Текст книги "Мадам де Шамбле"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

XXX

Как Вы помните, г-н де Шамбле решил открыть охотничий сезон четвертого сентября, пригласив гостей приехать третьего вечером.

Утром третьего сентября, завтракая с Альфредом, я сообщил ему, что собираюсь в Берне.

В ответ мой друг небрежно кивнул, а после завтрака сказал:

– Сегодня воскресенье; в этот день всякий префект отдыхает как простой смертный. Давай прогуляемся по парку и, чередуясь, воспоем поля и любовь, как два пастуха Вергилия:

Amant alterna camenae! [Состязания любят Камены (лат.). – «Буколики», III, 59 Пер.

С.Шервинского.]

Я привык к причудам Альфреда и сразу понял, что он хочет сказать мне что-то с глазу на глаз, чтобы не слышали слуги. Я взял приятеля под руку, и мы спустились в парк.

Не успели мы сойти с крыльца, как увидели священника из сгоревшей безымянной деревушки. Отслужив мессу, он пришел поблагодарить нас от имени своих прихожан. Наши имена, возглавлявшие подписной лист для погорельцев, принесли кюре удачу: общее число пожертвований составило десять тысяч франков – на эти деньги можно было не только заново отстроить дома, уничтоженные пожаром, но и сделать жителей деревни состоятельнее, чем они были до несчастья, а их жилье – удобнее.

Однако кюре выглядел еще более бледным и немощным, чем во время своего предыдущего визита в усадьбу. Таившаяся в нем болезнь продолжала развиваться, медленно, но неуклонно подтачивая его здоровье.

При виде священника скептическая улыбка, не сходившая с лица Альфреда, исчезла, сменившись выражением беспредельной добросердечности.

Глядя на сельского кюре, столь непохожего на аббата Морена, которому, как мне казалось, было суждено сыграть в моей судьбе зловещую или роковую роль, я спрашивал себя, каким образом одно и то же дерево – живительное дерево религии – может приносить такие разные плоды.

Мой друг упрекнул священника за то, что тот пришел слишком поздно, чтобы позавтракать вместе с нами, и стал настойчиво уговаривать его что-нибудь съесть. По настоянию Альфреда кюре попросил чашку молока.

Утомленный дорогой, священник присел на ступеньки крыльца и вытер лоб, на котором сверкали капельки пота. Между тем Альфред поднялся в дом, чтобы позвать слуг; я же, сняв шляпу, остался с почтенным гостем.

Вскоре мой друг показался на крыльце; за ним следовал слуга, держа в руках поднос с угощением.

– Может быть, зайдете в дом, отец мой, или вы предпочитаете выпить молоко, сидя под этими липами? – спросил Альфред.

– Если позволите, под липами, сударь, – отвечал кюре. – По воле Бога мне недолго осталось радоваться жизни, а я очень люблю природу. Любовь к природе и к нашим ближним – вот два чувства, позволительные для священника.

– Первое сделало вас философом, а второе – святым, господин кюре, – заметил Альфред. – Бог отлично знает, что делает.

Затем мой друг взял меня под руку и повел в парк. Он произнес резким и насмешливым тоном:

– Пойдем, Макс, пойдем. Этот священник просто волшебник: он ухитрится внушить мне уважение к людям.

– Ну, и что же здесь плохого? – спросил я.

– Дорогой Макс, ты только представь себе префекта, уважающего других! Как же можно будет, унизившись до такой степени, исполнять приказы правительства? Нет уж, уволь, я лучше повторю вслед за графом Монте-Кристо из отвратительной книги, которую написал кто-то из твоих знакомых: «Безусловно, человек – премерзкое создание!»

– И все же, дружище, ты видишь, что этот священник тоже человек.

– Да, но скорее исключение среди людей, редкая разновидность, вроде черного тюльпана, который пытаются вывести голландцы, или голубого георгина, над которым бьются бретонцы. Как сказал бы поэт, наш кюре расцвел в маленькой нормандской деревушке благодаря удачному сочетанию света и тени, но такие растения не дают ни семян, ни всходов. Давай лучше поговорим об охоте; значит, завтра господин де Шамбле открывает сезон?

– Да. Ты хочешь что-то сказать мне по этому поводу?

– Я? Нет, разве лишь, что охота будет прекрасная. Господин де Шамбле – отъявленный собственник, ревностно оберегающий свою дичь.

– Ты же сам видишь, что это не так, раз он пригласил нас пострелять.

– Голубчик, Красе одолжил Цезарю то ли тринадцать, то ли четырнадцать миллионов – я не помню точно, – когда тот отправился в Испанию в качестве претора, а Красе был жутким скрягой. Просто-напросто некоторые скупцы умеют выгодно вкладывать деньги: благодаря этим тринадцати миллионам Красе стал одним из членов триумвирата и возглавил Парфянский поход. Правда, этот поход обернулся для него скверно, но это уже детали: тем не менее, за свои тринадцать миллионов Красе получил то, к чему он стремился.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил я.

– Ничего, черт возьми! Я лишь совершаю экскурс в древнюю историю, ведь это позволено тому, кто учился в коллеже Святой Варвары, черт побери!

– Да… Но твой экскурс в древнюю историю как-то связан с господином де Шамбле.

– Это так. Он тоже недавно отправился на экскурсию, правда, всего лишь в Париж. Тебе это известно?

– Я встретил его у своего нотариуса господина Лубона.

– Да, он зашел к нему, выйдя от другого нотариуса, господина Бурдо. Впрочем, ничего удивительного: оба юриста живут на Паромной улице, почти напротив друг друга.

– Так тебе и это известно?

– Господин Лубон обслуживает трех моих тетушек; я получил вчера или позавчера от него письмо.

– Где речь идет обо мне?

– Правильно… Он пишет, что ты хочешь купить поместье в Берне, но считаешь себя недостаточно богатым для этого. Знаешь, если тебе потребуются триста-четыреста тысяч франков, мои деньги – к твоим услугам: сто тысяч из моих кровных, как сказал бы нотариус, и по сто тысяч от каждой тетушки – это меня отнюдь не разорит.

Ты уже приобрел имение в Жювиньи, а теперь станешь владельцем усадьбы в Берне. Таким образом, когда господин де Шамбле проиграет свой последний клочок земли и застрелится, ты сможешь жениться на его вдове – третий муж вернет графине то, что отнял у нее второй.

– Друг мой, – серьезно сказал я Альфреду, державшему меня под руку, и положил свою ладонь поверх его руки, – умоляю тебя, никогда не смейся над госпожой де Шамбле.

– Боже упаси смеяться над такой женщиной, дорогой Макс! – воскликнул мой друг, перестав улыбаться. – У нее такое же доброе сердце и невинная душа, как у нашего умирающего священника; это две безупречно чистые лилии. И вот, видишь, ни она, ни он не оставят потомства. Если бы у нас было больше таких священников, как этот деревенский кюре, на земле не осталось бы безбожников. Если бы все женщины походили на госпожу де Шамбле, на свете перевелись бы холостяки. Послушай же старого холостяка, друг мой, холостяка по складу характера и убеждению: раз ты любишь госпожу де Шамбле и графиня любит тебя, женись на ней, когда ты сможешь это сделать, и в этот день…

– Ну, и что же дальше?

– По-моему, тебя ждет приятный сюрприз.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего… Это опять-таки донесла моя разведка, но на сей раз я не отвечаю за своих шпионов и не хочу торопить события. Давай вернемся к господину де Шамбле: я предупреждаю тебя, что он совсем не в духе.

– Почему?

– Черт возьми! Да потому, что он не смог ни продать имение в Берне, ни заложить его, так как срок доверенности его жены истекает первого сентября. Из-за этого у любезного графа испортилось настроение, но если ты все же решишь купить это имение, да будет тебе известно, что он привез из Парижа чистый бланк купчей, пообещав своему нотариусу вернуть его с подписью графини. Взамен господа Бурдо и Лубон обязались выдать господину де Шамбле шестьсот тысяч франков, из них только триста тысяч наличными – это большое облегчение для покупателя. Вот что я хотел тебе сказать. Очень выгодно купить усадьбу за шестьсот тысяч франков, принимая во внимание, что она стоит восемьсот тысяч наличными. Если еще учесть, что я собираюсь одолжить тебе четыреста тысяч франков, разумеется, под залог поместья в Берне и другой недвижимости, так как мои три тетушки сообща с господином Лубо-ном – их, моим и твоим нотариусом – никогда не поймут, если я одолжу четыреста тысяч просто так даже самому Сиду Кампеадору. Ну, а теперь я тебя покину.

– Почему?

– Чтобы ты побыл наедине с самим собой. Одиночество советует лучше, чем лучший из друзей. Позволь лишь, прежде чем уйти, дать тебе один совет.

– Говори.

– Я уже сказал, что господин де Шамбле сейчас не в духе.

– Да.

– Так вот, такие люди становятся рассеянными, а охотиться рядом с рассеянным человеком опасно. Поэтому держись подальше от графа, ведь неизвестно, куда полетят пули, когда он начнет стрелять.

– Альфред!

– Я не говорю, что граф нарочно попадет в тебя, избави Бог! Напротив, он будет обращаться с тобой бережно, надеясь, что ты купишь его имение, но, видишь ли, рассеянные люди на охоте – это сущая беда. Они даже хуже близоруких: близорукие хоть что-то видят на некотором расстоянии, а рассеянные вообще ничего не видят. Прощай! Когда будешь уезжать, зайди пожать мне руку.

– Хорошенькое напутствие!

– Что поделаешь! Ты тоже страдаешь рассеянностью.

– Как господин де Шамбле?

– Напротив… Он рассеянный неудачник, а ты, баловень судьбы, ты рассеянный счастливчик.

Альфред направился к выходу, но тут же вернулся со словами:

– Я совсем забыл: никогда не говори с господином де Шамбле об эпилепсии и эпилептиках, даже в связи с Евангелием и чудесами, которые творил Христос.

– Почему?

– Ты же знаешь поговорку: «В доме повешенного не говорят о веревке». До свидания!

Я остался один. Признаться, мой друг был прав, когда говорил, что я нуждаюсь в одиночестве.

С тех пор как я повстречал г-жу де Шамбле, во мне произошли странные перемены и моя новая жизнь казалась мне нереальной по сравнению с прежней. Я жил как во сне, двигаясь таинственной дорогой к неведомой цели. В критском лабиринте было меньше поворотов, чем на моем теперешнем пути. Я чувствовал, что в глубине моей души затаилась печаль, не находившая выхода в слезах, а также радость, неспособная выплеснуться в смехе. Вздохи, каждый миг вырывавшиеся из моей груди, нельзя было назвать тяжелыми: Эдмея словно передала мне часть своего дара, и сквозь траурную пелену я смутно видел светлое будущее.

Так или иначе я ощущал, что меня увлекает за собой некая сила, превосходящая своей мощью мою волю; вернее, моя воля даже не пыталась с ней бороться.

Погрузившись в свои мысли, я забыл обо всем, даже о времени, как вдруг рядом послышались чьи-то шаги и шелест листьев – листья уже начали опадать, но не от осенних холодов, а от августовского зноя.

Подняв голову, я увидел сельского кюре.

И тут к обуревавшим меня чувствам добавился религиозный восторг: этот священник, которому предстояло умереть раньше положенного людям срока и который приближался к могиле с ясным челом и чистой душой, продолжая творить добро, внезапно показался мне истинным земным воплощением евангельских заповедей. Не раздумывая, я невольно устремился к нему навстречу, как человек, движимый желанием приблизиться к Богу.

Я снял шляпу и, склонив голову, сказал:

– Отец мой, я оказался на распутье и не знаю, куда иду: к величайшему блаженству или к отчаянию. Благословите же человека, верующего в Бога, чтобы Господь послал ему одного из своих ангелов, который будет хранить его и вести по пути к счастью.

Священник посмотрел на меня с удивлением.

– Сударь, – сказал он, – в наше время редко можно встретить истинно верующего, и мне отрадно слышать столь искренние христианские слова из уст человека вашего возраста. Никто не заслуживает благословения Господа больше, чем вы. Поэтому я благословляю вас от всей души не только от своего имени, но и от лица всех несчастных, которым вы оказали помощь с великодушным состраданием.

Воздев глаза, словно заклиная Бога принять это благословение, кюре мягко положил руку на мою голову, а я тем временем страстно молил про себя:

«Господи! Благослови Эдмею, как благословляет меня твой слуга».

Если бы меня увидел тогда кто-нибудь из светских людей – а Вы, друг мой, для кого я пишу это повествование, Вы знаете, кого я называю светскими людьми, – он, наверное, посмеялся бы над взрослым ребенком тридцати двух лет, неведомо почему и с какой целью обратившимся за благословением к священнику. Но Вы, друг мой, будучи поэтом, поймете меня и не будете смеяться надо мной.

Я встал с сияющим лицом; казалось, сам Бог увенчал мою голову золотым ореолом, как у ангелов. Однако по щекам струились слезы, столь же обильные, как в те дни, когда моя душа изнемогала от горя. .

Мы плачем и от радости, и от скорби – говорит ли это о слабости человека или о могуществе Бога?

Священник удалился, ни о чем меня не спросив. Перед тем как уйти, он оглянулся и снова благословил меня взглядом и жестом.

Никогда еще я не чувствовал себя настолько счастли– вым, даже в тот миг, когда прижимал Эдмею к своей груди.

Я попрощался с Альфредом с улыбкой на устах, мысленно смеясь над его мрачными прогнозами: теперь я был уверен, что благодаря благословению кюре мне обеспечено покровительство Всевышнего.

Через час я уже ехал вместе с Жоржем в Берне.

XXXI

На этот раз, вместо того чтобы остановиться в гостинице «Золотой лев», я направился к усадьбе г-на де Шамбле.

По дороге я остановил тильбюри около дома Грасьена, хотя эта остановка отдаляла момент встречи с Эдмеей.

Еще на пороге я услышал веселую песню столяра; войдя в дом, я застал Грасьена за работой: засучив рукава, он яростно строгал рубанком.

Услышав шелест стружки под моими ногами, молодой человек поднял голову и, узнав меня, издал радостный возглас.

Затем, немного поколебавшись, он отбросил рубанок и устремился ко мне со словами:

– Что ж, вы уже давали мне однажды свою руку и, наверное, дадите еще раз.

И Грасьен протянул мне обе руки. Я с радостью взял его честные натруженные руки и пожал их от всего сердца.

– Ну, как дела в усадьбе и здесь, у вас? – спросил я.

– Слава Богу, господин Макс, – ответил Грасьен, – все в добром здравии, даже госпожа графиня расцвела, как майская роза, и снова стала улыбаться. Поистине, господин Макс, я склоняюсь к мысли, что вы просто Божья благодать в облике человека.

– А как господин де Шамбле? – осведомился я.

– О! Он не цветет и не улыбается. Вчера госпожа позвала меня в усадьбу, чтобы я починил кое-что в обеденной зале, и я встретил графа по дороге к дому. Он прогуливался с аббатом Мореном по большой липовой аллее, той самой, помните, что тянется от входа. Они шептались о чем-то, как заговорщики. Проходя мимо, я услышал, как граф сказал:

«Она наотрез отказалась».

«Ну что вы! – ответил священник. – Женщина всегда хочет того же, чего хочет ее муж».

«Поэтому я не считаю себя побежденным, – сказал граф со злобной улыбкой, – ей все равно придется поставить свою подпись».

Потом мы разошлись в разные стороны, и больше я ничего не слышал. К тому же я пришел в усадьбу, чтобы делать дело, а не подслушивать их разговор.

– А графиня тебе что-нибудь говорила?

– А как же! Она отвела меня в какую-то комнату и сказала:

«Проверь хорошенько, чтобы все было в порядке: здесь будет жить господин де Вилье». Я прошептал:

– Милая Эдмея!

– Стало быть, – продолжал Грасьен, – все в вашей комнате в полном порядке. Пока я там находился, графиня давала Зое распоряжения: «Зоя, погляди сюда!..», «Зоя, посмотри туда!.. Ты не забыла положить сахар? Ты не забыла о флёрдоранже?» Графиня была вне себя, но Зоя ничего не забыла.

– Дорогой Грасьен, – спросил я, – не сочти за бестактность, а где расположена эта комната?

– Рядом со спальней графини; вас будет разделять только туалетная комната.

Слова Грасьена взволновали меня, и мое сердце неистово забилось.

– Графиня сама выбрала эту комнату? – снова спросил я.

– Нет, – ответил молодой человек, – ее выбрал граф. Это самая лучшая комната в доме, и он хотел таким образом оказать вам честь. Граф кое-что задумал.

– Что же именно?

– Вы ведь уже купили имение в Жювиньи? -Да.

– Ну вот, я думаю, что он хочет сосватать вам и поместье в Берне. Вы знаете, что он пытается его продать?

– Да, я знаю.

– Но если граф продаст и эту усадьбу, с чем он останется? Правда, у него есть еще небольшое имение между Ла-Деливрандой и Курсёлем, вот и все. Когда господин де Шамбле избавится и от него, он будет жить под открытым небом, как птицы небесные, и станет беднее Грасьена, который разбогател благодаря вам и не отдаст свой дом даже за сто тысяч франков. Нет, я не продам его ни за какие деньги.

– Ты не прав, Грасьен: за сто тысяч франков ты мог бы купить целую усадьбу.

– А что я буду с ней делать?.. Нет, господин Макс, видите ли, в усадьбе слишком много места, а мне нужен домик всего с одной комнатой, а то мы с Зоей, чего доброго, разделимся и станем жить в разных концах дома, как господин и госпожа де Шамбле; по-моему, если бы не стены, они разошлись бы еще дальше. Однако я что-то разболтался, как кривая сорока, и задерживаю вас. Ведь вы спешите к госпоже де Шамбле.

– Кто тебе сказал, что я спешу, Грасьен?

– Да ладно уж; я забыл, что это графине не терпится вас увидеть.

– Почему ты так считаешь? Ну-ка, скажи.

– Графиня сама это говорила, когда наводила порядок в вашей комнате. «Как ты думаешь, – спрашивала она Зою, – когда он приедет?» – «Как можно раньше, будьте покойны», – отвечала моя глупышка. «Нет, – возражала госпожа, – я полагаю, что он приедет только утром, перед охотой». – «А я уверена, что он приедет вечером, перед ужином. Хотите, я скажу вам, как это будет?» – «Ах, – воскликнула графиня, – кажется, теперь ты стала ясновидящей». – «О Господи, может быть!» – «Что ж, посмотрим». – «Он заедет к Грасьену и спросит о вас, прикажет кучеру ехать в усадьбу кружным путем, а сам направится в церковь. Затем он пройдет через кладбище и явится сюда пешком». – «Ты так думаешь?» – «Хотите держать пари на приданое для новорожденного?»

Кстати, – спросил Грасьен, – вы знаете, что Зоя ждет ребенка?

– Нет, – ответил я, – слышу об этом впервые. Прими мои поздравления, Грасьен, ты не терял времени даром.

– О! Я не таков, как знатные господа. Они откладывают все на завтра, а это завтра никогда не наступает. Зоя была права, не так ли?

– Абсолютно права. Во-первых, потому что я заехал к тебе, чтобы узнать, как у всех дела, а во-вторых, так как я собираюсь ни на шаг не отступать от того маршрута, что предвидела Зоя. Прощай же, Грасьен.

– Прощайте, господин Макс. Я вас больше не задерживаю. Желаю приятной охоты!

Еще раз пожав доброму малому руку, я направился к двери. Не успел я выйти, как он снова, напевая, принялся за работу.

Придя в церковь, я поцеловал ноги Пресвятой Девы в том самом месте, где их однажды касались губы Эдмеи, положил луидор в кружку для пожертвований и направился в усадьбу. По дороге я прошел через кладбище и сорвал цветок с розового куста, затенявшего склеп, куда мы недавно спускались.

В прихожей дома я встретил Зою. Она ждала меня, увидев издалека. (Кажется, я упоминал о том, что из окна г-жи де Шамбле открывался вид на кладбище, сад и дом Грасьена и часть деревни.)

– Я знала, что вы приедете сегодня, – сказала Зоя.

– И знала, что я зайду к Грасьену, в церковь и на кладбище?

– Я просто догадалась.

– Где госпожа? Она тоже догадалась, что я приду, и поэтому скрылась?

– О! Вовсе нет, но благочестивая бедняжка не всегда делает то, что хочет. Она попросила меня встретить вас здесь.

– Где же сама графиня?

– В гостиной, принимает гостей, пока нет господина де Шамбле.

– В таком случае, я пойду туда.

– Погодите! До чего вы нетерпеливы!

– Разве ты не понимаешь, Зоя, что мне не терпится увидеть графиню?

– Еще бы! Я понимаю, но мне надо сказать вам еще кое-что от ее имени…

– Говори.

– Она сказала: «Ты подождешь господина де Вилье в прихожей и передашь, что, когда я скажу ему в присутствии посторонних: „Здравствуйте, сударь!“, мое сердце будет говорить: „Здравствуй, друг мой!“ Когда, соблюдая приличия, я посмотрю на кого-нибудь другого, мое сердце останется с ним. Наконец, скажи, чтобы он сам догадался о том, чего я недоговариваю».

– А ты, Зоя, передай графине, если я не смогу сказать ей об этом, что она удивительная женщина и я обожаю ее. Скажи Эдмее, что я люблю ее не только как подругу или сестру, а как возлюбленную. Скажи, что небесные ангелы слетают ко мне, когда я думаю о ней или молюсь за нее. Скажи, что, с тех пор как мы встретились, она моя единственная радость, надежда и вера, а также мой кумир. Скажи, наконец, что, к счастью, ради нее мне не придется ни о чем забывать, ибо ради нее я забуду обо всем.

– Ну, а теперь, – сказала Зоя, – я думаю, вы можете войти. Мы уже все друг другу сказали: вы – от себя, а я – от имени госпожи.

И тут вошел слуга.

– Доложите, что пришел господин де Вилье, – сказала ему Зоя.

Слуга направился в гостиную и доложил о моем приезде.

Я увидел Эдмею через приоткрытую дверь, она заметила меня, и наши взгляды скрестились – а точнее, встретились.

Невозможно описать все, что каждый из нас хотел выразить взглядом. Бог наделил людские глаза небесным светом; страстно блеснувший взор г-жи де Шамбле сказал мне больше, чем то, что до этого говорила Зоя.

Графиня встала, сделала шаг навстречу и, ласково улыбаясь, протянула мне руку.

– Это господин Макс де Вилье, господа, – обратилась она к гостям, уже приехавшим на охоту (их было человек пять-шесть), – наш друг, которого мы знаем всего две недели, но любим как старинного друга.

Эдмея указала мне глазами на кресло.

– Я должна, – продолжала она, – передать вам извинения от лица господина де Шамбле, как и этим господам. Графу пришлось уехать в Кан по неотложному делу, когда он меньше всего этого ожидал. Но он отправился туда в почтовой карете, чтобы быстрее вернуться, и скорее всего будет ужинать вместе с вами. А пока, господа, что я могу вам предложить? В вашем распоряжении – бильярд, прогулка в парке и даже музыка. Несмотря на свои скромные достоинства, я готова принести себя в жертву, если кто-то пожелает мне аккомпанировать или выступит под мой аккомпанемент.

Лишь один из гостей попросил графиню спеть.

Я поспешил сесть за фортепьяно, не желая уступать кому-либо право музицировать вместе с ней.

У меня такие же способности к музыке, как и к рисованию, – иными словами, я без труда могу читать ноты с листа.

Я открыл какую-то партитуру наугад (это оказалась партитура «Лючии»), перелистал ее до третьего акта и остановился на арии из сцены безумия.

Я посмотрел на Эдмею, молча спрашивая ее согласия.

– Все что хотите, – отвечала она. – Музыка скрашивает нам одиночество; я привыкла чаще петь для себя, чем для других, и очень боюсь вам не угодить. Однако я готова спеть любую пьесу по вашему выбору, так как знаю наизусть почти все партитуры – от Вебера до Россини.

Я заиграл начало речитатива «И dolce suono mi colpi di sua voce!» note 11Note11
  «Звучаньем нежным поражен я голоса ее!» (ит.)


[Закрыть], и Эдмея запела.

Первые звуки, слетевшие с уст графини, не произвели на меня ожидаемого впечатления. Чувствовалось, что у г-жи де Шамбле превосходная подготовка и великолепный слух, но, казалось, она не владела голосом, упорно не желавшим звучать в полную силу. Манерой исполнения графиня напоминала Персиани, но, признаться, я предпочел бы, чтобы она пела с чувством, как Малибран, а не выводила искусные трели, подобно госпоже Даморо.

Эдмея исполнила арию «Casta Diva» note 12Note12
  «Непорочная богиня» (ит.)


[Закрыть] Беллини и рондо из «La Cenerentola» note 13Note13
  «Золушка» (ит.)


[Закрыть]. По мере того, как она пела эти три арии, ее голос окреп, но я заметил, что она старается приглушить его. После грустной и торжественной арии графиня выбрала рондо из «La Cenerentola», чтобы унять волнение, готовое вырваться наружу.

Затем она подошла ко мне и положила руку на мое плечо, как бы останавливая меня.

– Господа, – произнесла Эдмея, прерывая крики одобрения, сопровождавшие последние такты музыки Россини, – я не хочу больше злоупотреблять вашей любезностью. Я уверена, что вы сгораете от желания закурить. Я отпускаю вас; курите, играйте в бильярд – вы найдете сухие сигары в курительной комнате рядом с гостиной. Не составите ли вы компанию этим господам? – спросила она, обращаясь ко мне.

– Увы, сударыня! – ответил я. – К сожалению, я не выношу сигары и обожаю музыку. Поэтому я прошу вашего позволения держаться подальше от курительной комнаты и как можно ближе к фортепьяно.

– В таком случае, оставайтесь. Помните, как и другие господа, что вы в гостях у друга и ведите себя непринужденно. Считайте, что госпожи де Шамбле во время охоты больше нет; просто в доме стало одним охотником больше.

Гости вышли, и мы остались одни.

– Друг, – сказала Эдмея, протягивая мне руку для поцелуя, – когда я начала петь, я подумала о том, что надо беречь сердце для тех, кого любишь. Поэтому, вопреки своим словам, я пела не для себя, а для всех. А теперь, если хотите, я спою только для нас двоих.

– Вы говорили, что у вас в репертуаре множество дивных вещей.

– Я собиралась спеть одну песню, – продолжала Эдмея, – но спохватилась и сказала себе: «Если я подарю свою радость и боль, свой смех и слезы, что тогда останется человеку, который вправе делить со мной слезы -и смех, боль и радость?» Поэтому я сохранила для вас лучшую часть души и теперь хочу отдать ее вам без остатка. Уступите мне место за фортепьяно: я должна спеть это под собственный аккомпанемент.

– А что вы собираетесь исполнить?

– В этой песне – скорбь моего сердца и мечты моей души.

– Кто написал слова и музыку?

– Поэт и композитор неизвестны. Впрочем, эти слова непохожи на стихи, а мелодия слагается не из обычных нот. Представьте стоны ветра, вздохи эоловой арфы, ропот листьев, отрывающихся от дерева и слетающих вниз в октябрьскую ночь, и вы получите именно то, что сейчас услышите.

– Я слушаю с благоговением.

– Это напомнит вам вашего любимого Шекспира.

– Лучшего мне и не надо.

– Что ж, слушайте.

Пальцы графини забегали по клавишам, и полилась упоительно-печальная мелодия. Затем она запела, и ее голос, звучавший отрешенно от всего земного, показался мне совершенно отличным от того, который я недавно слышал:

«Что делаешь ты здесь, Офелия, сестренка?» «Люблю я собирать цветы порой ночной». «Но отчего, дитя, дрожит твой голос тонкий?» «Спросите у ручья, ведь плачет он со мной».

«Зачем приходишь ты сюда в часы заката, Все на воду глядишь, и взор твой так уныл, Кувшинку ли сорвать, оплакать ли утрату?» «Увы! Отец мой мертв, а милый изменил.

Моя душа давно в долину сновидений Ушла вслед за отцом, чтоб обрести покой, И в полночь вновь манят меня родные тени В край призрачной любви и смерти дорогой».

Эдмея говорила правду: это были не музыка и стихи, а жалобы, стон, ропот, нечто смутное, блуждающее и ускользающее, даже граничащее с бредом. Такие стихи пишутся для себя; такие песни женщина поет, когда уверена, что в доме никого нет, либо когда рядом с ней верный друг, от которого у нее нет ни секретов в душе, ни тайн в сердце.

Если бы я еще не знал, что Эдмея любит меня, песня сказала бы это за нее.

– О милая Эдмея, – прошептал я, – я не смею признаться, что мне хотелось бы поцеловать вас в губы – это было бы чересчур большое счастье, но я жажду слушать ваш голос, взлетающий к Небу, и вдыхать исходящий от вас опьяняющий аромат. Еще пожалуйста, еще, спойте что-нибудь свое!

– Берегитесь! – воскликнула графиня. – Если я спою вам что-либо написанное не в пору грусти, а в порыве отчаяния, я рискую опечалить вас на целую неделю. Будучи не в силах светить своим друзьям, как солнце, я не хотела бы омрачать им жизнь, как туча.

– Будьте тем, чем пожелаете, только спойте.

– Значит, вы не боитесь скорбных глубин, куда мы погружаемся от безысходности?

– Эдмея, я хочу посетить все те места, где вы бывали без меня, так же как отныне я буду следовать за вами повсюду, клянусь вам.

– Что ж, в таком случае, слушайте.

Руки графини снова опустились на клавиши, и те издали горестный заунывный стон, напоминающий звуки заупокойного благовеста. Почти тотчас же ее голос заглушил музыкальное сопровождение.

– Это плач! – прошептала Эдмея и принялась не петь, а скорее исполнять речитативом на старинный лад:

Наверно, проклят тот злодейкою-судьбою, А может, покарал его за что-то Бог, Кто в неурочный час, став жертвой роковою Случайности слепой, живым в могилу лег.

И все же на земле ужасней нет страданья, Судьбы печальней нет, чем жребий горький мой – В расцвете лет своих и вопреки желанью Ходячим трупом быть с умершею душой!

Она сказала правду: ныряльщику Шиллера не доводилось видеть в бездонных пучинах Харибды столько ужасных бесформенных образов, какие предстали передо мной в этой бездне отчаяния.

– О! Ради Бога, Эдмея, – взмолился я, – не заканчивайте так! Вы навеяли на меня печаль – мне даже кажется, что нас ждет беда!

– Что я вам говорила, бедный друг? Вы хотели измерить глубину человеческого страдания, но разве вам неизвестно, что в море не всегда можно достать до дна? Вы оказались как раз в одном из таких мест, но я пожалею вас. Ну, горе-ныряльщик, живо на поверхность, иначе вы задохнетесь, пробыв всего минуту в той удушливой атмосфере, где я провела столько лет! Дышите, друг мой, дышите полной грудью; кругом – столько воздуха и света!..

Эдмея снова запела, на этот раз без сопровождения, дрожа от волнения:

Ах, почему опять тянусь к бумаге я? Не спрашивай меня, я этого не знаю.

Но скоро ты поймешь: излита страсть моя В бесхитростных словах, а я без слов страдаю.

Придет к тебе письмо. Увы! Оно одно, И все же верю я: по Божьему веленью Томиться без тебя лишь телу суждено, Но полетит душа, отбросив прочь сомненья,

На крыльях полетит к тебе вслед за письмом, Чтоб о любви сказать, ведь счастья нет иного – Любить тебя, мой друг, и говорить о том… «Люблю! Люблю! Люблю!» – я повторяю снова.

Произнося слова:

Томиться без тебя лишь телу суждено,

Но полетит душа, отбросив прочь сомненья,

– она подняла глаза к Небу с выражением ангельской кротости и страстной веры.

Затем, дойдя до последних строк:

Любить тебя, мой друг, и говорить о том… «Люблю! Люблю! Люблю!» – я повторяю снова, – она откинула голову назад, прекрасная, как Сапфо в экстазе, словно и в самом деле хотела, чтобы я поцеловал ее в губы.

Не в силах совладать с собой, я наклонился к графине, и последние звуки песни слились для меня с ее дыханием. Наши губы сближались и должны были неминуемо встретиться, как вдруг что-то темное пронеслось мимо окон, будто молния. Это был г-н де Шамбле, проскакавший по двору во весь опор.

Я быстро отодвинулся от Эдмеи, но она удержала меня.

– Подождите, – сказала графиня, устремив взгляд на стену в том направлении, куда удалился граф, – он идет не сюда, а поднимается в свою комнату… Ах! Его поездка оказалась успешной. Тем лучше! По крайней мере, господин де Шамбле встретит вас с приветливой улыбкой.