Текст книги "Две Дианы"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

И он вышел из молельни, увлекая за собой дофина. Пройдя по коридору, где прятался за портьерой Перро, они вошли в спальню г-жи Дианы.

Тоща Перро перебежал на другую сторону коридора и прижался ухом к замурованной двери.

Все, что он до сих пор видел и слышал, не шло ни в какое сравнение с тем, что ему предстояло услышать теперь.

XXII

ДИАНА ПРЕДАЕТ ПРОШЛОЕ

– Господин де Монморанси, – сказал дофин, удрученный и разгневанный, – напрасно вы меня удерживали чуть ли не силой… Я крайне недоволен собою и вами…

– Разрешите вам сказать, ваше высочество, – ответил Монморанси, – что так может говорить любой молодой человек, но не сын короля. Ваша жизнь принадлежит не вам, а вашему народу, и у венценосцев совсем не те обязанности, что у прочих людей.

– Отчего же, в таком случае, я гневаюсь на самого себя и испытываю чувство стыда? – спросил принц. – Ах, и вы здесь, герцогиня! – продолжал он, только что заметив Диану.

И так как уязвленное самолюбие на сей раз возобладало над ревнивой любовью, то у него вырвалось:

– У вас в доме и из-за вас меня впервые оскорбили.

– У меня в доме, к несчастью, да. Но не из-за меня, ваше высочество, – ответила Диана. – Разве я не пострадала так же, как и вы, и даже больше? Ведь я во всем этом никак не повинна. Разве я этого человека люблю? Разве когда-нибудь любила?

Предав его, она еще и отреклась от него!

– Я люблю только вас, ваше высочество, – продолжала она, – мое сердце и моя жизнь принадлежат всецело вам. Я начала жить с того лишь момента, как вы овладели моим сердцем. Когда-то, впрочем… Я смутно припоминаю, что не совсем лишала надежды Монтгомери… Однако никаких определенных обещаний я ему не давала. Но вот явились вы, и все было забыто. И с той благословенной поры, клянусь вам, я принадлежала вам, жила только для вас, ваше высочество. Этот человек лжет, этот человек стакнулся с моими врагами, этот человек не имеет никаких прав на меня, Генрих. Я едва знаю его и не только не люблю, а ненавижу его и презираю. Я даже не спросила вас, жив ли он еще или убит. Я думаю только о вас…

– Так ли это? – все еще подозрительно спросил Генрих.

– Проверить это можно легко и быстро, – вставил г-н де Монморанси. – Монтгомери жив, герцогиня, но наши люди его связали и обезвредили. Он тяжко оскорбил принца. Однако предать его суду невозможно. Судебное разбирательство такого преступления было бы опаснее самого преступления. С другой стороны, еще менее допустимо, чтобы дофин согласился на поединок с этим негодяем. Каково же ваше мнение на этот счет, герцогиня? Как нам поступить с этим человеком?

Зловещее молчание воцарилось в комнате. Перро затаил дыхание, чтобы лучше расслышать ответ, с которым так медлила герцогиня. По-видимому, г-жа Диана страшилась самой себя и тех слов, которые собиралась произнести.

Но нужно же было в конце концов заговорить, и она произнесла почти твердым голосом:

– Преступление господина Монтгомери называется оскорблением величества. Господин Монморанси, какую налагают кару на виновных в оскорблении величеств?

– Смерть, – ответил коннетабль.

– Так пусть этот человек умрет, – хладнокровно сказала Диана.

Все вздохнули. В комнате снова стало тихо, и лишь после долгого молчания раздался голос Монморанси:

– Вы, герцогиня, действительно не любите и никогда не любили господина де Монтгомери.

– А я теперь еще решительнее возражаю против смерти Монтгомери, – заявил дофин.

– Я тоже, – ответил Монморанси, – но подругам основаниям. Мнение, подсказанное вам великодушием, ваше высочество, я поддерживаю из благоразумия. У графа де Монтгомери есть влиятельные друзья и родственники во Франции и в Англии. При дворе, кроме того, известно, что он должен был с нами встретиться здесь этой ночью. Если завтра у нас громогласно потребуют его возвращения, мы не можем предъявить им лишь его труп. Наша знать не желает, чтоб с ней обращались, как с чернью, и убивали ее без всяких церемоний. Поэтому нам нужно ответить примерно так: "Господин де Монтгомери бежал" или: "Господин де Монтгомери ранен и болен". Ну, а если нас припрут к стене, что ж поделаешь! На худой конец мы должны иметь возможность вытащить его из тюрьмы и показать клеветникам. Но я надеюсь, что эта предосторожность окажется излишней. Справляться о Монтгомери люди будут завтра и послезавтра. Но через неделю разговоры о нем утихнут, а через месяц вообще прекратятся. Нет людей забывчивее, чем друзья. Итак, я считаю, что преступник не должен ни умереть, ни жить: он должен исчезнуть!

– Да будет так! – сказал дофин. – Пусть он уедет, пусть покинет Францию. У него есть поместья и родственники в Англии, пусть ищет убежища там.

– Ну нет, ваше высочество, – ответил Монморанси. – Смерть – слишком большая кара для него, а изгнание – слишком большая роскошь. Не хотите же вы, – и он понизил голос, – чтоб этот человек рассказывал в Англии о том, как поднял на вас руку.

– О, не напоминайте мне об этом! – вскричал дофин, заскрежетав зубами.

– И все же я должен напомнить вам об этом, дабы удержать вас от неразумного поступка. Надо, повторяю, устроить так, чтобы граф – будь он жив или мертв – не мог ничего разгласить. Наши телохранители – люди надежные, и, кроме того, они не знают, с кем имеют дело. Комендант Шатле – мой друг, к тому же глух и нем, как его тюрьма. Пусть Монтгомери в эту ночь переведут в Шатле. Завтра станет известно, что он исчез, и мы распространим об этом исчезновении самые разноречивые слухи. Если слухи эти не утихнут сами собой, если друзья графа поднимут слишком сильный шум – в чем я очень сомневаюсь – и доведут тщательное следствие до конца, то нам для своего оправдания достаточно будет предъявить книгу Шатле, из которой люди увидят, что господин Монтгомери, обвиняемый в оскорблении наследника престола, ждет в тюрьме законного судебного приговора. А затем, по предъявлении такого доказательства, наша ли будет вина, что в тюрьме, месте вообще нездоровом, на господина де Монтгомери слишком подействуют горе и угрызения совести и он скончается прежде, чем сможет предстать перед судом?

– Что вы говорите, Монморанси! – перебил его, содрогнувшись, дофин.

– Будьте спокойны, ваше высочество, – продолжал советник принца, – к такой крайней мере нам прибегнуть не придется. Шум, вызванный исчезновением графа, затихнет сам собою. Друзья утешатся и быстро забудут его, и господин де Монтгомери, перестав жить в обществе, сможет сколько угодно жить в тюрьме.

– Но ведь у него есть сын, – возразила г-жа Диана.

– Да, малолетний, и ему скажут, что с отцом его неизвестно что сталось, а когда он подрастет, если только ему суждено подрасти, то у него будут свои интересы, свои страсти, и ему не захочется углубляться в историю пятнадцати– или двадцатилетней давности.

– Все это верно и хорошо придумано, – сказала г-жа де Пуатье. – Ну что ж, склоняюсь, одобряю, восхищаюсь!

– Вы действительно слишком добры, сударыня, – поклонился ей польщенный Монморанси, – и я счастлив заметить, что нам назначено самой судьбой понимать друг друга.

– Но я не одобряю и не восхищаюсь! – воскликнул дофин.

– Напротив, порицаю и противлюсь…

– Порицайте, ваше высочество, и вы будете правы, – перебил его Монморанси, – порицайте, но не противоречьте; осуждайте, но не препятствуйте. Все это вас ничуть не касается, и я беру на себя всю ответственность перед Богом и людьми за этот шаг.

– Но ведь это преступление свяжет нас! – воскликнул дофин. – Вы отныне будете мне не только друг, но и сообщник!

– О ваше высочество, от таких мыслей я далек, – заверил его коварный советник. – Но, может, нам предоставить разрешение этого вопроса вашему отцу, государю?

– Нет, нет, пусть отец ничего не знает об этом! – живо отозвался дофин.

– Однако мне пришлось бы доложить ему это дело, если бы вы упорствовали в своем ложном убеждении, будто мы все еще живем в рыцарское время, – усмехнулся г-н де Монморанси.

– Но не будем торопиться, а предоставим времени нас умудрить. Согласны? Только пусть граф будет по-прежнему под арестом. Это необходимо для осуществления последующих наших решений, каковы бы они ни были. Сами же решения эти отложим на некоторое время.

– Быть посему! – поспешно согласился слабовольный дофин. – Дадим время одуматься господину де Монтгомери, да и у меня будет возможность хорошенько обдумать, как велят мне поступить моя совесть и мое достоинство.

– Возвратимся же в Лувр, ваше высочество, – сказал г-н Монморанси. – Пусть все общество удостоверится, что мы не здесь. Завтра я вам возвращу принца, – обратился он с улыбкой к г-же де Пуатье, – так как убедился, что вы его любите истинной любовью.

– Но уверен ли в этом его высочество? – спросила Диана.

– И простил ли он мне эту злополучную, такую для меня неожиданную встречу?

– Да, вы любите меня, и это… страшно, Диана, – ответил задумчиво дофин. – Боль, испытанная мною при мысли, что я вас мог утратить, показала мне с полной очевидностью, что любовь эта необходима мне, как воздух.

– О, если бы это было правдой! – страстно воскликнула Диана, целуя руку, которую в знак примирения подал ей принц.

– Идемте же, больше медлить нельзя, – сказал Монморанси.

– До свидания, Диана!

– До свидания, мой повелитель, – сказала герцогиня, вложив в эти последние слова все свое очарование, на какое она была способна.

Пока дофин сходил по лестнице, Монморанси открыл дверь молельни, где лежал связанный г-н де Монтгомери, и сказал начальнику стражи:

– Я скоро пришлю к вам своего человека, и он скажет, как поступить с арестантом. А пока следите за каждым его движением и не спускайте с него глаз. Вы мне за него отвечаете своею жизнью.

– Слушаюсь, господин барон, – ответил стражник.

– Да и я сама за ним посмотрю, – отозвалась г-жа де Пуатье, стоявшая у порога своей спальни.

В доме воцарилось гробовое молчание, и Перро слышал лишь равномерные шаги часового, ходившего взад и вперед у двери молельни.

XXIII

БЕСПОЛЕЗНАЯ ЖЕРТВА

Воспоминания об этой ужасной катастрофе совершенно выбили из колеи Алоизу. Она говорила с трудом и наконец прервала свой рассказ, чтобы хоть немного отдышаться. Затем, собравшись с духом, она продолжала:

– Когда дофин и его гнусный наставник вышли, пробило час. Перро понял, что ему не спасти своего господина, если он не воспользуется временем, оставшимся до прихода посланца Монморанси. Нужно было действовать. Он заметил, что коннетабль не указал никакого пароля, никакого знака, по которому можно было бы узнать его посланца. Поэтому, прождав около получаса, чтобы сделать правдоподобной свою встречу с коннетаблем, Перро осторожно вышел из укрытия, тихо спустился по лестнице на несколько ступеней, затем уже нарочито твердым шагом поднялся обратно и постучал в дверь молельни.

План, внезапно зародившийся в его голове, был отчаянно смел, но именно в этой отчаянности заложена была возможность успеха.

– Кто идет? – окликнул часовой.

– Посыльный от господина барона де Монморанси.

– Открой, – сказал часовому начальник стражи.

Дверь отперли, Перро смело, с высоко поднятой головой вошел в молельню н объявил:

– Я конюший господина Шарля де Манфоля, который подчинен, как вы знаете, господину де Монморанси. Мы со своим господином возвращались из караула в Лувре и встретились на Гревской площади с господином де Монморанси. С ним был высокий молодой человек, закутанный в плащ с ног до головы. Узнав господина де Манфоля, господин коннетабль подозвал его. После краткой беседы оба они велели мне отправиться сюда, к госпоже де Пуатье, где должен находиться некий арестант. Насчет него господин де Монморанси отдал мне особый приказ, и я пришел его исполнить. Я попросил у него провожатых, но он мне сказал, что я застану здесь достаточно сильный отряд. И в самом деле, вас тут больше, чем мне нужно для выполнения полученного приказа. Где арестант?.. А, вот он! Выньте-ка кляп у него изо рта, мне надо с ним поговорить.

Несмотря на непринужденный тон Перро, добросовестный начальник стражи все еще колебался.

– Нет ли у вас письменного приказа? – спросил он.

– Кто же пишет приказы на Гревской площади в третьем часу ночи? – ответил, пожимая плечами, Перро. – Господин де Монморанси говорил, что вы предупреждены о моем приходе.

– Это верно.

– Так что же вы меня задерживаете, милый человек? Вот что: удалите отсюда всех своих людей, мне нужно сказать этому господину секретную вещь. Ну? Да вы что, не слышите меня, что ли? Отойдите все подальше!

Они и в самом деле отошли, и Перро приблизился к г-ну Монтгомери, уже освобожденному от кляпа.

– Мой славный Перро, – прошептал граф, уже раньше узнавший своего слугу. – Как ты здесь очутился;

– Потом расскажу, ваше сиятельство. Нам нельзя терять ни секунды. Слушайте меня.

В двух словах он рассказал графу про сцену, только что разыгравшуюся у г-жи Дианы, и про принятое г-ном де Монморанси решение навеки похоронить страшную тайну оскорбления вместе с оскорбителем. Необходимо было пойти на отчаянный шаг, чтобы спастись от вечного заточения.

– Что же ты намерен делать, Перро? – спросил г-н де Монтгомери. – Ты видишь, что нас двое, а их восемь… И мы здесь в доме не у друзей, – прибавил он с горечью.

– Все равно, – сказал Перро. – Предоставьте мне только действовать и говорить – и вы спасены, вы свободны.

– Для чего мне жизнь и свобода, Перро? – печально спросил граф. – Диана не любит меня! Диана ненавидит и предает меня!

– Забудьте эту женщину и вспомните о своем ребенке, ваше сиятельство.

– Ты прав, Перро, я совсем забыл своего маленького Габриэля, и за это Бог меня справедливо карает. Итак, ради него я должен, я согласен испытать последнюю возможность спасения – ту, что ты мне предложил, мой друг. Но прежде всего слушай. Если попытка эта не удастся, я не хочу оставить в наследство сироте плоды моей роковой участи, не хочу, чтобы после моего исчезновения страшная вражда, губящая меня, была перенесена на него. Поклянись же мне, что если я буду похоронен в тюрьме или могиле, а ты меня переживешь, то ты навеки скроешь от Габриэля тайну исчезновения его отца. Ведь если ему откроется эта ужасная тайна, он пожелает в будущем отомстить или спасти меня и тем самым погубит себя. Поклянись мне, Перро, и считай себя свободным от своей клятвы в том лишь случае, если те трое участников этой комедии – дофин, госпожа Диана и Монморанси – умрут раньше меня. Только в таком весьма сомнительном случае пусть он попытается, если пожелает, найти меня и потребовать моего освобождения. Обещаешь ли ты мне это, Перро? Клянешься ты мне в этом? Только при таком условии предпочту я свою участь твоей отважной и, боюсь, бесполезной преданности.

– Вы этого требуете? Клянусь!

– На кресте своей шпаги поклянись, Перро, что Габриэль от тебя не услышит ничего об этой опасной тайне.

– На кресте своей шпаги клянусь! – сказал Перро, вытянув правую руку.

– Спасибо, друг! Теперь делай, что хочешь, верный мой слуга.

– Побольше хладнокровия и уверенности, ваше сиятельство, – сказал Перро. – Сейчас увидите, что будет.

И, обратившись к начальнику стражи, он объявил:

– Обещания, которые мне дал арестант, вполне удовлетворительны: можете его развязать и отпустить.

– Развязать? Отпустить? – повторил изумленный цербер.

– Ну да! Таков приказ господина барона Монморанси.

– Барон Монморанси приказал мне, – ответил тот, – стеречь этого господина, не спуская с него глаз, и, уходя, объявил, что мы отвечаем за него собственной жизнью. Как же может господин Монморанси приказать теперь, чтобы мы его освободили?

– Стало быть, вы отказываетесь подчиниться мне, говорящему от его имени? – спросил Перро, нисколько не теряя самообладания.

– Не знаю, как и быть. Послушайте, если бы вы мне приказали зарезать этого господина, или бросить его в Сену, или отвезти в Бастилию, мы бы вас послушались, но отпустить – дело для нас непривычное!

– Пусть так! – ответил, не смущаясь, Перро. – Приказ, полученный мною, я вам передал, а что до прочего, я умываю руки. Вы сами ответите господину Монморанси за подобное непослушание. Мне здесь делать больше нечего, будьте здоровы. – И он отворил дверь, как бы собираясь уйти.

– Эй, погодите, – остановил его начальник стражи, – куда вы торопитесь? Так вы утверждаете, что господин Монморанси желает отпустить арестанта на волю? Вы уверены, что вас послал сюда не кто иной, как господин Монморанси?

– Олух! – резко ответил Перро. – Иначе откуда бы мне знать, что тут стерегут арестанта?

– Ну ладно, вам развяжут этого человека, – проворчал страж. – Как переменчивы эти вельможи, черт подери!

– Хорошо. Я жду вас, – сказал Перро. Однако он остановился на лестничной площадке, сжимая в руке обнаженный кинжал. Если бы он увидел поднимающегося по лестнице подлинного посланца Монморанси, тот бы дальше площадки не дошел.

Но он не увидел и не услышал за своей спиной г-жи Дианы, которая, привлеченная громкими голосами, подошла к порогу молельни. Через открытую дверь она увидела, как развязывают графа, и в ужасе завопила:

– Несчастные, что вы делаете?!

– Исполняем приказ господина де Монморанси, – ответил цербер, – развязываем арестанта.

– Не может быть! – воскликнула г-жа де Пуатье. – Господин де Монморанси не мог дать такого приказа. Кто вам этот приказ доставил?

Стражи показали на Перро, который, услышав голос Дианы, оторопело повернулся к ним.

Свет лампы упал на бледное лицо бедняги. Г-жа Диана узнала его.

– Вот этот человек? – прошипела она. – Да это же конюший арестованного! Смотрите, что вы готовы были натворить!

– Ложь! – крикнул Перро, еще пытаясь маскироваться. – Я конюший господина де Манфоля и прислан сюда господином де Монморанси!

– Кто смеет выдавать себя за посланца господина де Монморанси? – раздался незнакомый голос, голос подлинного посланца коннетабля. – Ребята, этот малый лжет. Вот перстень и печать Монморанси, и вы к тому же должны меня знать – я граф де Монтансье. Как вы осмелились вынуть у арестанта кляп изо рта? Вы развязываете его? Негодяи! Немедленно заткнуть ему рот и связать его еще крепче!

– В добрый час! – сказал начальник стражи. – Вот такие приказы мне понятны!

– Бедный Перро! – только и сказал г-н Монтгомери.

Он ни словом не упрекнул Диану. Быть может, он боялся также еще больше повредить своему бравому слуге.

Но Перро, к несчастью, повел себя не так рассудительно и обратился к Диане с негодующими словами:

– Отлично, сударыня, в вероломстве вы, по крайней мере, идете до конца. Святой Петр отрекся трижды от господа своего, но Иуда предал его только один раз. Вы же за час трижды предали графа. Правда, Иуда был всего лишь мужчиной, а вы – женщина и герцогиня!

– Схватить этого человека! – разъярилась г-жа Диана.

– Схватить этого человека! – повторил за нею граф де Монтансье.

– О нет! Я еще постою за себя! – воскликнул Перро и решился на отчаянную попытку: рванувшись вперед, он подскочил к графу и начал резать на нем путы, крича: – Помогайте сами себе, ваше сиятельство, и мы дорого продадим свои жизни!

Но не успел он освободить ему левую руку, как десять шпаг ударили по его шпаге. Отбиваясь от наседавших со всех сторон стражей, он получил наконец сильный удар между лопаток и замертво свалился к ногам своего господина.

XXIV

О ТОМ, ЧТО ПЯТНА КРОВИ НИКОГДА НЕ ОТМЫТЬ ДО КОНЦА

Что потом произошло, Перро не знал.

Очнулся он от холода. Потом, собравшись с мыслями, открыл глаза и осмотрелся. Стояла все еще глубокая ночь. Он лежал на сырой земле, рядом с ним валялся чей-то труп. При свете неугасимой лампады, мерцавшей в нише с изваянием мадонны, он разглядел, что находится на кладбище Невинных Душ. Окоченелый труп принадлежал тому самому стражу, которого убил граф. Очевидно, и Перро сочли убитым.

Он попытался было привстать, но острая боль снова бросила его на землю. Однако с нечеловеческими усилиями он все-таки поднялся и сделал несколько шагов. В эту же минуту свет фонаря озарил глубокий мрак, и Перро увидел двух мужчин, направляющихся в его сторону.

– Говорили – возле статуи мадонны, – сказал один из них.

– Вот наши молодцы, – ответил тот, заметив труп. – Нет, здесь только один…

– Что ж, поищем и другого!

И могильщики принялись, подсвечивая себе фонарем, шарить вокруг. Но у Перро хватило сил дотащиться до уединенной гробницы и спрятаться за нею.

– Должно быть, второго черт унес, – проговорил один из могильщиков, по-видимому, веселый малый.

– Брось ты его поминать, ни к чему и ни к месту, – дрожащим голосом ответил другой и перекрестился, поеживаясь от страха.

– Ей-Богу, нет никакого второго, – сказал весельчак. – Что же делать-то? Ба, зароем этого и скажем, что его приятель сбежал или, может, господа сами обсчитались.

Они начали рыть яму, и Перро с радостью услышал, как весельчак говорил товарищу:

– Вот о чем я думаю. Если мы признаемся, что нашли только одного и вырыли только одну могилу, то нам заплатят пять пистолей вместо десяти. Не стоит, пожалуй, рассказывать про диковинный побег второго покойничка.

– Верно, – ответил набожный могильщик. – Но лучше просто сказать, что мы, мол, работу кончили. Мы ведь тоща не соврем…

Между тем Перро, то и дело теряя сознание, все же двинулся в путь.

Немало времени понадобилось ему, чтобы добраться до улицы Садов святого Павла. По счастью, в январе ночи долги. Ни с кем не встретившись, около шести утра он был уже дома.

– Несмотря на холод, господин виконт, – продолжала Алоиза, – я в тревоге простояла у открытого окна всю ночь. Едва лишь послышался голос Перро, я помчалась к дверям и впустила его.

– Молчи! Бога ради! – приказал он мне. – Помоги мне подняться в нашу комнату, но главное – никаких криков, никаких разговоров!

Он шел, опираясь на меня, а я, хотя и видела, что он ранен, не смела расспрашивать его. Только беззвучно плакала. Когда мы поднялись и я сняла с него одежду и оружие, мои руки сразу же окрасились кровью. На теле у Перро зияли глубокие раны. Властным движением руки он предупредил мой крик и повалился на постель, стараясь хоть немного облегчить свои ужасные страдания.

– Позволь же мне сбегать за лекарем… позволь… – рыдала я.

– Ни к чему, – ответил он. – Ты знаешь, я кое-что смыслю в хирургии. Любая из этих ран смертельна, но пока я жив… Господь Бог, карающий убийц и предателей, продлил мою жизнь на несколько часов… Вскоре начнется новый приступ горячки, и всему настанет конец. Никакой лекарь на свете не может его предотвратить.

Он говорил с мучительными усилиями. Я упросила его немного отдохнуть.

– Ты права, – согласился он, – мне надо поберечь свои последние силы. Дай мне бумагу и перо.

Я принесла. Но тут только он заметил, что кисть его правой руки рассечена ударом шпаги. Впрочем, писал он вообще с трудом… Ему пришлось бросить перо.

– Нет, лучше буду говорить, – сказал он, – и Бог продлит мою жизнь, пока я все не скажу, ибо спасти отца должен только его сын.

И Перро рассказал мне тогда, ваша светлость, ту страшную историю, которую вы только что услышали от меня. Но рассказывал он с трудом, с частыми и мучительными перерывами и, коща не в силах был продолжать рассказ, то приказывал мне спускаться вниз и показываться домашним. Я появлялась перед ними встревоженная – увы, тут притворяться не приходилось, – посылала их разведать о чем-нибудь в Лувр, потом ко всем друзьям графа, ко всем его знакомым… Госпожа де Пуатье ответила, что не видела его, а господин де Монморанси – что не понимает, из-за чего, в сущности, его беспокоят.

Так были от меня отведены все подозрения, чего и хотел Перро, и убийцы его наверняка думали, что их тайна осталась в каземате, где заточен господин, и в могиле, где похоронен его слуга.

К середине дня страшная боль, до тех пор терзавшая его, как будто немного утихла. Но когда я обрадовалась этому, он с печальной усмешкой сказал:

– Это улучшение – начало горячки, о которой я говорил. Но, слава Богу, страшный рассказ приходит к концу. Теперь тебе известно все, что знали только Бог да трое убийц, а твоя верная и мужественная душа не выдаст этой кровавой тайны до последнего дня, когда можно будет посвятить в нее того, кто имеет право ее знать. Ты слышала, какую клятву взял с меня господин де Монтгомери. Эту же клятву я возьму и с тебя, Алоиза. Пока гнев Божий не поразит трех всемогущих убийц моего господина, ты будешь молчать, Алоиза. Поклянись же в этом умирающему мужу.

Заливаясь слезами, я дала священную клятву, которую нарушила только ныне. Ведь эти враги еще живы, они страшны и могущественны, как никогда. Но вы собираетесь умереть, и если вы осторожно и благоразумно воспользуетесь полученными сведениями, то они не погубят вас, быть может, а спасут и вашего отца, и вас. Но повторите мне, господин виконт, что я не совершила смертельного греха и что Господь Бог и мой дорогой Перро простят мне это клятвопреступление.

– Тут нет никакого клятвопреступления, святая женщина, – ответил Габриэль, – ты поступила как настоящий преданный друг. Но заканчивай же! Заканчивай!

– Перро, – продолжала она, – сказал мне вот что: коща меня не станет, ты запрешь этот дом, отпустишь слуг и переберешься в Монтгомери с нашим мальчиком и Габриэлем. В Монтгомери ты будешь жить не в самом замке, а уединишься в нашем домике. Воспитывай наследника графа без роскоши и шума – словом, так, чтобы друзья знали его, а враги забыли. Лучше будет, пожалуй, чтоб сам Габриэль до восемнадцати лет не знал своего имени, а знал только, что он дворянин. Ты сама рассудишь, что лучше.

Потом он взял с меня слово исполнить последнее его приказание.

– Для Монморанси, – сказал он мне, – я погребен на кладбище Невинных Душ. Если же обнаружится хоть малейший след моего возвращения сюда, ты погибла, Алоиза, а вместе с тобою, быть может, и Габриэль. Но у тебя сильная рука и верное сердце. Едва закроешь мне глаза, соберись с духом, дождись глубокой ночи и, когда все домашние уснут, отнеси меня в старый подземный склеп сеньоров де Бриссаков, бывших владельцев нашего особняка. В эту покинутую усыпальницу давно никто не заглядывал, а заржавленный ключ от ее двери ты найдешь в большом бауле в графской спальне. Так я упокоен буду в освященной могиле…

К вечеру начался бред, чередовавшийся с приступами чудовищной боли. В отчаянии я колотила себя в грудь, но он знаками давал мне понять, что ему никто уже не поможет.

Наконец, снедаемый жаром и жестокими страданиями, он прошептал:

– Алоиза, пить!.. Одну только каплю…

Я и раньше в невежестве своем предлагала ему напиться, но он всякий раз отказывался. Теперь я поспешила налить ему стакан воды.

Прежде чем взять его, он сказал:

– Алоиза, последний поцелуй и последнее прости!.. И помни! Помни!

Обливаясь слезами, я покрыла его лицо поцелуями. Потом он попросил у меня распятие, приложился к нему губами, еле слышно шепча: "О Боже мой! Боже мой! " – и лишь тоща взял из моей руки стакан. Сделав один единственный глоток, он содрогнулся всем телом и откинулся на подушку. Он был мертв.

В молитвах и слезах провела я вечер.

К двум часам ночи в доме все стихло. Я смыла кровь с тела покойного, завернула его в простыню и, призвав Бога на помощь, понесла свою драгоценную ношу. Когда силы мне изменяли, я опускалась на колени перед усопшим и молилась.

Наконец через долгие полчаса я дотащилась до двери склепа. Когда я не без труда отперла ее, ледяной ветер пахнул на меня и задул лампу. Но, собравшись с силами, я снова зажгла ее и уложила тело мужа в пустую открытую гробницу. В последний раз приложившись губами к савану, я опустила на гробницу тяжелую мраморную плиту, навеки отделившую от меня дорогого спутника моей жизни. Гулкий звук камня о камень привел меня в такой ужас, что, не успев запереть дверь склепа, я опрометью бросилась обратно и остановилась только у себя в комнате. Однако до рассвета еще надо было сжечь окровавленные простыни и белье, которые могли бы выдать меня. Наконец рано утром моя горькая работа была закончена. Только тоща я свалилась с ног… Но нужно было жить, жить ради двух сирот, доверенных мне Провидением. И я выжила, господин виконт.

– Несчастная! Мученица! – проговорил Габриэль, сжимая руку Алоизы.

– Спустя месяц, – продолжала она, – я увезла вас в Монтгомери, исполняя последнюю волю мужа. Впрочем, все произошло так, как и предвидел Монморанси. С неделю весь двор волновало необъяснимое исчезновение графа Монтгомери. Затем шум начал стихать и наконец сменился беспечными разговорами об ожидаемом проезде через Францию императора Карла Пятого. В мае того же года, через пять месяцев после смерти вашего отца, господин виконт, родилась Диана де Кастро.

– Да! – задумчиво протянул Габриэль. – И неизвестно, была ли госпожа де Пуатье возлюбленной моего отца… Для разрешения этого темного вопроса мало злоречивых сплетен праздного двора… Но мой отец жив! Отец жив! Отец должен быть жив! И я разыщу его, Алоиза. Во мне живут теперь два человека: сын и влюбленный. Они-то сумеют разыскать его!

– Дай-то Господи! – вздохнула Алоиза.

– И до сих пор ты так и не узнала, куда заточили его эти негодяи?

– Никто ничего не знает. Единственный намек на это кроется в словах Монморанси о его преданном друге, коменданте Шатле, за которого он ручался.

– Шатле! – воскликнул Габриэль. – Шатле!

И в свете вспыхнувшего, как молния, воспоминания перед ним предстал несчастный старик, брошенный в один из самых глубоких казематов королевской тюрьмы, не смевший разжать уста, – тот самый старик, при встрече с которым он почувствовал ничем не объяснимое волнение.

Габриэль бросился в объятия к Алоизе и разрыдался.

XXV

ГЕРОИЧЕСКИЙ ВЫКУП

Но на другой день, 18 августа, Габриэль, бесстрастный и решительный, направился в Лувр, чтобы добиться аудиенции у короля.

Он долго обсуждал и с Алоизой, и сам с собой, как следует ему вести себя и что говорить. Прекрасно понимая, что в открытой борьбе с венценосным противником он разделит участь отца, Габриэль решил держаться независимо и гордо, но в то же время почтительно и хладнокровно. Нужно просить, а не требовать. Повысить голос никогда не поздно, думал он. Лучше посмотреть сначала, не притупилась ли злоба Генриха II за истекшие восемнадцать лет.

Подобное благоразумие и осторожность как нельзя лучше отвечали смелости принятого им решения.

Впрочем, обстоятельства сложились для него благоприятно.

Войдя во двор Лувра с Мартином Герром, на сей раз с Мартином Герром настоящим, Габриэль заметил какую-то необычную суматоху, но был так поглощен своими думами, что почти не обратил внимания на удрученные лица придворных, попадавшихся ему на пути.

Однако все это не помешало ему разглядеть носилки с гербом Гизов и поклониться сходившему с них кардиналу Лотарингскому.