Текст книги "Сестра Ноя (СИ)"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

В этом месте письмо Маши, с округлыми ровными буквами, обрывается. Дальше следуют несколько строчек, написанных размашистым почерком Виктора:

«Здравствуй, Арсений! Я совершенно согласен с тем, что написала Машенька. Я тоже люблю и уважаю тебя, как брата и друга, и всегда готов помочь тебе. Действительно, следы Марины оборвались в Турции. По всему видно, она оказалась в гареме турецкого богача – там русские красавицы весьма дорого ценятся. Наверное, муж Марины – человек с криминальным прошлым – её туда сам и продал. Найти Марину в Турции пока не представляется возможным. Так что остается нам одно – молитва о возвращении её домой. Прости, в случае с Мариной мои возможности, силы и связи – абсолютно бездейственны. Ты уж, пожалуйста, сделай то, о чем тебя просила Машенька. Я присоединяюсь к её мольбе. Помоги!

Да, еще конфиденциальная информация, о которой даже Маша не знает. Я до сих пор это держал в тайне. Ты первый, кто об этом узнает. Марина вступила в сговор с известным тебе бандитом по прозвищу Фрезер. В обмен на знакомство с англичанином она обещала помочь Фрезеру войти в дом, чтобы он изнасиловал Машу. Мне удалось узнать об этом сговоре и предотвратить попытку изнасилования. Тебе наверняка известно, что Бог охраняет Машу, так что Марина наказана за предательство. Но все равно её жаль и необходимо найти и вызволить из плена.

Прости, не обижайся на нас. Любящие тебя – Маша и Виктор.»

Нечто подобное этому известию я словно ожидал, поэтому даже не удивился. В ту минуту, когда закончил читать письмо, сложил его и вернул в конверт, единственное чувство, которое овладело мною – благодарность Спасителю. Мне поручалось с помощью Божией, с помощью Церкви совершить то, на что не способны нецерковные мои друзья. Для чего? Для того, чтобы еще и еще раз показать человеку его немощь и явить во всей красоте и всемогуществе Милость Божию, Его блаженную совершенную любовь к блудным сынам и дочерям Своим. Вот почему я зажег лампаду и свечи и в первую очередь встал на благодарственную молитву.

А рано поутру я проснулся бодрым и дерзновенным и стал обходить храмы и монастыри. Раздавал милостыню, просил нищих молиться о заблудшей Марине, помня, что за каждым полупьяным и грязным оборванцем невидимо стоит Спаситель и слышит, и видит, и знает всё, что мы делаем. В храмах заказывал сорокоусты, молебны Пресвятой Богородице, великомученице Марине, великомученице Анастасии Узорешительнице и Ангелу–хранителю. Удивительно! С каждым шагом на душе становилось светлей и радостней! А когда к вечеру, усталый и без копейки в кармане, вернулся домой, у меня на душе царил покой и настолько твёрдая уверенность в хорошем исходе предприятия, что сел за стол и взялся писать утешающее письмо Маше.

Поздно вечером зашел ко мне Юра. Поздравил с возвращением из отпуска и сказал, что я очень нужен на заводе. Потом выслушал историю про Машу и Марину и сказал:

– Я, конечно, тоже подключусь к твоему делу. И нет сомнения, что Марина вернется домой. Конечно, она сделает выводы и изменит свою жизнь. Только знаешь что…

– Ты хочешь сказать, что мы с тобой хорошенечко получим по мозгам и по другим частям тела?

– Вот именно! – Он извлек из кармана потертую записную книжку, открыл её на букве «И», прочитал: преподобный авва Дорофей:

«Кто совершит дело, угодное Богу, того непременно постигнет искушение; ибо всякому доброму делу или предшествует, или последует искушение, да и то, что делается ради Бога, не может быть твердым, если не будет испытано искушением»,

– поднял на меня глаза и спросил: – Ты готов к этому?

– Конечно, Юра!

– В таком случае, я с тобой! Будем висеть на одной голгофе на соседних крестах… головой вниз.

Следующим воскресеньем мы с Юрой исповедались и причастились Святых Христовых Тайн. Отец Сергий благословил нас делать земные поклоны, читать канон Пресвятой Богородице и обещал сам подключиться к молитве о заблудшей Марине.

На заводе меня ожидало множество новостей. Во–первых, госзаказ мы удачно выполнили и мне, как и всем работникам, полагается немалая премия. Весьма кстати, при моём отощавшем бюджете. Во–вторых, повысили, и теперь наши с Юрой кабинеты рядом, и на двери каждого табличка «Заместитель Директора». В–третьих, должность моего секретаря заняла Надя Невойса, моя школьная подруга, тихая, кроткая, послушная и… влюбленная в меня с пятого класса, когда нас посадили за одну парту, чтобы я «подтянул успеваемость отстающего товарища». Наде я обрадовался, как вестнику из нашего блаженного детства, нашей юности, наполненной терпкими чувствами первой любви, бессонным поиском смысла жизни, предчувствиями грядущих перемен.

За выполнение госзаказа в кратчайшие сроки и с надлежащим качеством, нам министерство поручило следующий заказ, более крупный и прибыльный. Директор как‑то вызвал меня в кабинет и просил по моим каналам выяснить, что за тайный благодетель у нас объявился и почему никак не обнаруживает себя просьбой об «откате» или какой‑нибудь другой услуге. Не верилось ему в такое бескорыстие чиновников. Но что я мог? Конечно, у меня имелись знакомые в техническом и плановом управлениях, но это были исполнители и они ничего не знали. Тогда я с золоченой коробкой дорогого виски решился съездить на приём к замминистра, который нас курировал, и тот, как ни странно, принял меня сразу.

– Да, Арсений Станиславович, – кивнул высокий чиновник, – вы абсолютно правы. Есть некий человек, который благоволит вашему заводу. Есть. Только называть себя он не велел, а я обещал тайну сохранить. Одно вам скажу в утешение: помощь его бескорыстна, и взятки за размещение заказа он не потребует. Вас ведь именно это волнует?

– Нет, что вы, – смутился я. – Впрочем, да! Вы правы.

– Эх, Арсений, Арсений, – вздохнул заместитель министра и кивнул седой головой. – Вот, в какое время довелось нам жить. Коррупция, подкуп, взятки на каждом шагу. Поверите ли, чуть не каждый день хочу написать заявление об отставке. На работу противно стало ходить! Останавливает только одна мысль – ну, уйдем мы, старики, а кто останется? Молодые хапуги и предатели Родины? Гм–гм… Вас это, конечно, не касается… Вы совсем из другого теста, старой, так сказать, закваски. …А у нас ведь половина заказов – оборонные! А этим, – он кивнул в сторону двери, – что металлолом, что паленую водку, что Родину продавать – всё одно. Как говорится, за державу обидно! Ну, ладно, ступайте, Арсений, и работайте. Не за страх и деньги, а на благо обороны страны. …Как бы противно это им не казалось!.. – И снова кивнул на дверь.

Уже выйдя из начальственного кабинета, я обнаружил, что виски в моем кейсе так и осталось лежать на дне. Взятки давать я так и не научился: стыдно. Зато это весьма престижное, но противное на вкус пойло пришлось весьма кстати, когда я вернулся на завод и рассказал директору о разговоре с замминистра. Директору пришлось по нраву, что остались еще честные люди наверху и приятно, что один… нет, даже два из них – наши союзники.

Между тем прошел, пролетел месяц, с тех пор, как мы с Юрой приступили к совместной молитве. Несколько раз звонила Маша, дважды – Виктор, они спрашивали, есть ли надежда. Я отвечал, что надежда есть и она крепнет с каждым днём. Только нужно немного потерпеть, Господь серьезные дела так скоро не делает. Грех, за который Марина наказана, созревал в ее душе не один год, поэтому и отмаливать его надо не один день. В последний наш телефонный разговор Виктор с Машей сказали:

– Мы приняли решение, как только Марина найдется, так мы вместе и пойдём в храм воцерковляться.

– Ну, ребята, после такого заявления, – воскликнул я, – ждите Марину с минуты на минуту!

В тот вечер я, должно быть, несколько погорячился, потому что ни в тот день, ни в следующий вестей от Марины не поступало. Зато на четвертый день, поздно вечером 30 июля, в день памяти великомученицы Марины, позвонил из Турции Виктор и сообщил:

– Со мной связался третий секретарь Генерального консульства России в Анталии и сказал, что пришла к ним женщина лет сорока в турецкой одежде и уверяет, что она гражданка России Марина Алексеевна Кулакова. Я немедленно вылетел в Анталию, оформил документы и вывез Марину на Родину в Москву. Подожди, она сейчас тебе что‑то скажет. Трубку из рук вырывает!

– Арсений, – прозвучал в трубке надтреснутый женский голос, – это Марина. Спасибо тебе! Я видела тебя во сне, как ты молишься обо мне со своим братом. А потом ко мне подошла красивая девушка в белых одеждах, взяла за руку и мимо охранников вывела меня прямо сквозь двери и ворота на улицу, да еще и до консульства довела и сама охрану разбудила. Как ты думаешь, кто это был?

– Твоя небесная заступница великомученица Марина. Ты ей теперь по гроб жизни обязана молиться и благодарить её. Пойди в храм и хотя бы свечку для начала поставь. Если не будет иконы святой Марины, то к иконе Всех святых – она есть в каждом храме.

– Поняла! Я так и сделаю. Спасибо тебе и всем вам! Передаю трубку Виктору.

– Арсений, брат мой, спасибо тебе! Теперь мы с Машенькой обязательно выполним свое обещание.

– Попробуйте только не выполнить, – пробурчал я. Потом встрепенулся и спросил: – Скажи, Виктор, это случайно не ты пробил через министра госзаказ нашему заводу?

– А как ты узнал? Я же просил молчать обо мне.

– Да так, логически вычислил. Так что и тебе спасибо от меня и нашего завода.

– Да, ладно, мы с тобой при встрече еще поговорим на эту тему.

А через полчаса позвонила Маша и тоже благодарила меня. Только с каждым словом мне становилось всё хуже и хуже. Я извинился и отпросился спать.

Последним позвонил Юра и сказал:

– Я тебе полчаса дозвониться не могу. Что, нашлась беглянка?

– Нашлась… – прошептал я, чувствуя, как тупая боль в животе с каждым ударом пульса растет и расширяется.

– Что, и тебе становится худо? Я же предупреждал… Держись, брат!

Сквозь холодные мазутные московские стремнины, туберкулезную болотную промозглость Питера, ядовитые туманы европейского эрзац–рая, мускульные судороги американских каменных ущелий, утонченное восточное вероломство, предательство и лихое бегство сестры, силовой прессинг мужа – сквозь эти круги ада, Маша вышла через церковные врата и явилась мне той светлой девочкой, несущей в себе немеркнущий свет, которой она впервые привлекла моё внимание в первый школьный день.

Нечаянное веселье обдало её сверкающей волной, жемчужной пенистой волной из сияющих небесных высот и впервые за долгие месяцы и годы, тягучие дни и ночи она, увидев меня, беззаботно засмеялась, как девчонка, прыгающая вокруг рождественской ёлки с огромным рыжим апельсином в липких, сладких, пухлых ручонках. Маша с порога бросилась мне на шею, обняла и даже пыталась целовать мои руки…

Пришлось объяснить, что я болею, меня тошнит и одолевает слабость и вернулся в кровать, обложенную книгами. Она заглянула в холодильник, отругала мена за скверное питание и сварила протертый суп. Сбегала в магазин, забила холодильник и еще пожарила котлеты с картошкой. Заставила меня поесть. А сама не умолкая говорила, говорила, рассказывала новости… У меня от всего это кружилась голова, волны света сменялись нападками тоски, чем я не мог с ней поделиться. Не хватало еще, чтобы Маша узнала, что и её ожидает в случае, если она станет вымаливать ближних из ада. Не всякий может вынести и спокойно перетерпеть нападки из мира невидимого.

– Слушай, Арсюш, а давай тебя женим!

– На ком?

– Ну, хотя бы на Наденьке Невойса.

– А ты откуда знаешь, что она у меня работает?

– Не забывай, кто у меня муж. Он знает всё обо всех. А что? Девушка он тихая, бесконфликтная, послушная. Да, она же и хозяйка отличная! Ты помнишь, как мы ходили к ней в гости на день рождения? Они там с бабушкой в четыре руки такой стол приготовили! Я та–а-ак объелась, до сих пор вспоминаю. Даже обыкновенный салат оливье был такой вкусный, что не оторваться. Ты же сам тогда еле из‑за стола выполз.

– И ты хочешь, чтобы меня эти блюда–салаты со свету белого сжили? Помнишь историю о женщине, которая после убийства любимого мужа вышла замуж за убийцу и так его закормила вкусными блюдами, что он вскоре умер от обжорства. Это она ему так отомстила.

– Ну, что ты, Арсюш, Наденька человек добрый и послушный. Скажешь ей готовить невкусно, будет тебе невкусно. Захочешь гостей побаловать, она тебе наготовит такой пир горой, что все к тебе в дом повалят. Ну так что?

– Насчет чего?

– Насчет Нади?

– Фамилия?

– Невойса!

– Женюсь я на ней. Если ты хочешь.

– Хочу.

– Чего?

– Чтобы ты женился!

– На ком?

– На Наде!

– Фамилия?

– Невойса!

– Да не боюсь я…

– О, да ты совсем раскис. Ладно, поспи, а я тебя завтра навещу. – Она коснулась прохладной ладонью моего лба и бесшумно вышла.

Маша еще только делала первые шаги по моей спальне к выходу, сожаление во мне боролось с облегчением, а меня уже плавно затягивало в водоворот и сквозь размытые тени придонной мути вынесло в прозрачные светлые воды прошлого.

Детство моё, пронизанное весенним солнцем и золотом осени, наполненное звуками птичьих трелей, беззаботного смеха и беззащитного плача; с привкусом карамельной и малиновой сладости; с радостью дружбы и горечью предательств… Детство моё наполняло грудь свежестью надежды и ядом крушения мечты. С первого моего жаркого лета, на пляжном песке, в ласковых волнах голубоватой воды, в потоках солнца, то теплого – то жаркого, то золотистого – то багряного; в многолюдной толпе и ночном одиночестве – помимо воли и разума зарождалось в моей душе тяготение к прекрасному и неприятие лжи. Конечно, это были дары свыше: так я учился открытым сердцем любить Свет и брезгливо отторгать тьму.

До сих пор помню каждый миг пребывания в пионерском лагере, в лесу на берегу реки.

И вдруг как‑то перед обедом в ворота лагеря въехала черная «волга», из неё вышли сначала помятый мужчина, а потом – Маша! Она неделю провела в больнице, была вся еще слабая, бледная, сильно похудевшая… Только с той минуты всё остальное ушло на задний план и превратилось в досадный фон! Маша стала центром внимания, главным человеком в многолюдном сообществе. Мы всюду ходили вдвоём, нам завидовали, нас дразнили женихом и невестой, но Маша несла на своих хрупких плечиках божественный свет, в его добром сиянии зло окружающего мира таяло как мираж и исчезало бесследно.

В хаотическую неразбериху пульсирующей тьмы детской стаи она привнесла устойчивое сияние чистой любви. Даже угнетающие запахи карболки и пригорелых котлет в её присутствии таяли в волнах смолистых ароматов сосен и тополей, утопали в сладких эфирах белой сирени, душистого табака и пурпурных роз. Небо очистилось от свинцовых туч и просияло чистой синевой, мелкие грибные дожди сыпали отныне только по ночам, а длинные насыщенные дни обильно залило солнцем.

Маша великодушно делилась со мной сокровищами своей вселенной. Она показывала мне стройную сосенку или ромашку, голубую сыроежку у трухлявого пня или одинокий ландыш в густой траве, золотистую мушку, парящую в луче солнца или водяную лилию в прибрежной ряске – и я, много раз видевший всё это, открывал для себя такую совершенную красоту, от которой сердце замирало и останавливалось дыхание. Она умела отыскивать бабочек невероятной красоты и каждую называла: махаон, адмирал, боярышница, лимонница. Среди густой травы обнаруживала тоненькую синюю стрекозу с огромными глазами или зеленого голенастого кузнечика с красными крылышками, золотисто–зеленого жука или ярко–красного клопа…

Раз она остановилась в густом лесу и жестом подозвала меня. Ничего необычного я не увидел. Она притянула меня за руку, поближе к горизонтальной ветви орешника – под листьями в рогатине открылась огромная паутина – и я отпрянул.

– Ну что же ты, – прошептала она, – присмотрись: паутина в луче солнца стала будто золотой, а капельки росы выглядят бриллиантами. Видишь, видишь – это целое колье! Да что там, гораздо красивей и совершенней в своем изяществе, чем ювелирное украшение!

– Маша, там паук, – напомнил я. – Он пожирает насекомых. Наверное, и человека ужалить может.

– Ну да, паук, – кивнула она, – очень симпатичный паучок, питающийся вредными насекомыми. Но ты же видишь, он увидел нас и вежливо спрятался в тень листвы. Он боится тебя, ты для него огромный великан, способный раздавить его нежное тельце одним неосторожным движением. Но как он красив! Эти балетные ножки, полосатое брюшко, глазки–бусинки… А паутина у него – просто чудо, как хороша!

– Солнце даёт жизнь, – задумчиво говорила Маша, бережно касаясь луговых цветов, купающихся в лучах света. – А вон там, видишь? – Показывала она ладонью в черноту густого ельника. – Там царит тьма. Под ёлками затаилась густая тень, свет сквозь хвою не доходит до земли, и во тьме ничего не может расти.

– Если любовь – это свет, а зло – тьма, значит, мы живем, пока любим, и гибнем, когда перестаём любить и впускаем в сердце зло, – озарило следом и меня.

– Любовь – это Бог. Пока человек с Богом, он живет в любви, как сын в отчем доме. А когда, как блудный сын уходит из дома, покидает отца, то попадает во мрак зла и постепенно умирает. Значит человек, животные, растения – всё живет, цветет и растет, пока он в свете Божией любви, как эти цветы.

– Знаешь, Маша, – сказал я, понизив голос, – я должен рассказать тебе о своем страхе. Может, это самое черное место в моей душе, самая глубокая злая тень.

– Давай, – улыбнулась она по–матерински нежно. – Мы с тобой сейчас обломаем сухие ветки, расчистим это место от мертвых листьев – и впустим туда солнечный свет.

– Мне кажется, с тобой у меня это получится.

– Мне тоже… Давай, рассказывай.

– В нашем будущем обязательно настанет время, когда надо будет убирать квартиру, ходить в магазин, готовить еду, работать, лечиться, ездить в санаторий, лежать в больнице. Маша!.. Мне кажется, вся эта рутина, как болотная трясина, может поглотить в нас, всё самое светлое, интересное, что есть в душе. Мне уже приходилось видеть мертвые глаза женщин в магазине и поликлинике, злых–презлых начальников и их покорных жертв, вынужденных поневоле подчиняться. Я боюсь стать таким же… Они ходят как живые, а жизни в них уже давно нет! Возьми хотя бы нашего вечно пьяного завхоза или этих грубых толстых тёток на кухне. Они проходят мимо, а мне уже становится страшно, как на похоронах. Маша, я очень боюсь потерять то, чем живу сейчас – любовь, свет, эти ежедневные открытия, когда приоткрывается дверь тайны и оттуда вдруг блеснет чудо! Ты меня понимаешь?

– Конечно, Арсик. – Она встала передо мной и пальцами погладила мою руку у локтя. Она в упор смотрела мне в лицо, внезапно смутилась и вновь медленно пошла рядом, опустив голову. – Я и сама об этом часто думаю. Спрашивала у сестры, у мамы… Только бабушка однажды мне ответила. Она не расстроила меня, не испугала а… Подарила мне надежду.

– И что же она сказала?

– Если жить, работать, готовить–стирать–убирать – для своего эгоизма, для себя – то жизнь превращается в муку. А если ради любви к близким, ради Бога, Который нам любовь дарит, – то и самая тяжелая работа превращается в счастье. То есть опять как с цветами – они растут и расцветают только под солнцем. Человек счастлив только в любви, дарованной Богом, а стоит от света любви перейти во мрак эгоизма, где нет места Богу, – вот тут и приходит зло! Вот тут и мертвеют глаза – зеркало души.

– Машенька, – прошептал я, пораженный, – да как же это просто и ясно! Вот солнце и цветы – а вот черная тень и мертвая земля. Или мы в свете Божием – или во мраке зла! Спасибо тебе огромное! Как просто!..

Глубокое погружение

Да здравствует то,

благодаря чему,

мы, несмотря ни на что!

(З. Пещерный, 1969)

Утром я проснулся заметно посвежевшим, лежал в постели и прислушивался к мыслям в голове, а также к другим проявлениям организма. Душа требовала встать и приступить к активным действиям на благо народа, тело же легонько ныло и постанывало, вымаливая достижения полного и безоговорочного выздоровления. Пока эти вечные конкуренты внутри меня спорили, я лежал и вычитывал утреннее молитвенное правило. Во время обращения к Ангелу Хранителю: «…укрепи бедствующую и худую мою руку и настави мя на путь спасения» почти беззвучно открылась входная дверь, и на цыпочках в прихожую вошла Маша, она заглянула в палату умирающего, помахала рукой и удалилась на кухню, откуда вскоре по квартире разлились ароматы кофе и блинчиков. На словах «достойно есть яко воистинну блажити Тя Богородицу…» опять открылась входная дверь, о паркет прихожей грохнулись тяжелые ботинки, и в комнату вошел сияющий Юра. Он стоя дождался окончания молитвы, перекрестился и присел на стул у моего изголовья.

– Так как мы стали духовными однополчанами, – начал он жизнеутверждающе, – то, думаю, теперь можно взять тебя с собой в народ. Именно там я обычно восстанавливаю силы и черпаю энергию для дальнейших подвигов. Собирайся, поедем погружать тебя на глубину.

– А я? А мне можно? – В дверях появилась Маша. – Юрочка, ну, пожалуйста!

– Прежде чем ответить на твой непростой вопрос, Маша, ответь ты.

– Пожалуйста!

– Ты сможешь без обмороков и брезгливости слушать сквернословие, вдыхать аромат несвежих носков и перегара? А если нападут хулиганы, сможешь ли ты защитить нас и себя от ножа, кулака и залпа крупной дробью из двустволки?

– Не вопрос! – Кивнула Маша, порозовев. – Не забывай, с какими мужчинами мне посчастливилось общаться, они же меня всему–всему научили.

– Тогда ладно, – торжественно произнес Юра, – в таком случае и ты получаешь допуск к глубокому погружению в среду непростого народа.

Поднялся я с кровати, нетвердым шагом добрался до ванной, встал под бодрящую струю воды. Затем позавтракали и вышли из дома. Отклонив предложение Маши ехать на машине, Юра посадил нас на жесткие сидения электрички, и под мягкий перестук колес поехали мы в зеленые просторы. Юра пристроил свой рюкзак на багажную полку и сразу вступил в разговор с соседом, а я осторожно спросил Машу:

– Маша, так вы с Виктором выполнили своё обещание? Удалось войти в церковный ковчег?

– А как же, конечно, – прошептала она, положив легкую головку мне на плечо. – Мы с собой еще и Марину взяли. По дороге в храм нас, конечно, крутило… Знаешь, то паника, то страх накатывали. Но стоило войти внутрь, как всё сразу прошло. Встали в очередь к аналою, исповедались. А потом батюшка нас допустил к причастию. Так что на следующий день мы причастились и стали счастливыми. Дня два, три всё пытались разобраться в своих ощущениях. А потом вдруг как пошло–поехало! Марина уехала в Оптину Пустынь на неделю. Виктора вызвали к начальству и предложили командировку в Аргентину. Сейчас он готовит документы к отъезду. Ну, а я вот к тебе приехала, навестить, поблагодарить и попрощаться перед дальней дорогой.

– Как же так, Маша!.. – Я совсем растерялся. – Эта командировка, – спросил я со вздохом, – надолго?

– Да, года на три, а может и больше. Там у них ведь как? До полного завершения операции.

– А это опасно? Я слышал, у них нацисты после войны скрывались.

– Да, много там народу разного прижилось. Немало и наших эмигрантов. Зато есть храмы православные, и природа на русскую похожа. Мы как устроимся, вышлем тебе приглашение и билет на самолет – прилетишь и сам всё увидишь.

– Маша, а ты сама сможешь приезжать? …Прилетать?

– Конечно, – сказал она, погладив мою руку, – и прилечу, и звонить буду. Мы ведь с тобой друзья навеки, правда?

– Да, Маша, навеки…

– Ты, Арсюш, всегда со мной. Ты всегда у меня вот тут. – Она положила руку на грудь, там, где сердце. – Даже не представляешь, как ты близко. Я с тобой постоянно разговариваю.

– «И если Иван Иванович, который имел глаза чрезвычайно зоркие, первый замечал лужу или какую‑нибудь нечистоту посреди улицы, – Юрий указал на препятствие на нашем пути, – что бывает иногда в Миргороде, то всегда говорил Ивану Никифоровичу: «Берегитесь, не ступите сюда ногою, ибо здесь нехорошо».

Мы шли по грунтовой дороге от платформы через поселок. Справа тянулись длинные деревянные и кирпичные бараки, слева утопали в садах частные дома. То и дело нам под ноги бросались играющие дети и собаки; мужчины, увидев Юру, приветственно махали руками, а женщины внимательно разглядывали одежду на Маше и криво усмехались. Юра беззаботно цитировал Гоголя и указывал на препятствия, встречающиеся на пути: лужи, свалки мусора и те самые «нечистоты посреди улицы», оставленные коровами, которых прогоняют по улице на выпас. Наконец, мы подошли к оштукатуренному бараку, выкрашенному в оранжевый цвет, окруженному старыми липами и высокими кустами сирени и выслушали следующую цитату:

– «Но самое замечательное в доме – были поющие двери. … Я знаю, что многим очень не нравится этот звук; но я его очень люблю, и если мне случится иногда здесь услышать скрып дверей, … Боже, какая длинная навевается мне тогда вереница воспоминаний!»

Далее последовало медленное открывание входной двери, и, наконец, раздался тот самый вожделенный «скрып», плачущий и мелодичный. Внутри барака стояла тишина, пахло укропом, чесноком, табачным дымом и кошками. Мы прошли в самый конец коридора и оказались в просторной кухне–столовой, занимавшей четвертую часть дома. Здесь за столом сидели двое мужчин и насмешливо наблюдали за нами.

– Здравствуйте! – вежливо поприветствовала Маша.

– Постараюсь, – откликнулся бородач в тельняшке и в галифе.

– Я, в смысле, – будьте здоровы! – Она слегка опешила.

– Вы мне, положительно, льстите.

– Уверена, это делают все окружающие, – улыбнулась она, – и совершенно бескорыстно.

– Что, думаете, с меня и взять‑то нечего?

– Ну, в каком‑то смысле…

– В таком случае, и вам не хворать. – Он встал, пригладил волосы, поправил черные очки, съехавшие на нос, и отвесил поклон: – Коля.

– Маша. Очень приятно. А это Арсений, мой брат, – представила она меня. – Здравствуйте и вы, – сказала Маша, подойдя ко второму мужчине, который молча улыбался.

– Василий, – сказал тот, уверенно схватил руку дамы, слегка повертел туда–сюда, прицелился и чмокнул в основание безымянного пальца.

– А мне? Я тоже хочу, чтобы мне ручку облобызали! – Подставил Юра свою лапищу, сохраняя свирепую серьезность на лице.

– С какой это стати? – возмутился дамский угодник, отталкивая мужскую руку. – Не–е-е, нам это без надобности.

– Если бы, не дай Бог, мы были бы американцами, я бы на тебя подал в суд за половую сегрегацию, и – поверь – выиграл бы не меньше миллиона.

– Как хорошо, что мы не они! – Облегченно вздохнул Василий, эффектно щелкнув широкой подтяжкой, на которой висели его широченные парусиновые брюки.

– Вот, от нашего стола – вашему! – Юра открыл рюкзак, достал пакет и водрузил на стол.

– Вася, возьми на баланс, – приказал бородач Коля. – Кто у нас сегодня на вершине пищевой цепочки? Чья очередь картошку жарить?

– Твоя, Коля! – печально выдохнул Василий.

– Ответ не засчитан!

– Тогда Юркина – он уже неделю как не жарил у нас ничего.

– Так меня и не было неделю! – возмутился Юра.

– Видите, он сам сознался, – обрадовался Коля. – Давай, Юрочка, занимай почетное место у плиты. – И сам взял картофелину и пустил на нее струю воды из‑под крана.

– Когда закончишь мыть, – сказал Юра, сверкая столовым ножом, – дай мне знать.

Маша смотрела на них, иронично улыбаясь.

– Чем я тебе знак подам? – спросил Коля. – Видишь, у меня руки заняты, а на глазах очки.

– Кстати, почему?

– Во–первых, вчера опять смотрел фильм «Большой Лебовский» – я у него учусь позитивно относиться к неприятностям и всюду носить черные очки – это классно. А во–вторых, у меня воспаление очень радужной оболочки глаз.

– Тогда, – протянул задумчиво Юра, – моргни мне третьим глазом. Я попробую уловить тонкие вибрации твоего биополя и сделать соответствующие оргвыводы.

– Да бросьте вы спорить, господа мужчины! – воскликнула Маша. – Женщина вам поможет. – И без лишних слов отодвинула Колю от мойки и принялась за приготовление обеда.

– А вы чего такие кислые? – спросил Юра, пристально посмотрев на пару друзей.

– Как сказал великий Гоголь или кто‑то из нашего барака: «Страдающее сердце – орган внутреннего сгорания!» – изрёк Коля, подняв растопыренную ладонь на манер древнегреческого оратора.

– …А перегар по утрам – трагическое последствие, – добавил Василий.

– И кто же на этот раз заставил страдать ваши пламенные сердца?

– Знамо дело – Валька. Уж больно замуж ей хочется. Аж трясется вся! Как треска заливная. Юра, возьми её за себя замуж, а? А что, девка чистая, в баню по субботам ходит. А хозяйственная!.. Лучшая бражка и самые хрустящие огурцы – у неё! Правда, рука тяжелая, – вздохнул Вася, потирая несимметричную скулу. – Это в ней от переизбытка здоровья.

– Тогда начнем с лекарства, – сказал Юра, выставил пиво и разлил по граненым стаканам.

– За ушедшую молодость! Не чокаясь. – Вася привстал и вежливо, на полусогнутых, втянул пенистое содержимое стакана.

– Наше пролетарское гран–мерси, – ответствовал Коля, промокая вафельным полотенцем усы.

– Хорошие у нас гости! – констатировал Василий.

– Хорошие, – согласился Николай.

Тогда Юрий налил еще по стакану пенистой влаги и вопрошающе поднял глаза.

– Очень хорошие у нас сегодня гости! – сказал Василий.

– И верно, очень хорошие! – кивнул Николай, улыбаясь всем фасадом.

Мне досталось резать колбасу и наблюдать за подозрительным перемещением огромного рыжего кота в сторону тарелки с нарезкой. Он медленно по–пластунски «шел на запах», улавливая струю воздуха, исходящую от свежей московской колбасы, бдительно прижимаясь к стене, чтобы его не заметили. В это время пушистая черно–белая кошка возлегала на тумбочке в углу кухни и оттуда наблюдала за операцией, надеясь на свою законную долю добычи. В целях профилактики правонарушений, я отрезал два толстых куска колбасы и положил под нос кошке и коту – они сразу прекратили криминал и приступили к завтраку на законном основании.

Мое внимание переключилось на портрет Василия, висевший на стене, – небрежный набросок углем, нечто среднее между карикатурой и расплывчатой японской картиной суми–э, написанной тушью по мокрой рисовой бумаге.

– Это полотно гениального художника Анатолия Зверева, – сказал Василий, заметив направление моего пытливого взора. – Писал экспромтом – окурком папиросы марки «Север» на оберточной бумаге второго сорта из‑под ливерной колбасы по цене 64 копейки за кило. Я с ним на ступенях Сорокового гастронома «жигулевским» поделился, а он в благодарность предложил: «Позволь тебя изувековечить!» А потом предупредил: ты его не выбрасывай, вот помру, эта картинка будет стоить как «роллс–ройс». А когда прочел на моем лице иронию, мэтр объяснил, что история живописи свидетельствует: чем более художника ругают и гонят при жизни, тем дороже после смерти становятся его картины. Так что теперь я богач! – Оглянулся по сторонам, смущенно кашлянул в кулак и исправился: – Мы теперь богачи!