Текст книги "Мадам де Шамбле"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

– Эдмея! Милая Эдмея!

Услышала ли она мои слова? Этого я не знаю; так или иначе, освободившись от моих объятий, графиня продолжала:

– Я пришла в себя, лишь услышав, как кто-то громко стучит в дверь и повторяет мое имя взволнованным, испуганным голосом.

Было уже совсем светло.

Очнулась я там же, где упала, и медленно поднялась, чувствуя сильный озноб – всю ночь я пролежала на полу у открытого окна. Я ничего не помнила и чувствовала себя такой обессиленной и подавленной, словно восстала из могилы.

Наконец в моем сознании забрезжила мысль, что Зоя стоит за дверью и зовет меня.

«Входи!» – с трудом подала я голос.

«Не могу, – ответила Зоя, – ведь ты заперлась изнутри».

«Ах!» – вздохнула я.

Шатаясь, держась рукой за отяжелевшую голову и глядя перед собой застывшим взором, я побрела к двери и отодвинула оба засова.

Зоя влетела в комнату, быстро огляделась и посмотрела на меня. Увидев, что я одета, а моя постель не разобрана, она спросила:

«Ты даже не ложилась?»

«Я не помню», – ответила я.

«Что с тобой? – воскликнула Зоя. – Ты бледна и холодна, как мраморная статуя».

«Не знаю», – сказала я, качая головой.

Зоя вернулась к двери и заперла ее, а я стояла все так же молча и неподвижно. Затем она живо подскочила ко мне и, обняв, повела и усадила меня на кровать, а сама села рядом.

«Теперь, – произнесла она, – дверь заперта, и мы одни, скажи: так что же произошло?»

Я смотрела на сестру бессмысленным взглядом.

«Ну же, вспоминай», – настаивала Зоя.

Опустив голову, я напрягла свою память.

Внезапно я вздрогнула – мне показалось, что луч маяка, сродни тем, что освещают темные просторы океана, прорезал мой разум и озарил мою память. На меня нахлынул поток воспоминаний, следовавших друг за другом, подобно волнам, набегающим на берег; я вспомнила все с той минуты, как Зоя оставила меня одну, до тех пор как услышала ее голос, повторявший мое имя. Обвив шею сестры рукой, я тихо, чтобы никто нас не услышал, рассказала ей о том, что сейчас рассказала вам.

«Вот видишь, – сказала она, – я была права, когда попросила приделать к нашей двери запоры».

«Но почему ты меня покинула? – спросила я. – Зачем бросила совсем одну? Где ты была?»

«Увы! – вздохнула Зоя. – Я ходила к господину де Монтиньи».

Я почувствовала, как дрожь пробежала по моему телу, но это ощущение не было неприятным.

«Ну, и что же?» – спросила я.

«Слишком поздно, – ответила Зоя, – господин де Монтиньи уехал вчера утром, и никто не знает, по какой дороге он двинулся в путь. Он поскакал верхом, взяв с собой лишь одного слугу. Все двери и окна были заперты, и замок напоминает гробницу».

Я вздохнула и прошептала:

«Да будет так!»

Я вздрогнул: те же самые слова Вы написали мне в качестве утешения, и я сделал их своим девизом.

И тут я поведал г-же де Шамбле, сколь грустные и нежные воспоминания навевают на меня эти слова. Впрочем, мне не пришлось долго говорить, так как в день свадьбы Грасьена и Зои я уже рассказывал графине о смерти матушки и о своих чувствах после этой утраты.

К тому же мне не терпелось услышать продолжение рассказа Эдмеи.

– Вы не закончили? – осведомился я.

– Остальное можно досказать в двух словах, – произнесла она. – Зоя открыла мне глаза на чувство, которое испытывал ко мне аббат Морен. Священник любил меня странной любовью, более грозной и страшной, чем ненависть. Он без труда догадался, что я узнала о его чувстве; притом Зоя сказала аббату достаточно, чтобы он понял, что она его разгадала. Как только это произошло, священник уже не сомневался, что, даже если мне по-прежнему будет закрывать глаза пелена, Зоя рано или поздно молчать перестанет.

Однако аббат Морен не знал, не знает и, вероятно, никогда не узнает о непостижимом врожденном даре, о невероятной способности моей натуры, с помощью которой я трижды видела его, в то время как он полагал себя скрытым от моих глаз: сначала – в ризнице, затем – вечером, после венчания, в доме Жозефины и, наконец, ночью, когда он безуспешно пытался проникнуть в мою келью.

Я чувствовала, что благодаря неведению священника обрела над ним власть.

Что вам еще сказать? Прошло три года; Зоя не покидала меня ни на час, и аббат тоже не спускал с меня глаз.

Госпожа де Жювиньи осталась во Флоренции; ей понравилось жить в Италии, и она не собиралась возвращаться во Францию. Дни в монастыре текли с унылым однообразием; к счастью, одна из сестер, англичанка, но при этом католичка, что необычно для англичанки, прониклась ко мне симпатией, и я тоже почувствовала к ней расположение. Она предложила мне брать у нее уроки английского, и я согласилась. Она уделяла мне два-три часа в день, и через полтора года я уже говорила по-английски как на родном языке. Кроме того, эта добрая монахиня была превосходной пианисткой. В пансионе меня, как и прочих воспитанниц, учили лишь бренчать на фортепьяно. Теперь же, купив себе инструмент, я стала заниматься музыкой также основательно, как и английским языком. Моя новая подруга была чрезвычайно образованной и знала все на свете. Она советовала мне, что читать, и Зоя выписывала эти книги из Кана или из Эврё; таким образом я изучила еще историю. Время тянулось медленно, но все-таки шло, и, хотя я не чувствовала себя счастливой, на душе у меня было спокойно.

Три года, проведенные в монастыре, оставили в моей жизни тихий, овеянный грустью след; они представляются мне прохладным тенистым озером посреди окружающего унылого пейзажа.

К тому же образ господина де Монтиньи витал над моей судьбой; в конце концов я смогла оценить его по заслугам, и если бы мне пришлось снова встретиться со своим бывшим мужем, я, наверное, бросилась бы к его ногам, вымаливая прощение. Однако, сколько Зоя ни ездила в Жювиньи – сестра-англичанка оставалась со мной во время ее отсутствия, – она так и не сумела ничего разузнать.

Почти каждый день я думала о господине де Монтиньи, часами разглядывая подаренный им перстень.

Как-то раз, шестнадцатого апреля тысяча восемьсот сорокового года, я увидела, что бирюза потускнела. Я не чувствовала никакого недомогания и решила, что это мне просто почудилось.

На следующий день мне показалось, что камень стал еще бледнее, чем накануне. Я показала его Зое, и она тоже поразилась, что великолепная голубая бирюза приобрела зеленоватый цвет.

Вспомнив, что говорил господин де Монтиньи по поводу свойств этого камня, Зоя забеспокоилась о моем здоровье, но я чувствовала себя как нельзя лучше.

Между тем бирюза тускнела день ото дня и, признаться, меня очень удручало это изменение цвета, из-за которого она теряла свою былую красоту.

Наконец, через девять дней после того как камень начал блекнуть, то есть двадцать пятого апреля, я проснулась и прежде всего посмотрела на перстень, как делала это в течение всей недели.

Бирюза стала мертвенно-бледной и потрескалась, причем трещины образовали на камне крест.

Это произошло ночью: еще накануне перстень был без изъяна.

Через месяц я получила письмо, запечатанное черным сургучом, со штемпелем Нью-Йорка.

В нем меня извещали о гибели господина де Монтиньи.

Он дрался на дуэли с каким-то американцем; противники, выбравшие в качестве оружия пистолеты, стреляли друг в друга одновременно. Господин де Монтиньи сразил своего неприятеля наповал и сам был смертельно ранен.

Это произошло шестнадцатого апреля тысяча восемьсот сорокового года, и господин де Монтиньи скончался девять дней спустя, в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое апреля.

Шестнадцатого апреля бирюза начала тускнеть, и утром двадцать пятого апреля она стала мертвенно-бледной.

Таким образом, симпатический камень остался верен своему бывшему хозяину и, можно сказать, умер одновременно с ним.

В бумажнике господина де Монтиньи было найдено завещание, согласно которому он оставлял мне все свое состояние…

– О сударыня! – воскликнул я с грустью. – Вот воспоминание, которое никто не вправе перечеркнуть.

– Друг мой, – отвечала Эдмея, – это больше чем воспоминание, это вечный укор совести.

Я резко встал и нетвердой походкой подошел к платану, а затем прислонился к дереву головой, почти не осознавая, что делаю.

Никогда еще я не испытывал столь жгучей и мучительной ревности.

Эдмея, не говоря ни слова, ненадолго оставила меня наедине с обуревавшим меня чувством, а затем тихо подошла ко мне и оперлась на мое плечо.

– Да поймите же, – сказал я, обернувшись к ней, – поймите, что этот человек был самим совершенством.

– Несомненно, – отвечала Эдмея, – потому-то Бог отпустил ему так мало времени на земле.

– Эдмея, – сказал я, – у меня нет достоинств господина де Монтиньи, но я клянусь любить вас так же сильно, как он.

– В таком случае, – печально возразила графиня, – мне суждено сделать несчастными двух людей вместо одного!

XXV

Я слушал г-жу де Шамбле, прислонившись к платану; она стояла рядом со мной, взяв меня под руку, и я прижимал ее руку к своему сердцу.

Мой подбородок находился возле лба Эдмеи, и ее волосы, развевавшиеся от ночного ветерка, слегка касались моего лица.

Странный и приятный аромат, исходивший от графини, в котором чувствовались запах фиалки и герани, кружил мне голову.

Неистовое волнение, охватившее меня на короткое время, постепенно утихло, сменившись невыразимым блаженством.

Моя грудь вздымалась от неведомых желаний, исполненных божественной неги, с которой не могло сравниться ни одно из чувств, владевших мной прежде.

Я поднял глаза к Небу и дважды воскликнул с благодарностью:

– Боже мой! Боже мой!

– Друг, – произнесла графиня.

– О Эдмея! – вскричал я. – Каким неземным очарованием наделил вас Господь!.. Вы еще не ангел, ибо, к счастью, лишены крыльев, но, наверное, уже не просто женщина. Вы взяли у природы все самое прелестное: аромат цветка, нежный голос птицы, поэтичную грусть ночи… Вы одно из загадочных созданий с человеческими и божественными чертами одновременно, призванных служить посредниками между землей и Небом, а ясновидение, сверхъестественный дар, ниспосланный вам Богом, на мой взгляд, прекраснейшее проявление его бесконечной благодати. О Эдмея, Эдмея! Я не только люблю вас, я преклоняюсь перед вами.

Опустившись к ногам графини, я поцеловал край ее платья.

Любая другая женщина отстранилась бы или оттолкнула меня.

Эдмея же, напротив, не двинулась с места и нежно положила руку на мою голову.

– Друг, – произнесла она чрезвычайно мягким голосом, – быть может, когда-нибудь вы узнаете, почему я могу безропотно внимать вашим словам. Моя жизнь – всего лишь продолжительная загадка и необъяснимая тайна; я часто спрашиваю себя, была ли цепь событий, повлиявших на мою судьбу, игрою случая или шуткой Провидения. Помните лишь одно и поверьте мне – я могу признаться вам в этом, не таясь, Макс – так вот, мне скоро исполнится двадцать три года, и единственный благословенный час, единственный счастливый миг за всю свою жизнь я только что пережила на этой скамейке, возле этих деревьев. Встаньте, Макс, большего вы и не желали, не так ли?

– О, Бог тому свидетель, – воскликнул я, – это превосходит все мои ожидания!

Графиня улыбнулась.

– Вы смотрите на меня с удивлением, – продолжала она, – но я могу сказать вам только одно: я вправе сделать вам такое признание, так как из-за него никто не почувствует себя обделенным.

– Эдмея, если бы я попросил вас закончить свой рассказ, вы бы это сделали? – осведомился я.

– Охотно, это будет недолго, – ответила графиня со странной улыбкой, причину которой я не смог понять. – Через полтора года после смерти господина де Монтиньи, пресытившись однообразной монастырской жизнью, я вышла замуж за господина де Шамбле.

– Кто же устроил этот брак? – спросил я.

Та же странная улыбка вновь показалась на лице графини.

– Он, – сказала Эдмея.

– Кто он? – переспросил я.

– Священник.

– Как же он мог, любя вас и столь сильно ревнуя к господину де Монтиньи, выдать вас замуж за другого?

– Друг мой, – ответила г-жа де Шамбле с прежней улыбкой и столь же странным тоном, – это секрет господина де Шамбле, а не мой. Позвольте мне сохранить его.

Затем, догадываясь, что я собираюсь продолжать расспросы, графиня сказала, протянув мне обе руки для поцелуя:

– Прощайте, Макс; уже пробило час ночи, нам пора расстаться.

Я понял, что не вправе удерживать Эдмею – мне и так удалось добиться от нее в этот чудесный вечер большего, чем я смел надеяться. Поэтому я не стал настаивать, а лишь прикоснулся губами к ее рукам и прошептал:

– Навеки, не так ли? Навеки!

Прощаясь, я даже не прибавил: «До завтра!», почувствовав во время соединившего нас объятия, что наши сердца бьются в одном ритме.

Вернувшись минут через десять в гостиницу, я и не подумал ложиться, а расположился в кресле у окна и принялся мысленно воскрешать дивный вечер и встречу с Эдмеей. Я перебирал в памяти странные события жизни девочки, выросшей в одиночестве, под надзором своего злого гения, спрашивая себя, что за неведомые заслуги позволили г-ну де Шамбле стать мужем этого прелестного создания, которое он, по-видимому, совершенно не ценил, а также пытался разгадать секрет графа, о чем не стала мне говорить Эдмея, не желавшая выдавать чужую тайну.

Я предавался этим раздумьям, как вдруг кто-то с улицы дважды окликнул меня по имени.

Выглянув в окно, я увидел старую Жозефину, озаренную светом луны.

– Ах, Боже мой, – воскликнул я, – не стряслось ли беды с госпожой де Шамбле?

– Нет, – отвечала кормилица, – но она хочет немедленно с вами говорить.

– Со мной?

– Да, с вами, поэтому я и пришла.

– Милости прошу! Я сейчас спущусь.

Я бросился к лестнице и в мгновение ока оказался рядом с Жозефиной.

– Что случилось? – спросил я.

– Ничего страшного, как я надеюсь.

– И все же?

– Я поджидала мою бедную милую крошку, чтобы раздеть ее и уложить в постель, как и раньше, когда ей было десять лет. Эдмея вернулась спокойной и казалась очень счастливой, но, перед тем как лечь спать, ужасно разволновалась и ушла в свою маленькую комнату, попросив меня подождать в большой комнате. Через пять минут она вышла оттуда, побледнев еще сильнее, и выглядела более озабоченной, чем прежде.

«Милая Жозефина, – сказала она, – я прошу прощения за хлопоты, которые собираюсь тебе доставить».

В ответ я лишь пожала плечами: сами понимаете, что хлопотать для нее приятнее, чем веселиться ради других.

«Полно, – сказала я, – говори, не бойся». (Моя голубушка по-прежнему разрешает мне обращаться к ней на «ты», как и в детстве.)

«Хорошо, – отвечала она, – тогда сбегай в гостиницу к господину де Вилье. Я забыла сказать ему одну важную вещь; передай ему, чтобы он сейчас же пришел сюда, так как, возможно, завтра или, точнее, уже сегодня, когда я захочу повидать его, мне помешают это сделать. Не бойся потревожить его, ступай, – добавила Эдмея с милой улыбкой, завидев которую всякий готов броситься в воду ради нее, – я уверена, господина де Вилье обрадует то, что ты ему сообщишь».

Вот я бегом и примчалась сюда, так как знала, что это доставит удовольствие ей, да и вам тоже.

Разумеется, мне было приятно это слышать, хотя я почувствовал некоторую тревогу. Если Эдмея послала за мной через четверть часа после того как мы расстались, когда наши сердца все еще бились учащенно, значит, случилось нечто серьезное. Поэтому я поспешил в усадьбу, оставив Жозефину далеко позади себя.

Ворота были открыты. Забыв спросить у кормилицы, где найти г-жу де Шамбле, я помчался сначала к скамейке, возле которой ее оставил, а затем, не найдя ее там, бросился к крыльцу и стал ощупью подниматься по лестнице; но почти в ту же минуту на лестничной площадке появилась Эдмея со свечой в руке.

Она успела переодеться, и теперь на ней был длинный ночной пеньюар из белого муслина, делавший ее в полумраке похожей на античную статую.

Я остановился в нескольких шагах от нее.

– Ну, что же вы? – спросила она.

– Видите ли, – сказал я, – теперь я смотрю на вас глазами художника: вы восхитительно красивы в этом чудесном свете. О! Если бы ваш портрет написал Ван Дейк, что за дивный шедевр получился бы!

– Я увидела, что вы пришли, – отвечала Эдмея, – и, зная, что на лестнице темно, испугалась, как бы вы не оступились.

С этими словами она протянула мне руку, призывая поспешить наверх.

– Я не Данте, – сказал я, – но вы очень похожи на Беатриче в тот миг, когда она помогает своему возлюбленному взойти по ступеням, ведущим в рай.

– Поторопитесь! – воскликнула графиня. – Я боюсь, что мне придется покинуть этот рай скорее, чем хотелось бы.

– Господи! Значит, Жозефина сказала правду: вы обеспокоены и взволнованы, как она меня уверяла. Что же случилось?

– Я пока не знаю; ступайте за мной, вы сейчас сами все увидите.

Эдмея устремилась вперед, освещая дорогу, и вскоре привела меня в свою девичью комнату, села на канапе и жестом пригласила сесть рядом.

Маленькое помещение было наполнено опьяняющим ароматом.

– Какое благовоние вы здесь сожгли? – спросил я.

– Никакое, – ответила графиня.

– Что же за изумительный запах витает в воздухе – чудесное сочетание ароматов фиалки и герани?

– Это мой недостаток, – ответила Эдмея с улыбкой, – не обращайте на запах внимания, если только он вас не раздражает, иначе я очень расстроюсь, ведь мне придется отказаться от вашего общества – вернее, вам придется меня покинуть.

– Как! Значит, это естественный аромат?

– Настолько естественный, что, будучи девушкой, я нередко подходила ради забавы к пчелиному улью с большим букетом. И вот, несмотря на то, что я держала цветы, капризные создания набрасывались на меня, рыскали в моих волосах, обследовали мои плечи, проникали во все отверстия платья и вскоре разочарованно улетали.

– И пчелы ни разу вас не ужалили?

– Ни разу! Правда, они знали меня, но все равно всякий раз попадались в ловушку.

– Не делайте подобного опыта при мне – я, наверное, умру от страха.

– И напрасно. Любое насекомое никогда не причинит вам вреда, если только вы сами нечаянно не заденете его. Мне кажется, любая живность всегда относилась ко мне хорошо. Увы! Я не могу сказать того же о людях. Однако я послала за вами в два часа ночи не за тем, чтобы преподать вам урок ботаники или естествознания. Садитесь и слушайте.

Сев рядом с Эдмеей, я протянул ей руки; она вложила в них свои.

Исходивший от нее запах по-прежнему опьянял меня.

– Послушайте, друг мой, – продолжала графиня, – я собираюсь сказать вам нечто очень важное. Как только вы ушли, меня стала бить дрожь, и я почувствовала неясный страх, охватывающий меня всякий раз, когда мне грозит опасность. Оставив Жозефину в большой комнате, я прошла сюда, чтобы уединиться и попытаться что-либо увидеть, но все мои усилия были тщетными. Надо полагать, что опасность еще далека; если бы речь шла только обо мне, я, вероятно, не решилась бы вас побеспокоить, но мне кажется, дорогой Макс, что вы тоже под угрозой. Возможно, это заблуждение, и вследствие родства душ, которое мы ощутили сегодня вечером, симпатические нити наших судеб переплелись, так что я по ошибке сказала «вы» вместо «я», но все же мне очень неспокойно.

– Что мне сделать, чтобы унять вашу тревогу? Признаться, дорогая Эдмея, я вас не понимаю.

– Так вот, мне подумалось, что мои видения, нечеткие, пока я бодрствую, прояснятся во время магнетического сна – когда я сплю, моя способность к ясновидению удивительно возрастает. Усыпите меня и направляйте меня; я уверена, что увижу.

– О! – воскликнул я. – В самом деле, вы как-то раз обещали доставить мне такое удовольствие. Благодарю! Благодарю!

Эдмея устремила на меня свои голубые глаза, ясные и бездонные, как лазурное небо.

– Мой брат усыпит меня, – сказала графиня, – и я смогу ответить на любой его вопрос.

Я поднялся и, протянув руку к маленькой Богоматери, воскликнул:

– О!

– Держите, – продолжала Эдмея, – вот мои руки; вам следует лишь мысленно изъявить желание. Магнетические пассы могли бы передать мне излишние флюиды, и я стала бы вами, перестав быть самой собой; это помешало бы мне ясно видеть.

Я встал на колени перед Эдмеей, сжал ее руки в своих руках и, глядя ей в глаза, изо всех сил пожелал, чтобы она уснула.

Через несколько мгновений руки ее стали влажными, взор слегка затуманился и веки сомкнулись; она медленно откинулась назад, опершись головой на спинку канапе, и прошептала:

– Я засыпаю.

Я видел работу магнетизеров, но впервые магнетизировал сам; ощущения, которые я при этом испытывал, были для меня совершенно новыми и, надо признаться, восхитительными.

Лицо Эдмеи выражало восторг; сияющий ореол блаженства обозначился на ее челе; невыразимо ангельская улыбка играла на ее устах.

– Как вы себя чувствуете? – спросил я.

– Превосходно; дайте мне минутку отдохнуть; скоро можно будет спрашивать.

– Вы устали?

– Нет, я счастлива.

Вскоре графиня слегка сжала мою руку и нахмурилась; на ее лице промелькнула неясная тревога.

– Подождите, подождите, – сказала она.

Голова ее пришла в движение; казалось, она пытается что-то разглядеть сквозь густую пелену.

– Прикажите мне видеть, – попросила она, – заставьте подчиниться вашей воле; видение еще очень далеко.

Я тихо произнес, как велела Эдмея:

– Смотрите, я так хочу!

Эдмея снова попыталась сосредоточиться.

– Я вижу, – наконец, сказала она.

– Кого вы видите? – спросил я.

– Господина де Шамбле.

– Должен ли я задавать вам вопросы или вы будете говорить сами?

– Позвольте мне говорить; я не выпускаю графа из виду.

Брови Эдмеи подергивались, а веки дрожали.

– Господин де Шамбле выезжает из Берне верхом и направляется в Эврё. В Эврё он садится в экипаж и едет в Руан, где пересаживается на поезд. Он приезжает в Париж в пять часов вечера, нанимает экипаж и останавливается в гостинице «Лувуа»… Ах!..

– Вы все еще видите?

– Да, превосходно; ваша воля оказывает на меня сильное воздействие. Подождите… Граф снова садится в экипаж. Куда же он направится? Он проезжает через площадь Карусели и Королевский мост. А! Я знаю, куда он едет.

– Это секрет?

– Нет. Он едет к своему нотариусу, который живет в доме под номером пятьдесят три. Ну вот, экипаж останавливается… Ах! Нотариус ужинает в городе и вернется лишь завтра утром, но это было вчера.

Эдмея пожала плечами.

– Несчастный, – прошептала она, как бы размышляя вслух, – он успокоится, лишь когда мы окончательно разоримся. Нотариус даст мужу ответ в пять часов; ему нужны бумаги, оставшиеся в Берне; их нужно срочно доставить, иначе нотариус ничего не сможет сделать. Разбудите меня скорее, Макс, и повторите то, что я сказала. Я забываю все, что вижу во сне. Разбудите меня. Нельзя терять ни минуты; граф вернется в Берне в одиннадцать часов утра.

Мне оставалось лишь безропотно подчиниться. Слегка встряхнув руки Эдмеи, я приказал ей проснуться.

Почти тотчас же по телу графини пробежала дрожь; ее губы зашевелились, и она открыла глаза.

– О! Что случилось? – спросила Эдмея.

Я пересказал ей все, что она видела во время магнетического сна.

– Одиннадцать часов, – повторила она вслед за мной, – одиннадцать часов. В одиннадцать часов господин де Шамбле приедет в Берне, но я смогу быть там в семь, если выехать немедленно.

– Вы хотите уехать?

– Вы же видите, что это необходимо. Прощайте, друг мой, – вернее, до свидания! Приезжайте на охоту, куда пригласил вас мой муж. Как знать, быть может, мне потребуется ваша помощь? Уезжайте тоже, не теряя времени, и отправляйтесь прямо в Рёйи, а не в префектуру, чтобы никто не видел, как вы вернулись.

– О Эдмея, Эдмея! Так быстро расстаться с вами! – воскликнул я.

– Чего же вы еще хотите? Разве я не доверилась вам всем сердцем и по собственной воле?

– Ода, да!

– Вы будете вспоминать обо мне, не так ли? Графиня улыбнулась, пожала плечами и подставила мне лоб для поцелуя.

Я обхватил голову Эдмеи руками и прижал ее к своим губам.

– Уезжайте, уезжайте, – повторила она.

– Да, да; помните, что вы сказали мне: «До свидания!»

– Это будет зависеть от вас. Поторопитесь же!

– Уезжаю.

Я выбежал из комнаты. Было три часа ночи или половина четвертого; уже появились первые проблески зари.

Я помчался в гостиницу; завернув за угол, я увидел еще издали слугу без ливреи, который стучал в дверь, удерживая лошадь за поводья.

Подойдя ближе, я узнал Жоржа, верного слугу Альфреда.

Он не замечал меня, думая лишь о том, как попасть в гостиницу.

Его лошадь была вся в мыле.

Я окликнул Жоржа.

– Ах, это вы, господин де Вилье? А я вас ищу.

Слуга достал из кармана письмо в большом конверте и сказал:

– От господина барона.

Я поспешно распечатал письмо и увидел датированную телеграфную депешу, присланную из полицейского управления.

В ней говорилось:

«Господин де Ш., прибывший вчера в Париж поездом из Руана, остановился в гостнице «Лувуа «. В тот же вечер он встретился со своим нотариусом, господином Бурдо, проживающим на Паромной улице, 53; затем он отправился в Оперу и переночевал в гостинице. На следующий день, в восемь часов утра, господин де Ш. снова виделся со своим нотариусом, а в третий раз посетил его в пять часов. В восемь часов вечера он выехал поездом в Руан.

Казалось, он очень спешил.

Сейчас 20.15».

Далее следовала приписка Альфреда:

«Вероятно, граф будет в имении в одиннадцать утра; ты получишь это письмо в половине четвертого и сможешь приехать ко мне в пять, а графиня вернется домой в шесть часов.

Не щади лошадь; я очень люблю своих лошадей, но еще больше люблю своих друзей.

Я жду тебя.

P.S. Согласись, что полиция еще на что-то способна и электрический телеграф – полезное изобретение. Странно, что его придумал человек по имени Мопс – так же зовут моего терьера!»

Таким образом, г-жа де Шамбле сказала мне именно то, что подтвердил Альфред.

Вы должны признать, друг мой, что это граничило с чудом.

Я поспешил в конюшню. Пока Жорж обтирал соломой свою взмыленную лошадь, я оседлал коня, и мы помчались во весь опор.

На другой день ко мне явилась Зоя. Она рассказала, что графиня успела домой вовремя, но даже, если бы она опоздала, ничего страшного не произошло бы.

Приехав, граф даже не поинтересовался, как дела у жены; он поднялся в свою комнату, открыл секретер, достал оттуда какие-то бумаги и тут же уехал.

Я мог бы воспользоваться его отъездом, чтобы снова увидеть графиню, но не решился попросить у нее на это разрешение.