Текст книги "Альтернативная личность"

Автор книги: Александр Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

А с аллеи уже несся шум небольшой драки. Часы показывали без десяти минут семь, нужно было идти. Жорик хлопнул дверью и зашагал по припорошенной снегом дорожке. Парни били торговца щедро, от души. Торговец упал, и тумаки полетели в лицо, в спину, в грудь. Жорик присел на скамейку. Его появление не смутило драчунов, напротив, те, будто желая поскорей расправиться с должником, вынули нож. Окровавленный торговец безвольно раскинул руки и перестал защищаться. «Испачкает мне всю машину, – качнул головой Жорик. – Нужно заканчивать эту бодягу». И тут же где-то вдалеке отозвалась сирена. Драчуны бросили торговца и побежали за остановку. Через несколько секунд они растворились в густой темноте ближайшей подворотни.

– Давайте я вам помогу, Илья Николаевич, – протянул руку Жорик. – Вон моя машина…

– Ублюдки! – выругался продавец, поднимаясь с земли. – На части порву…

– Боюсь, уже поздно, – сказал Жорик.

– Никогда не поздно, – заявил продавец. – Руки у меня длинные… – И показал в сторону подворотни побелевшие кулаки

– Пойдемте, – позвал Жорик.

Продавец матюгнулся, оперся на плечо Жорика, и они проследовали к «копейке».

– Может, в мою? – предложил торговец. – Вон она. Я ее помял немного, мудака одного недавно сшиб…

– Не получится, – качнул головой Жорик. – Моя для этого больше подходит.

* * *

– Я все хотел вас спросить… – Андрей опустился на стул. – Как же вас зовут?

– Разве я не сказал? – удивился незнакомец и протянул руку. – Георгий. Из сочувствующих.

– Как это? – не понял Андрей.

– Очень просто, шутка такая, – улыбнулся незнакомец. – Всем сочувствую. Буддистам, сюрреалистам, коммунистам. Чтоб не скучно было: едешь в машине, порой так скучно станет…

– Всем сочувствую, никого не жалею, – произнес Андрей, – правильно я вас понимаю?

– А что мне вас жалеть? Достаточно, что вы сами себя жалеете под завязку…

– А фамилия у вас есть, или она вам ни к чему? Хотя, можете не говорить.

– Почему же, и фамилия имеется. Только я, в самом деле, ее не назову, она у меня очень смешная, на букву «г». Если хотите, зовите меня ГГ. Устроит? Вообще, у меня многое смешное: внешность, фамилия, даже машина.

– Да уж, машина – это я заметил, – согласился Андрей. – Жутко смешная.

– «Копейка», чего там, – улыбнулся ГГ. – Хотите кофе? Утром заваривал.

– Давайте. Где ваш термос? – Андрей оглянулся. – И от бутерброда не откажусь.

– Пожалуйста, пожалуйста! Сочувствовать, так до самого конца, – засмеялся ГГ и распахнул прикроватную тумбу. – Все здесь, к вашим услугам. Вам с колбасой или сыром? Держите…

ГГ отвинтил крышку трофейного немецкого термоса и разлил в бумажные стаканчики крепчайший кофе. Палату наполнил ароматный дух свежего зерна. Самым симпатичным местом, пожевать бутерброд и попить кофе, показалось окно, – Андрей вернулся туда, взгромоздился на подоконник, принялся сосредоточенно жевать бутерброд. За окном стояла заносимая снегом «копейка»: мятый бок, продолговатая впадина у двери, лысая резина…

ГГ сделал Андрею подарок: две картонные, высотой с бутылку шампанского, фигурки, раскрашенные акварелью и карандашами. Мужчина и женщина с большим животом. Похвастался, что теперь в свободное время всерьез отдается этому увлечению. Даже жалеет, что не открыл раньше это старомодное занятие, многое, в общем, потерял. Андрей тут же заметил, что фигурки похожи на них с Катькой, даже прически те самые, а ГГ признался, что это они и есть. Вы, дескать, шубу-то откиньте… А под бумажной шубой тушью шла каллиграфическая надпись: «МАТВЕЙ». ГГ сказал, что жизнь такая же хрупкая, как эти куклы и попросил Андрея хранить их непременно. Банально, правда, сказал, но в самую точку. Кто же не знает, что она хрупкая? Человек, он, наоборот, забыть об этом хочет, не знать. Ну ее, эту хрупкость, на фиг.

Потом ГГ выудил откуда-то из глубин тумбы газетный сверток и жестом фокусника явил из него малюсенький кактус в непропорционально большом горшке. На верхушке кактуса красовался бумажный клочок из ученической тетради в клетку с надписью «ПАПА». Обе «п» одного цвета, обе «а» – другого. Андрей понял, что это подарок из дома. Дом – дом – дому – дома – домом – доме. Воспоминания о доме… Воспоминания – это как снег, который идет с пустого, ясного неба: туча пролетела час назад, ее давно нет, а снег сыплет и сыплет. Почти плод фантазии, тень того, что было наяву и уже не явь. Правда: его семья, Катька, дом. И ложь: его семья, Катька, дом. Поди, разбери, что было, а что – нет.

– Еще хотите? – предложил ГГ и протянул термос. – Пейте, пока есть…

– Спасибо, больше не хочу, – отказался Андрей и повертел в руках термос.

Термос когда-то принадлежал солдату. Солдат отвинчивал крышку, заглядывал внутрь, иногда прикладывался вот сюда губами. Или наливал содержимое термоса в эту крышку… Андрей вдруг вспомнил первый свой бой. И, как оказалось, последний. Тогда он вынес двух человек. Не густо: всего двух. Но это были две полноценные жизни. И потом мог бы побежать к дому, но зачем-то бросился к дереву. А из-за леска, с едва различимой на большом расстоянии пожарной каланчи, прилетела пуля. Вот такая маленькая – Андрей посмотрел на мизинец – даже меньше, а какая быстрая. Потом еще одна, но он уже не почувствовал. Малюсенькая пуля в несколько граммов… Вес умножаем на скорость, получаем убойную силу. При заданном весе, знай себе, увеличивай скорость…

– Вы когда-нибудь испытывали боль? – спросил Андрей, по-детски елозя на подоконнике.

– Никогда не испытывал, – признался ГГ. – А зачем?

– Действительно, зачем, – кивнул Андрей и пожалел о своем вопросе.

– И не причинял, – сообщил ГГ. – Думаю, это из одной оперы: причинять и испытывать.

Андрей замолчал. Ему захотелось побыть одному и он попросил об этом ГГ. Тот легко согласился, вынул из тумбы сумку, бросил в нее термос, сверток с недоеденными бутербродами и вышел. Андрей опустился на кровать, забросил за голову руки, закрыл глаза. Через минуту он услышал шум отъезжающей машины. "Так бы и лежать целую вечность, – подумал Андрей, – и никуда не торопиться: камнем на берегу горной реки, когда все мимо тебя, морковкой, которую забыли убрать с поля подвыпившие огородники, или железнодорожной шпалой, неизвестно откуда вынесенной прибоем к необитаемому острову.

* * *

Андрей пошевелил рукой, приоткрыл глаза. Мучила жажда, и во рту было так сухо, будто он не пил несколько дней. Андрей попросил пить, и находившаяся в палате медсестра, вместо того, чтобы принести воды, бросилась к врачу, сообщить, что пациент Воронин пришел в себя.

И сразу же вокруг Андрея засуетился персонал, что-то зашелестело, его куда-то повезли на столе со скрипучими колесами. Потом кто-то сказал, что состояние Андрея стабильное и его можно будет перевести в палату, а пожилой женский голос над головой вздохнул и сказал, что если бы не возраст, все могло быть гораздо хуже, одним словом, хорошо, что молодой. Тридцать лет, как говорится, все еще «спереди». «Это как посмотреть», – подумал Андрей, ему и сейчас очень даже не сладко: несколько переломов, как шептались врачи, сотрясение мозга, и повреждение неких внутренних органов. Будучи хирургом, Андрей знал, что все это вещи непростые, замысловатые. А вы говорите…

Андрей временами забывался коротким пустым сном, просыпался, едва понимая, что с ним происходит, разглядывал потолок, не в состоянии повернуть головы, силился что-то вспомнить, но возникали лишь обрывки неясных, казалось, лишенных смысла, событий.

Вечером он открыл глаза и увидел Катьку. Катька пожаловалась, что просила разрешения принести Андрею бульон и манную кашу, даже готова была идти к главврачу, но предупредили, что нельзя, что нужно подождать и посмотреть, как разовьется динамика. Есть Андрею не хотелось, а вот пить – очень даже часто. Он слабым голосом попросил Катьку принести воды без газа, на что Катька возразила и предупредила, что Андрею можно лишь те жидкости, которые ему вводят врачи.

Когда на следующий день Андрей, превозмогая боль, спросил Катьку насчет дочери, та сделал большие удивленные глаза и, отнеся вопрос на особое состояние Андрея, сказала, что с Матвеем все в полном порядке, что он готовится к встрече Нового года, ждет домой папу и уже два раза примерял костюм медвежонка. Чуть позже Андрей спросил, что теперь с ним будет, после всех этих убийств и Катька вообще не нашлась, что ответить. Марину Петровну, сотрудницу Андрея, Катька знала хорошо: высокомерная девица в черных непроницаемых очках и лакированных ботинках стиля «милитари», – у них с Андреем даже сценка была со стихами для домашнего театра, и соответствующая кукла-дылда тоже была. Что ей сделается, этой Марине, никто ее не убивал, раскатывает на своей – как она придумала и думает, что оригинально – «божьей коровке». Дурочка и есть. Кукла-дылда…

– У нас много смешных кукол… – сказал Андрей, предприняв попытку улыбнуться, но у него получилось лишь обнажить зубы. – И город смешной…

– Молчи, молчи, – тряхнула Катька челкой, – тебе сейчас нельзя много разговаривать, потом…

Андрей закрыл глаза и вновь провалился куда-то за тридевять земель, а когда открыл, Катьки уже не было. Только теперь он обнаружил себя за столом: так устал к концу дня, что даже прикорнул над бумагами…

Сложив несколько исписанных листов, Андрей бросил их в портфель и посмотрел на часы: пора идти. Он снял халат, повесил его на вешалку, огляделся. Ничего не забыл? В этот момент в кабинет постучались, и вошла Марина. Андрей передал ей нужные документы, Марина неуместно хохотнула и исчезла за дверью, оставляя после себя навязчивое облачко экзотических духов. Андрей запер кабинет, взглянул на табличку «А. Б. Воронин, дежурный хирург» и пошел по опустевшему коридору.

– До завтра, Андрей Борисович, – сказала уборщица.

– До завтра, Анна Леонидовна, – попрощался Андрей.

На проходной он расписался за сданный ключ, пожал немолодому вахтеру руку и шагнул на улицу. А уже на тротуаре Андрея догнал Плужников.

– Поздравляю, – протянул тот руку, – поцелуй от нас сына. – И спросил зачем-то, прекрасно зная: – Пять?

– Пять, – сказал Андрей. – Как с куста…

Андрей хотел было напомнить Плужникову, что они с Катькой ждут их в это воскресенье на торжество по случаю юбилея, но над ухом кто-то громко закричал, что мужчина не дышит и Андрей почувствовал, как с него срывают одеяло.

– Что вы его тормошите?! – возмутилась Катька. – Все в порядке, он только что уснул.

– У нас на панели лампочка зажглась, – сообщила девушка, – нужно посмотреть. – Она нагнулась куда-то за кровать и через секунду облегченно вздохнула. – Это вы ногой задели, вот этот шнур? Будьте осторожны, – попросила девушка.

– Я ничего не трогала, – обиделась Катька. – У вас тут все едва дышит, старое все…

– Не ваше дело, – оборвала Катьку девушка. – Старое-то оно старое, но работает ведь. Еще и детям вашим пригодится…

– Типун вам на язык, – зашипела Катька, – думайте, когда говорите…

Девушка благоразумно умолкла, ввернула в нужное место шнур и удалилась, тихонько притворив за собой дверь.

– Дура, – тихо сказала Катька.

* * *

Горе в одиночку никогда не приходит, если это настоящее горе, тащит за собой другое, не менее тяжелое. Вчера сына нашли, а сегодня и за ней «скорая» приехала. И кого она прогневала, кто скажет? А кого сын? А вместе они – кого? Жили, никому не мешали, не попрошайничали. И на тебе! Одиннадцать ножевых ранений они нанесли Ильюшеньке! Это не считая, что били и руками, и ногами. И никто не подошел, не помог. А ведь он людям хорошее нес, церковной утварью торговал. Кого обидел? «Скорая» могла опоздать шесть раз – тридцать минут ехала – а он умер за пять. Вся кровь вышла, все литры. Она бы ему свою дала, не жалко, но ведь не просили, а куда бежать – она не знала. Сегодня милиционеры пришли, сказали, что с сыном беда, а она едва слышит, перед глазами пятна черные и в голове бум-бум – стучит колокол. Ушли, а она уже встать не может. До телефона дотянулась, сказала, чтоб забирали, и упала возле кровати: заражение крови, отравление всего организма. Не ходит горе в одиночку, ой, не ходит.

Пока везли, сказали, что уже поздно: в таком возрасте, мол. А ей ведь и жить-то уже неохота. Металась вся, Ильюшеньку своего звала, хотела сказать, что побежит за ним в любую даль, но только подбородком повела и затихла. Не было у нее никого, кроме сына, никто и не нужен был. Мужа прогнала, а с мужчинами не встречалась, сына растила, хотела, чтоб ему хорошо было, чтоб сильным был и с успехом. И успех вроде пошел: на работу устроился, а то все себя искал, машину вот взял, правда, пока лишь по доверенности, но все же. И девушка появилась у него, из хозяйственного магазина. С ребенком, только что, но ведь и свои начались бы. Многого не просили: покушать бы, да на себя что надеть, экономили на многом. Ведь за учебник дай, за портфель дай, за тетрадки и ручки – тоже. А в институт какие расходы? Поэтому не пошел. Из армии вернулся, опять все новое покупай. Пока работу ждал, с парнями связался, немного из дому стал таскать. После вроде как деньги появились. Иногда в карты играл – так, для души. Выигрывал бывало. Она радовалась, что без копейки не сидит. Пойдет к подруге, про сына рассказывает. А подруга завистью аж вся исходит, говорит, что она хочет, чтоб та ей зависть демонстрировала и дискомфорт ощущала. Разве ж она для этого про сына рассказывает? А с другой стороны? Ну и позавидуй ты, ничего с тобой не случится, только подстегнет тебя. Тебе же лучше.

Бизнес себе завела. Котят топить. Не хитрый, но ведь и то ничего. Опять же, сыну всяко помощь. Вдруг женится? Или девушке купит чего – не дорогое пусть, но приятно. Он же первый и одобрил занятие новое ее, кое-кого из клиентов подослал, с приплодом, который девать некуда, которые. Нет ведь службы специальной, чтоб от приплода избавляли. Ты тут и не зевай, нишу занимай. И литературы специальной тоже нет, не пишут про такое. Где-то что-то услышит, где-то что-то сама поймет. Ведь они и кошек никогда не держали, как их в воду совать не догадывалась поначалу. В кастрюле попробовала, брезгливость нашла, в ванной – тоже не то. Придумала в банке их топить. Слепые такие, мерзкие. Полулысые и пуповина у некоторых торчит. Накроешь крышкой и можно делами своими заниматься, потом в газетку аккуратно сложишь, четыре там или пять, и – в мусоропровод.

Третьего дня то ли магнитная буря была, то ли давление высокое атмосферное, то ли все вместе, – плохо ей было. Сына проводила на работу и за котят взялась, привезли только что. Руку просунула в банку, а обратно никак, распухла рука от бури магнитной или от давления высокого, не хочет из банки выниматься. Уже и котята затихли, на дне сгрудились, а рука синеет и еще больше пухнет. Позвонила Ильюше, а он, делать-то нечего, сказал, чтоб банку разбила. Так и сделала. Сделать-то сделала, но и руку порезала. Довольно глубоко порезала. Только не стала врача вызывать, морока с ними, одеколоном спрыснула и платочком повязала. К вечеру рука от пореза расползлась дальше некуда – как тыква незрелая стала – и температура в теле поднялась. А сегодня свалилась вот у кровати – сына убили, и сама в гроб – и соображать уже ничего не соображала. Может, оно и правильно, Ильюшеньку хоть догонит: жить-то ей без него зачем теперь? Привезли ее санитары в больницу и сразу в морг, в холодильник определили. Хорошо, что не в мусоропровод, в газетке спустили. Могли ведь. Только она б туда не пролезла, широкая больно.

– Ну, это вы о них зря так, – возразил ГГ. – Вы же человек – не кошка. У них это не положено.

– Пошутила я, что ж остается? – сказала она и прижала к груди злополучную руку.

– Давайте я вас ремнем пристегну, – предложил ГГ. – Мало ли что…

– А мы куда теперь? – насторожилась она.

– К сыну вашему, – успокоил ГГ.

Ну, слава Богу! Так она и думала. Ведь нашелся хороший человек: верь, и он непременно отыщется. Она всегда это говорила. И сыну – в первую очередь. Жди, и придет он, заработок, и благополучие впереди покажется, нужно лишь верить. Все ждут денег, но не у всех хватает терпения дождаться. Жди… Год, два, может, три. Деньги, ведь они тоже любят повыпендриваться. Жди…

Мимо побежали заснеженные деревья, потом начался долгий, пологий спуск к реке, впереди показался мост. «Какой красивый, – подумала она, – современный. Хороший человек его строил, сразу видно. И цветочками украсил, о людях думал. Не все о людях думают, а этот думал». Если бы она умела молиться, она бы помолилась за него. А так, только подумала о нем по-хорошему, и то дело.

* * *

«Мимо белого яблока луны, мимо красного яблока заката…» – пропела Катька, чтобы отвлечься от стремительно приближавшейся по встречной полосе машине. Не по себе делается, когда тебя слепят фары рыскающего на шоссе автомобиля, и когда не знаешь, что произойдет в следующее мгновенье. А по встречной – это ближней к тебе. Но не бежать, в самом деле, с остановки? Глупо это. Катька подставила лицо падающим под фонарем снежинкам. «Облака из неведомой страны…»

Машину и остановку уже разделяли, наверное, пятьдесят метров. Сорок, тридцать… Катька шагнула назад. Двадцать, десять… Андрей тоже шагнул назад, но взвизгнули тормоза, и джип, обдавая замершие силуэты ледяной кашей, бросился на остановку. Андрей отлетел на тротуар и, свернувшись калачиком, замер за урной, а машина, протащив по земле неопрятного мужчину, замерла за остановкой. Все замерли. Через секунду водитель опомнился, дал задний ход, вернул машину на шоссе и, набирая скорость, скрылся из виду. И сейчас же Катька услышала свой крик, долгий, неправдоподобный. Она бросилась к Андрею, склонилась над ним, но что делать, она забыла – абсолютно вылетело из головы.

– Нужно «скорую» вызвать, – напомнила какая-то женщина. – У вас телефон с собой?

– Да-да, вот он, – отозвалась Катька, протягивая женщине трубку. – Наберите, пожалуйста. – Она опустилась возле Андрея на снег и до приезда «скорой» так и сидела тихонечко за урной.

Кто-то сказал, что второй мужчина не дышит и что это Палыч, местный бездомный. Торчал на остановке, попрошайничал на ночь глядя. Кто-то сказал, что он здесь всегда попрошайничает, даже, вроде, у него кто-то есть, но кому он нужен. Кто-то – что у него давно «съехала крыша». А кто-то – что искусственное дыхание уже не поможет. Когда приехала милиция, оказалось, что у бездомного даже паспорт имеется: «Николай Павлович Селезнев, – зачитал старший лейтенант. – Дежнева тридцать два». Из тех, кто был в момент наезда на остановке, осталась меньшая часть, большинство, не дожидаясь приезда милиции и «скорой», уехало на подошедшем автобусе. Катька от горя не попросила у них ни телефона, ни адреса. «Проявили халатность, – заметил старший лейтенант и попросил Катьку прибыть вот по этому адресу. – Ясный проезд, знаете?» Катька сказала, что знает, что это конечная шестьдесят первого и шестьсот двадцать восьмого, и запомнила адрес. «Будем искать», – пообещал старший лейтенант и напомнил, что многое зависит от свидетельских показаний.

Второго января Катька почти весь день сидела у Андрея. Он поблагодарил ее за гречневую кашу и мандарины. С тех пор, когда его привезли из реанимации, аппетит его только прибавлял, и Катьку это радовало. Она сказала, что Андрею скоро можно будет ненадолго вставать и даже ходить по коридору. Правда, не раньше февраля, но ведь это уже скоро? «В этом году», – пошутил Андрей.

Четвертого января Андрей узнал, что виновником всех его злоключений был некий Илья Николаевич Сафронов, тысяча девятьсот… Точный год Катька не помнила, но сказала, что молодой…

Выходит, все показалось Андрею, померещилось? Сотрясение мозга и все такое прочее?

– А Палыча, значит, он насмерть, – сказал Андрей.

– Моментально, – кивнула Катька. – А самого козла этого друзья зарезали. Как поросенка.

– Кого? – не понял Андрей.

– Лихача этого… Что-то не поделили, следователь не говорил, а я не спрашивала. Туда ему и дорога. – Катька помолчала. – Матвею я сказала, что ты уехал по делам. Он скучал в эти дни и жалел, что тебя не было на дне рождения и на Новый год.

– Плужниковы приходили? – поинтересовался Андрей.

– Приходили, – сказала Катька. – Но посидели полчаса и ушли. Матвею головоломку подарили, приедешь, увидишь. Хорошо, что тогда Матвея с собой не взяли, мало ли что.

– Вот именно, – согласился Андрей. – Мало ли что… Большой уже, может и один посидеть.

Шестого января Катька сказала, что несколько раз на ее мобильный телефон звонил какой-то студент университета Гусеницын, интересовался здоровьем Андрея. Почему именно на ее мобильный и откуда узнал номер телефона, Катька не поняла. Студент сказал, что практикант – то ли по психологии, то ли по психоанализу, она не разобрала – и что проходит практику в институте Андрея. Кто такой Гусеницын, Андрей не вспомнил. Причем тут психоанализ, которым Андрей никогда не занимался, ведь у него хирургия, которой он занимался всегда, Андрей тоже не сообразил, но попросил дать ему трубку, если вдруг тот позвонит. И трубка тут же звякнула вальсом Мендельсона.

– Это он, – шепнула Катька, закрывая ладонью микрофон. – Возьмешь?

– Давай, – кивнул Андрей и протянул руку. – Слушаю вас!

Они проговорили несколько минут, и Андрею вроде бы показалось, что он узнает голос, вот только все равно никак не мог представить этого Гусеницына.

– Нет, не помню, – сказал Андрей. – И гэгэ тоже. Да… Да, раз обещал, дам. До встречи. – И отключил телефон.

– Что он? – спросила Катька.

– Заявил, что коллекционирует кукол, просит подарить ему ту, что висит у матери, дескать, я обещал. Сказал, что коллектив волнуется обо мне, передает пожелания и все такое.

– Беспардонный какой, – возмутилась Катька. – Нашел когда просить.

* * *

– Ну все, собирайся скоро, – сказала она, опустила трубку на рычаг и потрепала Феклу за ухо. – К Матвею в субботу поедем, до второго. Веди себя у них хорошо, поняла? На, иди рыбки поешь…

Со снохой она проговорила недолго – чего болтать, раз видятся часто. Катерина сообщила ей, что Андрей в больнице, но что с ним уже все хорошо, однако, просила прощения за то, что очень долго ей не звонили. «Как это? – удивилась она. – Я ведь у вас на прошлой неделе была, с ночевкой. И после этого дважды созванивались». Чудеса. Раз сноха считает, что несколько дней – это долгое время… Соскучились, должно быть. А то, что сын попал в больницу – это плохо, очень плохо. Встречать Новый год в больнице – плохая примета. Катерина возразила, что в приметы она не верит и что тридцать первого числа обязательно посидит у Андрея как можно дольше: «Чтобы весь следующий год быть вместе».

Она спросила сноху в какой он больнице, та сказала, что в «двадцатке» и она решила, прежде чем ехать к внуку, навестить сына. Из больницы вернулась расстроенной: Андрей лежал с просверленной ногой, к которой крепился груз. Едва шевелил языком. Несколько переломов и сотрясение. Как же его угораздило? Поговорили. Ну, насколько это возможно в его состоянии. Поплакала немножко, как водится, а дома уж отвела душу: повыла, как в трубу. И Фекле высказала все, что о ней думает, об иждивенке.

Сначала она сына не поняла: «Вы, – спросил он, – моя мама?» А потом поняла – это издержки его положения. Чья же еще, твоя, конечно! Хорошо, Катерина была, посмеялась с ней горько в коридоре. Если до конца года – нового, который наступить должен – все разработается, инвалидность не дадут. Это Катерина со слов врача передала. А чего ему инвалидность, молод еще.

Когда уходила, икону ему свою поставила, с казанской Богородицей. Как вернулась, другой платок надела и в церковь пошла – свечку Угоднику пожертвовала. И помолилась, соответственно, а дома лампадку зажгла на всякий случай. Вчера с бабками в магазине разговорилась, одна говорит, мол, покажи мне иконку свою да покажи, которую на рынке купила и которая расчистилась на прошлой неделе. Так она ей так нагрубила… Потом пожалела бабку, конечно. Зачем ей расчищаться, бабке сказала, иконка и так чистая, она ее из Посада привезла, а на рынке сама покупай. Еще и нарисуй сама. Болтают, сами не знают чего.

Нужно будет для внука подарок какой приготовить. Что-нибудь посолидней, как-никак большой уже, пять лет, не божью ведь коровку дарить. А что? Позвонила Катерине, та, естественно сказала, что ничего не надо, что у мальчика все есть. Что бы она не тратилась, конечно же, сказала: на пенсию не больно и напокупаешься. Но пять лет! – не хвостик поросячий. Чем увлекается мальчишка пяти лет? А Андрей чем увлекался? Ну, с солдатиками играл, о походах думал, потому в Суворовское отдали. Правда, в военные не пошел – нашли у него что-то… Еще что? На улице много бегает, они в этом возрасте подвижные больно. И она решила купить ему футбольный мяч. Самое то! Для бюджета не накладно и подарок солидный – не для взрослого, конечно, солидный, а для ребенка. Настоящий кожаный, с пятнами на поверхности.

Решила купить мяч, а купила игру «За рулем автомобиля». Сидишь перед пластмассовым диском, руль пластмассовый крутишь, а перед тобой машинки пластмассовые мелькают, только успевай дергать ими, чтоб на столб или на другое какое препятствие на диске не наехать. Матвею должно понравиться – похоже на приборную панель настоящего автомобиля. Может, не зарубежного, но нашего – точно. У Андрея была такая в детстве, десть рублей стоила. Дорогу-ущая. А сейчас десять рублей – ничто, пустой звук. Где нынче «За рулем автомобиля» за десять рублей найдешь? То-то. Может, все-таки, мяч нужно было брать? Ладно, раз купила, чего уж там.

Подумала-подумала и решила, что одного подарка мало будет. Нужно что-то и Андрею с Катериной презентовать. А что? Оно должно быть оригинальное, но тоже для старухи, чтоб не больно обременительное, понятно, что уже не купишь, нужно из дому что-то… Пластинки мужа? Они целое состояние в букинистическом стоят. И Андрей так хотел их. Четырнадцатый год, как-никак. От супруга остались. Не заядлый коллекционер, но кое-что собирал в фонотеку. А как умер, распродала помаленьку многое. Жить-то нужно было им с сыном. Сказки не брали, говорили что для сказок дорого. Это не цена для сказок дорогая, это сказки для нее дороги… Так и осталась коробка. Все десять штук пластинок в коробке. Русланову решила себе оставить – чего молодым стариковское слушать? – а сказки им преподнести: подарок, как бы, всем, а слушать Матвей будет, получается, что все, как бы, удовлетворены. И для домашнего их театра самое то: пластинку поставят, а сами кукол достанут и гостям представление покажут. Не считая, конечно, тех, что они о руководстве своем или каких других людях сочиняют. То уж пусть на магнитофон сами записывают. А она им только сказки старые. Но в хорошем состоянии, разумеется.

* * *

Плужниковы пригласили их к себе на эту субботу, а на следующую, они сами планировали пригласить Плужниковых на юбилей Матвея. Маленький юбилей, но ведь юбилей… Больше никого не пригласили – у Плужниковых ведь Дашка того же возраста, пусть поносятся. А потом уже останется ждать Нового года, но где проводить торжество пока не решили. Ветлины предлагают ехать на дачу, но все понимают, что те переругаются и испортят новогодний вечер. В общем, пока нужно лишь выдвигать варианты.

С работы Андрей всегда шел только пешком: чего здесь идти, пятнадцать минут и ты дома. Любой обзавидуется, это тебе не два часа сначала в метро с пересадками трястись, и потом на автобусе и тоже с пересадками. А по своей схеме он готов существовать целую вечность, потому что понимает, как отнимает силы и саму жизнь эта бесконечная дорога. Четыре часа в день коту под хвост, разве это дело? Только мазохисты на такое согласны – они и на шесть, и на восемь согласны – или кого жизнь в угол загнала, таких тоже полно.

Но молодежь сейчас пошла более расторопная, нежели была когда-то и сейчас ставшая людьми среднего и более возраста. Сейчас они снуют, снуют, шуршат чего-то, лукавят, елозят, как головастики, а своего добиваются. Не успокаиваются. И фиг ты их заставишь более часа на работу трястись, от своей жизни время урывать. Потому многие на своих развалюхах ездят. Даже на «копейках», как Жорик-стажер. Шустрый малый, далеко пойдет. Все книжки на свете прочитал, все знает, в любую дырку залезет, аж сдерживать приходится, ведь старшим на пятки наступает, а ему и плевать на субординацию. Только подумаешь о нем, тут же позвонит, напомнит о себе. Только мысль мелькнет, он тебе на порог заявляется. Только… он тут как тут. К стоматологу придет, в рот заглядывает, к рентгенологу – то же самое. Казалось бы, где психоанализ и хирургия, все равно лезет. Придет, обо всем порасспросит, все руками полапает и еще тысячу разных мелочей успеет. Вот такая молодежь должна быть, времена-то другие.

Только о нем вспомнил, тут же звонит:

– Здрасьте, Андрей Борисович, – здоровается. Вежливый: на пяток лет младше, а выкает. – Заняты?

– Домой иду, – отвечает Андрей, – что хотел, спрашивай.

– Да напомнить хотел… – говорит Жорик.

– А, это… Я помню, помню, – раздражается Андрей, – раз обещал, подарю. Только не звони мне больше по этому поводу. – И чтоб не показаться невежливыми, про Фрейда спрашивает: – Как там Фрейд поживает, друг твой?

– Ничего, спасибо, висит, и в машине не скучно. Спасибо вам за фотографию.

– Пожалуйста, – улыбается Андрей.

Укусив палец, стажер принимается за руку:

– А можно, я к вам на домашний спектакль приду? Говорят, вы чудесные сценки ставите.

– Ну, это уже слишком, – обижается Андрей. То, что начиналось, как предмет общения двоих, потом – близких друзей, теперь залоснилось по всему институту. Только не грубить ведь коллеге… – Это слишком, конечно, но приходите непременно.

На том и распрощались.

То, что работа у Андрея была не шибко обременительная, только дополняло ее достоинства. Хирург в Институте прикладной психиатрии – это самое для Андрея то. Ну, сломал какой-то из дурачков руку, или расшибся о батарею, подлатаешь его и вперед, о своем думаешь, сочиняешь чего. Это тебе не кардио– или микрохирургия, где, как у летчика, часы налетывать нужно, здесь все навыки почитай к обращению с пинцетом и иглой сводятся. А если сложное чего, в больницу везут, в специализированную. Ни тебе микроскопа, ни осложнений после операций. Дурачок, он же на криво сросшуюся кость не жалуются. А если пожалуется, кто ж его послушает? Да нету здесь никакого цинизму, одна правда только голая. Попытался он, когда только пришел, немного изменить отношение к больным, да ему в зубы старики несколько раз дали – не в прямом смысле, конечно, в переносном – теперь не лезет, своим, что есть, дорожит.

Возле дома высокого Андрей остановился. Посмотрел на нужный этаж, горели окна, улыбнулся: Катька сейчас встретит его котлетами с картошкой. Он увидел, что форточка на кухне распахнулась, и что-то на веревке скользнуло вниз. Он протянул руку. Маленький кактус с прикрепленным к нему клочком бумаги. «ПАПА», – прочел Андрей и ему стало покойно и счастливо. Тут же в недрах портфеля раздался звонок.