Текст книги "Мадам де Шамбле"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

XLV

Зоя была права: стоял такой густой туман, что в двух шагах ничего не было видно.

Когда человек испытывает смертельную скорбь, ему становится немного легче при виде столь же печальной природы.

Грасьен повел меня окольным путем, и мы прошли вдоль кладбища, не заходя внутрь. Пять минут спустя мы стояли у двери маленького домика, примыкающего к оранжерее.

Оглядевшись, я убедился, что мы одни.

– Дай мне ключ, – сказал я Грасьену.

– Я вам больше не нужен, господин Макс?

– Ты понадобишься мне лишь вечером, дружок.

– Вы знаете, что я всегда к вашим услугам. Примерно в какое время?

– От девяти до десяти… Впрочем, до этого мы еще увидимся.

– Что ж, до свидания, господин Макс.

Молодой человек удалился, а я вошел в дом и закрыл за собой дверь.

Это были те самые маленькие покои, о которых говорила Эдмея. Увы! Как мы были бы здесь счастливы!

У изголовья кровати находилась дверь, запертая изнутри. Открыв ее, я увидел, что она ведет в оранжерею.

Как сказала Зоя, там было множество осенних цветов – прощальный привет солнца земле.

Я поздоровался с верными друзьями моей возлюбленной, которым предстояло проводить ее в последний путь и, подобно ей, умереть раньше срока.

Внезапно я услышал, как скрипит песок у кого-то под ногами, и передо мной предстала Зоя.

– Я так и думала, что застану вас здесь, – сказала она.

– Ну, что творится в доме? – спросил я.

– Аббат Клоден уже молится подле нее. Ах, господин Макс, если б вы только знали, до чего она красива в белом атласном платье, с длинными распущенными волосами – сущая святая!

Слезы заструились по моим щекам, но мне удалось сдержать рыдания.

– Мне нужны ножницы, Зоя.

– Вот ножницы графини, господин Макс. Я принесла их, чтобы срезать цветы. Можете оставить их у себя.

Мы стали срезать самые красивые цветы; каждый из них был омыт моими слезами. Когда фартук Зои был заполнен цветами, она спросила:

– Не будет ли у вас еще распоряжений?

– Нет, Зоя, разве что, когда ты останешься наедине с графиней, подойди к ней и тихо скажи: «Он здесь, он вас любит и придет ночью поцеловать вас на прощание».

– Увы! – вздохнула молодая женщина. – Госпожа не сможет меня услышать.

– Как знать, дитя мое? Смерть – великая тайна.

– О сударь! – воскликнула Зоя. – Что до меня, то я уверена: когда-нибудь мы снова встретимся с графиней.

– Если только окажемся достойными и попадем туда же, куда и она, – ответил я.

Вернувшись в дом, я сел на кровать и, опустив голову, принялся бормотать:

– О смерть! Ты непостижимая тайна, ночь без звезд, море без маяка и пустыня без дороги. Кто ты – конец времени или начало вечности? Если у вечности есть начало, значит, ее не существует. Ты ли раскроешь когда-нибудь нам свой секрет или мы сами однажды разгадаем твою загадку? В тот день, когда человек сумеет постичь твою суть, о смерть, он сравняется с Богом! Уже двое людей, которых я любил больше всех на свете – моя матушка и Эдмея – соединились в твоем лоне, о великая незнакомка… Узнают ли они друг друга там, наверху, и станет ли мое имя первым словом, которое они выразят вздохом при встрече? Должно быть, двери небесной темницы сделаны из стали и алмазов, раз матушка не вернулась оттуда, и если ты, о Эдмея, не явишься ко мне, чтобы сказать: «Я по-прежнему люблю тебя!» Я любил только вас, о святые женщины, и я клянусь, что впредь буду любить только вас. О печальные лилии, я пережил вас для того, чтобы орошать вас своими слезами; вы единственные цветы моей жизни, и я всегда буду вдыхать лишь ваш ангельский аромат. О матушка, о Эдмея, вы уже не страдаете и теперь вам известно все, помолитесь за того, кто еще страдает и сомневается! И тут раздался стук в дверь. Я не решался открыть, гадая, кому я мог понадобиться в такую минуту. Впрочем, кроме Грасьена и Зои, никто не знал, что я здесь.

– Откройте, господин Макс, – послышался голос Грасьена, – это я.

Я открыл дверь; раз уж это был Грасьен, мне не надо было спрашивать, что ему нужно, – он явился как вестник смерти.

– Господин Макс, – произнес Грасьен, – ваш друг Альфред де Сенонш находится в моем доме. «Передай ему, что я приехал, – сказал он. – Если он захочет меня видеть, пусть пошлет за мной; если же он может обойтись без меня, я не обижусь». Я не стал говорить вашему другу, где вы. Может быть, мне не стоило приходить?

– Напротив, друг мой! – вскричал я. – Передай Альфреду, что я хочу его видеть, и приведи его поскорей.

Грасьен поспешил прочь.

Пять минут спустя он вернулся вместе с Альфредом. Я встретил друга на пороге, мы обнялись, и я повел его в комнату.

– Поплачь, мой бедный друг, поплачь! – сказал Альфред. – Россыпи слез не менее драгоценны и полезны, чем россыпи алмазов. Солнце создает алмазы, а слезы посылает нам сам Бог. Однако он раздает их весьма скупо. Счастливы те, что могут плакать!

– Неужели ты здесь, дружище, ты здесь, дорогой Альфред? – воскликнул я.

– Разумеется, я здесь. Сегодня ночью я никак не мог уснуть. Видишь ли, то, о чем ты рассказал, не выходило у меня из головы. Я очень люблю тебя, Макс, хотя, возможно, со стороны это незаметно. Я пожал другу руку.

– Так вот, я позвонил, приказал разбудить Жоржа и запрячь лошадь в двухместную карету. Я подумал: «Надо ехать в Берне. Если ничего не случилось, тем лучше: я вернусь, ничего не сказав Максу. Если же несчастье, которое он ждал, все-таки произошло, Максу не придется плакать в одиночку на плече какого-нибудь крестьянина». Услышав страшную весть, я предоставил тебе возможность побыть с первыми твоими печалями наедине с религией, а затем приехал к Грасьену и сказал: «Вот и я. Если Макс хочет меня видеть, я пойду к нему; если нет…» Но, признаться, я очень рассчитывал на первое… О друг мой! Я могу помочь тебе утолить твою боль. Мое появление оправдывает твое присутствие в Берне. Видишь ли, мы якобы оказались здесь оба по воле случая. Я пошлю графу наши визитные карточки, и вечером мы будем присутствовать на отпевании, а также примем участие в погребальном шествии. Ты не мог бы пойти на похороны один; согласись, что это немного облегчит твои страдания.

– Спасибо, спасибо! – воскликнул я. – Ты прав: без тебя это было бы невозможно, но, поверь, я попрощаюсь с Эдмеей последним. Я увижу ее, когда все уйдут.

– А теперь скажи откровенно, – спросил Альфред, – что ты думаешь о смерти графини?

– Она умерла своей смертью, друг. Муж Эдмеи ничего от этого не выиграл. К тому же ты ведь знаешь, что она предвидела свою кончину.

– Разве тебя не удивляет, что графиню так спешат похоронить?

– Пусть поступают как знают. Чем раньше Эдмею опустят в склеп, тем скорее я ее увижу.

– А! Я понимаю.

Альфред взял меня за руку и спросил:

– Макс, я надеюсь, ты не собираешься сделать с собой что-нибудь плохое?

Я покачал головой в знак отрицания:

– К счастью, Бог посылает мне утешение в виде слез.

– В таком случае благодари Бога. А что прикажешь делать мне?

– Пока я предоставляю тебе свободу действий, а в шесть часов вечера приходи к Грасьену. Одна из комнат его дома выходит на церковь и кладбище, и оттуда видно все. Там я стану свидетелем всего. Я буду ждать там тебя, чтобы пожать твою руку и опереться на твое плечо. Как только

Эдмею опустят в склеп, мы попрощаемся и ты дашь мне слово, что уедешь в Эврё.

– Если ты дашь слово, что я не пожалею, оставив тебя одного.

– Считай, что я уже дал его тебе.

– Итак, до встречи! Постарайся как можно больше плакать. Слезы никогда не повредят, а от затаенной в сердце скорби можно стать мизантропом.

Обняв меня на прощание, Альфред ушел.

Тотчас же появилась Зоя, видимо ожидавшая его ухода.

– Вот и ты, Зоя, – сказал я.

– Да, мы с Грасьеном приходим по очереди. Как он все это выдержит?.. Я не могла оставаться в доме – мне казалось, что каждый гвоздь, который там забивают, вонзается в мое сердце. Господи! – вскричала она, рыдая. – Мыслимо ли, что можно так легко с ней расстаться!

– Ты что-то принесла? – спросил я.

– Держите, вот платье, которое она надела вчера в последний раз, собираясь на свидание с вами. Никто не заметит, что я его взяла, а если заметят, то подумают, что оно мне просто приглянулось.

Я взял, точнее выхватил платье из рук Зои.

– О дай мне его, дай! – вскричал я.

И я прижался к нему лицом – его атласные складки еще хранили нежный аромат моей возлюбленной.

– О Зоя! – воскликнул я. – До чего мило с твоей стороны, что ты вспомнила обо мне! Когда у меня наберется мужества вернуться сюда, я хочу, чтобы меня окружали вещи, принадлежавшие Эдмее, все, к чему она прикасалась.

– О! Это будет нетрудно сделать. Господин граф ничем не дорожит. Он сказал аббату Клодену: «Можете взять все, что пожелаете, для церкви и больницы». Бедная мученица! Из ее кружев сделают покрывала для алтаря!

Мы говорили об Эдмее около часа. Время шло, стало смеркаться.

– Похороны в шесть, – сказала Зоя, – где вы будете в это время, господин Макс?

– В твоем доме. Я буду смотреть на погребальное шествие из окна.

Зоя вернулась в усадьбу, а я направился к ее дому в обход. До меня доносился отдаленный гул голосов: на кладбище и у входа в церковь толпились люди, узнавшие о смерти графини, бедняки из окрестных деревень, которым она всегда подавала милостыню.

Поднявшись на второй этаж, я расположился у окна. Церковь была освещена по-праздничному, но этот праздник справляла смерть. Как и накануне, в комнате Эдмеи горел свет, но теперь ее озаряла восковая церковная свеча.

Трагедия всей моей жизни была заключена в этой смене свечей, столь малозаметной внешне.

Наконец, раздался звон церковных колоколов, в комнате Эдмеи ярче загорелся свет и замелькали тени за занавесками. Очевидно, пришло время выносить тело покойной.

Друг мой, Вам уже доводилось, по крайней мере однажды, терять любимого человека. Поэтому Вы знаете, до чего мучительны траурные приготовления, заставляющие нас плакать навзрыд.

В тот миг, когда на крыльце показались люди со свечами, я почувствовал, как кто-то осторожно положил руку мне на плечо. Это был Альфред.

Я молча пожал его руку; все мое внимание было сосредоточено на двери, от порога которой Эдмее предстояло отправиться в последний путь.

Наконец, появился гроб; его несли бедняки, а впереди шагали певчие и священник с крестом.

Лишь теперь, когда повсюду пылали свечи, стало ясно, как много людей собралось во дворе.

– Смотри, как ее любили! – сказал я Альфреду.

Похоронная процессия во главе с г-ном де Шамбле двинулась по направлению к кладбищу. Графа окружали несколько друзей, с которыми двумя месяцами раньше мы столь удачно открыли охотничий сезон.

За это время я был счастлив полтора месяца, причем изведал неземное блаженство.

Шествие, приближавшееся к церкви, поравнялось с домом Грасьена. В комнате, где мы находились, не горел свет, и мы могли наблюдать за происходящим, не опасаясь, что нас заметят. Я бросился в объятия Альфреда.

– Друг мой, – тихо сказал он, – древние говорили: «Те, что умирают молодыми, любимы богами».

– Да, – ответил я, – но не те, что переживают своих любимых.

Процессия миновала кладбище и скрылась в церкви.

– Не пойти ли нам туда? – предложил Альфред. – В церкви столько людей, что никто не обратит на нас внимания.

– Хорошо, – согласился я и взял друга за руку. Войдя в церковь, мы расположились в одном из самых темных уголков возле входа. Я преклонил колени.

Альфред стоял рядом, заслоняя меня от всех.

Я не помню, сколько длилась панихида, ибо был погружен в глубочайшую скорбь.

Наконец, Альфред взял меня за плечи и помог подняться, сказав:

– Пора уходить.

Я слушался друга как ребенок; мои ноги дрожали, и по телу пробегали судороги.

Альфред повел меня на кладбище. Мы встали за голыми деревьями, но их ветви и темнота скрывали нас от чужих глаз.

Надгробная плита, за которой находилась лестница, ведущая в склеп, была отодвинута; дверь склепа уже открыли, и оттуда виднелся слабый свет.

Гроб поставили на верхнюю ступеньку. Священник прочитал последнюю молитву и окропил гроб святой водой, а затем спустился в склеп вместе с теми, кто нес покойную.

Граф и его друзья остались наверху.

Вскоре послышался скрип ключа в замочной скважине, и священник поднялся вслед за остальными. Тотчас же убрали подпорки, удерживавшие плиту, и она опустилась, закрыв вход в склеп.

Господин де Шамбле поблагодарил всех присутствующих и направился с друзьями в усадьбу.

Люди стали расходиться; несколько бедняков еще некоторое время молились у могилы, но вскоре и они ушли один за другим. Мы с Альфредом остались на кладбище вдвоем, как Гамлет и Горацио.

Смерть опустила занавес; еще одна житейская драма была окончена.

– Ну, что дальше? – спросил Альфред.

– Теперь мой черед, – ответил я. – Эдмея не принадлежала мне при жизни, но никто не сможет отнять ее у меня после смерти.

Мы обнялись. Я пообещал Альфреду написать ему с первого же берега, куда ступлю, покинув Францию, вывел его на дорогу в Берне и вернулся к себе в комнату.

XLVI

Грасьен последовал за мной. Бедный парень не отходил от меня ни на шаг, предлагая мне свою помощь и не переставая рыдать. Мои слезы уже иссякли, но я чувствовал с горькой радостью, что они могут в любую минуту вновь хлынуть с неистовой силой.

Мне, действительно, требовалась помощь Грасьена. Сначала я велел ему принести бумагу и чернила, а когда он это сделал, попросил заказать почтовых лошадей. Возница должен был взять двухместную карету Альфреда в гостинице «Золотой лев» и ждать меня в полночь у малых ворот усадьбы со стороны оранжереи.

Я написал г-ну Лубону, что собираюсь уехать из Франции в дальние края на неопределенный срок, и попросил его открыть мне на полгода кредит в размере ста тысяч франков на лондонскую фирму Беринг и К±. Я обещал написать ему снова через год или два, если мне понадобится продлить этот кредит. Кроме того, я послал нотариусу что-то вроде завещания, согласно которому, в случае моей смерти, все мое состояние переходило к Альфреду де Сеноншу, так как даже дальних родственников у меня не было.

Я намеревался также оставить сорок тысяч франков Грасьену и его жене. Когда я закончил писать и складывал обе бумаги, вошла Зоя. Она сообщила, что г-н де Шамбле только что послал на почту за лошадьми, чтобы отправиться в Париж в десять часов.

Грасьен подтвердил это. В половине десятого я услышал звон бубенцов почтовых лошадей и ровно в десять – стук колес экипажа, увозившего графа.

Я ждал только этого отъезда. Спустившись, я попросил у Грасьена молоток и долото. Добрый малый посмотрел на меня с удивлением, как бы спрашивая: «Для чего?»

– Вы пойдете со мной, Грасьен, – сказал я.

– А я, господин Макс? – спросила Зоя.

– Ты тоже, дитя мое, если хочешь.

Супруги молча и понимающе посмотрели друг на друга.

Мы вышли через садовую калитку и вскоре оказались на кладбище.

Я направился прямо к плите, лежавшей на могиле Эдмеи.

Грасьен и Зоя снова понимающе переглянулись – они догадались о моих намерениях.

Я приподнял надгробный камень в одиночку, чувствуя в себе огромную силу. Грасьен установил подпорки, которые должны были унести на следующий день.

– Садитесь на ступеньки и подождите меня здесь, – сказал я.

Зоя взяла меня за руку и спросила с испугом:

– Что вы собираетесь делать?

– Ты помнишь те два слова, что Эдмея произнесла перед смертью?

– «Макс» и «волосы»!

– Графиня завещала мне свои волосы, Зоя, и я собираюсь исполнить ее последнюю волю.

– Вот ножницы и ключ, господин Макс, мы должны считаться с желанием госпожи.

Вспомнив слова, начертанные Вами на двери дома моей матери, двери, которую тоже затворила смерть, я прошептал:

– Да будет так!

Затем я спустился по ступеням в склеп, открыл дверь и вошел, оставив ключ снаружи. Мне нечего было бояться: Грасьен и Зоя находились рядом.

Все в склепе было так же, как и в тот вечер, когда я там был: лампада на потолке, статуя Богоматери на алтаре и диван, прислоненный к стене напротив двери; на нем мы сидели с Эдмеей и долго беседовали.

Не было только ее, живой, а был гроб, и в нем она, мертвая.

И мое сердце было то же, но разбитое скорбью.

Как ни странно, при виде этих предметов, навевавших столько воспоминаний, я не пролил ни единой слезинки, испытывая непонятное воодушевление – казалось, надо мной была распростерта Божья длань.

Целуя ноги Пресвятой Девы, которые столько раз целовала Эдмея, я не смог удержаться от печальной улыбки. Стоило ли так верить в этот святой образ и поклоняться ему, чтобы в двадцать два года, на заре счастья, уснуть у этих ног вечным сном, оставив все дорогое в прошлом?

Я подошел к гробу, стоявшему на дубовых козлах и покрытому черным бархатом.

Я поднял покрывало, обнажив гроб.

Он был сделан из эбенового дерева; на крышке было выведено серебром имя моей возлюбленной – не супружеское, а девичье:

ЭДМЕЯ ДЕ ЖЮВИНЬИ

Направляясь сюда, я опасался, что меня охватит суеверный страх: не кощунственно ли было тревожить покой усопшей, явившись с мирскими помыслами?

Однако я испытывал глубокое удовлетворение от того, что сдержал слово. Кроме того, мне предстояло вновь увидеть свою возлюбленную, прежде чем ее коснется тлен, увидеть Эдмею во всей красоте и величии смерти и навсегда сохранить этот образ в своей памяти.

Приставив к стыку двух частей гроба долото, я ударил по нему молотком. Долото вошло внутрь, и я поддел им крышку гроба.

Казалось, сам Бог вдохновляет меня на это нечеловеческое деяние, придавая сил и уверенности; мне казалось, что вместе со светом и воздухом я вдыхаю жизнь в тело любимой!

Удары молотка следовали один за другим, и дерево жалобно скрипело. Наконец, доски разошлись, открылось достаточно широкое отверстие, и мне удалось просунуть внутрь руку. Нажимая с одной стороны и дергая с другой, я оторвал крышку гроба, которую Грасьен постарался прибить намертво.

Увидев свою возлюбленную, я замер и перестал дышать.

Она показалась мне еще прекраснее, чем была прежде, как бы преображенной неземным сиянием, что исходило от нее.

Эдмея лежала в белом подвенечном платье среди еще не увядших цветов, и их резкий аромат смешивался с исходившим от нее нежным благоуханием. Она покоилась на черных атласных подушках и держала в сложенных на груди точеных руках серебряное распятие.

Ее длинные, роскошные волосы, которые она завещала мне в память о нашей любви и за которыми я пришел, струились золотистыми волнами по черному бархату, закрывая все ее тело.

Когда я увидел свое утраченное сокровище, мое сердце мучительно сжалось, и я принялся страстно взывать к Богу, вопрошая, почему на мою долю выпало столько страданий. Слезы хлынули из моих глаз, и рыдания стали сотрясать грудь. Не в силах сопротивляться более мрачному влечению, вопреки смерти, а может быть, и благодаря ей воздействующему на меня, я наклонился и поцеловал Эдмею, как бы стремясь сломать роковую печать, которой кончина скрепила ее уста.

Едва лишь я прикоснулся к любимой, как отпрянул от нее с криком… Мне почудилось, что губы Эдмеи трепещут, как в те безумные ночи любви, когда она повторяла, осыпая меня поцелуями: «Я люблю тебя!»

Это ощущение было до ужаса правдоподобным!

Я застыл с остекленевшим взором, прислонившись к стене и бормоча:

– Эдмея! Эдмея! Эдмея!

И тут дверь склепа распахнулась.

Зоя и Грасьен услышали мой крик и поспешили в склеп, опасаясь, что со мной случилась беда.

– Оставьте меня! – воскликнул я. – Оставьте меня! Они повиновались. Однако холодный ночной воздух, ворвавшийся сквозь приоткрытую дверь, остудил мой разгоряченный лоб.

Я не понимал, сон ли это или явь? Я огляделся, и мой взгляд остановился на Богоматери: она, казалось, улыбалась мне.

Я упал перед статуей на колени и, воздев глаза, взмолился с отчаянием:

– О Пресвятая Дева, о святая Мадонна, Матерь Божья, источник всех радостей, утешительница всех печалей, ты видишь, как я страдаю, сжалься же надо мной!

Воцарилась тишина. Я ждал с простертыми кверху руками, не сводя взгляда с Богоматери. Мне думалось, что подобные терзания и вера заслуживают чуда.

Внезапно посреди безмолвия прозвучал слабый, как легкое дуновение ветерка, голос, окликнувший меня по имени.

Я вскочил, словно ангел надежды потянул меня за волосы, и бросился к гробу.

Нет, то была уже не галлюцинация! Тело Эдмеи вздрогнуло от прикосновения моих губ и горячих слез, струившихся из моих глаз. Я взял любимую на руки и протянул ее к Богоматери с немой мольбой – одной из тех отчаянных просьб, что пересекают пространство и возносятся к Небу с быстротой падающей молнии.

Я был не в силах вымолвить хотя бы слово, но тот же голос снова произнес мое имя. Я понял, что не ошибся – я не только слышал голос своей возлюбленной, но и чувствовал, как он дрожит в ее теле.

Очевидно, продолжение чуда должно было свершиться на моей груди. Я бросился на диван, сжимая Эдмею в объятиях, и стал осыпать поцелуями ее глаза. Внезапно они открылись, и любимая посмотрела на меня растерянно, как ребенок после долгого сна. Усилием воли она стряхнула с себя узы, еще связывавшие ее с могилой, обвила мою шею руками и сказала:

– Макс, я знала, что ты придешь!..

В тот же миг дверь снова открылась и передо мной возникли растерянные лица Зои и Грасьена.

– О! Подойдите сюда скорее! – воскликнул я. – Эдмея жива! Она любит меня! Бог услышал наши молитвы!

Ничего не понимая, ни о чем не спрашивая, молодые люди с радостными возгласами упали к ногам Эдмеи.