Текст книги "Сестра Ноя (СИ)"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Маша, мы ничего не можем. Мы же такие немощные. Что у нас есть? Только молитва! Давай молить Пресвятую Деву Марию, чтобы она нас никогда не разлучила.

– О–о-о, Арсюша, я обещаю молиться!.. – Девочка с такой надеждой ухватилась за мои слова, как утопающий за проплывающее мимо бревно. – Я так буду молиться, как!.. Пусть я сгорю в этой молитве как свеча! – Она подняла на меня огромные глаза и громким шепотом умоляюще произнесла: – Только не бросай меня…

Песня стихла также внезапно. Я оглянулся, люди по–прежнему обменивались дежурными прощальными фразами, по громкой связи диктор неясного пола гнусавил о прибытии рейса. Виктор по–прежнему давал наставления коллеге. А Маша спокойно стряхивала пылинки с моего лацкана, ласково и грустно глядела на меня, словно запоминая каждую мелочь и тихонько говорила:

– Как только устроюсь, все разузнаю, я тебя туда вытащу, ты прилетишь, я тебя встречу, покажу город, съездим на океан, потом…

– Ну всё, друзья, – сказал Виктор, – нам пора. – Протянул документы в окошко таможенника, Маша взмахнула рукой и тоже отвернулась.

Мы с Макарычем стали продвигаться к выходу. А я все никак не мог понять, что же это было. И было ли вообще…

Ещё одна бабушка

Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете;

стучите, и отворят вам;

ибо всякий просящий получает,

и ищущий находит, и стучащему отворят

(Евангелие от Матфея, 7; 7–8)

– Что, брат Арсений, тебя можно поздравить с повышением! – воскликнул Юра с порога. – Говорят, ты теперь на заводе главный.

– Пока не знаю, – пожал я плечами. – Скорей всего, пока всё останется по–прежнему. Посмотрим.

– Ладно, собирайся!

– Куда?

– Ты что забыл, нас Борис в гости пригласил. Там бабушка помирает, проститься хочет.

– Кстати, что за бабушка? – почесал я затылок. – Помнится, она приходится ему какой‑то дальней родственницей?

– Одевайся, всё объясню по дороге.

Я побрел в спальню переодеться. Не успел облачиться в строгий костюм и повязать галстук, как ожила входная дверь, напомнив о себе коротким, робким звонком. Я выглянул в прихожую. Юра открыл дверь, и на пороге появилась Надя Невойса с чемоданом и дорожной сумкой в руках.

– Мне Маша велела прибыть сюда с вещами. – Она извлекла из кармана куртки бумажку и прочла: – …По вопросу совместного проживания. Можно?

– Нет, ну это уже слишком!.. – возмутился Юра. – Чтобы еще одна женщина… И чтобы к Борису на плаху!..

– А я как Арсений Станиславович, – испуганно пропищала Надя, опустив голову.

– А он не против, – сказал я, радуясь перемене в обстановке. – Проходи в ту комнату, – показал я на дверь маминой спальни, – устраивайся. А мы с Юрой часа на два отойдем. Так что обживайся, Надюш.

– Ты с ума сошел! – прошипел Юра, когда мы вышли из дома. – Зачем тебе эта Надя, пыльным мешком прибитая?

– Э–э-э, спокойствие, только спокойствие, – сказал я, тщательно скрывая собственное волнение. – Во–первых, это Маша так решила, а я ей доверяю. Во–вторых, Надю я знаю с детства, и за указанный период она проявила себя только с положительной стороны. А в–третьих, приятно, знаешь ли, когда о тебе кто‑то заботится.

– Смотри, конечно, – протянул задумчиво Юра. – Но я бы сначала присмотрелся к ней. Эти женщины… никогда не знаешь, чего от них ожидать. Они сами себе не хозяйки.

– Ладно, разберусь, – отрезал я. – Ты про бабушку расскажи, что сам знаешь.

– Ну да, конечно, про бабушку, – пробубнил тот, почесывая сократовский лоб. – Значит так. У нашего с тобой отца был собственный персональный отец, то есть наш дедушка. Отец всю жизнь скрывал свое происхождение, потому что дед был царским гвардейцем, а потом репрессированным кулаком. А еще наш отец с самого детства молчал о том, что он приблудный сын. Дедушка его хоть и принял и записал в метрику сыном, но к нему никогда не относился, как к другим своим детям.

– Это всё я знаю. Отец перед смертью покаялся и рассказал. А кто же эта бабушка?

– А она приходится родной сестрой нашему деду. Отец ее тоже сторонился, потому что она знала всю подноготную семьи. Как‑то давно – ты был еще маленьким – отец привел меня в гости к Борису. Он тогда выбил для Бориса, его мамы и бабушки отдельную квартиру, а то ведь жили в коммуналке. Помнится, бабушка Матрена посадила меня смотреть фотографии. А я нашел фото усатого великана в гвардейской форме, и спросил бабушку: кто это? Она сказала: это твой дед. Я спросил, а что за форма на нем такая? Она сказала: это форма царского гвардейца. Отец был уже «тёпленьким», но тут налетел как коршун, выхватил у меня альбом и забросил на шкаф, а бабушке строго–настрого запретил что‑либо рассказывать о дедушке. Он отвел её в сторону и жутким шепотом сказал, что за такую родословную его могут лишить всего – работы, квартир, партбилета, свободы… И пойдем вместе по России с котомкой ходить и милостыню просить, – сказал напоследок. Больше я у Бориса никогда дома не был и бабушку не видел. Она стала для нас как бы вне закона. Вот такие скелеты в нашем домашнем шкафу, Арсюш.

– А ты представляешь, Юра, каково мне‑то было узнать, что девушка, которую я с детства любил, – моя родственница, двоюродная сестра! А бабушка Дуся, которую я видел чуть ли не каждый день, – моя родная бабушка! Ты понимаешь, мы ведь с Машей как по лезвию бритвы ходили, благодаря этим красным конспираторам. Мы ведь были молодыми юношей и девушкой. Знаешь, могло бы и до греха дойти. О, ужас!..

– А что, разве не дошло? – ехидно поинтересовался Юра.

– Да ты что! – Меня аж передернуло. – Нет, слава Богу! Нас Господь как‑то оградил от этого. А то бы… Срам и позор на всю жизнь. Я ведь до сих пор Машу люблю, как никого и никогда. …Теперь, конечно, как сестру и только.

– Ага, ты это внуку будущему расскажи, – улыбнулся Юра. – Посмотрел бы ты на вас с Маней со стороны. Ну, вылитые Ромео и Джульетта. Как только Витька вас не репрессирует!

– Ох, и остолоп же ты! – рявкнул я в сердцах. – Прости…

– Ладно, пришли. Давай, соберись. Надо соблюсти уважение и такт.

– Ты это мне или себе говоришь?

– Обоим!

Звонили мы с Юрой минут пять. Дверь никто не открывал. Мы возмущались и снова звонили, пока я наудачу не толкнул дверь, и она не распахнулась сама собой. Это в психиатрии называется, кажется, «ломиться в открытую дверь». Вошли, переобулись в заботливо приготовленные шлепанцы, огляделись. Юра проворчал: «пижон недобитый» – видимо адресуя характеристику Борису, и хлопнул себя ладонью по губам. Бабушка сидела в своей комнатке на кровати перед иконами и отстраненно молилась, тихонько подвывая. Средний братец в изысканно–мятом белом костюме стоял на балконе и кричал в трубку телефона, вероятно, чтобы услышал весь двор: «И почем у вас в Лос–Анджелесе поужинать в ресторане? Так недорого? Ах, это в эконом–классе. А в приличном заведении? Ничего себе! А покерные столы там есть? Найдешь? Хорошо! Ладно, прости. Ко мне тут бизнес–партнеры пришли на переговоры. Созвонимся!»

– Простите, бывший сосед снизу, – Борис показал пальцем в пол, – очень умилительно ностальгирует и зовет в гости. В Лос–Анджелес. Арсений, поедем?

– Ты что, правда поедешь? – спросил Юра.

– Почему нет? Можно.

– А бюджет выдержит?

– Да у меня никогда особых трудностей на финансовом фронте не было.

– Всё мошенничаешь, картежник?

– У нас в семье у каждого свои пристрастия: у Юры – барак, у Арсения – Маша, у меня, скажем так, налогообложение нетрудовых доходов. Или если хотите, экспроприация экспроприаторов, как говаривали наши отцы–коммунисты. Ладно, давайте к столу. Бабушка велела накрыть в столовой.

В просторной кухне–столовой на самом деле красовался праздничный стол. Тут имелись парящая горячим супница и казанок для плова, в салатниках – солёные грибы, огурчики, капусточка; на тарелках – колбаска, сало, сыр; на широком блюде переливалась лимонно–оливковой росой свежая зелень; в хрустальных графинах – водка, коньяк и вина. Пока мы рассматривали гастрономическое великолепие, Борис под руку по коридору вёл древнюю старушку в платочке на голове, одетую в черное платье в горошек, длиной до пола, в толстенных очках на крючковатом носу в желтых старческих прожилках. Бабушка с нами поздоровалась, рассматривая каждого в упор, подрагивая щекой, и жестом пригласила сесть. Сама шепотом стоя прочла «Отче наш», перекрестила еду и, опираясь на руку внука, села на резной старинный стул, явно из антикварного салона.

Передо мной на стене висела черно–белая фотография в рамочке, там стояла вполне молодая бабушка Матрена, невероятной красоты и благородства, а рядом сидела на стуле милая женщина в белом платье с четырехлетним Борей в матроске. Все очень красивые и веселые. Перевел взгляд на нынешних родичей: бабушка совсем ветхая, но в ее чертах до сих пор просвечивает благородство. Ну а Борис, хоть и хорохорится, хоть напевает «не расстанусь с комсомолом, вечно буду молодым» – а все‑таки постарел, поистаскался… А Бориной мамы, увы, давно нет в живых: рак – рок нашего рода.

Бабушка прокашлялась и сказала хрипловатым голосом:

– Вот так, мои любимые. Мне уж почти сто лет. Нажилась досыти! А намедни был мне знак. Мамин голос мне сказал: готовься, Мотя, на днях тебя к нам заберут. Так что вот, простите меня, люди добрые! …Если чем обидела… – Бабушка пошарила рукой, наткнулась на плечо Бориса и сказала: – Неси гостинцы, Боря.

Борис выбежал в бабушкину комнату и с таинственным видом принес в столовую поднос, накрытый салфеткой. Бабушка потрогала рукой белую ткань и кивнула: давай.

– Вот, братья и сестры, – возгласил Борис, – бабушка сама подписала каждому коробку. Так что берите каждый своё и не забывайте, про осмотр коня и дареные зубы, гм–гм…

Юре достался старинный золотой перстень с ярко–зеленым изумрудом. Борису – старинная икона «Владимирская» в серебряном окладе с каменьями, а мне – золотой гвардейский крест, с царскими вензелями по белоснежной эмали. Бабушка прошептала: «где тут Арсюша?», я взял её большую теплую руку, она повернулась ко мне и сказала:

– Ваш папенька Стасик не велел мне сказывать про деда, братика моего героя. А мне сказали, что ты сам расследование учинил и все как есть вызнал. Так тебе за это – дедов крест, полученный из ручек самого Царя–батюшки. На память, значица, чтобы помнил дедушку своего и соответствовал.

Потом принялись выпивать–закусывать, а бабушка слушала наши разговоры и все Бориса переспрашивала, кто что сказал. Потом, видимо, вычислила главную траекторию нашей беседы и сказала:

– Простите меня, старую. Устала я чтой–та. А прежде чем на койку прилечь, вот что скажу. – Она замолчала. Потом прокашлялась и громко сказала: – Не знаю насчет вас, Юрик и Арсюша… А только Боря приютил меня и всегда заботился. А что такое молодому мушшине старуху древнюю на себе таскать!.. Так что за всё за это я Бориньке моему вымолю местечко в раю. Чтобы рядком со мной и братиком–героем. Вот так вота! А теперича шуткуйте дальше. А я отдыхать…

Засиделись мы до поздней ночи. Как всегда подшучивали друг над другом, только заметил я, что совсем другими глазами смотрю на Бориса. Как‑то после слов бабушки Марены он в моих глазах, прибавил в весе, что ли. Во всяком случае, уважать его стал больше. А, значит, и прощать тоже…

Домой вернулся за полночь. Заглянул в комнату мамы – там, свернувшись клубочком, спала Надя, зарывшись по макушку в одеяло. Я аккуратно прикрыл дверь и пошел с дозором дальше. На кухонной плите мною были обнаружены ранее отсутствовавшие: кастрюля с борщом, сковорода с десятком котлет, кастрюлька поменьше с гречневой кашей и совсем крохотная – с подливкой. Всё это весьма приятно, по–домашнему пахло! И подумал я, засыпая в своей убранной холостяцкой берлоге: а ведь женщина в доме – это не так уж и плохо!

Невойса, не бойся!

Тут‑то я догадался, что она добра и кротка

(«Кроткая» Ф. М. Достоевский)

Представьте себе, подносят вам в подарок цветок и говорят: «Между прочим, очень полезная герань, а уж как разрастётся и пойдут цветочки, просто глаз не оторвать» – разумеется, из самых лучших побуждений. Разумеется, это живой цветок, в горшке, чтобы обязательно с землей, корешками и с питательными смесями. Проводив гостей, рассматриваешь подарок повнимательней и видишь: а цветочек‑то на последнем издыхании, подвядший, скукоженный. То ли его в тени держали, не позволяя солнечному свету гонять по внутренним каналам жизненные соки, то ли неделями не поливали, то ли землю не удобряли. И понимаешь, необходимо его оживить, для чего требуется усиленный уход.

Примерно, таким цветком оказалась при ближайшем рассмотрении Надя Невойса. Не скрою, мне очень нравились три её особенности: аккуратность, кулинарные способности и смачная фамилия. В остальном же… барышня оказалась дикой и непросвещенной. Она не посещала церковь, не умела одеваться и как‑то выразить себя, как личность. Она будто растворялась в окружающем пространстве без остатка, пытаясь всегда быть в тени, незаметной и… вообще никакой. Вот поэтому, используя её дар подчиняться мужчине, я решил максимально проявить её лучшие качества, пока сокровенные.

Как‑то в шестом классе, кажется, сейчас и не вспомнить, классная руководительница подсадила ее ко мне за парту и сурово сказала мне: «Тебе задание государственной важности: вот это… недоразумение подтянуть по математике и по русскому!» После беглого тестирования Нади, я загрустил. Девочка вообще ничего не знала и при этом стеснялась меня и даже боялась, как мышонок матерого кота. Тогда я повел ее в парк и там, в обстановке народного ликования, объяснил тактику решения поставленной задачи. Я рассказал девочке, что сам ничего не знаю, мало что учу и быстро забываю, особенно если знания не имеют ежедневного практического применения.

Свою память я уподобил не мелководному озеру, из которого легко выуживать рыбешку, а глубокому колодцу, куда за водой необходимо долго спускать на черную таинственную глубину ведро на цепи, но – чудное дело! – всегда, когда нужно, мне удается без особых затруднений вытащить из глубин памяти, вспомнить нужное и сказать то, что от меня ожидают услышать. Что я делаю для этого? Да ничего! Просто меня научили молиться, и я давно уже каждый день обращаюсь к Богу за помощью. Научил я Надю Иисусовой молитве и Богородичной песне, проверил на следующий день, как она их усвоила – и дело пошло на лад.

Быть может, мне удалось в разговоре с Надей найти именно такую меру дружеского сострадания, искреннего внимания, душевной мягкости… В общем, к концу первой недели ежедневных занятий до меня дошло: девушка влюбилась, девушка влюбилась именно в меня и мне это не очень‑то понравилось. Я не мог ответить ей взаимностью, потому что для меня не существовало других девочек, кроме Маши. То есть они были, более того, регулярно напоминали о своем присутствии, но это милое девичье кокетство задевало меня не больше, чем романы в кино. Что делать? Мне было точно известно, что влюбленные рассеянны, они обычно часами глядят в окно, пишут стихи, вздыхают – от чего страдает успеваемость, страдают учителя и сам несчастный влюбленный.

В таких случаях, я приучился обращаться за помощью к святым. Как‑то вычитал у святителя Димитрия Ростовского, что великий святой Земли Русской преподобный Сергий Радонежский, сам в детстве страдал от «плохой успеваемости в школе», но ему Господь помог и стал он гением. Как часто бывает, в нужный момент это «вспомнилось», так что стал я молиться преподобному Сергию о вразумлении меня и моей «ученицы».

Диво дивное: Наде влюбленность не мешала, но очень даже помогла. Ей стало неудобно не выучить урок, ответить как‑то неправильно. Словом, желание понравиться мне, молитвенная помощь и ее усердие со временем «подтянуло» Надю по русскому и математике до твердых «четверок». Она как‑то заметно разогнулась, перестала горбиться, прятаться за спины одноклассников – иной раз даже поднимала руку, чтобы непременно ответить урок, и именно хорошо и уверенно, чтобы кинуть на меня ласково–благодарный взгляд, как бы сообщая: «это все для тебя!» Я, конечно, радовался успехам девочки, но мои глубокие чувства к Маше настолько захватили меня, что я по–прежнему на других девочек не обращал внимания, на Надю так же…

С окончанием учебного года закончилось наше ежедневное общение. Она вернулась на свою дальнюю парту к задней стене и по своему обыкновению притихла. Мы по–прежнему при встрече улыбались друг другу, на школьных вечерах я приглашал её на танец, даже дома побывал в числе пятерых приглашенных, но это всё. К концу школы Надя обратно скатилась до троек, в институт не поступила, закончила курсы секретарей–машинисток, что через некоторое время и привело ее на наш завод, ко мне в приемную.

Итак, мы с ней проводили вместе вечера, гуляли по бульварам и проспектам, разговаривали. Поначалу мне было непросто разговорить ее, но день за днем, Надя стала рассказывать что‑то из своей жизни. Тогда стало кое‑что проясняться. Причиной такой явной придавленности были ее авторитарные родители. Как у всех учеников нашей школы, отец ее был начальником, причем закоренелым сталинистом. Мама, хоть и состояла при нем прислугой–домохозяйкой, но и она умела проявить стальную волю, особенно в тех ситуациях, когда это нужно было отцу. Ну, а в роли «девочки для битья», послушной и безответной, оказалась Надюша.

Когда она мне рассказывала, как ее заставляли ходить на цыпочках, пока отец днем спал или работал дома над докладом, как с детства гоняли в магазин через дорогу с тяжелыми сумками в руках, как ставили в угол или, скажем, устраивали скандал с подзатыльниками за тройку в дневнике… Когда Надя подросла, отец их бросил, развелся с матерью и переехал жить к молодой жене. Мать Нади стала попивать, к ней частенько захаживали собутыльники, а один пьяненький дядечка как‑то ночью вошел в комнату к девушке и «сделал с ней нехорошее». Вот почему Надя так легко ушла из дому и переехала ко мне. Пока я все это выслушивал, меня огнем палила острая жалость к бедняжке.

Присмотревшись к Наде, я посоветовался с отцом Сергием и привел ее в наш храм. Надю там сразу обуял страх. Она затравленно оглядывалась, жалась ко мне и мелко тряслась. Мне стоило большого труда подвести ее к священнику. Она встала у аналоя и каждую секунду оглядывалась, не ушел ли я, не оставил ли одну. Наконец, Надя на вопросы священника сначала стала кивать, а потом и заговорила. Оказалось, она крещенная в детстве бабушкой и даже раз причащалась. Но родители строго–настрого запретили ей ходить в церковь и всю жизнь рассказывали расхожие небылицы «про злых жадных попов» и «опиум для народа». В тот раз Надя впервые исповедалась, а в воскресенье причастилась. Но когда через неделю пришло время опять собираться на вечернюю службу, она заупрямилась и чуть не на коленях просила не вести ее в храм. Отец Сергий сказал: «Не надо ее водить насильно. Будем за нее молиться, а там она и сама станет посещать храм, добровольно».

С работы она уволилась и почти все время сидела дома, а вечерами мы с ней гуляли, иногда ужинали в ресторане, захаживали в гости к моим друзьям. Пришлось немало поработать над ее гардеробом: как‑то раз я решительно выбросил ее старушечьи наряды, а в приличном магазине одел с ног до головы в новую одежду – неброскую, скромную, но приличную. Потом привел к стилисту, который подобрал ей прическу и макияж. Потом я настоял на том, чтобы она поступила в кружок бальных танцев и на женские курсы, где учат хорошим манерам и делают из женщин леди для высшего света.

Разумеется, все мои начинания Надю каждый раз пугали чуть не до смерти, и только моя настойчивость и ее привычка подчиняться, наконец, приводили ее в новое общество. В ходе преобразований выяснилось, что у Нади очень даже стройная фигура, миловидное лицо, прекрасные волосы, бесконфликтный покладистый характер, элегантная моторика движений – и это постепенно изменило мнение о ней окружающих, в том числе и моё, в лучшую сторону. Так мало–помалу, шаг за шагом, забитая стеснительная дурнушка в старушечьих платьях стала превращаться в довольно симпатичную женщину, как сейчас принято говорить, «адекватного поведения». Но самое главное – Надя сама чувствовала себя намного уверенней среди людей, что привнесло в ее поведение спокойствие и утонченность.

Между тем подошел к исходу и наш полугодовой «испытательный срок», о котором договорились в первый день совместного проживания, и мы решили узаконить наши отношения в соответствующем учреждении. Свадьбу в обычном смысле мы заменили на торжественный ужин в ресторане в обществе лишь моих братьев с дамами – и тем самым завершили официальное оформление брака. В новобрачную ночь мне довелось познакомиться еще с одним достоинством молодой жены, которое все эти годы тщательно скрывалось под спудом страха и болезненной застенчивости. Признаться, это открытие меня весьма обрадовало и сблизило нас как супругов, и все же об этом лучше скромно умолчать…

Дом, мой… с некоторых пор осиротевший дом, наконец‑то согрелся любовью. Обо мне заботилась прекрасная женщина, она меня вкусно кормила, она следила за моей одеждой, убирала, стирала, наполняла дом тем уютом, который способна создать только женщина. Наконец‑то мне стало приятно возвращаться с работы домой.

Неужто счастье возможно, неужто это происходит со мной, звенело в голове. Слава Богу! Жизнь прекрасна!

Время потерь

Всему свое время, и время всякой вещи под небом:

время рождаться, и время умирать;

время насаждать, и время вырывать посаженное

(Библия, Екклесиаст, 3; 1–2)

А по окончании медового месяца, на заводе начался аврал, я стал пропадать на производстве днями и ночами, уезжал в командировки – и моя Наденька меня бросила.

Как‑то вечером прихожу с работы домой, а на столе белеет записка: «Прости, дорогой, я полюбила другого мужчину. Меня не ищи. Надя». А через полчаса ко мне зашел Макарыч, доложил, что моя бывшая жена ушла к Фрезеру и вкрадчиво спросил:

– Арсений Станиславович, а не пришла ли пора «стереть» бандита?

– Да нет, Макарыч, – вздохнул я протяжно. – Это не повод. Ну, влюбилась женщина, с кем не бывает.

– Неужели вы не понимаете, что Фрезер таким образом мстит за то, что не смог заполучить Машу.

– И все‑таки, нет! Не трогать ни его, ни её.

– Дело ваше, – сказал тот, вставая.

– Это точно. Моё.

Чтобы как‑то привести себя в нормальное душевное состояние, я прибег к расхожему мужскому приёму – погрузился с головой в работу. Некоторое время даже спал в комнате отдыха своего кабинета. А работы у директора, как известно, мало не бывает.

Кроме обычной технологической текучки, снабжения, переговоров со смежниками, латания кадровых дыр и прочей суеты, мы с Макарычем вели внутреннее расследование порученное Виктором. На самом деле, примерно три процента от стоимости заказа через подставные фирмы уходило на сторону. Круг подозреваемых сужался, но по–прежнему был немал, около пятнадцати человек. Честно говоря, это меня тревожило: ведь рядом вор! Он каждый день общается со мной, сидит бок о бок на совещаниях, в столовой, улыбается, изображает своего в доску парня (или девушку) – и продолжает воровать государственные деньги. Макарыч как‑то пообещал:

– Я лично сверну этой крысе шею!

– Нет, Алексей Макарович, ты не сделаешь этого, – охладил я его. – Напомню, что сказал Виктор: найти и тихо уволить.

– Уж больно вы с Виктором гуманны, как я посмотрю.

– А тебе это не нравится?

– Отчего же, хозяин – барин, как говорится. Только они нас не пожалеют. В случае чего… А меня учили действовать на упреждение. Кстати, Арсений Станиславович, пришла информация, что Фрезер готовит поставку на Кавказ крупной партии оружия. А там этим оружием наших пацанов будут убивать.

– Уточни, пожалуйста, доложи Виктору и назначь встречу Фрезеру. Я с ним лично побеседую.

– Только обязательно в моем присутствии. Он опасен, а я отвечаю за вашу жизнь.

– Ну что ж, ладно.

Тем же вечером Борис пригласил меня поужинать в «наш» ресторан. После похорон бабушки Матрены он сильно изменился. С полгода вообще от всех скрывался, пил горькую и тосковал в одиночестве. Но в тот вечер он выглядел почти как прежде: сверкающая улыбка, белый костюм, ироничная улыбка, шутки и остроты. И вдруг затих, грустно посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

– Ты не знаешь, а я ведь сменил работу. Представляешь, стал банкиром. Теперь спекулирую активами банка – это меня один партнер по покеру устроил.

Наступила долгая пауза. Вокруг кипела разгульная жизнь, гремела песня о том, как сильно цыгане любят деньги, и деньги золотые. Невдалеке толпа горцев выслушивала длинный тост седоусого гражданина в папахе. Бандиты в углу вяло шушукались, исподлобья разглядывая публику. Нувориши по центру гудели напропалую, будто прожигали последний день своей жизни. У меня под носом шипела пузырьками бутылка боржоми. Я ждал чего‑то очень нехорошего и дождался…

– Но это все ерунда, – вяло махнув рукой с золотым перстнем, произнес Борис, печально улыбнувшись. – У меня, Арсений, нашли злокачественную опухоль. Так что полгода, может год – и прощайте, господа.

– Это бабушка тебя вымолила. Ты знаешь, я прочитал в книге о современном афонском старце Паисие, что в последние времена Царствие небесное будет полниться раковыми больными.

– Да, бабушка обещала, – как‑то особенно тепло протянул он, – что мы с ней будем вместе в раю. Считаешь, это добрый знак?

– Конечно! А чтобы максимально облегчить себе переход в мир иной, где тебя бабушка ожидает, ты исповедуйся и причастись. Так поступали все мужчины нашего рода. Так надо! Увидишь, сразу на душе легче станет, и страх смерти пропадет.

– Но я не умею, Арс. Ты мне поможешь, брат?

– Конечно, Борь.

В следующие выходные мы с Борисом вместе пошли в церковь, очистились от скверны, причастились Святых Тайн и вышли в солнце и свет золотой осени вполне счастливыми. Борис не хотел расставаться, все продлевал время нашего общения. Мы бродили по улицам родного города, спустились к реке, посидели, как раньше, глядя на текучую, блескучую воду.

– Послушай, Арс, ты прости меня за то, что я тебя водил по разным притонам, знакомил с женщинами, постоянно соблазнял на разные лихие дела, – с грустной улыбкой произнес Борис, глядя прямо в мои зрачки. – Мне сейчас кажется, что я пред тобой очень виноват. Ты прости меня, подлеца. Я ведь тебя всегда любил, после бабушки ты был самым близким человеком – может это меня хоть как‑то оправдает в твоих глазах.

В те дни от меня уходило что‑то очень важное и близкое. Одиночество вдруг окружило меня черной пустотой. Может быть поэтому я согласился прийти на встречу одноклассников.

Раньше я не жаловал подобных мероприятий: там собирались люди, которые мало походили на прежних друзей детства. И дело даже не в том, что красавицы, за которыми бегали мальчишки, стали седыми толстушками с мутными глазами, а писаные красавцы и спортсмены приносили с собой огромные животы и лысины. И не в том, что бросалось в глаза сильное расслоение на бедных и богатых, удачливых и лузеров, вороватых и тех, кто по традиции «пивом не торгует и мзды не берет»… Просто после получаса восторженных криков и объятий, все понимали, что говорить‑то не о чем! За многие годы взаимного отстранения мы стали чужими, наши пути разошлись – и, чтобы заглушить горечь этого открытия, народ впадал в обыкновенное угарное пьянство.

В годы перестройки мы с парнями во время регулярных встреч в ресторанах, пытались наладить совместный бизнес. Помнится, каждый при этом горячо рассказывал, какие у него связи на высоком уровне, какие захватывающие дух перспективы, рассовывали друг другу визитки: «обязательно позвони, мы с тобой такое дело замутим!», а на следующий день или чуть позже стыдливо «закрывали тему», ссылаясь на трудности и вообще… не следует верить пьяной болтовне. Тогда мы год за годом понимали, что наступили жестокие времена, когда каждый сам за себя, а друзья, что друзья?.. Ну, давай еще раз увидимся и выпьем. И всё? И всё…

В тот вечер мы сидели в чебуречной, что в парке, недалеко от танцплощадки. Раньше это заведение славилось дешевой и вкусной выпечкой, возможностью приносить с собой и разливать спиртное, а так же старинным музыкальным автоматом с уникальной коллекцией старых пластинок. Здесь хорошо было забиться в угол, недорого выпить–закусить и сколько угодно ностальгировать в обнимку с товарищем, а иногда и потанцевать с девушкой. Сейчас в чебуречной стали подавать то же, что и во всех ресторанах, по тем же ценам, и каждый вечер здесь шумели банкеты, но три–четыре столика в затемненном углу под лестницей по–прежнему занимали старые завсегдатаи, сидевшие в обнимку, тихо разговаривая, слушая старые добрые песни.

За столом на двадцать персон объединились несколько классов, а также выпускники ВУЗов – и все равно несколько мест оказались незанятыми. Начались вопросы: где Витька, где Колька, а где Шурка? Оказывается – нет и уже никогда их не будет. Умерли – инфаркт, инсульт, цирроз, сердечная недостаточность… Кто‑то пришел без ног – диабет. Один почти полностью ослеп, другой оглох, и даже слуховой аппарат не помогает. Как после войны…

Перед тем, как прийти сюда, я прочитал вечернее правило. На странице молитвослова «о упокоении» остановился и подсчитал: за последние десять лет вписал, оказывается, больше сотни имен, и почти все моложе пятидесяти…

После поминальной «не чокаясь», словно голодные набросились друг на друга, пока еще живы: давайте, ребятки, обща, давайте чтобы вместе навек! Но и тут все быстро успокоились: говорить не о чем, тем общих нет. Впрочем, как ни странно, одну тему я им подбросил. Петька загудел на дальнем краю стола:

– А вы слышали, наш Арсений в религию вдарился!

– Да ты что? Совсем у мужика кровлю снесло! Надо же, а с виду ничего, вроде адекватный.

– Не–а, если вдарился, то, считай, пропал мужик!

– Да, жаль…

Мужчины вошли в такую стадию этиловой эйфории, когда разум человека покидает, ему на замену приходят на опустевшее место расхристанные эмоции, а тут уж от восторга до скандала один шаг. Я говорил с бывшей старостой, девочкой некогда звонкой и авторитарной, а теперь после невзгод и нищеты – тихой, даже немного пугливой. Она рассказывала о внезапной смерти мужа, больной матери, детях–хулиганах, я как мог ее успокаивал. Все это время молитва неприметно делала свое дело. Вдруг я услышал: «а давай, этого поповича вызовем на атеистический диспут, как раньше, и разнесем в пух и прах!» – в ту минуту я почувствовал укол раскаленной иглой жалости и следом – всплеск любви к этим заблудшим друзьям детства. Я понял, почему Господь вырвал меня из их среды и послал по совершенно иной дороге в направлении прямо–противоположном. Они друг друга раззадоривали, прежде чем броситься ко мне на растерзание, я же лишь молился и внутренне рыдал об их падении, и … жалел, до острой боли в сердце.