Текст книги "Альтернативная личность"

Автор книги: Александр Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– А для чего она вообще нужна, – спросил Андрей, – по-вашему?

– Чтоб скучно не было, – рассмеялся незнакомец.

* * *

Тетя-броненосец могла бы не просыпаться вообще: бормотал телевизор, согревал плед. Что еще хорошему человеку нужно? Но захотелось чаю, во сне захотелось, и она проснулась. Увидела пакетик с заваркой и проснулась. Ноги – в тапки-зайцы – шлеп-шлеп, кресло – скрип-скрип, и – поплыла. А рука сама потянулась перекреститься. На портрет с сиренью и зубами, как у кролика. На лоб – на низ живота. Зевнула. На правое плечо… А где фотография?! Что ты будешь с ним делать! «Ты где?!» – крикнула. А он молчит. Спрятался. «Ну-ка, иди сюда!» Не отзывается. И вся кипеть начинает: пар к горлу подходит. Сейчас протяжный пароходный гудок будет. А потом выстрел. По городу главным калибром. «Матвей!» Посуда в шкафу – игриво так – блям, блям. Не отзывается. И здесь его нет. И опять главным калибром. «Матвей!» Нет его! И пар над кормой. Как дымовая завеса.

* * *

В телефонной книге всего один САБ. Сергей Арнольдович Берггольц. Редкое имя. Даже для Москвы. Но два телефонных номера. Один – тот, что у Сони в блокноте. Другой – здесь, в телефонной книге. Если звонить по первому, ответит Сергей Арнольдович. А по второму – ответит… Неизвестно кто ответит. Нужно будет рассказать Сергею Арнольдовичу, пусть посмеется. Коричневый камень, плита. Умер. Нет, сначала – родился. Суровое четверостишье, позолотой надпись: «От сослуживцев». Фотография сколота. Нужно будет рассказать. Соня нашла в книге нужную страницу. Вот он, номер. Трехзначное число, двух– и еще одно двух-. Семь. Потянулась к телефону. Тр-р, тр-р, и гудки. Который раз звонит. А там все молчат и молчат. Как воды в рот набрали. Или стесняются. Тогда этот – из блокнота. «Сергей Арнольдович, здравствуйте, вы в Москве?» Соскучилась. «Скоро буду». И вешает трубку. К Ярославскому, сказал, подъезжает.

А за окном неон полыхает. И в блинную: туда-сюда, туда-сюда. Есть хотят. А Соня ест мало – фигура у нее. А Жорик, тот вообще не ест. Говорит, ни к чему это. Поэтому, такой худой. Только кофе свой пьет. Бодрится. А она ему бутерброды – р-раз – в пакетик. Чтоб кушал. Ест, наверное. Не выбрасывает же. Все равно, худой. Двигается мало: все в машине да в машине. Мог бы и поправиться. Ничего, нарастет. И ленивый. Замрет и читает. Чужую мудрость копит. Откроет рот – аж смешно слушать. Как будто лектор на пенсии. Как будто тысяча ему лет и один год. Оттого такой сутулый. Даром, что косичка. Со спины скажешь, старик идет. Всю скорбь человечества на себе тащит. Не злой. Шутит только много. Смелый. Так и познакомились – когда он смелость свою проявил. Можно сказать, второе рождение дал.

Тонула она. Так испугалась, что даже кричать не могла. Дно ногами касалась. А потом боком и спиной легла. Вынес, на берег положил. «Что же вы, – говорит, – так неосторожно?» А чего неосторожно-то? Виновата она, что вода ледяная? Лето, а она ледяная. А народ вокруг ходит и посматривает так, с сожалением. Чего уставились? Спасать нужно. И повез ее на своей «копейке». Теперь ходит вот. А предложение не делает. Да ей и не нужно вовсе. Так, на ум пришло. Она даже у него дома не была. И на выставки не ходили. Одна ходит. А рисовать она любит. А он не любит и не умеет. Как он в своем университете все эти таблицы рисует? Ведь требуют. И ее не просит. Выкручивается.

Скоро уже, скоро Сергей Арнольдович приедет. И всю мощь строгости покажет. И он хороший. Дотошный больно. Любит, чтоб на столе порядок был. И в прихожке. И в голове, как в прихожке. А за окном опять темно. И люди в блинную: туда-сюда, шмыг-шмыг. Снег, дворник тележку протащил. Дребезжит. Жуля проснулась. И лает на Соню. Как будто никогда не видела. Испугалась? Не бойся. «Иди, иди на руки». А Жуля дрожит и не узнает Соню. Не бойся. «Нет здесь никого. И меня нет. Понравилась шутка? Кефир будешь?»

* * *

– Молодой человек! – Поманил милиционер пальцем. – Что так поздно?

– Маму ищу, – ответил Матвей. – Не видели?

– Адрес имеется? – спросил милиционер.

– Адгес? Нет. – Матвей снял рюкзак, вынул фотопортрет. – А мама вот.

– Мама?

– Мама.

– На актрису похожа… «Безымянная звезда». – И затараторил в рацию на своем, милицейском.

«Сейчас маму привезут», – догадался Матвей и закрыл глаза. Наконец-то.

– А портрет-то зачем снял? – спросил милиционер. – И не сказал, куда пошел. Для этого сухари выманивал?

Матвей почувствовал пар.

– На-ка, – потребовал милиционер, – температуру померь.

Под мышку скользнуло что-то холодное и скользкое.

– Горло болит?

– Не-а, – помотал головой Матвей и открыл глаза.

– Тридцать девять и пять, – сообщила тетя-броненосец. – Ангину заработал.

И опять понеслось: броненосец стреляет, упреки сыплются, Матвей лежит и не шевелится. Кашель откуда-то взялся. «Мама приехала?» – хотел спросить, а получилось:

– А-а и-е а-а?

– Лежи! Вон мама, – тетя показала на портрет. – Висит твоя мама.

Перекрестилась зачем-то. Значит, он маму не нашел. А ведь был почти у цели: нужного человека встретил. Рассказал ему. Показал портрет. Тот слушал. Что-то говорил. И отправил обратно? Что-то не вяжется. Человек пообещал, а сам не выполнил. Взрослый, большой, худой только. Взрослые не лгут – это Матвей знал точно. Случилось исключение. Что же делать? Опять сухари? Ведь больше не даст тетя. Стеклянная игрушка. Тот человек… Человеку Матвей елочную игрушку подарил! В качестве оплаты. Выходит, все зазря?! Вояж, потеря стеклянной игрушки, ангина. Присел еще с человеком. На холодной лестнице. Вот и ангина. Как друзья посидели. За жизнь поговорили. А он обманул. Сухарем человека угостил. Мог бы и санки отдать, но ведь человек большой – не нужны ему санки. Иди, говорит, к милиционеру. И по шапке погладил. Хитрый человек оказался. А Матвей поверил, пошел. Сейчас бы уже нашел. Сам бы нашел. Нельзя так с людьми. Ведь палка о двух концах – это в книжках написано. Как ты, так к тебе. Зубную щетку ему показал и кусок мыла, и тапочки даже. Бывают же такие. Нечестные. Теперь лежи, дрожи. Мысли нехорошие в голову принимай. Противные мысли. Ему б такие мысли, человеку этому. Маленькое время, большущий такой обман.

Матвей солдатикам пожалуется. Найдут они человека и укорят его. Матвей великодушный, он наказывать не будет. Только в глаза посмотрит: что в них? Стыдно человеку будет.

– Чего? – спросила тетя. – Бормочешь…

– И-е-о, – больным горлом ответил Матвей. – И-е-о.

– Скоро врач придет, – предупредила тетя.

Врач? Пусть бы и врач. Матвею теперь все равно. Он почти разочарован в людях. Если никто не придет – еще лучше. Ему не нужен никто.

– Мурзика дать? Спросила тетя.

Кошечку? Нашла тебя тетя? Хвост пришила. Какая ты симпатичная. Только шерстка от снега слиплась. Конечно же, дать. Дать! – протянул руку. Только не Мурзик это. Лежи, закрой глазки. Вот тебе снег, вот тебе холмик. Заройся. Тепло? Уймись, уймись. Солдаты полетели. Котятки твои.

– Спишь? – зашуршала зайцами тетя броненосец из комнаты. – Спи, спи. Врач скоро будет…

Что это она? Поди, разбери, что говорит. Зайцам, наверное. Спи, кошечка. Спи, милая. Солдаты закружились. Пушистые твои.

* * *

Соня подумала, что если бы Жорика не существовало, его стоило бы придумать. Пусть даже «Камаринскую» передала Соне старушка, но ведь не без участия Жорика обошлось? Не без него, долговязого. Все возвращается на то самое место, откуда ушло. Где было недоделано. Счастливый завершенный круг. Соня упустила свою Русланову, а та вернулась к ней. Другая, но та же самая. Так бывает. Жорик увидел, попросил. А старушка не отказала. Сына ее, сказала. От сына осталась. Он ее очень любил. Пластинку. И мать, конечно. Только ссорились немножко.

Большая коллекция, старые коробки. Старушке это нужно. Как память. «Но Соне-то нужней», – передал Жорик слова старушки. Спасибо, спасибо, дорогие. И тут же поставила.

"По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах…"

Грусть жуткая. А просветляет. Кто не хочет, не слушай! А вот танцевать не нужно. Это не танго. Но Жорик не слышит, тянет Соню в танец. Она и не умеет. Если бы вальс, можно было б покружиться. А он танго предлагает. Тут ноги нужно поднимать. Пусть сам поднимает. И назад выгибается пусть. Можно просто посидеть, послушать. Ему неймется. Складывает ноги, как сверчок. Аж Жуле не по себе. А ему весело. Чего веселиться-то? Песня грустная. Внимать нужно. «Бродяга, судьбу проклиная…»

– Лучше б на выставку пригласил, – намекнула Соня. Да нет, прямо сказала.

– Зачем? – пожал плечами. И сложился пополам. – Я был там.

– Когда это ты был?

– Был…

– Ну когда, когда?

– В прошлой жизни! – засмеялся.

Умеет из серьезной вещи сделать посмешище. Это значит, что на выставку приглашать не будет. «По диким степям Забайкалья…» И стыдно не станет. Ему вообще, стыдно бывает? Похоже, что нет. С другой стороны, чего ему стыдиться? – Соня сама навязывается. Никому это не понравится. Ну не любит человек искусство. Любит факты. От этого же он плохим не делается? Не делается. Сиди, Соня, и не кукарекай. В анатомичку предпочитает сходить. Не на выставку. Ведь и позовет. Бр-р! Учится в университете, а ходит в медицинский. А зачем будущему психологу – или психоаналитику? – анатомичка? Соне не понятно. Покружился, поломался и уехал. И не предложил вечером заехать. Ничего, сам вспомнит. И в окне даже не помахал. Ишь, какой! То машет, то не машет. А ты стой и выглядывай – вдруг обернется.

"Окрасился месяц багрянцем,

Где волны шумели у скал.

Поедем, красотка, кататься,

Давно я тебя поджидал…"

Не-а, не поджидал ты. Один поехал кататься, без красотки. Но счастливый все-таки день: Русланова, Жорик. Жить да жить. И бабушку поблагодарить нужно. Знала бы она, какой подарок сделала. Позвонить и поблагодарить. И в ответный подарок что-то приготовить. «Здравствуйте!» «Здравствуйте, матушка». «Вы знаете, что для меня сделали!» Для всего человечества в отдельно взятом лице! «Нет. А что?»

Так вот, оказывается, что… Никакой Руслановой она ему не передавала. Тем более, для Сони. И Руслановой-то никакой у нее не было. Много пластинок от сына, это да. Но вот Русланова… Есть несколько коробочек с пластинками. Некоторые неполные, одна почти пустая. А Руслановой нет. «Ошиблась, матушка». Но это не Соня ошиблась – Жорик наврал. Окрасил счастье багрянцем. Вот оно, счастье: пластинка. А неполноценное. Нечестное счастье получилось. Выкупил, потратился. А ей ничего не сказал. На бабу Маню свалил. Поскромничал. Зачем же студенту такие траты? «Подождите-ка, вспомнила! Выпросил он у меня одну. И не Русланову, голуба моя. Сказки какие-то. Детские. Зачем ему?» Детские сказки выпросил, а Русланову подсунул. Эх, Жорик, Жорик. Сказки слушаем? И какие! Детские! Не смешно все это. Не смешно. Облагодетельствовал дурочку? И пусть ходит героем! «Спасибо, баба Маня». «Не за что, матушка». Но от этого он плохим не делается? Не делается. Сиди, Соня, и не кукарекай. И не вздумай говорить ему.

* * *

– Чтоб скучно не было? И то хорошо. А кому сейчас скучно? – спросил Андрей. – Кого не возьми, ему скучать не приходится. И без души не соскучишься. А тут с душой. Если не принимать во внимание, что это шутка ваша была, подойти всерьез, то понятно, что можно и без души не скучать. И жить без. Души нет, но жизнь-то есть. А, вот оно что! – догадался Андрей – Мы ж не душу потерять, как бы, опасаемся. Как бы! Будто и не опасаемся. Жизнь – боимся. И все. И носимся зачем-то с ней, как с писаной торбой. В лицо людям пихаем. Сравниваем. А не нужна она. И было бы все проще. Без нее – в этом смысле. Ведь из-за того, что она штука невидимая, каждый норовит свою приукрасить, увеличить. Все больше словами, словами. Ведь это проще: продемонстрировать, нежели в самом деле иметь…

– Прямо лекция какая-то, – сказал незнакомец. – Что это вы так разошлись?

– Нет, я рассуждаю. Мне понять хочется, – объяснил Андрей. – Мне ведь с жизнью расставаться совсем не хочется. И с душой. – Андрей посмотрел на незнакомца. – Но вот что мне кажется. Предложи мне сейчас выбор: жизнь или… нет, не кошелек. С чем расстаться – с одним чем-нибудь – с душой или жизнью. Я… Я склонился бы к тому, чтобы с душой расстаться.

– А в жизнь вцепиться и не пущать, так?

– Так, – согласился Андрей. – Вот я сейчас к себе прислушался… и мне показалось, что расставание с душой меня вовсе не пугает. А расставание с жизнью… Жуть как страшно.

– Странен человек, – кивнул незнакомец. – Нежен нежностью, переходящей в жестокость. Так хочет прижать к себе, что кости хрустнут. Готов зацеловать до смерти. Говорит, что душа – это наше все. А жизнь – так, копейка. Доходит до дела – в штаны наложил. И выясняется совсем другая картина. Ложь, одна сплошная детсадовская ложь. Жизнь, она сильней всякой души. Давай ей время, и первая непременно будет побеждать вторую. И будет побеждать всегда. Одно спасение для души есть – смерть. Причем, внезапная. Чтоб жизнь ни о чем не догадалась и не успела свою возню продемонстрировать. Уж она-то размахнется. Ведь за саму себя она на все пойдет. На любую…

– Вы так считаете? – спросил Андрей.

– Я так размышляю, – сказал незнакомец. – Вы меня перебили…

– Простите, – попросил Андрей.

– У нее всегда есть выбор. И выбирает она в свою пользу.

– Жизнь?

– Ну да. Пока ей ничто не угрожает, оно – красавица. Дружелюбная и симпатичная. Много говорит о душе, хвалит ее. Находит нужные слова. А потом – бац! – в горло хватается. Помните, вы струсили?

– Помню.

– За жизнь хватались?

– Да.

– Вот видите. И после этого вам всегда стыдно было, так?

– Так, – кивнул Андрей.

– А в момент трусости, стыдно было?

– Нет, я об этом не думал – только после. Но я ж об этом и говорю: расставание с душой меня не пугает, а с жизнью – жуть, как страшно. И мне стыдно за это. Я тогда сказал себе, что это был голос отца. Как будто отец хотел моей трусости. Я искал оправдание – и с легкостью нашел. Но я всегда боролся с собой…

– Успешно?

– Переменно. Позже я понял, что вообще никогда не буду в себе уверен. И жизнь, она не то, что душу, она самого тебя побеждает. И получается, что ты не души заложник, а жизни. А душа из этой тройки – ты, душа и жизнь – самая слабая вещь. А на первое место – жизнь. Это правильно?

– Все же, согласитесь, ты и твоя душа… Жизнь ведь – это среда, питательный бульон, в котором ты и твоя душа барахтаетесь. Или коробка… Не будь ее, не было бы и содержимого. Примитивное сравнение, но все же. Коробка одна, а содержимое разное. Ее форма подчиняет тебя себе. Да? Но и ты можешь влиять на нее. В меньшей степени, правда. Обогреть, например. Музыку поставить. Форма остается прежней, но содержимое, содержимое! И есть моменты, которые от тебя не зависят вовсе: ты не можешь сменить коробку, ты не можешь остаться вовсе без коробки, ты не можешь быть в двух коробках одновременно. И дважды в коробку не войдешь: нет коробки – нет тебя.

– Это точно… – согласился Андрей. – Жизнь душе нужна больше, чем душа жизни. Поэтому, пусть подчиняется. Так что ли?

– Пусть, дура, борется за себя, – заявил незнакомец. – И на первое место себя выдвигает. Глядишь, что-нибудь и получится.

* * *

А Сергей Арнольдович все не ехал. Уже и с Ярославского звонил. Уже и после. Нет и нет его. Полдня будет добираться. Нужно было трость взять – так было б легче. Хроменький наш. Небось позамерзал, в Снежине-то? И пальтишко на рыбьем меху. Поднимет воротник – вперед. Ничего не видит. И хромает, хромает. Только руки мельтешат. Сильный. Гимнастику делает. Отжимается. А Жорик – нет. Два полюса. Разница в несколько лет, а Сергей Арнольдович – как будто в отцы годится. Тридцатку разменял. Молод, а стар уже. Но бодр. Внутри стар. Сам о себе так говорит. От несовершенства людей страдает. По нему заметно. Вечно глаза – в землю. Выискивает что, будто.

По объявлению она пришла. Жорик принес. «Вот, – сказал, – работа». И пальцем ткнул. А она рисовать хотела. Теперь на подхвате. Но свободного времени тьма, и можно копировать. Наберется опыта и в журнал подастся. Комиксы рисовать. Портфель нужен. «Портфолио», как сейчас говорят. Все на английский лад переиначивают. А в портфеле, чтоб коммерческие образцы были. Которые проданы. А их у нее пока нет. Нужно как-то выкручиваться. Даже за бесплатно предлагать. Может, возьмут. За бесплатно многие принимают. Халяву все любят. Жорик обещал помочь. Есть у него на примете халявщики. Под европейские комиксы нужно подстраиваться. Чтоб глаза большие и носик остренький. Дети, будто бы, это любят. Угождать публике нужно, угождать. И чтоб несложно. Несложно, это она умеет. А вот перспектива еще слабовата, и ракурса нет – все в разнобой получается, как будто не с одной точки смотришь. Но и это обыграть можно, если с умом. Портфолио нужен. Двадцать лет, уже возраст. Пора, пора.

А мама хотела, чтоб Соня сначала педагогом была. Долго хотела. Она сама педагог. Детям биологию преподает. А потом сильно хотела, чтоб Соня по финансовой части пошла. Но Соня не поступила. Раз, другой. И бросила. И хотеть не шибко хотела. Думала, если в банк пойдет, талант заберется, ведь не использует его. Испугалась. А мама смирилась. «Смотри, – говорит, – тебе решать. Твоя жизнь». Вот так, теперь по объявлению у Сергея Арнольдовича на подхвате. Да и он сам не шибко расторопный. Возьмет два дела и целый месяц ковыряется. Доходы маленькие. И все на нем. И бухгалтерия и отчетность. И связи. Без них ведь никуда. А бухгалтерия и отчетность ничего не дают – не прибыльные. Время только забирают. Ей бы мог передать – вещь несложная. А сам – четыре дела вести. Пропажи разные, слежка за соседями. Лишь бы платили. А связи помогают – где что подскажут, где присоветуют. Ну, без раскрытия тайн. Без тайн, все равно, многое можно по дружбе передать.

А его все нет и нет. Позвонила, сказал, что рядом. А где рядом? Час прошел. Звякнуть, что ли, по телефонному справочнику? Вдруг ответят? Что это за Берггольц на кладбище? Ведь один он в телефонной книге. Правда, бывают и не занесенные в нее – не у всех телефоны установлены. Но все же. Тем более, что многие теперь на мобильные перешли. Гудки. Опять не отвечают. А любопытно, все-таки…

«Алло», – без предупреждения сказали в трубке. А Соня почему-то испугалась. И чуть было не забыла, зачем звонила. Много раз молчали, а теперь вдруг ответили. Непоследовательные какие-то. Если молчать, то уж до конца. Всегда молчать. А тут… «Вы не подскажете, я правильно позвонила? Мне нужен Сергей Арнольдович». Выпалила и покраснела: неловко это, выуживать сведения. Знаешь, что нужно одно, а спрашиваешь совсе-ем другое. Может, она неправильно набрала номер, и сейчас скажут, что ошиблись? Но в трубке медлят, разочаровать не спешат. «Сергей Арнольдович Берггольц», – напомнила Соня.

«Он умер, – просто сказали в трубке. И даже, кажется, пожевали. – А кто спрашивает?..» Значит, умер. Значит, это другой. Все верно: разные телефонные номера, разные люди. Отлегло от сердца. А что она хотела – конечно, другой. Хотела, чтоб это ее Сергей Арнольдович расхаживал здесь по офису и одновременно был там? Аж мурашки по спине почесали, от поясницы к шее и обратно. «Кто спрашивает?» – повторили в трубке. А потом сказали, что с ним не знакомы. Что въехали сюда уже после смерти. А Соня сказала, что хотела бы вернуть книгу, что не знала его телефонного номера и что звонит наугад. «Преподаватель бывший наш, – добавила Соня. – Старичок такой, бодренький. Химик». Нет, сказали в трубке, этот молодой был, следователь, кажется. Хромал после ранения, вроде бы. И добавили, что не преподаватель – точно.

«Спасибо, – сказала Соня ровным голосом, чтоб не выдать себя. – Я в другом месте поищу… его». И повесила трубку. И завертелось все в голове, поплыло у Сони. Будто в ту воду окунули, откуда Жорик вынимал. И будто закончилось все. А другое началось.

* * *

– Вот ты мне скажи, – попросила старушка, – ты все лежишь, лежишь, словно бадья какая. Вставать собираешься? Молчишь? Думаешь, старухе легко о тебе думать? А ты обо мне думаешь? Одной старухе одной такой души лежалой много будет. Стыда на тебе нет! И ведь не покраснеешь. На старости лет такая обуза. Я ж к тебе, слышь, привязана, как к столбу. Не выйти, не сходить толком куда: всюду о тебе думаю. И мысли, почитай, вся на тебя уходят. В церкви свечку держу, тебя припоминаю. Руки дрожат. Через тебя все, через тебя. Газету вчера читала – что в мире делается! – холодная зима будет. А ты лежишь. Заботы в тебе нет. И сострадания. Ко мне сострадания, к кому ж еще? Торба бессловесная. А я все одна и одна. И ведь не поможешь мне ты, не поможешь. Кому щели ватой утыкать? – мне; в аптеку кому? – мне. Все на мне. Одна я, одна. Вчера в трамвае зажали, думала душу испущу, и обрадовалась. Пришла, плакала. А тебе дела нет. Щели заткнула, а все равно сквозит, что ты будешь делать! Утром лежала, вставать не хотела. Новый день встречаю, как наказание. Как праздник? С чего это? Как наказание. И не спорь, дорасти еще. Давление померила – чуть со страху не померла. А все ты, все ты. День проходит, два, месяц. Год! Буду кричать – ведь не подойдешь, не спросишь. Молчишь? Ну молчи, молчи. Молчать любой может, ты скажи, попробуй. К окну подойду – на стекле ты. К зеркалу – и тут. Дашь ты мне от тебя отдохнуть? Дашь проходу? Недавно, слышь, забыла тебя, так нет же – опять перед глазами. К Антонине поеду – в кои веки! – тебя вижу. Закрою глаза – там ты. Вчера чашку уронила – разбила – а все ты. Передавали, в Москве морозы до тридцати, но тебя это волнует? А я заботься. Тут прикрой, чтоб не мерзло, там подправь, чтоб получше. А кроме меня у тебя никого нету. Кто о тебе вспомнит, если не я? Вот именно. Помню, такусенькое, маленькое принесла. Пищи-ит. Распаковала. А у тебя уши во все стороны. Большие такие уши. А теперь что? – все большое, простое. Маленькие все хорошие: и люди, и звери. Хочется сказать, что звери – особенно. Но только дети тут при чем? – взрослые во всем виноваты. Мы и виноваты, прости меня грешную. Бантики тебе вешала. А ты все лежишь. Ну, хоть пискни. И не нужно на меня так жалобно смотреть – я свое уже все выплакала. Хожу, хожу, а ради чего хожу, ради кого? Ради тебя. Ради тебя ноги ворочаю. И спасибо не скажешь. Мне и не надо. Не за спасибо стараюсь. О душе твоей пекусь. И своей – тоже. Ты что ли печься будешь? Ага, ага. От тебя дождешься. Сколько раз просила, оставь меня в покое, уйди, не торчи перед глазами. А ты? Отнесу тебе, поставлю, ты не притронешься. Брезгуешь? Кем брезгуешь?! – глаза раскрой! И советы ты мне эти брось, сама знаю. Не твоего ума дело! Старуху учишь. С тебя-то и состарилась. Шестой десяток – не возраст – а уже бабка старая. Всяко старше тебя. Хожу, хожу вокруг. Тебя спасаю? Сама спасаюсь. На-ка пирожок. Не будешь? Ну, потом, потом. Вчера, слышь, Антонина что сказала: теперь одиноким прибавка будет. Порадуйся со мной. Нужно сходить, точно все разведать. Ведь она одним ухом глухая. Что услышит, нужно на два множить. И проверять дважды. Такая. А то потом совсем не то окажется. Сейчас все в одинокие побегут записываться. Куда не сунься – одинокие кругом будут торчать. Справиться нужно будет. Еще, слышь, Антонина рассказывала, подруга ее, мне незнакомая, что учудила: руки на себя наложила. Крепкая бабка такая. На детей обиделась. Думала, откачают. Каприз показала. Не откачали. А может, не каприз. Антонина так говорит. Если ее глухой каприз в два раза умножить, претензия получится. Какая ж претензия у пенсионерки? Так, жить надоело. А то и фи свое показать. Не знаю, судить не буду. Грех это. Иной раз смотришь, человек вроде своей смертью помер. А там-то разбираются. Это тут, нас можно обмануть – мы об ем плохо думать не будем. А там сразу на чистую воду выведут. У них все мы – на ладони. По книге, говорят, читают. И для каждого своя страница отведенная. Что со страницей не вяжется – проверяют и перепроверяют. Не утаишься. Толстенная книга. Ну, вот как та, поваренная. Ой, хоть бы одним глазком на ту книгу взглянуть. Интересная. Кажется, снег пойдет. Значит, потеплеет. А говорят, тридцать будет. Врут как всегда. Сейчас и зима – не зима. Вот раньше было. То да! Выбежишь в одних босоножках, молодая, аж в носу слипается. Папироску цап. И каблуки хрустят, трескаются. А сейчас что? – Ялта какая: пальмы вот-вот пойдут, и грибы африканские полезут. Не зима, не зима. Грязь сплошная. И на кладбище не убирают. Заснул народ. Все звонка ждет – когда разбудят. Сам просыпаться не хочет. Куда меня понесло, старую? Ладно, пойду. Подмела, убралась. После праздников приду, после Рождества. Ты смотри у меня, не балуй, не стой перед глазами! И прости меня… Сигаретку положила: покури на здоровье. А пирожок съешь, не капризничай. Тепло вам, вдвоем-то. Супружницу свою не забижай – приду, уши твои, во все стороны, надеру.

* * *

Не любила она ее. А за что? Но ведь дружить с кем-то нужно? С кем, прикажете? Вот и Лида об этом. Эти ее мерзкие котята. Лида ждет, а та может и не выйти. И не предупредит. Котят, видишь ли, топит. Бизнес нашла, прости-господи. И хочет, чтоб ей зависть демонстрировали. Дискомфорт ощущали. Вот ей: кукиш на сливочном масле, чтоб проходил лучше.

Зато у Лиды – племянник. Только мороки множество. В любом случае, не одиноко. Это тебе не с котятами возиться. Не душегубство, говорит? Душегубство и есть. Строгость – это одно. Вот как она с Матвеем. А топить… Мерзость. И ведь не скажешь – подругу потеряешь. В их возрасте нового кого не найти. Со старыми приходится как-то мириться. Из двух зол меньшее выбираешь: либо один сиди, тогда можешь нос от котят воротить; либо – с подругой, тогда делай вид, что одобрямс. Тьфу ты, прости-господи. Перекрестилась – должно помочь.

Машину Матвею принесла. Расщедрилась. Деньги-то с котят? Смердит от нее. От машины этой. Котятами пропавшими. Разложение. Один котенок – ничего. А когда пятьдесят? И на тебе все это. Запах весь. Не чуешь? А у других носы имеются. На чай пришла, вся в новом. Глаза бегают. Чай весь выпила. И про котят, про котят. А Лида сиди, поддакивай. Тьфу ты, прости-господи. И Матвей под рукой: крутится, крутится. А потом пропал. Лида ей про Матвея – а той дела нет, про котят своих, про котят.

Привезли, весь в температуре. И туда же: про котят, про котят. Когда же это кончится? Выпила чай и не уходит. Еще хочет. На, не жалко. И улыбаться ведь Лиде нужно. Не придет ведь больше, коли не будешь лыбиться. И живой разговор нужно поддерживать. А какой живой, когда про котят? А она не унимается: как тонут, как лапами по банке скребут, как сила у слепых-то откуда берется. Жалко. А чего, говорит, жалеть? – им все равно не жить, а тебе прибавка. Иногда такие пушистенькие попадаются – хоть на продажу – только не берут ведь. Утопить проще. И продавать она не умеет. И Лида не умеет. Топить, оно легко идет, тут навык не нужен: пол трехлитровой банки воды, пластмассовая крышка. Запер туда, крышкой прикрыл и – телевизор смотреть. Фильм закончился, ты их доставай оттуда. И в газету, чтоб не мокро на столе. В день можно до двух-трех десятков. Только не каждый день приносят. Сейчас люди кошек не очень держат – не самое время. А если держат, то мальчиков. И то – оскопить стараются. Чтоб приплода меньше, или не было вовсе. Самим мало. В смысле: пространства, еды.

В день если сто граммов на корм уходит, мало, то за десять – это уже килограмм. Много. В месяц три кило. А сто граммов – это самый минимум. Взрослой кошке и больше нужно. В год это тридцать шесть килограммов еды. Ничего себе! А еще она мочится, и другое – по крупному. В уборной газетку оборудуй, или ящик какой. Тоже возня. Чего-нибудь уронит когда? Или об кресла когти точит? Это ж кошмар! Нет, такого добра нам не нужно. Жизнь и так не курага. Только отворачивайся. То в лоб тебе засвистит, то в темя: проснешься и не знаешь, где промеж глаз получишь. Может, оно и лучше помереть, пока слепой? Только кто ж тебя в банку запихает? Для людей такое не заведено.

Да, сложная жизнь, непредсказуемая. Кошмарно непредсказуемая. Как сон с похмелья. Сон после праздников – оно самое. Вчера вышла. За Матвеем – глаз да глаз: то на луже замерзшей свалится, то машину чужую пнет. А тут участковый ей все высказал. Хорошо, что и Матвею высказал. А тому – хоть бы хрен. Пнул урну и потопал. А она глядит, глазам не верит: отец Матвея. Собственной персоной. И не постарел, считай. А ведь пять лет прошло. Как из воздуха вырос. Только щетина, ему не свойственная. Глядит на Лиду и улыбается, вроде. Чур меня! А она глаз отвести не может. Ну нет же тебя! Пришла домой, лампадку поставила. А он перед глазами так и маячит, так и маячит. Просит чего? Выпить пришлось. И ее угостить. И про котят – опять.

Лида вещи-то не все повыбрасывала – на сегодня планировала. Остановилась вовремя, повременить решила. Может, он за сыном приходил? Или за вещами? А коли за ней? Да нет, на кой она ему? Ведь ничего ему не сделала. Чур меня. А дворник-то поздоровался. Или не заметил ничего? А что ему? – мозгов-то нет – так родился. А тот кивнул, воротник поднял и дальше пошел. Как ни в чем не бывало. Обозналась? Кто его знает. А лампадка пусть чадит – на всякий пожарный. Зачем приходил? Может, намекнуть хотел? Что и ей пора. Но ведь рано, пятидесяти нет. Чур меня. Так-то вот, наслушаешься про котят, потом неизвестно что мерещится. И не от хорошей ведь жизни.

А жизни-то, считай, не было. Вечно куда-то несешься: то в магазин, то поликлинику. А то и тебя несут… на кладбище. Чур меня. Жить-то когда?! – хочется крикнуть. А ведь придут и скажут: это и есть она, чего тебе? Живи. Знаем мы их! Нам бы их заботы. На них стирки нет. И готовки нет. И пацана тащить – тоже нет. Маши себе крыльями, порхай. И не холодно им. Поневоле хорошим станешь. А когда к тебе покойник подойдет, прости-господи? И улыбнется. Посмотрим мы на вас. Выбрали себе что получше, а нам похуже оставили. Несправедливо это. Чур меня. В лампадку масла подлить нужно, погаснет ведь. Чур меня!

* * *

Хоть и курил Андрей Борисович, а в тамбуре всегда морщился. Не любил он этого запаха. Запаха прокуренной комнаты общежития. Когда холодный позапрошлогодний дым в стены въелся: в краску, в медь болтов и гаек, кажется, в стекло даже. Комок к горлу подступал. Запах исхожего тысячами ног места. На пятачках возле урн в метро так бывает. И в квартирах запущенных людей. Дома он всегда в подъезд выходил. И в гостях выходил. Бывало, у друзей прожженные кресла увидит, ковры – начинал о них плохо думать, о друзьях. Заурядная человеческая брезгливость. Ничего особенного, он ведь об этом никому не говорит? Не унижает. В метро до резинового поручня эскалатора не всякий раз притрагивался. Только когда толкнут, или оступится. И то одним пальцем лишь. Максимум – двумя. Мало ли кто прикасался. Или в вагоне, стоя над кем-нибудь, вдруг резинку жевательную увидит, прилепленную кем-то на трубу никелированную… Дурно делалось. Но чтоб коснуться – пусть даже невзначай – тут уж нет, не бывало такого.