Текст книги "За что сражались советские люди"

Автор книги: Александр Дюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

«Задача полиции безопасности и СД заключается в выявлении всех противников империи и борьбе с ними в интересах безопасности армии. Помимо уничтожения активных противников, все остальные элементы, которые в силу своих убеждений либо своего прошлого при благоприятных условиях могут оказаться активными врагами, должны устраняться посредством превентивных мероприятий»147.

Таким образом айнзатцгруппам был выдан карт-бланш на уничтожение всех, кого только заблагорассудится. И этот карт-бланш должен был быть согласован с руководством вермахта.

Уже через несколько дней после утверждения ОКВ ключевых «преступных директив» к обер-квартирмейстеру сухопутных сил генералу Эдуарду Вагнеру пришел начальник 4-го управления РСХА бригаденфюрер СС Генрих Мюллер. Разговор пошел об использовании полиции безопасности и СД в районе действующих армий на Востоке; от вермахта требовалось оказывать содействие айнзатцгруппам СД в решении «специальных задач». Еще бы год назад подобное предложение просто не осмелились бы сделать; теперь же Вагнер подписал соглашение: вермахт обязался оказать содействие СС в благородном деле уничтожения недочеловеков148.

Воодушевленный поддержкой военных, рейхсфюрер СС уже на следующий день, 15 мая, подал Гитлеру записку, в которой призывал расчистить земли на Востоке. «Дать людям землю! – писал Гиммлер. – Мы должны германизировать и заселить в течение двадцати лет Белоруссию, Эстонию, Латвию, Литву, Ингерманландию и Крым»149. Под «германизацией» понималось переселение на вновь захваченные территории чистокровных немцев; что же до местных жителей, то их ждала смерть.

В это время в оперативном штабе верховного командования уже разрабатывался новый документ, ставший впоследствии известным как «Директива о поведении войск в России». Возглавлявший оперативный штаб ОКВ генерал Альфред Йодль соперничал с начальником генштаба ОКХ генералом Гальдером за влияние на фюрера; поэтому Йодлю было очень неприятно, что Гальдер опередил его в подготовке особых приказов. Недостаток оперативности был восполнен избытком жестокости; согласно «Директиве» Йодля, речь шла уже не только об уничтожении партийных работников и военнопленных, но об истреблении всех, кто оказывал сопротивление в какой бы то ни было форме. «Директива» призывала войска к «беспощадной и энергичной борьбе против большевистских подстрекателей, сопротивляющихся, саботажников, евреев, а также безоговорочному подавлению любого активного и пассивного сопротивления»150. 23 мая она легла на стол Кейтеля и была немедленно утверждена.

Меж тем идея очищения восточных земель от недочеловеков носилась в воздухе; к планированию этого благородного мероприятия присоединялись все новые лица.

Фельдмаршал Герд фон Рундштедт призывал к уничтожению трети населения оккупированных советских земель. Его слова не расходились с делом

Фельдмаршал Герд фон Рундштедт, прославившийся своим противодействием эсэсовскому террору в Польше, на сей раз превзошел в кровожадности самого Гиммлера. Тот говорил о необходимости истребления 30 миллионов советских граждан; фельдмаршал шел дальше. «Мы должны уничтожить по меньшей мере одну треть населения присоединенных территорий, – высказывал свое убеждение фон Рундштедт. – Самый лучший способ для достижения этой цели – недоедание. В конце концов, голод действует гораздо лучше, чем пулемет, особенно среди молодежи»151

В нацистском руководстве были согласны с героем польской и французской кампаний; в начале мая состоялось заседание экономического штаба «Ольденбург», где обсуждались задачи экономического освоения оккупированных советских территорий.

Генерал Йодль сидел на заседании рядом с рейхсминистром Германом Герингом; обсуждение было недолгим. Все понимали, что ни один каратель не сможет уничтожить столько людей, сколько уничтожит голод; секретарь записал в протоколе совещания основные тезисы будущей экономической оккупационной политики на Востоке:

«Первое. Войну можно будет продолжать только в том случае, если все вооруженные силы Германии на третьем году войны будут снабжаться продовольствием за счет России.

Второе. При этом, несомненно, погибнут от голода десятки миллионов человек, если мы вывезем из страны все необходимое для нас»152.

То были эскизные наметки; в возглавляемом Герингом экономическом штабе «Ост» составляли и детальные проекты уничтожения советской экономики.

«Выделение черноземных областей должно обеспечить для нас при любых обстоятельствах наличие более или менее значительных излишков в этих областях. Как следствие – прекращение снабжения всей лесной зоны, включая крупные индустриальные центры – Москву и Петербург... Несколько десятков миллионов человек на этой территории станут лишними и умрут или будут вынуждены переселиться в Сибирь. Попытки спасти это население от голодной смерти путем отправки туда излишков из черноземной зоны могут быть осуществлены только за счет ухудшения снабжения Европы. Они могут подорвать возможность Германии продержаться в войне и ослабить блокадную прочность Германии и Европы. По этому вопросу должна быть абсолютная ясность»153.

Процитированная директива экономического штаба «Ост» была утверждена 23 мая – в тот же самый день, что и «Директива о поведении войск в России». Смысл ее был ясен: искусственным образом экономика России должна была быть расчленена; хозяйство оккупированных областей – деградировать до натурального с редкими вкраплениями работающих на германскую промышленность индустриальных предприятий. Это было очень выгодно для нацистов: уничтожение сложившейся структуры экономики обеспечивало не только эффективную эксплуатацию оккупированных территорий, но и уничтожение десятков миллионов советских недочеловеков. Уничтожение, которое можно было списать на «естественные» причины.

...Планы истребительной войны против России были настолько чудовищны, что некоторые колебания приходилось подавлять даже Гитлеру. 16 июня 1941 года министр пропаганды Геббельс записывал в своем дневнике:

«Фюрер говорит: правы мы или нет, мы должны победить. Это единственный путь. И он правильный, нравственный и необходимый. И если мы победим, то кто спросит нас о методах. На нашей совести столько всего, что мы должны победить, иначе весь наш народ и мы во главе всего того, что нам дорого, будем уничтожены. Итак, за дело!»154

До нападения на Советский Союз оставалось менее недели.

Все новые и новые подразделения вермахта перебрасывались к восточной границе Рейха.

Интерлюдия (1): Какими цветами встречали оккупантов

Существует ложь настолько дикая, настолько не вяжущаяся с реальностью, что на нее и возразить что-то сложно. Попробуй докажи, что ты не верблюд! – принеси справку, результаты медицинской и психологической экспертизы, заверенные показания свидетелей того, что ты человек, причем не самый худший. И все равно найдутся те, кто тебе не поверит, кто будет упрямо твердить: «Верблюд он, верблюд! Говорящий».

Именно такой прием был использован Солженицыным, который в своем «Архипелаге» не мог не пройтись по событиям Великой войны.

«Навалилось еще не виданное на русской памяти поражение, и огромные деревенские пространства от обеих столиц и до Волги и многие мужицкие миллионы мгновенно выпали из-под колхозной власти, и – довольно же лгать и подмазывать историю! – оказалось, что республики хотят только независимости! деревня – только свободы от колхозов! рабочие – свободы от крепостных Указов! [....] Единственным движением народа было – вздохнуть и освободиться, естественным чувством – отвращение к своей власти. И не «застиг врасплох», и не «численное превосходство авиации и танков» так легко замыкало катастрофические котлы – по 300 тысяч (Белосток, Смоленск) и по 650 тысяч вооруженных мужчин (Брянск, Киев), разваливало целые фронты и гнало в такой стремительный и глубокий откат армий, какого не знала Россия за все 1000 лет, да и, наверно, ни одна страна ни в одной войне, – а мгновенный паралич ничтожной власти, от которой отшатнулись подданные как от виснущего трупа»155.

Право, вызывает сомнение – а русский ли человек писал подобное? Если русский – то как не может он не знать о героизме сражавшихся до последнего защитников Брестской крепости, о четырех миллионах добровольцев, вступивших в народное ополчение, о том, наконец, как впервые вермахт наткнулся на ожесточенное сопротивление, какого не встречал ни в Польше, ни в Скандинавии, ни во Франции? Да и иностранные историки прекрасно знают, как обстояло дело – потому что германские генералы и офицеры оставили достаточно воспоминаний о войне на Восточном фронте.

«Русские с самого начала показали себя как первоклассные воины, и наши успехи в первые месяцы войны объяснялись просто лучшей подготовкой, – рассказывал после войны генерал-полковник фон Клейст, чья 1-я танковая группа летом сорок первого наступала на Украине. – Обретя боевой опыт, они стали первоклассными солдатами. Они сражались с исключительным упорством, имели поразительную выносливость и могли выстоять в самых напряженных боях»156.

«Уже сражения июня 1941 г. показали нам, что представляет собой новая советская армия, – вспоминал генерал Блюментрит, начальник штаба 4-й армии, наступавшей в Белоруссии. – Мы теряли в боях до пятидесяти процентов личного состава. Пограничники и женщины защищали старую крепость в Бресте свыше недели, сражаясь до последнего предела, несмотря на обстрел наших самых тяжелых орудий и бомбежек с воздуха. Наши войска скоро узнали, что значит сражаться против русских...»157

На самом деле Брестская крепость держалась не «свыше недели», как пишет Блюментрит, а без малого месяц – до 20 июля, когда последний из ее защитников нацарапал на стене слова, ставшие символом героизма советских солдат летом сорок первого: «Погибаю, но не сдаюсь. Прощай, Родина!»

«Часто случалось, – рассказывал генерал фон Манштейн, командующий 56-м танковым корпусом, – что советские солдаты поднимали руки, чтобы показать, что они сдаются нам в плен, а после того как наши пехотинцы подходили к ним, они вновь прибегали к оружию; или раненый симулировал смерть, а потом с тыла стрелял в наших солдат»158.

«Следует отметить упорство отдельных русских соединений в бою, – не без удивления писал 24 июня в дневнике начальник генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Гальдер. – Имели место случаи, когда гарнизоны дотов взрывали себя вместе с дотами, не желая сдаваться в плен»159 Через пять дней Гальдер поправляет сам себя: это не отдельные случаи. «Сведения с фронта подтверждают, что русские всюду сражаются до последнего человека... Бросается в глаза, что при захвате артиллерийских батарей и т.п. в плен сдаются немногие. Часть русских сражается, пока их не убьют, другие бегут, сбрасывают с себя форменное обмундирование и пытаются выйти из окружения под видом крестьян»160.

4 июля новая запись: «Бои с русскими носят исключительно упорный характер. Захвачено лишь незначительное количество пленных»161.

Через месяц боев Гальдер записывает окончательный и крайне неприятный для германского командования вывод, сделанный фельдмаршалом Браухичем: «Своеобразие страны и своеобразие характера русских придает кампании особую специфику. Первый серьезный противник»162.

К тому же выводу приходит и командование группы армий «Юг»: «Силы, которые нам противостоят, являются по большей части решительной массой, которая в упорстве ведения войны представляет собой нечто совершенно новое по сравнению с нашими бывшими противниками. Мы вынуждены признать, что Красная Армия является очень серьезным противником... Русская пехота проявила неслыханное упорство прежде всего в обороне стационарных укрепленных сооружений. Даже в случае падения всех соседних сооружений некоторые доты, призываемые сдаться, держались до последнего человека»163.

Министр пропаганды Геббельс, перед началом вторжения считавший, что «большевизм рухнет как карточный домик», уже 2 июля записывает в дневнике: «На Восточном фронте: боевые действия продолжаются. Усиленное и отчаянное сопротивление противника... У противника много убитых, мало раненых и пленных... В общем, происходят очень тяжелые бои. О «прогулке» не может быть и речи. Красный режим мобилизовал народ. К этому прибавляется еще и баснословное упрямство русских. Наши солдаты еле справляются. Но до сих пор все идет по плану. Положение не критическое, но серьезное и требует всех усилий»164.

«Красная Армия 1941–1945 гг. была гораздо более сильным противником, чем царская армия, ибо она самоотверженно сражалась за идею, – подытоживал Блюментрит. – Это усиливало стойкость советских солдат. Дисциплина в Красной Армии также соблюдалась более четко, чем в царской армии. Они умеют защищаться и стоять насмерть. Попытки их одолеть стоят много крови»165.

А в речах Гитлера для узкого круга соратников уже в конце сентября начали звучать буквально-таки пораженческие нотки: «Мы должны преследовать две цели. Первое – любой ценой удержать наши позиции на Восточном фронте. Второе – удерживать войну максимально вдалеке от наших границ»166. Вот о чем начали задумываться в Берлине еще задолго до нашего наступления под Москвой! Вот как нацисты зауважали Красную Армию, которая, если верить Солженицыну со товарищи, разбегалась перед немецкими танками и сотнями тысяч сдавалась в плен!

Правда о том, как сражаются русские, постепенно доходила и в Рейх, заставляя немцев задуматься.

«До сегодняшнего дня упорство в бою объяснялось страхом перед пистолетом комиссара и политрука, – писали в служебной записке аналитики СД. – Иногда полное безразличие к жизни истолковывалось исходя из животных черт, присущих людям на Востоке. Однако снова и снова возникало подозрение, что голого насилия недостаточно, чтобы вызвать доходящие до пренебрежения жизнью действия в бою... Большевизм... вселил в большую часть русского населения непреклонную решимость»167.

Труднее всего доходило до начальника ОКВ фельдмаршала Кейтеля. В мае сорок второго года начальник ОКВ, в угоду фюреру, все еще говорил о том, что русские слишком тупы, чтобы «защищаться и стоять насмерть»168. Однако к тому времени было уже ясно, что речь идет о непроходимой тупости не советских солдат, а конкретного немецкого фельдмаршала.

Итак, даже германские генералы (за исключением Кейтеля) в один голос говорят о стойкости бойцов РККА тем страшным и жарким летом – а Солженицын (вот уж поистине говорящая фамилия) твердит совсем другое. Буйной фантазии «живого классика» можно и позавидовать, однако в данном конкретном случае она, судя по всему, ни при чем: Александр Исаевич просто излагает тезисы гитлеровской пропаганды, сбрасывавшиеся на нашу территорию миллионами листовок и озвучивавшиеся в радиопередачах. Именно эти «источники» говорили о том, что советские солдаты и командиры сдаются в плен сотнями тысяч, потому что не желают поддерживать кровавый жидобольшевистский режим; и надо сказать, что в те дни, когда противник захватывал один город за другим, это могло показаться правдоподобным.

Однако уже к концу сорок первого немцы были вынуждены скорректировать свою пропаганду и признать, что Красная Армия вовсе не собирается ни сдаваться, ни поворачивать штыки против советского строя. И лишь один-единственный человек и десятилетия спустя твердит о массовой измене наших солдат упорнее, чем сам доктор Геббельс, – и зовется при этом живым классиком русской литературы.

Но может, скажут мне, Солженицын прав, когда пишет об антисоветских настроениях советского населения? Армия была опорой режима, но все рабочие и колхозники были едины в своем неприятии антинародного большевистского строя. Вот об этом пишет и Борис Соколов: «Значительная часть населения, причем не только на недавно аннексированных территориях, приветствовала германские войска как своих освободителей от коммунистического гнета». А Соколов этот хоть и не живой классик, а все-таки доктор филологических наук, ставший кандидатом наук исторических, он даже на документы иногда ссылается.

Что можно возразить на это? Только то, что перековавшийся филолог, как и его духовный учитель, лжет – но, будучи несколько умнее, делает это осторожнее. В качестве доказательства своих слов он, например, цитирует руководителя подпольной организации в Могилеве Казимира Мэттэ, который в апреле 1943 года писал:

«Количество населения в городе уменьшилось до 47 тысяч (до войны было более 100 тысяч). Значительная часть советски настроенного населения ушла с Красной Армией или же вынуждена молчать и маскироваться. Основной тон в настроении населения давали контрреволюционные элементы (имеющие судимость, всякие «бывшие люди» и т.д.) и широкие обывательские слои, которые очень приветливо встретили немцев, спешили занять лучшие места по службе и оказать им всевозможную помощь. В том числе оказалась и значительная часть интеллигенции, в частности много учителей, врачей, бухгалтеров, инженеров и др. Очень многие молодые женщины и девушки начали усиленно знакомиться с немецкими офицерами и солдатами, приглашать их на свои квартиры, гулять с ними и т.д. Казалось как-то странным и удивительным, почему немцы имеют так много своих сторонников среди нашего населения»169.

Итак: в качестве доказательства, что немцев в сорок первом году «приветствовали как освободителей, приводится документ, повествующий о событиях конца сорок второго – начала сорок третьего. Какая научная нечистоплотность! И что же мы видим? После без малого двух лет оккупации, массированной антисоветской агитации и уничтожения всех подозрительных часть горожан поддерживает немцев, а большинство «вынуждено молчать и маскироваться», чтобы выжить. На основе чего можно сделать вывод, что «значительная часть» могилевцев летом сорок первого высыпала на улицы и забрасывала цветами немецкие танки?

Коммунисту Казимиру Мэттэ в 1943 году, конечно, было непонятно, «почему немцы имеют так много сторонников среди населения»; однако сегодня мы прекрасно знаем, что массированное информационное давление (особенно соединенное с прямым насилием для одних и материальными подачками для других) способно и на большее, чем просто обеспечить поддержку среди определенных слоев населения.

Кроме того, не совсем ясен критерий, по которому Мэттэ отличал сторонников оккупантов от их противников: ведь для того, чтобы выжить, люди должны были скрывать свои симпатии к советской власти и делать это максимально убедительно. Сомнительно, что, например, сам подпольщик ходил по городу с красной ленточкой на шапке или же прилюдно костерил нацистов вообще и фюрера германской нации в частности. Скорее всего, он старался выглядеть как лояльный оккупационным властям человек. Но тот, кто принял его за коллаборациониста, принципиально бы ошибся.

Мэттэ стал жертвой известной психологической ловушки: в условиях работы в подполье – постоянного, нечеловеческого напряжения полутора лет – ему стало казаться, что верить можно только тем, кого испытал в деле, что кругом одни враги и предатели, – и в докладе своем он отразил не реальность оккупированного Могилева, а свое субъективное восприятие ее. Понятная и простительная ошибка, воспользовавшись которой Соколов принялся доказывать, что граждане СССР встречали немцев как освободителей.

Доклад Мэттэ – единственный серьезный документ, на который может в обоснование своих тезисов сослаться Соколов; в остальном ему приходится перепевать высказывания бежавших на Запад власовцев, цена которым – ломаный грош, да и тот фальшивый.

Как свидетельство Соколов приводит слова некоего «антикоммуниста» П. Ильинского о настроениях крестьян «в окрестностях Полоцка»:

«Убеждение в том, что колхозы будут ликвидированы немедленно, а военнопленным дадут возможность принять участие в освобождении России, было в первое время всеобщим и абсолютно непоколебимым. Ближайшее будущее никто иначе просто не мог себе представить. Все ждали также с полной готовностью мобилизации мужского населения в армию (большевики не успели провести мобилизацию полностью); сотни заявлений о приеме добровольцев посылались в ортскомендатуру, которая не успела даже хорошенько осмотреться на месте»170.

Право, я не удивлюсь, если это «свидетельство» было напечатано в какой-нибудь из выпускавшихся оккупантами газет. Вообще-то в многочисленных документах германских разведывательных и полицейских органов с самого начала войны четко говорилось: население настроено к оккупантам враждебно. Эти документы мы еще будем цитировать; но даже если бы их не существовало, поверить в тезисы Ильинского – Соколова весьма затруднительно.

Уж коли хочется цитировать эмигрантов, то можно взять книгу Б. Л. Двинова «Власовское движение в свете документов», вышедшую в 1950 году в Нью-Йорке. «Надо раз и навсегда отказаться от кое для кого весьма удобных, но совершенно неверных настроений о том, будто Красная Армия и русский народ только и мечтали о приходе немцев, – пишет Двинов. – Это представление ни в малейшей степени не отвечает действительности. Признавая наличие элементов пораженчества в армии и народе, необходимо в оценке его строго соблюдать пропорции. К тому же пораженчество было довольно скоро изжито даже в этих скромных размерах. Этому способствовало то, что завоеватель очень скоро сбросил маску «освободителя народов» и явился русскому народу во всей реальности жестокого бездушного поработителя»171.

А если хочется послушать не стороннего наблюдателя, как Двинов, а живого свидетеля, то вот о какой картине рассказывает Константин Симонов в своем военном дневнике:

«А с востока на запад шли гражданские парни. Они шли на свои призывные пункты, к месту сбора частей, мобилизованные, не желавшие опоздать, не хотевшие, чтобы их сочли дезертирами, и в то же время ничего толком не знавшие, не понимавшие, куда они идут. Их вели вперед чувство долга, полная неизвестность и неверие в то, что немцы могут быть здесь, так близко. Это была одна из трагедий тех дней. Этих людей расстреливали с воздуха немцы; они внезапно попадали в плен; они шли часто без документов, и их поэтому иногда расстреливали и наши»172.

– Это все лживая коммунистическая пропаганда! – закричат в ответ. – Как можно верить коммунисту Симонову! Только патентованные власовцы заслуживают безоговорочного доверия, – не зря же они страдали от кровавого советского режима!

Но сравните одномерную примитивность нарисованной Ильинским и Соколовым картины (все как один! никто иначе не мог себе представить! с полной готовностью!) и поистине трагическую мощь описанной Симоновым сцены.

Вот то, что невозможно ни подделать, ни исказить; это и придумать-то невозможно. Молодые деревенские парни упрямо идут в неизвестность, практически на верную смерть. Их никто не гонит; на многие километры вокруг нету ни звероподобных палачей из НКВД, ни свирепых комиссаров – а они идут, потому что знают: решается судьба Родины, судьба страны, а значит – их судьба.

И потом, когда стало уже ясно, что германские войска остановить в приграничном сражении не удалось, жители районов, которые вот-вот должны были оккупировать, уходили вместе с частями РККА на восток. А те, кто не мог сражаться и не мог уйти, ждали прихода немцев как смерти.

«По дороге, устав и окончательно пропылившись, заехали в какую-то деревеньку возле дороги и заглянули в избу. Изба была оклеена старыми газетами; на стенах висели какие-то рамочки и цветные вырезки из журналов. В правом углу была божница, а на широкой лавке сидел старик, одетый во все белое – в белую рубаху и белые порты, – с седою бородою и кирпичной морщинистой шеей.

Бабка, маленькая старушка с быстрыми движениями, усадила нас рядом со стариком на лавку и стала поить молоком. Сначала достала одну крынку, потом – вторую. [....]

– Все у нас на войне, – сказала она. – Все сыны на войне и внуки на войне. А сюда скоро немец придет, а?

– Не знаем, – сказали мы, хотя чувствовали, что скоро.

– Должно, скоро, – сказала бабка. – Уже стада все погнали. Молочко последнее пьем. Корову-то с колхозным стадом тоже отдали, пусть гонят. Даст бог, когда и обратно пригонят. Народу мало в деревне. Все уходят.

– А вы? – спросил один из нас.

– А мы куда ж пойдем? Мы тут будем. И немцы придут – тут будем, и наши вспять придут – тут будем. Дождемся со стариком, коль живы будем.

Он говорила, а старик все сидел и молчал. И мне казалось, что ему было все равно. Все – все равно. Что он очень стар и если бы он мог, то он умер бы вот сейчас, глядя на нас, людей, одетых в красноармейскую форму, и не дожидаясь, пока в его избу придут немцы. А что они придут сюда – мне по его лицу казалось, что он уверен»173.

«Было нам очень плохо в этой хате, хотелось плакать, потому что ничего мы не могли сказать этим старикам, ровно ничего утешительного», – признавался описавший ту потрясающую картину Симонов.

Это пропаганда? Тогда пропагандой являются и строки другого писателя.

«Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежит в наших отцах, мог бы предсказать то, что свершилось... Как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли все, что осталось... Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением оккупантов. Под управлением оккупантов нельзя было быть: это было хуже всего».

Кто же автор столь гнусной коммунистической лжи?

А это никогда не бывший членом ВКП(б) граф Лев Николаевич Толстой174.

* * *

...Впрочем, следует признать: цветами оккупантов иногда действительно встречали. Когда немцы входили в Харьков, на Клочковской улице им навстречу выбежала девушка с букетом цветов; протянула офицеру и застрелила его175.