потакают все! Нет ни одного из нас, кто не давал бы пищи злословию. Небо не думает наказывать нас за злобу других.

– Небо наказывает за неповиновение своим законам, Небо наказывает за нераскаянность; оно посылает нам предостережения, и если мы ими пренебрегаем, то уже ничто не может нас спасти.

Господин де Шовелен не ответил и погрузился в размышления. Маркиза, видя, что разговор завязался, тихо скрылась, всей душою моля Бога, чтобы беседа оказалась плодотворной. После продолжительного молчания, во время которого монах наблюдал за г-ном де Шовеленом, тот внезапно повернулся к собеседнику.

– Послушайте, святой отец, – сказал он, – вы правы; я раскаиваюсь в том, что слишком долго был молод, и хочу исповедаться вам, ибо чувствую – да, чувствую, – что смерть близка.

– Смерть? Вы так думаете? И ничего не делаете, чтобы распорядиться своей душой и своим состоянием! Вы боитесь умереть – и вовсе не думаете о завещании, а оно необходимо при том положении, какое вы создали для ваших наследников… Простите, господин маркиз; мое рвение и моя преданность вашему прославленному дому, быть может, завлекли меня слишком далеко.

– Нет, вы опять правы, святой отец. Однако успокойтесь: завещание составлено, мне осталось только его подписать.

– Вы боитесь умереть, но вы не готовы предстать перед Господом.

– Да будет он ко мне милосерден! Я рожден в христианской вере и хочу умереть по-христиански. Приходите завтра, прошу вас; мы продолжим эту беседу – она даст покой моей душе.

– Завтра! Почему завтра? Смерть не знает отсрочек и остановок.

– Мне необходимо собраться с мыслями. Я не могу так скоро забыть жизнь, которую вел; я, быть может, сожалею о ней. Благодарю за ваши советы, святой отец, они принесут свои плоды.

– Дай-то Бог! Но вы знаете правило мудреца: «Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня».

– Я и без того вам признателен; я был повержен, вы подняли меня. Нельзя сделать все сразу, святой отец.

– О господин маркиз, – ответил монах, кланяясь, – ведь нужна всего одна минута, чтобы превратить виновного в кающегося, проклятого в избранного; если бы вы захотели…

– Хорошо, хорошо, святой отец, завтра. А вот и колокол к обеду.

Он жестом отпустил монаха и углубился в аллею. Учитель подошел к отцу Делару.

– Что такое с господином маркизом? Я больше не узнаю его; он беспокоен, мрачен, угрюм – он, всегда такой веселый.

– У него предчувствие близкого конца, и он думает о покаянии; это прекрасное превращение – принесет большую честь моему монастырю. О, если бы король…

– Э! У вас, кажется, аппетит приходит во время еды, святой отец! Боюсь, однако, что в этом случае ваше пожелание останется бесполезным. Его величество трудно поддается словам, к тому же у него есть собственные радетели о спасении его души; поговаривают о монсеньере епископе Сенезском как об очень сильном противнике.

– О, король не столь недоверчив, как вы утверждаете; вспомните болезнь в Меце и отставку госпожи де Шатору.

– Да, но тогда Людовик Пятнадцатый был молод и речь не шла об изгнании Жанны Вобернье; эти два соображения чрезвычайно меняют дело. В конце концов, у нас есть время над этим подумать, дорогой господин Делар; а пока, поскольку обеденный колокол прозвонил, речь идет о том, чтобы господина маркиза не заставлять ждать. Он не так часто с нами обедает, возблагодарим же Господа за эту возможность.

В самом деле, за обеденным столом, к которому успели вовремя отец Делар и аббат В***, собрались отец, мать и дети. Никогда еще маркиза не казалась такой веселой; никогда еще не проявляла она столько заботы о том, чтобы ее столу было отдано должное.

Повар превзошел себя. Прекрасная рыба, выращенная в садках, нежная домашняя птица, выкормленная в клетках, самые вкусные плоды оранжереи и виноградных шпалер напомнили маркизу о том, каким добрым бывал этот дом, когда речь шла о том, чтобы принять дорогого хозяина.

Слуги, полные гордости от почетной службы, вновь предстоявшей им, выглядели очень важными в своих самых новых ливреях; они ловили в глазах хозяина малейшее желание, чтобы исполнить его, и малейшее недовольство, чтобы его предупредить.

Но маркиз быстро утратил тот прекрасный аппетит, каким он хвастался по приезде: стол казался ему пустынным; молчание, полное почтения и радости, казалось ему мрачным. Мало-помалу печаль овладела его сердцем и его лицом; он безвольно уронил руку рядом с еще полной тарелкой и забыл о стаканах, в которых сверкало алмазами аи и рубинами – старое тридцатилетнее бургундское.

Печаль маркиза сменилась подавленностью; все со страхом следили за тем, как настроение его становится все мрачнее.

Вдруг из глаз его скатилась слеза, вызвавшая вздох у маркизы; он этого не заметил.

– Вот о чем я подумал, – внезапно сказал он жене, – хочу быть похороненным не в Буаси-Сен-Леже, как мои отец и мать, а в Париже, в церкви кармелитов на площади Мобер вместе с моими предками.

– Откуда такие мысли, сударь? У нас есть время об этом подумать, – сказала маркиза, задыхаясь от печали.

– Кто знает? Пусть позовут Бонбонна и скажут, чтобы он ждал меня в большом кабинете. Я хочу с ним час поработать. На необходимость этого указал мне отец Делар. У вас превосходный духовник, сударыня.

– Я счастлива, что он вам понравился, сударь; вы можете с полным доверием обращаться к нему.

– Я так и сделаю, причем завтра же. С вашего позволения, сударыня, я иду к себе.

Маркиза подняла глаза, мысленно воссылая к Небу благодарственную молитву; она проводила взглядом мужа, вышедшего вместе с Бонбонном, и, обернувшись к сыновьям, сказала им:

– Сегодня вечером, дети мои, попросите Господа внушить вашему отцу желание навсегда остаться среди нас; пусть Господь поддержит его в нынешних намерениях и окажет ему милость, позволив осуществить их.

Войдя в кабинет, маркиз сказал:

– Ну, мой старый Бонбонн, за работу, за работу!

И он с лихорадочным рвением набросился на бумаги, стараясь поскорее разложить их по порядку и ознакомиться с ними.

– Ну-ну, – сказал старик, – раз уж мы так хорошо начали, дорогой хозяин, не будем слишком спешить; вы ведь знаете: кто торопится – теряет время.

– Время не ждет, Бонбонн, говорю тебе, время не ждет!

– Да полно!

– Говорю тебе: тот, кому Господь посылает эту радость – подготовиться к последнему пути, – никогда не сможет трудиться над этим достаточно быстро. Скорее, Бонбонн, за работу!

– За этим занятием, да еще с таким пылом, сударь, вы схватите плеврит, или кровоизлияние, или изрядную лихорадку и таким манером добьетесь того, что ваше завещание окажется как раз кстати.

– Не будем медлить. Где ведомость того, что мы имеем?

– Вот она.

– А ведомость того, что мы должны?

– Вот.

– Миллион шестьсот тысяч ливров дефицита! Дьявол!

– Два года экономии заполнят этот ров.

– У меня нет двух лет для экономии.

– О, вы меня с ума сведете! С таким-то здоровьем!

– Ты мне говорил, что нотариус очень искусно составил проект завещания, закрепляющий за моими сыновьями все состояние по их совершеннолетии?

– Да, сударь, если вы на шесть лет откажетесь от четверти дохода с земель.

– Посмотрим этот проект.

– Вот он.

– У меня не очень хорошее зрение. Не прочтешь ли ты сам?

Бонбонн начал читать пункт за пунктом; маркиз время от времени выражал явное удовлетворение.

– Проект хорош, – сказал он наконец, – тем более что он оставляет госпоже де Шовелен триста тысяч ливров в год – гораздо больше, чем она имеет сейчас.

– Значит, вы одобряете?

– Вполне.

– Так я могу переписать этот акт?

– Переписывай.

– А затем надо будет, чтобы вы собственноручно подтвердили подлинность завещания и подписали его.

– Так делай это быстрее, Бонбонн, делай быстрее!

– А вот теперь вы просто теряете рассудительность. Я потратил полчаса, чтобы прочитать вам этот акт; нужен, по крайней мере, час, чтобы переписать его.

– Ах, если бы ты знал, как я спешу! Знаешь что, диктуй мне, я все напишу своей рукой.

– Никоим образом, сударь, никоим образом, у вас глаза уже совсем покраснели; стоит вам еще несколько минут поработать – вы схватите лихорадку, не говоря о мигрени, которая вот-вот у вас начнется.

– А чем мне занять этот час, необходимый тебе?

– Прогуляться, подышать свежим воздухом на лужайке вместе с госпожой маркизой; а я пока очиню свои перья – и берегись бумага! Ручаюсь вам, что я один успею сделать больше, чем три прокурорских писца.

Маркиз подчинился не без сопротивления: на душе у него все еще было тяжело, волнение не проходило.

– Успокойтесь, – сказал ему Бонбонн, – вы боитесь, что у вас не будет времени подписать? Час, говорю я вам; черт возьми! Господин маркиз, да проживете же вы еще шестьдесят одну минуту!

– Ты прав, – ответил маркиз.

Он спустился вниз; маркиза ждала его. Видя, что он более спокоен и лицо его повеселело, она спросила:

– Что же, хорошо ли вы поработали, сударь?

– О да, маркиза, да; этой работой, надеюсь, вы и ваши сыновья будете довольны.

– Тем лучше! Дайте мне вашу руку; прогуляемся; оранжереи открыты; не хотите ли посетить их?

– Все что вам угодно, маркиза, все.

– И вы будете хорошо спать после этой прогулки. Если бы вы знали, как рады ваши камердинеры тому, что застелили вашу парадную кровать!

– Маркиза, я буду спать, как мне уже десять лет не случалось; одна только мысль об этом заставляет меня вздрагивать от удовольствия.

– Вы действительно думаете, что не будете слишком скучать с нами?

– Нет, маркиза, не думаю.

– И что вы привыкнете к нашим деревенским жителям?

– Да, без труда. И если король – возможно, я был с ним немного груб, в чем раскаиваюсь, – если король забудет меня, то хорошо сделает.

– Король? Ах, сударь, – нежно сказала маркиза, – вы только что вздохнули, говоря о его величестве.

– Я люблю короля, маркиза, но поверьте…

Он не договорил. Слова его были прерваны щелканьем бича и звоном бубенцов.

– Что это? – сказал он.

– Курьер, которому отворяют ворота, – отвечала маркиза, – он от вас?

– Нет.

– Курьер, которому все кланяются, которого впускают в цветник, может прибыть только от… от короля! – прошептала, бледнея, маркиза.

– По повелению короля! – громко крикнул курьер.

– Короля!!

И г-н де Шовелен поспешил навстречу курьеру, а тот уже передал дворецкому привезенное письмо.

– Увы, письмо от короля! – тихо сказала маркиза отцу Делару: его, как и других, привлекло шумное появление этого послания.

Маркиз угостил курьера вином из серебряного кубка – честь, оправданная почтением, что питает любой дворянин к королевскому сану, даже в том случае, когда честь эту оказывают слуге. Он распечатал письмо; оно содержало следующие строки, написанные собственной рукою монарха:

«Мой друг, прошли едва сутки, как Вы уехали, а мне кажется, что я не видел Вас уже месяцы. Старые люди, любящие друг друга, не должны разлучаться. Будет ли у них время снова встретиться ? Я в смертельной печали. Я нуждаюсь в Вас; приезжайте! Не лишайте меня друга под тем предлогом, что Вы хотели защитить мою корону. Наоборот, это самый верный способ напасть на нее, и, пока вы будете защищать ее своим присутствием, я буду чувствовать ее более прочной чем когда-либо. Жду Вас завтра к утреннему выходу; это будет знаком счастливого дня.

Благосклонный к Вам Людовик».

– Король вызывает меня, – сказал г-н де Шовелен в сильном волнении. – Мне надо ехать немедленно, он не может без меня обойтись. Заложить карету!

– О! Так скоро? – сказала маркиза. – После стольких прекрасных обещаний!

– Вы вскоре получите от меня известия, сударыня.

– Господин маркиз, копия готова! – на бегу кричал издали Бонбонн.