Текст книги "Княгиня Монако"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 52 страниц)

XV

Господин Монако смотрел на мой отъезд с довольно огорченным видом. Этот подвиг, достойный амазонки, был ему вовсе не по душе. Впрочем, ему было известно, что я все равно поступлю по-своему.

– Сударыня, подумайте о вашем сыне! – сказал мой муж, помогая мне садиться в карету. – Не рискуйте жизнью, разъезжая среди этих пропастей и разбойников. Я жду вас завтра вечером.

Наше княжество, при всей своей суверенности, ничуть не больше Бидаша: за двенадцать часов его можно обойти дважды; поэтому я не могла уехать чересчур далеко. Сначала мы отправились в Рокбрюн – весьма удачно расположенное селение; когда я говорю расположенное, это означает вознесенное на вершину гряды отвесных скал, где у вас захватывает дух от высоты. Местные жители утверждают, что когда-то селение находилось на холме, но оно низверглось оттуда и остановилось на этом месте благодаря растущему здесь дроку. Мне не преминули преподнести роскошный букет, и в благодарность за это я помиловала какого-то разбойника. Узкие и кривые улицы, мощенные булыжником, пригодны разве что для горцев или коз; местные жители поднимаются в свои дома по невероятно крутым лестницам, рискуя сломать себе шею; старый замок грозит рухнуть, но, вероятно, в былые времена он был красив.

С этой высоты взгляду открываются четыре долины; долина Каштанов, куда я направлялась, – наиболее отдаленная и дикая из них. Однако она являлась лишь прихожей пиратского гнезда. Это место называют долиной Кабралос или Кабруари. Два потока орошают эту ужасную бездну, над которой возвышаются горы Святой Агнессы. Их остроконечные неровные пики достигают высшей точки, где виднеются башни феодального замка.

Это замок Харуна, привидения в наши дни и героя в былые времена. Когда я увидела стены замка, мое сердце забилось неизвестно отчего. То был не страх и, разумеется, не любовь – любовь к бесплотному духу отнюдь не в моих правилах. То было какое-то странное чувство, над которым я была не властна и которое меня обрадовало. Я никогда не испытывала ничего подобного.

Прежде чем двигаться дальше, следует рассказать вам историю Харуна и объяснить, почему эти бедные глупые жители Монако так сильно его боятся. Я передаю слово старому монаху или, точнее, перевожу изложенную им назидательную историю, сокращая ее наполовину, ибо иначе вы ничего бы в ней не поняли; она написана в восхваление Господа.

Харун был африканец, мавр, неверный; он был молод, красив и превосходил всех отвагой. Он властвовал в своих краях и поклялся на могиле своих предков ненавидеть христиан и в первую очередь христианок, которых он похищал на побережье Средиземноморья, составляя себе из них гарем. Покончив с этим, Харун стал пиратом, он разбойничал в морских водах и привозил несметные богатства на свою гору (то была еще не Кабруари, а другая, ближе к Турции). Он сеял ужас повсюду: в Провансе, Италии и Испании; увидев на горизонте грозный треугольный парус морского разбойника, рыбаки разводили на вершинах скал костры, передавая известие об этом друг другу. Еще более жестокой, чем мавр, была его законная жена Сара, ревнивая язычница; все молодые и красивые христианки были для нее врагами; для начала она приказывала их высечь, а затем – бросить в море (на мой взгляд, она могла бы начать со второго).

Как-то раз Харун взял в плен французский корабль, шедший в Испанию. Купцы сражались не на жизнь, а на смерть (в наше время они вели бы себя иначе); их перебили, взяв при этом в рабство необычайно красивую девушку, дочь владельца корабля; она видела, как погибли ее отец и братья, видела, как ее перенесли на пиратское судно, но ничто не могло сломить ее мужества и гордости. Увидев пленницу, Харун был поражен ее бледностью и начертанным на ее лице христианским смирением. Она показалась пирату красивой, и жалость впервые закралась в его сердце. Она в самом деле была очень красива, эта Анна, а ее душа была еще красивее, чем тело.

Несмотря на все старания и решимость девушки, горе сломило ее волю, и бедняжка заболела; атаман приказал, чтобы за ней ухаживали как за ним самим, и с этого времени все в нем и вокруг него изменилось. Пират стал печальным, угрюмым и подавленным; он не поднимал головы при звуках сражений, и резня не волновала больше его кровь; он желал покоя и безвольно позволял волнам убаюкивать его. Сара все поняла. Будучи не в силах сдержаться, она извергла на свою соперницу поток брани и ушла, бросив мужу на прощание: – Ты любишь Анну: Анна умрет!

Харун знал, на что способна его грозная половина; он устремился за женой и почти одновременно с ней прибежал в каюту красавицы; пират увидел, что двое рабов уже связали Анну и собирались бросить ее в море. Ее господина это никак не устраивало, и сцена вскоре изменилась: каждый из рабов получил по удару ятагана, в результате чего оба отправились на встречу с Магометом, а госпожу Сару в свою очередь схватили, связали, высекли и бросили в море на глазах всего экипажа, собранного на палубе ради этой расправы.

Корабль находился тогда напротив горы Святой Агнессы, остроконечная вершина которой привлекла внимание Харуна; это дикое место пришлось ему по душе. Пират бросил здесь якорь, высадился на берег вместе со своими сокровищами и пленницами, завладел этой землей, обосновался на горе, установил повсюду свои законы и заставил всех покориться своей воле; лишь сердце Анны, дороже которого для него ничего не было, оставалось ему неподвластным. Харун перепробовал все средства, но девушка устояла; он хотел обратить ее в мусульманство, а она желала обратить его в христианство; они никак не могли договориться, как вы сами понимаете, но все же пришли к согласию, ибо полюбили друг друга, и тот, что любил сильнее, уступил.

Разбойник пошел к своей возлюбленной, которая все время молилась и плакала, и заявил, что он отрекается ради нее от родины и от могил своих предков, а также от сражений, без которых прежде не мыслил жизни, и что он собирается перейти в христианство и поселиться с ней в Провансе, если только ценой этого она согласна принадлежать ему.

– В награду за подобный поступок, Харун, я ваша, – сказала она.

Они уехали той же ночью вместе с матерью воина и несколькими слугами, а также, вполне возможно, увезли с собой несколько ящиков цехинов и алмазов, отчасти отягощавших их совесть, но они не особенно над этим задумывались. Пират окутал свой отъезд покровом тайны и порадовал своих соратников пророчеством, предрекавшим им скорую гибель; при этом он попросил их только об одном: не чинить ему никаких препятствий на пути, начертанном самим Аллахом.

У Харуна еще оставались сожаления и угрызения совести, он нередко колебался, пребывая в раздумьях; но любовь захватила его, и, чем дальше отъезжал он от своей крепости, тем меньше вспоминалось ему прошлое; наконец, они прибыли в Марсель.

Они отправились в аббатство святого Виктора и спустились в подземные пещеры, где находились могилы мучеников: священник служил там мессу. Анна принялась горячо молиться, и вскоре покоренный мусульманин начал молиться столь же горячо – он стал христианином! Ему оставалось лишь принять крещение. Анна повела Харуна к епископу, у которого в то время собрались окрестные бароны во главе с Гийомом, виконтом Марсельским, – они объединились, чтобы сражаться с разбойником.

Слова: «Харун здесь, и он теперь христианин!» поразили их как удар молнии. Все собравшиеся затрепетали, и рука каждого потянулась к мечу. Но, когда Анна начала рассказывать о свершившемся чуде, послышались изумленные и восторженные крики. Благочестивый прелат призвал на всех благоволение Божье; после великолепных обрядов сарацина окропили святой водой, и в то же самое время он обручился с провансальской девой.

Очевидно, пират еще не искупил прошлое; несмотря на то, что он был счастлив, им овладела страшная тоска. Его преследовали кровавые видения, первая жена являлась ему каждую ночь, грозя близкой смертью и страшной карой, которая будет продолжаться до скончания века. Он стал чахнуть и угас спустя несколько месяцев. Анна же отправилась заканчивать свои дни в скит, находившийся на склоне горы, под замком, который построил Харун, и ее почитали в округе как святую, которую Бог призвал к себе, после того как она по его воле достаточно побыла на земле.

Местные жители утверждали, что в ночь смерти Харуна дух атамана явился его товарищам, пировавшим в Кабруари. Он рассказал им о своем вероотступничестве и сообщил, что обречен скитаться в этих местах и возвращаться на землю каждые сто лет; он мог получить от Всевышнего отпущение грехов, лишь пробыв во власти дьявола в течение еще двадцати веков. Я не знаю, правду ли говорят обитатели этого края; мне было известно только, что, по слухам, пират как никогда дерзко хозяйничал в долине Кабралос, и я преисполнилась решимостью с ним встретиться, раз не было иного способа выяснить истину.

От пещеры и часовни Анны не осталось и следа, но полуразрушенная крепость еще сохранилась. Мы поднялись в нее, или, вернее, я поднялась туда со своим конюшим – не Помаре, которого я оставила князю, а с одним итальянцем по имени шевалье Карменти; кроме того, меня сопровождали мой карлик, который никогда со мной не расставался и обладал храбростью великана, и два лакея, привезенные мной из Бидаша, отъявленные негодяи, которые убили бы самого короля по одному лишь моему знаку. Остальная моя свита осталась внизу и не досадовала на это. Едва я успела ступить на вершину, как в кустах послышались шаги. Я остановилась, и все прислушались. Кто-то расхаживал там, нисколько не таясь, в этом не было никаких сомнений. Конюший попытался меня отстранить, но я подняла его на смех, спросив, не принимает ли он меня за мокрую курицу.

– Я пришла сюда, чтобы узнать правду, и я ее узнаю. Разойдитесь во все стороны, шарьте повсюду, ищите; вы вооружены, ничего не бойтесь. К тому же, стоит нам поднять шум, и те, кто остался внизу, придут нам на помощь. Я останусь здесь со своим доблестным карликом, он сумеет меня защитить. Быть может, духи нам покажутся. Харун любил женский пол; если он захочет со мной встретиться, я его подожду.

Мои спутники попытались меня отговорить, но я решительно села на рухнувшую колонну и жестом приказала им повиноваться мне. Оставшись наедине с моим бедным карликом, я велела ему замолчать – его слабый надтреснутый голос напоминал мне звук трещотки на Страстной неделе. Он умолк, но заплакал, словно я дала ему пощечину. В качестве утешения я бросила ему лесной орех. Этот крошечный человечек был наряжен мной в костюм одного из персонажей картины Паоло Веронезе, находившейся в нашей галерее. Таким образом, он был одет по старинной моде и нисколько не портил моей затеи. Карлик обнажил свою короткую шпагу и встал на посту. Я же размышляла о том, до чего странно сидеть на колонне и в компании карлика ждать черта. Я бы охотно посмеялась над этим, если бы мне больше нечего было делать.

Спустя несколько минут мне показалось, что в находившемся позади меня кустарнике, таком густом, что сквозь него ничего нельзя было разглядеть, зашевелились ветки; я живо оглянулась, и мне показалось, что я вижу чей-то сверкающий взгляд и слышу чье-то прерывистое дыхание. Мой рыцарь по-прежнему прохаживался в нескольких шагах от меня; я прислушалась. Кто-то приближался, кто-то полз по земле; я сидела, словно прикованная к своему месту, и, вопреки здравому смыслу, ничего не боялась. Такая опасность доставляла мне удовольствие. Суждено ли мне было увидеть, как блеснет кинжал или из-за кустов появится жуткое лицо? Никакая сила на свете не заставила бы меня попытаться избежать этой встречи; и тут я услышала, как кто-то нежно-нежно прошептал мне на самое ухо приятным и мелодичным голосом:

– Это я.

– Кто? – спросила я, не поворачивая головы. Сначала я подумала о Пюигийеме, а затем о Филиппе, но этого не могло быть, и я выбросила из головы подобную мысль.

– Угадайте! – воскликнул неизвестный.

– Я не могу. Вы, случайно, не Харун? Я вас не знаю.

– Вы меня знаете.

Первоначальное непроизвольное чувство, вызванное, по-видимому, дурацкими выдумками моих слуг, постепенно сменялось любопытством. Я сделала резкое движение назад и оглянулась: это был Биариц. Мне следовало бы догадаться об этом. Кто еще, черт побери, мог сыграть роль пирата из загробного мира, как не он? Я была одновременно удивлена, смущена и довольна. То был превосходный сюжет для картины: Биариц, наполовину скрытый ветвями и метавший молнии своими черными глазами, прекраснее которых не было на свете, не считая глаз герцогини де Мазарини; я, опустившая взор, словно девочка-послушница за оградой монастыря; и храбрый карлик с поднятой длинной шпагой, готовый пронзить любого злоумышленника, будь-то человек или дух, и неподвижно, словно восковая фигура работы Бенуа, наблюдающий за тем, как я мирно беседую с выходцем с того света. Впоследствии воспоминание об этом часто вызывало у меня смех.

За несколько мгновений в моей голове промелькнуло множество догадок, и я все поняла. Биариц был союзником цыган, он явился сюда ради меня – его поступок напоминал подвиги его предков, витязей-варваров. Он хотел со мной встретиться; возможно, он собирался меня похитить – последнее не особенно меня прельщало. Мне нравилось положение княгини, и я не испытывала никакого желания менять его на любовь в шалаше, даже в качестве супруги самого великого Харуна собственной персоной. Воспользовавшись моим молчанием, Биариц приблизился и тут же встал на колени у моего локтя. Он не сводил с меня глаз, и я чувствовала, как его пламенные взгляды обжигают мое лицо; пряди его волос, соприкасавшиеся от ветра с моими локонами, щекотали мое полуобнаженное плечо – плащ, который я накинула второпях, соскользнул с меня.

– Это вы! Это вы! – в двадцатый раз подряд повторяла я восторженным тоном, не беспокоясь о том, что нас кто-нибудь услышит: мне казалось, что в целом мире нет никого, кроме нас двоих.

Овладев собой, хотя и не вполне, я попыталась улыбнуться, пошутив над Биарицем.

– Сударь, – сказала я, – для чего вы под чужой личиной бродите по дорогам и наводите страх на маленьких детей? Он не удостоил меня ответом; мои слова его не обидели.

– Вас разыскивают, и вас найдут, что вы тогда скажете?

– Ничего, что затронет нашу честь, сударыня; я скорее умру, чем скажу такое.

– Я вовсе не желаю, чтобы вы умирали. Сейчас вернутся мои слуги, и тогда…

Не успела я закончить, как в конце просеки показался шевалье Карменти; я мгновенно опомнилась и сделала знак Биарицу подняться; затем я подозвала своего конюшего, карлика и сказала, указывая на незнакомца, вызывавшего у них сильное беспокойство:

– Этот человек бродит по горам уже сутки, но так ничего и не нашел; наверное, это духи, а может быть, крестьянам просто померещилось.

Карменти почтительно поклонился – в Монако мне никогда не перечили. Два моих бакских лакея внушали мне гораздо больше опасений: они могли узнать нашего земляка, а я отнюдь не собиралась делиться с ними этой тайной. Положение становилось затруднительным, следовало отослать Биарица; поистине надо было вооружиться неприступной добродетелью и распрощаться с этой прекрасной любовью. Какая жалость! Я никогда не умела лгать, в особенности самой себе, и мне очень хотелось, чтобы Биариц остался. Женщина никогда не раздумывает, чему отдать предпочтение – опасности или желанию. К тому же почему господин Монако был таким скучным? Я сказала, что буду откровенной, и держу свое слово. Я не могу отрицать присущей мне от природы склонности, которой предаюсь почти без борьбы. Мной унаследовано множество черт мужчин моего рода; я похожа на маршала в бесконечно большей степени, нежели на мою благочестивую матушку. Я наделена отцовской смелостью; как и он, говорю правду в глаза и так далее; разве есть в этом моя вина?

Между тем следовало спешить – мои мерзавцы-лакеи должны были вскоре вернуться. И тут меня осенило, что Биариц сумеет разыскать меня без труда, стоит мне только указать ему путь. Я заявила ему, сопровождая свои слова итальянским жестом – необычайно грациозным и многозначительным:

– Сударь, мне очень приятно было с вами побеседовать и узнать из ваших уст, насколько безрассудны слухи о привидении Харуна. Теперь я спокойна за своих подданных. Я возвращаюсь в Монако и отныне не собираюсь верить в существование прекрасного пирата до тех пор, пока не увижу его собственными глазами в своем дворце. Прощайте. Господа, пора позвать моих беарнцев; они рады бегать по горам – это напоминает им Бидаш и детство, а я тоже ничего не забыла.

Я говорила с этим человеком, и каждое мое слово вонзалось в его сердце, как стрела; мне не пришлось ничего уточнять, он и так все понял. Когда я покидала развалины, он уже скрылся за деревьями; вернувшись после своих поисков, мои слуги никого не увидели.

– Госпожа! – закричали они одновременно, чтобы выказать свое рвение. – Это хитанос, мы их узнали, а привидениями тут и не пахнет! Если его высочество изволит прислать сюда несколько ратников из своего войска, мы с ними разделаемся.

Мы вернулись к остальным, а затем поехали в Рокбрюн, где я села в карету и отправилась обратно в Монако. Я предавалась приятным грезам о детстве и юности, о той поре, когда я впервые увидела Биарица, – это было так недавно и уже так давно! Как я была тогда счастлива! Сколько воспоминаний о годах, безмятежно проведенных на земле моих предков, пробуждало во мне это необычайно красивое лицо! Вечером я прибыла во дворец. Жители города стояли у порога своих домов и встречали меня с большой радостью. Я рассеянно слушала их приветственные возгласы, поглощенная своими мыслями.

Когда карета въезжала в парадный двор, я увидела, что все мои придворные дружно бегут мне навстречу с факелами, а также заметила г-на Монако, стоявшего у окна вместе с какой-то дамой. Я не узнала ее, так как она была в головном уборе, прикрывавшем ее лицо, но поняла по ее виду, что она не из здешних. Я поспешно вышла из кареты, поскольку мне не терпелось встретиться с гостьей; дама вышла мне навстречу, и князь вел ее под руку. Я услышала смех, раздававшийся из-под чепчика; бесподобная рука, сравниться с которой во Франции могла лишь рука королевы-матери, выступала из кружев; незнакомка сказала веселым голосом: – Угадайте!

То была особа, о которой я обычно не думала, но в то утро я вспомнила о ней в связи с глазами Биарица; то была Гортензия Манчини, герцогиня де Мазарини, сбежавшая от мужа; она направлялась в Рим, к своей сестре, супруге коннетабля, и вела себя как истинная авантюристка. Герцогиня была в восторге от своей выходки; таким образом, она вступила на путь весьма многосложных и романтических приключений. Я не догадывалась о том, что в складках своего платья принесла в дом моего мужа эта странствующая герцогиня и на какие глупости подвигнет г-на Монако преклонение перед ней. Я лишь прекрасно понимала, что Гортензия красивее меня и мне не хочется, чтобы она оставалась поблизости.

XVI

Госпожу де Мазарини, наследницу своего дражайшего дядюшки, как известно, выдали замуж за некоего Лапорта де Ла Мейере при условии, что он возьмет титул и герб illustrissimo faquino note 11Note11
  Светлейший негодяй (ит.)


[Закрыть], и один лишь маршал де Ла Мейере согласился на это обязательство, не опасаясь, что после смерти кардинала его перестанут пускать в дома с парадного входа. Новоявленный Мазарини был и сумасбродом, и дураком, хотя даже одного из этого было бы слишком много. Его красивая, очаровательная и умная жена в то же время была, следует это признать, одной из самых взбалмошных особ, каких мог сотворить Господь Бог. Хотя я говорю была, мне следовало бы написать является. И она и он до сих пор живы и нисколько не изменились: они все те же, какими были, и, вероятно, останутся такими, пока земля их носит. Я уже считаю себя умершей, все для меня в прошлом, и потому мне кажется, что остальные тоже пребывают в этом состоянии; когда мы стоим у края могилы, наше «я» заменяет нам весь мир.

Госпожа де Мазарини отклонилась от своего пути, чтобы заехать к нам; она путешествовала одна, как авантюристка или героиня романа, в сопровождении пажа и служанки. Этот паж, красивый, как ангелочек, был сын герцога де Бофора и рыночной торговки, о котором вы, должно быть, помните; шевалье де Пезу (прелестный мальчик, который теперь уже не мальчик, по-прежнему часто приходит к моему ложу, чтобы поговорить со мной, не жалея на это времени). Герцогиня взяла ребенка к себе, еще когда он был младенцем, и воспитывала его, окружая всяческой заботой. Это было для нее забавой, и она называла шевалье не иначе как «малютка Фронда». Уже в те годы у него проявилась склонность к интригам и приключениям. Юноша так ловко направлял свою госпожу во время ее бегства и переодеваний, словно в течение тридцати лет заправлял делами в каком-нибудь кабачке. Госпожа де Мазарини нам его представила, и я ей позавидовала – то был поистине красивый паж! Я бы дала за него в обмен дюжину своих пажей.

Господин Монако уже в первый вечер начал распускать хвост. Стоило посмотреть, как он угодничает; ему ничего не нравилось, ничто не казалось ему приличным, достойным госпожи герцогини; можно было подумать, что мы какие-то бедняки, принимающие сборщика налогов или церковного старосту.

Я лишь пожимала плечами; мне очень хотелось называть гостью просто Манчини, чтобы напомнить ей о ее досточтимом родственнике. Впрочем, дама была очаровательной и чрезвычайно любезной; она насмехалась над своим мужем и над самой собой. Она рассказала нам, умирая от смеха, как ей удалось бежать с пажом и дуэньей, а также о том, как г-н де Мазарини просидел сутки взаперти, моля Бога простить свою жену, посмевшую обсасывать куриную косточку в субботу вечером, до наступления полуночи. Все эти Манчини – так или иначе странные люди; герцогиня де Мазарини и герцогиня Буйонская, без сомнения, лучшие из них.

Я устала, или скорее мне хотелось остаться одной, чтобы спокойно воскресить в памяти минувший день. Герцогиня заставила нас бодрствовать до трех часов ночи, пробуя свои чары на моем муже, который вспыхивал от этого, как спичка. Эта маленькая женщина была сделана словно из железа; ей уже следовало оставаться без сил, поскольку, я полагаю, она не смыкала глаз с самого Парижа, разъезжая верхом по горам и долинам, а также плывя в лодках во время бури и выслушивая при этом признания в любви от перевозчиков. Герцогиня остроумно посмеивалась над всем этим. Она не любила своих сестер, особенно Олимпию, называя ее злодейкой и предполагая, что та способна на все. Как мы в дальнейшем увидим, Олимпия совершенно определенно оказалась причастна к смерти Мадам. Герцогиня могла бы написать о своем дяде целые тома; она клялась Богом, что он был женат на королеве-матери. г

– Увы, сударыня, – заявлял ей г-н Монако по простоте душевной, – и он и она заключили скверную сделку.

Со дня приезда герцогини, пробывшей у нас дней пять или шесть, г-н Монако стал ее рабом; с тех пор он жил только ради нее и ради того, чтобы приводить меня в ярость; насколько мне известно, это стало единственной целью в его жизни. Уверяют, что ныне князь всецело занят делами правления и радеет о благоденствии своих подданных; возможно, это и так с того времени, как меня нет рядом с ним. Когда герцогиня уезжала, мой муж решил проводить ее до Рима, лично передать в руки супруги коннетабля и не покидать ее до тех пор, пока она не будет в безопасности. Я отнюдь этому не противилась, ибо всегда прощала мужу его причуды, если только они не шли вразрез с моими желаниями или, по крайней мере, давали мне право на собственные прихоти.

До меня больше не доходило слухов о Харуне, его нигде не было видно; сплетницы уверяли, что он исчез из-за моего присутствия в Монако; обретя покой, местные жители вернулись к привычным занятиям; они пеклись о своих маслинах и апельсинах и говорили о ближних, о нас, о волокитах, но не о выходцах с того света. Это вполне меня устраивало. Оставшись дома одна, я ждала Биарица, невзирая на мою стражу; я была уверена, что он пройдет во дворец, несмотря ни на что. Каждый вечер я отсылала своих придворных пораньше и садилась на террасе, под сенью апельсиновых деревьев, возвышавшихся над морем, среди приятных запахов, под звездным небом, вместе с одним музыкантом, который находился у меня на содержании и был куда искуснее двадцати четырех скрипачей и даже малыша Батиста. Музыкант играл поодаль всевозможные арии и песенки, и им вторило эхо. Это нельзя было причислить даже к невинным удовольствиям, ведь я наслаждалась музыкой в одиночестве. В Монако совсем нет зимы, а ночи восхитительны круглый год; по-моему, здесь никогда не бывает дождей. Я хотела бы, чтобы Париж находился в подобном месте – в нем было бы очень приятно жить.

На протяжении недели я была полноправной госпожой и хозяйкой дома; мне уже надоели и моя власть, и мое окружение. Если вы привыкли к Сен-Жермену и Фонтенбло, Монако кажется совсем крошечным, даже если вы здесь царствующая княгиня. Местные жители – сущие топинамбу; они ничего не знают о наших привычных занятиях, а изысканные манеры моих придворных были в моде еще при Людовике XIII. Чтобы заполнить чем-то свободное время, я ради забавы приказала набросать на бумаге план церкви, которую у меня было намерение построить, чтобы отождествить свое имя с величественным и долговременным сооружением. Жаль, что моя держава так мала: я честолюбива и многого бы добилась.

Письма, приходившие из Франции, извещали меня о том, что там творилось; все весьма сожалели о моем отсутствии – по крайней мере меня в этом уверяли. Мадам и мой брат продолжали свою безрассудную связь, не обращая внимания и на короля, и на Месье, и на Лавальер, что было гораздо хуже, ибо таким образом они дважды бросали вызов королю. Позже вы увидите, к чему это привело. Что касается Лозена, то он мало-помалу забывал обо мне!

Однажды вечером, в воскресенье, в княжестве было устроено очередное нелепое шествие в честь одного из здешних святых; я же и без того устала от своих дневных обязанностей. Велев передать, что никого не буду принимать сегодня вечером, я с «Клелией» в руках легла в домашнем платье на кушетку. Я находилась в галерее фамильных портретов, рядом с комнатой, где был убит Лучано Гримальди, один из предков князя; убийство своего опекуна совершил его племянник Дориа; причина преступления состояла в том, что дядя отказывался отдать племяннику свое состояние, а также, возможно, отчасти и в том, что он сам в молодости умертвил своего старшего брата. Это убийство хорошо известно в роду Гримальди; в память о нем отвели отдельную комнату; висящий там портрет убийцы по-прежнему завешен траурным покрывалом, а изображение обагренной кровью жертвы занимает почетное место. Нельзя без содрогания смотреть на эти немые свидетельства злодеяния.

Отослав горничных, я стала читать; постепенно спускалась ночь, и из сада на меня веяло прохладой; я сидела у окна; шаловливый ветерок приподнимал мои волосы и заставлял кружева моей шейной косынки трепетать; я чувствовала, что засыпаю, словно меня убаюкал какой-то домовой. И тут со стороны той комнаты, где произошло убийство, донесся легкий шум. Мои отяжелевшие веки даже не приоткрылись, хотя обычно я доверяю лишь своим глазам. Мгновение спустя звук повторился. Я подумала, что это Ласки бегает где-то по террасе – за ним водилась такая привычка. Я повернулась в другую сторону, сердито приказав карлику оставить меня в покое и поиграть в другом месте. В течение нескольких секунд было тихо, а потом снова раздался шум и послышались приближающиеся шаги; было так темно, что даже рядом почти ничего не было видно. Потеряв терпение, едва ли не в ярости, я резко приподнялась, опершись на локоть, и спросила повелительным тоном, кто там. Никто мне не ответил, но я увидела на пороге комнаты, где произошло убийство, человека с бледным и окровавленным, как на портрете Лучано, лицом. Признаться, мой ужас был столь велик, что я упала в обморок.